Текст книги "Двойной контроль"

Автор книги: Эдвард Сент-Обин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

– А мне нравятся биологически активные пищевые добавки, – возразила Люси. – Если что-то действительно полезно, вот как этот чудесный сок, то это не означает, что мое убеждение в его полезности предотвращает усиление дополнительного эффекта плацебо.

– Совершенно верно, – кивнул Сол. – Исследования Теда Капчука расширяют определение плацебо, выводят его за пределы «фальшивой пилюли», используемой при испытаниях фармацевтических препаратов. Сам он включает в это понятие весь терапевтический спектакль, разыгрываемый при выписке рецептов и проведении процедур: внимательность к рассказам пациента, прочие ритуалы, белые халаты, дипломы на стенах, авторитет врача.

– И прикосновение, – добавила Люси. – Возлагание рук, короче говоря. Не так, как у знахарей и народных целителей, но своего рода признание, что тело пациента требует внимания. Я много времени провела в больницах, разглядывая изображения моего мозга на экране компьютера или беседуя с врачом, который читал распечатки с результатами тех или иных анализов. Альтернативная медицина привлекает уже тем, что, например, иглоукалыватель или травник проверяет мой пульс, разглядывает мой язык, ощупывает мышцы, тем самым внушая мне огромную уверенность, что изучает непосредственно мое тело, а не какой-то там набор информации.

– Точно! – воскликнул Сол.

– Ладно, вы тут поговорите про «Святую главу», – сказала Люси, пытаясь встать из гамака.

– Не уходи, – попросил Хантер. – Я возложу на тебя руки, – добавил он, ласково укладывая ее в гамак. – Теперь-то я точно знаю, что тебе это нравится.

– Ах, доктор, мне сразу полегчало, – вздохнула Люси, устраиваясь поудобнее.

– Эта процедура называется сеансом персональной гаптической терапии, или СПГТ, – веско произнес Хантер.

– Как здорово, что меня включили в эти испытания, – улыбнулась Люси. – Надеюсь, что в контрольную группу входят примерно такие же пациенты с примерно теми же симптомами, которым не назначают СПГТ.

– Не волнуйся, Люси, этот опыт проводится в соответствии с высочайшими стандартами. – Хантер ласково погладил ее по животу и повернулся к Солу. – А как обстоят дела с Инквизицией?

– Они хотят пятьдесят процентов прибыли, – ответил Сол.

– А я хочу быть папой римским без исполнительных полномочий, но с пятьюдесятью процентами общих доходов Церкви, – сказал Хантер.

– Я предложил им десять процентов, – сказал Сол.

– И что?

– Священный гнев, – ответил Сол.

– Предложи пятнадцать в обмен на широкую рекламную кампанию и двадцать, если они помогут нам вывести на рынок шлем «Спокойствие». Разумеется, ради них мы готовы его переименовать, не меняя алгоритма, – хоть «Мир Божий превыше всякого ума»[42]42
  «Не заботьтесь ни о чем, но всегда в молитве и прошении с благодарением открывайте желания свои перед Богом, и мир Божий, который превыше всякого ума, соблюдет сердца ваши и помышления ваши во Христе Иисусе» (Флп., 4: 6–7).


[Закрыть], хоть «Блаженная матерь Безмятежности», тут уж как им будет угодно.

– Отец Гвидо упоминал, что у них какие-то проблемы с разработкой программы виртуальной реальности «Стояния крестного пути», – вспомнила Люси. – После обеда он стал очень разговорчив. По-моему, принял мартини-эспрессо за обычный кофе со льдом. Только очень вас прошу, не добавляйте ему неприятностей. Он очень милый старичок.

– Мы скажем, что он своей сверхчеловеческой силой убеждения уговорил нас поделиться прибылью, – заявил Хантер.

– Решить их проблемы можно с помощью технологий, использованных для программы «Аватар», – добавил Сол.

– Только тут уж никакого раздела прибыли, – потребовал Хантер. – Технорелигия – многообещающее поле деятельности.

– А если предложить им меньшую долю прибыли, но пообещать разобраться со «Стояниями»?

– Неплохая мысль, – сказал Хантер.

– Самое замечательное, что, будь то Бхагавадгита, или Голгофа, или Мара против Будды под деревом Бодхи, мы сможем воссоздать любой путь, комбинируя имеющиеся у нас сканы и виртуальную реальность «Аватара» – которая, как выяснилось, помогает шизофреникам, для кого ее, собственно, и разрабатывали.

– Да, меня это очень порадовало, – сказала Люси. – На прошлой неделе я упомянула об успехе в беседе с отцом Оливии, Мартином Карром, однако он полагает, что погружение пациентов, которые и без того не отличают вымысел от реальности, в среду, которая создана для того, чтобы смутить даже самого ярого реалиста, это не совсем то, что вызывает улучшение их состояния.

– Может быть, программа помогает именно потому, что она – известная нереальность, – предположил Сол.

– Я сказала Мартину примерно то же самое, но он сомневается, что положительный эффект дает о себе знать на когнитивном уровне. Он много лет работает с параноидными шизофрениками и знает, что, например, если пациента, который боится переполненных поездов, привести в подвал, увешать тяжелым оборудованием и поместить в симуляцию пассажирского вагона, бедняга решит, что проводят сатанистский ритуал, чтобы свести его с ума.

– Почему же программа дает успешные результаты?

– Потому что запуганные пациенты, привыкшие к грубому обращению, попадают в среду, где специалисты относятся к ним сочувственно, заботятся о них, обещают найти решение их проблем, внимательно выслушивают и так далее. И это дает прекрасные результаты.

– Очередное плацебо, – сказал Хантер.

– Да, – кивнула Люси. – Как уже говорилось, в очень широком смысле слова: о пациентах заботятся те, кто знает, что делает. Когда между пациентом и специалистом устанавливаются доверительные отношения, то в игру вступают и другие причины: возможно, виртуальная реальность находит место в нарративе для внутреннего голоса, дает ему возможность выражения, проецирует его, вычленяя пугающий элемент.

– С этим «открытым плацебо» надо разобраться, – сказал Хантер.

– Я займусь, – сказал Сол.

– А я уже занимаюсь, – сказала Люси.

– А как насчет положительных эффектов раннего обеда, пока Сол не уехал в аэропорт?

– Прекрасно! – Люси соскользнула с гамака, преисполненная благодарности за уход и заботу, но в то же время опечаленная тучами, грозившими затмить в ее жизни всю эту доброту и благорасположение.

16

Узнав о том, что у Оливии будет ребенок от Фрэнсиса, Лиззи неподдельно возликовала. Она обожала Фрэнсиса, с нетерпением дожидалась внуков и полагала, что Оливия, сама будучи нежеланным ребенком, захотела родить потому, что рана, нанесенная трагической историей ее рождения, наконец-то затянулась. Мартин, у которого на утреннем приеме был Себастьян, подозревал, что в искренней радости крылись и проявления иных чувств, но не мог обсудить это ни с кем из присутствующих, да и сам, среди общих восторгов, пока не вполне осознавал все возможные последствия. Рожать Оливия собиралась в Королевской бесплатной больнице, неподалеку от родительского дома, и спросила, можно ли им с Фрэнсисом после рождения ребенка погостить в Белсайз-Парке подольше. Мартин, терзаясь смутным подозрением, что его самый трудный пациент, приходивший на прием в этот самый дом три раза в неделю, может быть дядей его внука или внучки, совершенно не представлял себе, к чему все это может привести.

Потом Оливия уехала в Хоуорт, а Мартин, за пятьдесят минут до прихода первого пациента, удалился в святилище своего кабинета. Усевшись в старое кресло, он смотрел на летний сад, размышлял о привычке Себастьяна выскакивать туда в моменты особого напряжения, и не мог отделаться от воспоминаний о том, как в детстве Чарли и Оливия бегали по этому саду или как их, совсем маленькими, катали в коляске по лужайке, пока они не уснут, – Лиззи ужасно гордилась тем, что до сих пор не избавилась от коляски, хотя подросшие дети с некоторым беспокойством посмеивались над сентиментальностью матери (для кого она ее бережет?), а потом коляску – не без труда, боком – втиснули на чердак. Эти воспоминания то и дело накладывались друг на друга, пока Мартин заваривал себе кофе у шкафа, в котором, подальше от прожорливых пациентов, прятались маленький холодильник, чайник и печенье.

Что ж, в январе дверь будет заперта, да и Оливия вряд ли захочет гулять с новорожденным по саду в холодные, пасмурные дни. Однако же в солнечное утро она наверняка выйдет на свежий воздух в этот фешенебельный уединенный уголок, в «безопасное место», и внезапно обнаружит, что в цокольном этаже неведомый ей близнец безумно вопит или в диком ужасе прячется за шторами. Другие пациенты Мартина обычно укладывались на кушетку и начинали изрекать спонтанные ассоциации, кто глядя в потолок, кто закрыв глаза, не обращая внимания на приглушенные звуки домашней жизни, долетавшие до кабинета: редкие, еле слышные телефонные звонки или едва различимый стук захлопнутой входной двери. Они вряд ли заметят кого-то в саду, а если заметят, то мельком упомянут об этом, но для Себастьяна, который то и дело вскакивал с кресла или оглядывался, младенец в любящих материнских объятиях станет мощным раздражителем. На текущей стадии терапии детский плач покажется Себастьяну еще одним призрачным голосом, мучительным звуковым сопровождением его истерзанной души. Даже если к январю ему полегчает и он будет в состоянии понять, что это просто младенец, он все равно не вынесет вида того, как ребенка холят и лелеют.

Убеждение Мартина в том, что Себастьян – брат-близнец Оливии, зиждилось на странной гармонии совпадений между сведениями, полученными в ходе психотерапевтических сеансов, и рассказами Карен о детстве брата Оливии. Однажды, ближе к концу отпущенного ему часа, после долгой и в некотором роде общей аллегории безудержного гнева и бессильных нападок – «там, где хранят бомбы… оружие и трупы, пронзенные пулями…» – Себастьян признался, что, когда ему исполнилось восемнадцать, Тэннеры рассказали о его усыновлении, но о матери говорить избегали, упомянув лишь, что она была «дурной женщиной», которая его не хотела, и что жила она «в районе „Арсенала“». В общем, заключили они, если он жаждет с ней встретиться, то пусть ищет ее сам. Загадочный «склад боеприпасов» и «оружейники» в спонтанных ассоциациях Себастьяна оказались не метафорами, а историческими и географическими отсылками. Мартин знал, что Карен жила неподалеку от стадиона футбольного клуба «Арсенал»; знал он и то, что Себастьян с Оливией ровесники и, хотя своей полной даты рождения пациент пока еще не назвал, родился он в том же месяце, что и Оливия; он знал об ожогах, оставленных сигаретами, в рассказах пациента превратившихся в пулевые ранения, и знал, что брата-близнеца Оливии сдали в приют в том же возрасте, что и Себастьяна. Доказательства стучались в дверь, но Мартин отказывался наводить официальные справки о личности пациента, поскольку предпочитал работать с информацией, полученной в ходе сеансов, храня ее в плотно закупоренной колбе психоаналитического процесса. Теперь он задумался, не проще ли разузнать конкретные факты. Кто такой Себастьян – брат-близнец Оливии или нет? Однако же осознание того, что он никогда бы не решился на такой шаг ради Себастьяна, потому что официальная информация внесла бы чужеродный словарный запас в символический лексикон, который они составляли вдвоем, не давало Мартину возможности оправдать желание разведать побольше лишь затем, чтобы удовлетворить свое любопытство и развеять тревогу. Разумеется, можно было обсудить проблему с Лиззи, но и этому Мартин противился. Она была психотерапевтом, а теоретически ему позволялось обсуждать трудные случаи с коллегами, но вдобавок она была его женой и матерью Оливии. Только соблюдая абсолютную конфиденциальность, можно было подвести Себастьяна к осознанию своей внутренней сути, не запятнав ее недоверием и смятением, которые пациент испытывал всю свою жизнь. Безусловно, можно было обратиться за советом в этическую комиссию, но Мартин был ведущим психоаналитиком, и этическая комиссия чаще обращалась за советами к нему.

Почему все так сложилось? В том, что посторонний человек, да еще и враждебно настроенный, может оказаться близким родственником, сквозил какой-то непрошеный Софоклов трагизм, будь то дочь, впервые встречающая своего безумного брата, оказавшегося отцовским пациентом, или сумасшедший дядя, ненавидящий и ревнующий своего новорожденного племянника, внука Мартина. Тревожащее переплетение семьи и психотерапии лежало в основе самой профессии. Анна Фрейд, знаменитая пациентка своего отца, так и не вышла замуж, потому что ни один мужчина не мог сравниться с ее героем, который помог ей обрести сокровища самопознания и заглянуть в глубины подсознания. Кровосмесительный подтекст прослеживался довольно ясно, точнее, должен был бы быть ясен для тех, кто во всем прослеживал кровосмесительный подтекст, однако же к кому мог бы Фрейд направить свою дочь и как он мог лишить ее уникальных благ, которые сулило совершаемое им революционное открытие? В те времена не существовало никаких ограничений, но впоследствии психоаналитический процесс потребовалось оградить от злоупотреблений и порочных практик, неосмотрительности, превышения полномочий, всевозможных контртрансференций, неадекватной подготовки и прочих трудностей, возникающих при создании надежных привязанностей к психоаналитику для того, чтобы превратить действенную зависимость пациента в его действенную независимость. Мартин, будучи одним из самых ревностных защитников этих границ, больше всего опасался невольно их нарушить, и тем не менее причины, породившие этот взрывоопасный арсенал проблем, были достаточно просты и благонамеренны: Мартин решил принимать Себастьяна на дому, поскольку считал, что пациенту необходимо больше сеансов. У кабинета был отдельный вход, и обычно в доме находилась только Лиззи, принимавшая своих пациентов у себя; их кабинеты разделяли два этажа. Оливия приезжала домой по вечерам или на выходные, когда приема не было. Вдобавок она была закаленной дочерью двух психотерапевтов; Мартин начал принимать пациентов на дому, только когда дети пошли в младшую школу, а Лиззи дождалась, когда они покинут родительское гнездо. Когда Себастьян стал пациентом Мартина, Оливия только начала встречаться с Фрэнсисом и еще не познакомила его с родителями.

Кроме того, Мартин был уверен, что Себастьян не представляет никакой опасности. Агрессивность шизофреников и их склонность к насилию существенно преувеличивают, а вот суицидальные тенденции проявляют половина пациентов с шизофреническим расстройством, и среди них в одном случае из двадцати попытка самоубийства оканчивается смертельным исходом. Мартин часто работал с пациентами, страдающими психозом, и был уверен, что душевная болезнь Себастьяна не сопряжена с преступными намерениями. Себастьяна не содержали в Бродмуре, психиатрической лечебнице для особо опасных преступников, он был шизофреником под амбулаторным наблюдением, и хотя окружающие его боялись или питали к нему отвращение, но Мартин, которого напугать было нелегко, считал его пациентом с реальными шансами на выздоровление, а значит, отказывать в психиатрической помощи было бы дурно и несправедливо.

Устроившись в кресле поудобнее, Мартин сообразил, что за кофе все равно придется вставать, но, с другой стороны, кофе ему не особо хотелось. Неожиданное развитие событий несколько сбило его с толку, но сейчас он вновь обретал профессиональную серьезность, возвращался к фундаментальному убеждению, что не имеет значения, какие именно проблемы возникают при анализе, главное, что психоаналитик должен оставаться непоколебим и принимать свой собственный анализ, чтобы продолжать бесстрастное наблюдение, а не реагировать импульсивно, под давлением ситуации, – во всяком случае, делать не больше того, что только что делал он сам, а именно заваривал ненужные чашки кофе и расхаживал между своим профессиональном креслом, сидя в котором он принимал пациентов, и шкафом, которого он никогда не открывал в присутствии пациентов. Такое наглядное выражение стоящей перед ним дилеммы было вполне простительно. Непростительным в данном случае было бы предательство либо родных и близких, либо пациента, но и того и другого легко было избежать. Себастьян проводил в кабинете Мартина всего сто пятьдесят минут в неделю, сеансы психоанализа проходили успешно, так что Лиззи и Оливию надо всего лишь предупредить о времени назначенных приемов, объяснив, что легковозбудимый пациент может встревожиться, если увидит или услышит младенца. По правде сказать, с практической точки зрения все замечательно устраивалось; первоначальная реакция Мартина была вызвана тем, что он слишком ярко представил себе потенциальный эффект встречи Себастьяна и Оливии. Рождение ребенка наверняка всколыхнет в Оливии глубоко скрытые чувства, напомнит о том, что ее саму отвергли, но если она столкнется со своим психически больным близнецом именно тогда, когда сама борется с последствиями травматического прошлого, то это лишь усилит ощущение, что темное пятно ее собственной истории падет и на невинное дитя, а она бессильна это предотвратить.

Более того, Мартин, в отличие от основателя своей профессии, не подвергал собственную дочь психоанализу, а писал с ней совместную статью о различных методах лечения шизофрении. Оба они проявляли профессиональный интерес к этому вопросу, поэтому почему бы им и не написать совместную статью? Такое переплетение семьи и психотерапии происходило на чисто академическом уровне обсуждения, но тот факт, что Себастьян страдал тем самым непростым заболеванием, которым Мартин заинтересовал дочь, привносил в их семейные отношения некую тайную тяжесть, о чем знал только сам Мартин. С определенной точки зрения могло показаться, что приемный отец и приемная дочь подавляют генетического Калибана, то есть безумного близнеца, ради собственного удобства и спокойствия. Разумеется, это всего-навсего иллюзия. Оба прекрасно знали, что свидетельства генетического предрасположения к шизофрении бездоказательны, что и подчеркивал явный контраст между душевным здоровьем Оливии и Себастьяна. Однако же в том подводном мире, который Мартин вот уже полчаса исследовал, в мире абсурдных столкновений и потенциальных крушений, предмет их совместной статьи опутывал ее авторов своими щупальцами и пытался утянуть в непроглядную глубину. Необходимо было принять в расчет все эти проявления и признаки, с тем чтобы впоследствии с большей ясностью сбросить их со счетов.

Часть третья

17

Оливия лежала в постели, прижав ладони к выпирающему животу, и, чувствуя, как пихается и ворочается младенец, наслаждалась кратким мигом сопричастности, которым ей сейчас не хотелось делиться с Фрэнсисом, лежавшим рядом.

– Здесь изумительно, – вместо этого сказала она, когда с тихим жужжанием поднялись электрифицированные жалюзи, открывая панораму за окном спальни.

С одной стороны, далеко внизу, до самого берега Тихого океана простирались секвойные леса; с другой стороны волны осенних холмов откатывались от хантеровского дома на юг. Вдали виднелись резкие складки гряды Санта-Лючия, сжатые гармошкой склоны, покрытые зарослями чапараля. На оконном стекле распластались бабочки, трепетали крылышками, будто отдыхали перед дальнейшим полетом.

– Данаиды-монархи прилетели сюда из Северной Канады на зимовку, – пояснил Фрэнсис. – Им требуется четыре поколения, чтобы проделать путь в три тысячи миль.

– И каждое поколение рождается, зная дорогу, – сказала Оливия.

– Да, в том, что касается навигации, их мозги куда больше наших, только они распределены по поколениям и калейдоскопу.

– По калейдоскопу? – удивилась Оливия.

– Это собирательное существительное для обозначения группы бабочек.

– А разве не стая?

– Мне больше нравится калейдоскоп.

– Ты такой эстет! – сказала Оливия.

– Верно, – согласился Фрэнсис, с улыбкой глядя в окно.

Секвойи в прибрежных каньонах находились на территории национального заповедника, граничившего с «Апокалипсисом сегодня» снизу. По бокам поместья располагались еще два больших частных владения. Общая площадь всех трех ранчо составляла примерно пять тысяч акров, чуть больше, чем Хоуорт, но была гораздо сложнее для интеграции. На нескольких тысячах акров национального заповедника действовали свои законы и власти, и Хантер не собирался связываться с этой громадной бюрократической машиной, но вчера пригласил на обед соседей, надеясь уговорить их подключиться к проекту возрождения дикой природы, который разрабатывал Фрэнсис.

Джим Берроуз, владелец ранчо «Титан», седоусый республиканец, вечно подтрунивавший над собой, любил говорить, что единственным правилом контроля над личным оружием должен быть закон, обязывающий каждого старше пяти лет на скрытое ношение оружия. «А как еще защитить себя в современных школах?» – шутливо вопрошал он.

Прадед Джима купил ранчо «Титан» в 1924 году, чтобы разводить здесь лучший в Калифорнии скот на травяном откорме. Джим заявил, что намерен отпраздновать столетний юбилей ранчо, выпустив из ближайшей рощи тысячу голубей, которых будут отстреливать сотня приглашенных в бронежилетах и с защитными щитками во избежание несчастных случаев, как с Диком Чейни, при круговой стрельбе на коктейльной вечеринке.

– А уцелевший голубь по праву сможет именоваться международным символом мира, – добавил он.

– А голубям дадут оружие? – спросила Люси. – Иначе будет несправедливо.

– Вот именно, – кивнула Оливия. – У них же тоже есть права, предусмотренные Второй поправкой.

– Голубей доставят из Колумбии, – сказал Джим. – Там нет Второй поправки.

– Это голуби-преступники, – добавил Хантер. – Насильники и наркодилеры.

– Точно! – расхохотался Джим так, что стакан в его руке задрожал. – А если серьезно, защитники природы и охотники должны договориться между собой: если не останется лесов, которые надо охранять, то не останется и зверья, на которое можно охотиться. Если вы с Фрэнсисом придумаете, как повысить плодородие земли и численность живности, то я готов к вам присоединиться. В принципе, наука – это здравый смысл, облеченный в заумные слова, но, если вы сможете объяснить мне свои задумки простым языком, я под всем подпишусь.

– Отлично, – сказал Фрэнсис. – Да здравствуют простой язык и здравый смысл.

– Сразу видно, свой парень, – сказал Джим, одобрительно кивнув Хантеру.

– Ну-ну, Джим, похоже, у тебя самый поразительный ум на свете, если ты думаешь, что квантовая механика, геномное секвенирование или горизонт событий доступны здравому смыслу, – заметила Хоуп Шварц, владелица еще одного ранчо по соседству с «Апокалипсисом сегодня».

– Видишь ли, Хоуп, у меня действительно самый поразительный ум на свете, – ответил Джим, и стакан снова задрожал в силовом поле его безудержной шутливости.

Джим и Хоуп были старыми противниками в давней войне между либеральными и консервативными ценностями, которая шла даже на самых высших уровнях американского общества, но объединявшее их богатство позволяло им обедать вместе; их антипатия больше напоминала рыцарский турнир без зрителей, а не борцовские соревнования с миллионной аудиторией.

Хоуп, с ее высокими скулами, спутанной гривой светлых волос и в выцветшем джинсовом пиджаке, казалось, вплыла в гости к Хантеру на каком-нибудь альбоме The Beach Boys, будто на доске для серфинга. Ее открытое лицо выглядело на десять-двенадцать лет моложе ее настоящего возраста, а тело обладало пугающей гибкостью. На обеде она сидела, будто на занятиях по йоге, выгнув спину, как натянутый лук, и завязав ноги, будто шнурки. Ей было удобнее сидеть в позе двойного лотоса, чем упираться ступнями в пол. Она отказывалась почти от всего угощения, подаваемого Раулем, и пробовала только крохи самых полезных блюд; на ее тонких загорелых запястьях красовались серебряный браслет с бирюзой и многочисленные фенечки из красных и желтых хлопчатобумажных нитей, которые она зареклась не снимать до тех пор, пока они не износятся сами собой, – символы на удивление большого числа хрупких дружеских связей. Купленное ею ранчо на вершине холма прежде называлось, с сокрушающим буквализмом, «Вершина холма», но Хоуп переименовала его в «Яб-юм», в честь тантрического символа, знаменующего союз между мужским влечением и женской интуицией и изображающего это высочайшее состояние духа в виде изначального сексуального акта; образ совокупления воплощал трансцендентность двуединства.

– А у Фрэнсиса в кабинете висит изображение яб-юма, – сказала Оливия.

– Да, – подтвердил Фрэнсис. – Тибетская танка девятнадцатого века.

– Прекрасно, – изрекла Хоуп тоном женщины у зеркала, любующейся новыми серьгами. – Вы практикуете медитацию?

– Иногда, – кивнул Фрэнсис. – Не очень умело, да и то, если вспоминаю.

– Додзё на моем ранчо освятил далай-лама, – сказала Хоуп.

– Надо же! – удивился Фрэнсис. – Как его занесло в эти края?

– Фонд Шварцев сделал небольшое пожертвование на благотворительные нужды, – объяснила Хоуп. – Мои предки нажили состояние на претцелях, и теперь я отмываю деньги, занимаясь филантропией. А в моем додзё очень благостно. Приходите в гости, помедитируем.

Скажи уже сразу «потрахаемся», подумала Оливия.

– Спасибо, – ответил Фрэнсис. – Только теперь мои медитации не так формальны, как раньше; я стараюсь совмещать их с повседневными делами.

– Это вовсе не неумение, а высший пилотаж, – заметила Хоуп.

– Именно в этом и заключается неумение, – возразил Фрэнсис. – На самом деле мне нужно следить за дыханием и уяснить, что я даже вдохи сосчитать не способен.

Оливии казалось, что они завели какую-то буддистскую песнь китов, непостижимую для непосвященных. Тьфу, вот пусть теперь и живут вместе, душа в душу. На Оливию с новой силой навалилась вся тяжесть беременности. Гормоны разыгрались. Вообще-то, она была совершенно не ревнива, а может, просто раньше никого не любила так сильно, чтобы пробудить в душе Отелло.

А сегодня, в это безупречное утро, хорошо выспавшись, глядя на бабочек, льнущих к безмолвному толстому стеклу, лежа рядом с Фрэнсисом и восхищенно наслаждаясь тем, что она беременна его ребенком, Оливия поразилась яростному эмоциональному всплеску, охватившему ее вчера за обедом.

– Чуть позже мне надо навестить соседские ранчо, – сказал Фрэнсис. – Пойдешь со мной?

– Нет, я останусь, – ответила Оливия, бросая вызов своему собственническому инстинкту.

Она не только хотела искупить свою вину за вчерашний приступ ревности, но и чувствовала, что теперь, в начале третьего триместра, они с Фрэнсисом из пары с незапланированной беременностью уже превратились в семью из трех человек. Многие ее знакомые не выдерживали напряжения этой своего рода архетипичной драмы, в которой мать и дитя играли главные роли, а отцу, как Иосифу в самой невероятной истории на свете, отводилась роль эпизодическая. И разумеется, Оливия не добавляла излишней напряженности к их отношениям и не утверждала, что ее оплодотворил сам Господь Бог и что она остается девственницей, но кого бы ни производила на свет роженица – Христа, Эдипа или любое другое дитя, – отцу надлежит стоять в сторонке, быть копьеносцем, наперсником и добытчиком для новой пары, которая своим возникновением разрушила пару предшествующую. Бедный Фрэнсис, пусть порезвится на воле.

– Хорошо. – Фрэнсис наклонился и поцеловал живот Оливии, а она ностальгически потрепала его по голове.

– Хоуп вечно высмеивает мои консервативные взгляды, – сказал Джим, опустив ладонь на крышу машины Фрэнсиса. – Но слово «консервативный» не так уж и далеко от слова «консервация». Да, я не знаю, что такое «горизонт событий», – для меня это звучит как название кейтеринговой компании где-нибудь в Кармеле, – но к владению своими угодьями я отношусь вполне серьезно и не намерен цитировать вождя Сиэтла, чтобы это доказать. Кстати, он был вполне разумным человеком и даже где-то консерватором.

– Ваши заботы о поместье выше всяческих похвал, – сказал Фрэнсис. – Спасибо за экскурсию.

– Помните, как добраться до «Вершины холма»? – спросил Джим. – У меня язык не поворачивается назвать ранчо Хоуп «Яб-юм», очень похоже на то, что говорит моя внучка, когда я покупаю ей мороженое. Даже не знаю, с каких пор задержка в развитии считается добродетелью. Наверное, с тех же самых, когда в добродетель возвели алчность, жалобы на всех и вся и жалость к себе самому. Раньше люди выкорчевывали в себе обиды, а теперь подпитывают их и выставляют на всеобщее обозрение, как любимый цветок на подоконник.

– Да, вы правы, – сказал Фрэнсис. – Но в то же время необходимо избавиться и от причин, вызывающих обиды и недовольство.

– Ну, желаю вам всяческих успехов в этом начинании. Если вам удастся вывести ищейку, вынюхивающую обиды, то она живо с ними расправится, даже в лесу, полном трюфелей и оленей.

– Верно, – улыбнулся Фрэнсис. – Да, дорогу к «Вершине холма» вы мне очень хорошо объяснили, а по пути к вам я заметил и тотемный столб.

– Вот это я и называю издевательством над окружающей средой, – буркнул Джим. – Если бы он там стоял изначально, я бы, конечно, его сберег, законсервировал бы, так сказать, но, поскольку его вкопала женщина, чьи предки переехали в Америку из Германии и сколотили капитал на фасованных закусках, я считаю его не памятником, а очередной пощечиной тем, кто здесь когда-то жил.

– Мне трудно судить, – сказал Фрэнсис, скромно выступая на защиту тотемного столба. – Вероятно, следует учитывать чистоту намерений.

– Хоуп намеревалась воздвигнуть у ворот своего имения самый большой тотемный столб на свете, – хохотнул Джим, дважды хлопнул по крыше машины и добавил: – Пришлите мне ваши предложения. – Он повернулся и зашагал к дому.

– Обязательно, – пообещал Фрэнсис и беззвучно тронул с места одну из хантеровских «тесл».

Двухчасовая экскурсия по ранчо показала, что Джим не только требовал здравого смысла от других, но и сам обладал им в полной мере.

– Мой дед водил дружбу со старым лесохозяйственником, местной знаменитостью в штате Вашингтон, – рассказывал Джим, когда они поехали на участок, выделенный под секвойи. – Тот всю жизнь заботился о своем лесном хозяйстве, и когда вышел на пенсию, то деревьев там было больше, чем когда он начинал. «Все очень просто, – объяснял он моему деду. – Я сажал больше деревьев, чем вырубал».

– И правильно делал, – сказал Фрэнсис.

– Все растет безостановочно, – продолжил Джим. – Кусты ежевики не останавливают свой рост, а расползаются повсюду. Если собирать только излишки, то все остальное сохранится в равновесии.

– Тоже верно, – согласился Фрэнсис.

– Такие, как Хоуп, считают, что консерваторы только и думают, как бы гидроразорвать все нефтяные пласты под ногами, сплясать на могиле Природы и с ликованием установить диктатуру, но природу не защитишь, если все утрировать и сводить к грубым шаржам.

– Может быть, вы утрируете ее мнение о вас.

– Ага, – кивнул Джим. – А еще мне нравится утрированно воображать то, что происходит на ее тантрических вечеринках.