Текст книги "Двойной контроль"
Автор книги: Эдвард Сент-Обин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
– Тебе не нравятся сады кристаллов? – спросил Сол. – Я их в детстве обожал.
– Надеюсь, твоему психотерапевту удастся избавить тебя от этой глубокой травмы, – сказал Хантер.
– А почему ты пригласил Билла Мурхеда? Мы же выкупили у него «ЭвГенетику».
– Как это почему? Потому что это гениальная мысль. Полюбуемся на корриду, где две красавицы-матадорши будут издеваться над напыщенным старым быком.
– Верно, давно пора избавиться от гендерного неравноправия в корриде, – согласился Сол. – К тому же это гуманнее, чем любоваться кровавыми гладиаторскими боями.
– Надеюсь, до этого дело не дойдет, – захохотал Хантер. – Если Люси его не прикончит, то Kraftwerk наверняка вынесет ему мозг, он же черпает эстетическое наслаждение исключительно в университетской церкви под музыку Томаса Таллиса[25]25
Томас Таллис (1505–1585) – английский придворный композитор и органист, автор литургических и светских сочинений в традициях католической вокальной полифонии.
[Закрыть].
– Kraftwerk, – повторил Сол. – Класс. Тотальная роботизация.
– Завтра вечером. Смотри не проболтайся гостям. Об этом знают только ты и Джейд.
– Должно быть, дорогущее удовольствие.
– Ну, не настолько дорогущее, как наш местный талант Элтон Джон.
– Боже мой! – ахнул Сол. – Ты и Элтона Джона подключил?
– Издеваешься? – сказал Хантер. – «Свеча на ветру»? Дайте мне огнемет!
У Оливии возникло ощущение, которого она не испытывала с ранней юности, будто ее жизнь превратилась в фильм. Она сидела рядом с лучшей подругой на мягком сиденье полуночно-синего кабриолета, несущегося мимо живых изгородей и подъездных аллей мыса Антиб. Они ехали в особняк, названный (Оливия надеялась, что в шутку) в честь нуар-триллера, который тоже снимали на берегу Средиземного моря. Мыс выглядел очень фотогенично, особенно сейчас, в начале мая, задолго до того, как к середине лета орды туристов и флотилии сточных вод и медуз при поддержке воздушных сил меланомы оккупируют гедонистическое побережье.
Свою гламурную роль на заднем сиденье кабриолета «бентли» Оливия получила благодаря внезапному приезду Хантера в Хоуорт в прошлом декабре. С того дня в их жизнь ворвался каскад перемен, особенно для Люси. Хантеру, несмотря на всю его властность и заносчивость, удалось создать анклав нежных чувств для Люси (и для себя самого), и к концу января они уже ходили на свидания. Его совершенно не отпугивала, а порой словно бы и вдохновляла оскорбительная наглость болезни, будто она была враждебным маневром или тактикой насильственного поглощения конкурента, которого во что бы то ни стало надо перехитрить, или налогом, от которого каким-то способом следовало уклониться. Люси так волновалась, ожидая результатов биопсии, что к тому времени, как они были готовы, Хантер намеревался разодрать в клочья мистера Макьюэна за его британскую нерасторопность. Успокоился он лишь тогда, когда выяснилось, что поначалу опухоль приняли за глиобластому высокой степени злокачественности, но дальнейшие анализы показали, что это астроцитома второй степени.
Люси спросила Макьюэна, каких занятий ей следует избегать, принимая во внимание склонность к спазмам и судорогам.
– Что ж, по-моему, вам не стоит, выпив ящик шампанского, плавать по ночам среди акул, – сказал хирург.
– В таком случае, чтобы поддержать Люси, я тоже откажусь от подобного удовольствия, – заявил Хантер.
Поскольку хирургическое вмешательство грозило Люси параличом правой стороны тела, Макьюэн завершил на удивление радостную беседу, сказав, что даст направление на прием к своему коллеге, доктору Грею, онкологу, специализировавшемуся на опухолях мозга низкой степени злокачественности. Хантеру нужно было слетать в Америку, поэтому к доктору Грею Люси сопровождали только Оливия и Фрэнсис. Чтобы не допустить излишних и тревожащих спекулятивных предположений, Люси наложила запрет на поиск информации в интернете, из-за чего для нее самой беседа с доктором Греем прошла гораздо жестче, чем консультация у мистера Макьюэна. Оливия нарушила запрет подруги, правда ничего ей об этом не сказав, и в результате услышанное на приеме ее очень рассердило.
Все, что доктор Грей изложил Люси, сводилось к следующему: рано или поздно ее опухоль станет более агрессивной, а покамест можно ограничиться только наблюдением и регулярным сканированием, не будоража самого злокачественного образования. На вопрос Люси, есть ли способы как-то улучшить шансы на излечение, доктор Грей ответил, что нет ничего другого, кроме как химио– и радиационная терапия и, возможно, операция, но на более поздней стадии. Голову врача, дружелюбного коротышки в рубашке и при галстуке, прикрывала черная бархатная ермолка.
– Значит, мне можно питаться жареной рыбой с картошкой, мороженым во фритюре и пить ром бутылками?
– Ну, нет никаких доказательств, что диета играет в этом существенную роль.
– Да неужели? – скептически осведомилась Люси.
Когда он заявил, что средний срок жизни пациентов с астроцитомой второй степени составляет примерно пять лет со времени постановки диагноза, ошеломленная Люси встревоженно и умоляюще поглядела на Оливию и Фрэнсиса. Оливия не знала, стоит ли вмешиваться в разговор. По результатам поиска в интернете она знала, что доктор Грей цитировал статистику из старой статьи, написанной еще в девяностые годы, где приводились самые короткие средние сроки. В недавних, более подробных научных исследованиях приводились цифры вдвое выше, особенно для женщин возраста Люси.
– Скажите, пожалуйста, а есть ли что-нибудь общее у тех пациентов, которые живут дольше среднестатистической нормы? – спросил Фрэнсис, заметив, что Люси от волнения утратила дар речи.
– Нет. Совершенно ничего общего, – ответил доктор Грей. – Одному из моих пациентов поставили диагноз двадцать лет назад, а он до сих пор жив и здоров. Его супруга ежедневно о нем молится. А другой мой пациент совершенно не верит в Бога, но тоже живет с этим диагнозом вот уже почти двадцать лет.
Доктора Грея почему-то удовлетворяли эти примеры, противоречащие строгим границам очерченного им мира, Мира четырех объектов – статистики, скальпеля, яда и гамма-излучения. Верил ли он в это сам? Или приходил домой и готовил ужин из продуктов, пропитанных пестицидами? Действительно ли он считал, что целеустремленность, отсутствие страха и способность к любви не играют никакой роли в выживании пациента? Второй из его пациентов-«долгожителей», возможно, и не верил в Бога, но совершал ли он ежегодные пешие прогулки вдоль Пеннинского пути, бросая вызов смертельному диагнозу, или, наоборот, хотел наилучшим образом обеспечить родных и близких, вот как Энтони Бёрджесс, тот самый, что лихорадочно написал первый роман, узнав о своей неоперабельной опухоли головного мозга, которая должна была свести его в могилу за год, а потом еще несколько десятилетий лихорадочно публиковал книгу за книгой? Мир полон шизоидных совмещений: неверные мужья, обожающие своих жен; атеисты, взывающие к Господу в ожидании «скорой помощи» для ребенка; охранники концлагерей, восхищающиеся Прустом или теорией относительности; не говоря уже о таких, как Билл Мурхед, который всю свою научную карьеру утверждал, что девяносто восемь процентов человеческого генома – «мусорная ДНК», и отрицал любые другие формирующие силы природы, кроме естественного отбора – палача, безжалостно уничтожающего всякий мусор и любые излишества. Был ли доктор Грей очередным примером непоследовательности и бессвязности, свойственной роду человеческому, или его ограничивал характерный для медиков юридически обоснованный пессимизм и страх внушить ложную надежду, неотступный до такой степени, что подталкивал к мыслям об отчаянии? Может быть, докторская ермолка и рассказ о молитвах супруги пациента служили своего рода неофициальным признанием роли веры в изложении результатов; а может, он, глубоко сопереживающий человек, пытался защитить тех своих пациентов, кто, возможно, был лишен настойчивого стремления к цели, кто не мог позволить себе экологически чистых семян испанского шалфея, кого не окружали любовь и забота близких и чьи взаимоотношения с заболеванием представляли собой вечную битву между сильной боязнью житейских невзгод и треволнений и, вероятно, еще более сильной боязнью смерти. Как бы то ни было, Оливия осознавала, что все это накладывает проклятье на Люси. Доктор Грей, вроде бы порядочный человек, честно сообщил им о скудных свидетельствах, которые ему позволялось принимать во внимание, однако же Оливия намеревалась помочь Люси взбунтоваться против Мира четырех объектов с того самого момента, как они вышли из помещения, в котором их убеждали в научной достоверности этого мира.
– Nous voici![26]26
Приехали! (фр.)
[Закрыть] – сказал Жиль, сворачивая с шоссе на проселок, отмеченный деревянной стрелкой указателя со словами «Яркое солнце», выведенными поблекшей красной краской.
Указатель не столько указывал, сколько маскировал, потому что оставался незамеченным для тех, кто не знал о его существовании. Вдобавок он служил невнятной аллюзией на то, что, как выяснилось после нескольких поворотов проселочной дороги, было внушительно солидным: огромные деревянные арки ворот с черными железными заклепками, обрамленные двумя сторожками, вмурованными в высокую стену из массивных серых камней. Без средневековых осадных машин нечего было и мечтать о том, чтобы заглянуть за острые шипы на вершине стены. При приближении автомобиля створки обманчиво древних ворот стали разъезжаться в стороны. За воротами по лугу на склоне змеилась подъездная аллея, обсаженная кустами олеандров в розовых бутонах цветов и зонтичными соснами с пучками новой хвои, такими яркими и округлыми, что они напоминали бонсаи облаков в безоблачном небе. На подъезде к морю открылся вид на огромный особняк охряного цвета с темно-зелеными ставнями.
– Вау! – сказала Люси.
– Вот-вот, – сказала Оливия.
Автомобиль свернул на парковку, расположенную так, чтобы ее не было видно из дома.
– Как она нас опередила? – удивилась Люси, заметив Джейд, которая сидела на капоте черного «порше» и сосредоточенно отправляла эсэмэски.
– Привет! – Джейд спрятала телефон, прервав свое занятие как раз в тот момент, когда продолжать его было бы грубо.
– Наверное, ты гнала, – сказала Оливия.
– Хантер просил меня вас встретить, вот я и подумала, что не могу же я встретить вас только в аэропорту, надо встретить вас и в «Ярком солнце». К тому же, – доверительным шепотом призналась она, – я обожаю гонять на этой машине. Можно забрать девушку из Лос-Анджелеса, но Лос-Анджелеса у девушки не отберешь.
– Неужели? – сказала Оливия. – Когда я была в Лос-Анджелесе, мне показалось, что там сплошные пробки.
– Для тех, кто не знает коротких путей.
– А ты их наверняка знаешь.
– Кроме меня, их никто не знает, – сказала Джейд, открывая дверь Фрэнсису.
В субботу днем отец Гвидо расхаживал по своей спальне, придумывая, как бы затронуть вопрос о разделе прибыли с «Гениальной мыслью» синьора Стерлинга и моля Господа, чтобы подходящий момент подвернулся до конца дня. Он счел неприличным и невежливым потребовать подписания контракта за ужином в день приезда, однако кардинал Лагерфельд придерживался иного мнения, что стало ясно, когда он позвонил отцу Гвидо без четверти шесть утра и спросил, улажен ли вопрос.
– Я только приехал, ваше преосвященство, – залепетал отец Гвидо, нащупывая очки на прикроватной тумбочке.
– Мое терпение не бесконечно, – грозно произнес кардинал.
– Да-да, я понимаю, – сказал отец Гвидо, наконец разглядев цифры на часах. – Но видите ли, в доме полно гостей, причем многие совместно с синьором Стерлингом работают над важными и сложными научными проектами. Вдобавок из аэропорта я ехал в одной машине с двумя британскими учеными, один из которых оказался знаменитым врагом веры, сэром Уильямом Мурхедом, автором труда «Почему великое смешно»[27]27
Аллюзия на французский афоризм «От великого до смешного – один шаг», обычно приписываемый Талейрану или Наполеону, но в действительности встречающийся значительно раньше в работах французского философа и драматурга Жана Франсуа Мармонтеля.
[Закрыть], что меня очень взволновало и…
– А, этот! – фыркнул кардинал. – Если бы Индекс запрещенных книг не упразднили, то Святая Конгрегация Индекса наверняка поместила бы в него это кощунственное сочинение, но увы, эпидемия лжи, разъедающей умы верующих, вырвалась из-под контроля. К несчастью, прошли времена, когда можно было приказать, чтобы сэра Уильяма Мурхеда сожгли на костре на Кампо-деи-Фиори, после того как ему придержат язык.
– Да, прошли, – повторил отец Гвидо, но без ностальгии, льнувшей к связкам кардинала, как бедные сиротки. – А еще, – продолжил он, намереваясь завершить свой рассказ о душевной травме, полученной в поездке из аэропорта, – второй пассажир заявил, что пытается сотворить жизнь в пробирке или в каком-то компьютере, я не совсем понял, но без углерода, что, как я полагаю, благоприятно для окружающей среды, но в его отношении мне почудилось нечто кощунственное и донельзя дерзкое.
– Ох, к чему все это приведет?! – вздохнул кардинал. – Даже светская литература раз за разом предупреждает нас о грехе человеческой гордыни, будь то мифология с ее историями об Икаре и Прометее или романы об этих ужасных докторах, Фаусте и Франкенштейне, с их кощунственной жаждой неподконтрольной власти и запретного знания.
– Вы такой начитанный, ваше преосвященство, – сказал отец Гвидо, пытаясь усмирить вулканический гнев своего начальника.
– Но вам-то они наверняка известны! – воскликнул кардинал, демонстрируя необыкновенную гибкость своего недовольства.
– Мои родители призывали меня отвратить взор от светской литературы и читать только Слово Божие и, разумеется, труды именитых богословов, таких как ваше преосвященство.
– Весьма похвально, – сказал Лагерфельд. – Хорошо вам, выходцам из народа. Я даже не представляю, насколько в моей жизни было бы меньше хлопот, если бы не пришлось знакомиться с величайшими достижениями цивилизации в области философии и литературы, искусства и науки, богословия и инженерной мысли…
– Ну, жизнь у всех хлопотная, даже у тех, кто не обладает вашим необъятным интеллектом, – с чувством произнес отец Гвидо.
– Да, конечно, – пробормотал Лагерфельд. – Итак, отец Гвидо, ваш священный долг – извлечь знания, которыми Господь наградил фра Доменико, из этого noeud de vipères[28]28
Клубок змей (фр.).
[Закрыть], куда они из-за вас угодили. И не подведите меня! Завтра, перед утренней мессой, вы должны позвонить мне с благими вестями.
– Но жертва Отца нашего…
– Болван! Не смейте читать мне лекции о том, что такое месса, – рявкнул Лагерфельд. – Я хотел оградить вас от последствий вашего преступления, но вы не оставили мне иного выбора. Мне придется раскрыть вам строжайший секрет: ватиканские лаборатории разрабатывают проект виртуальной реальности под кодовым названием «Терновый венец», весьма сходный с разработками «Гениальной мысли». Для молодого поколения, увлеченного виртуальными мирами, мы собирались предложить пакет «Путь скорби», традиционные четырнадцать стояний крестного пути, но после обсуждения в верхах и с благословения самого его святейшества было решено в виде исключения добавить в платиновый пакет «Тернового венца» пятнадцатое стояние, собственно воскресение, что отвергается некоторыми консервативными кругами. Мы собирались просканировать мозг фра Доменико, чтобы дать пастве возможность полностью ощутить все то, что чувствовал Господь при воскресении, и, возможно, даже экстаз Его воссоединения с Отцом Небесным.
У отца Гвидо от раскаяния закружилась голова.
– Что я наделал!
– Вы нанесли нам непоправимый ущерб, – заявил Лагерфельд, не в силах устоять перед искушением сорвать еще один ноготь у жертвы, прежде чем предложить ей сигаретку. – Однако же выразить ваше раскаяние вы сможете не просто заручившись подписью на контракте, но и выведав, как именно работает эта так называемая «Гениальная мысль». Ватиканские лаборатории столкнулись с непредвиденными техническими трудностями. Они успешно просканировали священников, медитировавших на каждом из стояний крестного пути, за исключением пятнадцатого. И все из-за вас. Вообразите потрясение и в то же время глубочайшее удовлетворение, когда Его осуждают на смерть; нежность и печаль Его встречи с Пресвятой Матерью; унижения падений, когда Он, ради нашего спасения, берет на себя падение Адама; облегчение и чувство взаимной поддержки, когда Он позволяет Симону Киринеянину помочь Ему нести крест… Надеюсь, родители заставили вас выучить последовательность стояний. Особый интерес у меня вызывает одиннадцатое…
– Распятие, – сказал аббат.
– Браво, отец Гвидо! – воскликнул Лагерфельд. – Вы слышали о распятии. Что ж, вам как профессионалу должно быть известно, что наши мексиканские и филиппинские братья проявляют больший энтузиазм и в светлый праздник Пасхи распинают себя на крестах. Когда-то я сомневался, следует ли толковать Страсти Господни так буквально. В конце концов, именно искупительная сила страданий Господних требует веры; наши собственные страдания и без того ощутимы и вполне очевидны. Поэтому я решил убедиться в этом собственными глазами и, должен сказать, воистину вдохновился, глядя на то, как с юношей срывают одежды, подвергают унижениям и распинают на крестах в лучших традициях трактата «О подражании Христу»[29]29
Авторство трактата приписывают августинскому канонику Фоме Кемпийскому (ок. 1427).
[Закрыть]. Мое внимание привлек один из этих истовых юношей – Игнасио Гомес, тогда ему было четырнадцать, и с тех пор его распинают из года в год, а его ладони и ступни остаются неповрежденными.
– Это чудо, – сказал отец Гвидо.
– Чудо это или нет, определяет конгрегация по канонизации святых, – возразил кардинал, – а не глупец, которого облапошил американский бизнесмен.
Уже не в первый раз, вопреки смиренному обету послушания, отец Гвидо ощутил гнетущее подозрение, что кардинал – изверг, которому нравится причинять боль другим.
– Ваш путь к искуплению очевиден, – продолжил Лагерфельд. – Вы не просто заставите синьора Стерлинга подписать контракт, но и конфискуете личный компьютер синьора Прокоша, чтобы к завтрашнему вечеру доставить его к Святому престолу, где наши инженеры выяснят, какой алгоритм используется в «Гениальной мысли».
– Но, ваше преосвященство, это же воровство! – сказал отец Гвидо.
– Воровство не воровство, когда собственность возвращают законному владельцу, – возразил кардинал.
– Я, конечно, не философ, как ваше преосвященство, но компьютер синьора Прокоша – его личная собственность.
– Компьютер прекратил быть личной собственностью, как только в него с помощью служителя Церкви попала томограмма мозга фра Доменико.
– Но…
– Вам что, необходимо напомнить, что я – кардинал, а вы – аббат? И к тому же вы – францисканец, а я – иезуит, – заявил Лагерфельд. – Следовательно, вам со мной спорить мало того что не положено, так еще и бесполезно.
На этом разговор завершился. Отец Гвидо был слишком измучен и взволнован, чтобы снова уснуть. Он лежал в постели, пытаясь справиться с напором внешних и внутренних раздражителей. Он испытывал не только богохульственное презрение к кардиналу, но и, опять же вопреки своим монашеским обетам, невероятное удовольствие от окружающей его обстановки. К примеру, кровать определенно напоминала барочное изображение ангельских облаков. В сравнении с ней скромная монастырская койка выглядела ложем гвоздей, на котором хвастливый йог выражает свое презрение обстоятельствам. Однако же во всем этом скрывалось нечто больше: все в особняке дышало красотой, он был не трофеем вульгарного плутократа, а настоящим чудом. Синьорина Джейд объяснила, что в интерьерах использованы работы художников и скульпторов, которые в то или иное время жили в Антибе или не дальше сотни километров от него.
– Мы – локаворы искусства, – сказала она.
Отец Гвидо ответил на это неясное выражение вежливой улыбкой.
Они стояли перед декупажем мсье Анри Матисса, который тремя простыми цветами передавал радость солнца, моря и листвы. В саду изящная, строго выверенная кинетическая скульптура Александра Колдера, тоже простых оттенков, раскачивалась под легким ветерком, который после вялого полудня привел ее в движение, и она словно бы ожила в круговом полете своих частей. В холле висела большая картина мсье Жоржа Брака – белая птица, как две пересеченные буквы «С», летела по сизому небу; а в спальне отца Гвидо был целый музей картин Поля Синьяка, художника, который, согласно синьорине Джейд, в начале прошлого века часто приезжал на лето в знаменитый порт Сен-Тропе. На стенах ярко блестели синие, оранжевые, розовые и бледно-зеленые деревья, лодки и заливы, напоминая отцу Гвидо, что его собственная вера берет начало в любви к природе, а не в зашифрованных аллегориях, пугающих мученичествах и излюбленных притчах в огромной, но несколько монотонной коллекции живописи, собранной Церковью за несколько веков.
Несколько оправившись от утреннего рейда кардинала, отец Гвидо встал и начал готовиться к новому дню. Он распахнул шторы и увидел, что на лужайке под окнами синьорина Надия из оздоровительной команды «Яркого солнца» – когда отец Гвидо приехал из аэропорта, она радушно приветствовала его и тут же весьма шокирующе предложила записать на массаж – проводит занятия по йоге. Посреди лужайки человек шесть гостей, стоя на четвереньках, выгибали спины, а потом припадали к земле, принимая позу, от которой отцу Гвидо невольно захотелось отвести глаза, но, как оказалось, он смотрел на них ласково и печально, сожалея о том, что его приучили умерщвлять плоть, а не наслаждаться ею, думать о мире ином, а не о бренном существовании. Возможно, он ошибался, но ему представлялось более нормальным и здравым поведение этих молодых людей, которые, в отличие от юного протеже кардинала, не торопились взойти на крест, или отсечь себе грудь, или приторочить себя ремнями к горящему колесу, или привязать себя к столбу, чтобы стать мишенью для стрел.
За обедом отец Гвидо, вместо того чтобы, как обычно, накрыть бокал ладонью, позволил, чтобы бокал наполнили багряным вином. Соседом отца Гвидо был дружелюбный француз, специалист по керамике.
– Мои предки родом из Сиана, где обнаружили Терракотовую армию. По-моему, именно это вдохновило меня на создание керамической брони. Вы, mon père[30]30
Отец мой (фр.).
[Закрыть], защищаете души, а я защищаю плоть. – Марсель поднял бокал, легонько чокнулся с отцом Гвидо и провозгласил: – За защиту беззащитных!
– Великолепный тост, – сказал отец Гвидо. – И великолепное вино, – добавил он, отпив глоток.
– Унико, – пояснил Марсель. – Лучшее испанское вино. А посуда тоже сделана испанцем, Пабло Пикассо.
– Пикассо, – повторил отец Гвидо, разглядывая пузатые кувшины-совы на столе и корриду на арене его собственной тарелки, а когда подали еду, танцующие фигуры коз с тяжелым выменем, безмятежные женские лица и мужские профили, как изображения на древнегреческих монетах, постепенно проступавшие из-под стручковой фасоли, гранатов, брынзы, ростбифа и жареной рыбы на блюдах.
Неужели он впадает в эпикурейство? Не грешно ли наслаждаться в окружении этой жизнеутверждающей керамики, в этом роскошном саду, где сквозь парящий мобиль Колдера сверкает море, а по бокалам разливают великолепное вино, будто гостям на свадебном пиру в Кане Галилейской. Да, это не месса, но внезапно он ощутил, что все вино священно; строго говоря, если что и священно, то, наверное, все. Неужели он впадает в пантеизм? А какая разница? Это все из-за Лагерфельда, кардинала, который велел изготовить специальный крестообразный томограф, чтобы следить, как вспыхивают сигналы в мозгу бедняги Игнасио, которому вколачивают гвозди в ладони и ступни; из-за того самого кардинала, который приказал ему украсть чужое.
Марсель объяснил, что Пикассо, склоняясь к коммунистическому мировоззрению, начал массовое производство керамики в городке Валлорис на Лазурном Берегу, чтобы его творениями могли наслаждаться и простые люди.
– Коммунизм – это практическое христианство, – сказал Марсель.
– Да, пожалуй, – согласился отец Гвидо, более или менее готовый принять любую ересь. – За коммунизм!
Он снова чокнулся с Марселем и выпил еще отменного испанского вина.
Марсель показал ему фотографии керамической брони и объяснил, что ее дизайн основан на змеиной чешуе.
Отец Гвидо задумался, почему именно змею сделали эмблемой вечного зла. Ведь змеи тоже твари Божии.
– За змей! – воскликнул он.
После этого тоста он больше ничего не помнил.
Проснулся отец Гвидо в совершеннейшей растерянности. Он так редко покидал монастырь, что абсолютно не мог представить себя где-то еще. Уже стемнело, но за окнами разливалось зеленое мерцание и призрачный громкий голос медленно отсчитывал по-немецки: «Funf… Sechs… Sieben… Acht»[31]31
«Пять… Шесть… Семь… Восемь» (нем.).
[Закрыть].
На миг отцу Гвидо почудилось, что к нему обращается кардинал Лагерфельд, отсчитывая секунды перед взрывом или еще какой-нибудь ужасной карой, которая вот-вот обрушится на него и на остальных гостей. Потом он вспомнил, что приехал на юг Франции, в гости к синьору Стерлингу, и на него внезапно нахлынул стыд. Воспоминания о том, что случилось после обеда, были смутными, но пронзительными, будто клинки, сверкавшие в тумане. Неужели синьорина Надия действительно уговорила его после наивкуснейшего обеда пойти в спа на массаж? Сердце отца Гвидо сжалось при невнятном воспоминании о процедуре при свечах, о напряженных мышцах, которые синьорина Надия умело разминала сильными ладонями, и о теплых слезах, струившихся из глаз и скатывавшихся по носу сквозь отверстие в массажном столе на лепестки лотоса в оловянной чаше. После того как отец Гвидо оделся, синьорина Надия стала объяснять, как избавиться от проблем с осанкой, расправила ему согбенные плечи и осторожно притронулась к его пояснице и макушке, отчего ему показалось, что он становится выше, хотя на самом деле он был невысокого роста. В тот миг все его сокровенные помыслы превратились в ощущения, будто его тело было канатом, протянутым из центра Земли в бесконечность космоса, по которому разум без малейшего усилия возносится в небеса.
А дальше в памяти отца Гвидо зиял провал. Наверное, он как-то вернулся к себе в спальню и отключился. Он по-прежнему был одет и, очевидно, пропускал какую-то важную лекцию, устроенную радушным хозяином особняка. Ох, как неприлично! Надо как можно скорее присоединиться к остальным гостям. Он торопливо вышел из спальни и по широкой дуге лестницы спустился в холл. Отец Гвидо остро ощущал свою вину, а вдобавок ему очень хотелось пить, но, к счастью, у подножья лестницы стояли два официанта: один с подносом шампанского, которое отец Гвидо пить не собирался, а второй – с бокалами холодного лимонада. Аббат улыбнулся официанту, взял бокал холодной желтой жидкости и жадно опустошил.
– Простите, жажда замучила, – сказал он, возвращая пустой бокал на поднос.
– Возьмите еще, – предложил официант.
– Спасибо, с удовольствием. Очень освежает, – сказал отец Гвидо, взял второй бокал и направился к двойной лестнице, ведущей в сад с веранды в дальнем конце холла.
Он приблизился к расходящимся ступеням; музыка стала громче, в сотне метров от особняка показался огромный экран, на котором сияли вихляющие зеленые цифры. На фоне экрана вырисовывались четыре силуэта: люди в черных костюмах, перечеркнутых полосами света, стояли за резко очерченными пультами и аккуратными, легкими движениями управляли какими-то невидимыми инструментами. Отец Гвидо, будто зачарованный, спустился по ступеням, не понимая, попал он на концерт или на какую-то научную презентацию о робототехнологическом будущем, подготовленную синьором Стерлингом и его коллегами для ничего не подозревающих гостей. Внезапно на экране появилось слово «COMPUTERWORLD»[32]32
Компьютерный мир (англ.).
[Закрыть]. Наверное, название товара. Затем потянулась цепочка огромных букв, и пророческий получеловеческий, полусинтезированный голос начал складывать их в слова: «ИНТЕРПОЛ – ДОЙЧЕ БАНК – ФБР – СКОТЛАНД-ЯРД – ЦРУ – КГБ – КОНТРОЛЬНЫЕ ДАННЫЕ – ПАМЯТЬ – КОММУНИКАЦИЯ – ВРЕМЯ – МЕДИЦИНА – РАЗВЛЕЧЕНИЯ». Очевидно, товар предназначался для влиятельных потребителей и обладал широкой сферой применения, но отца Гвидо больше поразило яркое многоцветье беспорядочных узоров, плясавших по экрану в такт то фоновому ритму музыки, то долгим вздохам и печальному эху, протяжно трепещущему над лихорадочными басами. Отец Гвидо осушил второй бокал лимонада и с изумлением уставился на экран. Зрелище напоминало постоянно меняющуюся картинку, складывающуюся из витражных стекляшек в калейдоскопе, который мама подарила ему в день, когда ему исполнилось шесть лет.
– Дьявольская какофония! – выкрикнул ему на ухо знакомый голос сэра Уильяма Мурхеда. – Уж в этом-то вы со мной согласитесь.
– Похоже на витражи, – зачарованно произнес аббат. – Разумеется, осовремененные, для нынешней молодежи.
– Эти фрицы уже почти полвека прикидываются роботами. Не современность, а ретро-футуризм, – презрительно заявил Мурхед. – На их творчество больше повлияли советские плакаты, медицинская аппаратура и музыкальный визуализатор, чем розеточное окно Амьенского собора.
Отец Гвидо не понимал, что не нравится Мурхеду, но распознал тон человека, который привык доказывать, что во всем прав. Хотя его преосвященство хотел предать Мурхеда анафеме, отец Гвидо в глубине души считал, что эти два догматичных, желчных человека на самом деле духовные близнецы. По правде говоря, сейчас ему было все равно, что именно думает каждый из них; он просто наслаждался праздником и радовался, что принимает в нем участие. Телевизор он смотрел только на Пасху, когда передавали благословение папы, а еще, поддавшись уговорам монахов помоложе, чемпионат мира по футболу 2006 года, когда Италия вышла в финал. Сейчас он изумленно глядел, как на экране белый космический корабль приближается к заснеженному полю перед большим административным зданием. Когда корабль приземлился, музыка смолкла и зазвучали аплодисменты, свист и одобрительные восклицания. Сцена погрузилась вo мрак, но вскоре многообещающая темнота снова породила мелодию. Гости восторженно завопили, и на сцене вспыхнул свет.
Внезапно перед двумя стариками появилась синьорина Джейд в коротком красном платье; ее длинные черные волосы, собранные в высокий пучок, скрепляла прелестная палочка из слоновой кости, украшенная красными и черными пиктограммами.
– Ну, что вы застыли? Это же классика, танцуют все!
Она вместе с музыкантами пропела первые строки песни:
– Ни одно из возможных определений танца… – начал Мурхед, но отец Гвидо не услышал окончания, потому что Джейд схватила его за руку и поволокла за собой к сцене.
На краю толпы Джейд выпустила ладонь Гвидо и начала безумную пляску, раскачиваясь всем телом из стороны в сторону и поводя руками в воздухе, а потом, плавно изогнувшись, наклонилась к отцу Гвидо, поднесла руку к голове, вырвала палочку из узла волос, словно чеку гранаты, и замахала высвобожденной гривой в миллиметрах от внушительного живота аббата. Бедняга едва не упал в обморок, а Джейд резко откинулась назад и, все так же изгибаясь по-змеиному, выставила вперед свой живот и запрокинула голову так, что пряди волос ниспадали до самой лужайки за спиной.
