Текст книги "Двойной контроль"

Автор книги: Эдвард Сент-Обин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

18

Незачем завязываться узлом, стараясь завязать узел на галстуке. Один перехлест, второй перехлест, пропустить под, заправить внутрь, затянуть, выровнять – и готово! Нет, не совсем так, начнем сначала. Лучше быть связанным или привязанным? Казалось бы, есть разница, но вообще-то, одно и то же. Очень часто выясняется, что противоположности на самом деле одинаковые. Он сто лет не носил галстука, но доктор Карр всегда при галстуке, и сегодня надо прийти к нему лично, в галстуке, чтобы рассказать, лично, про то, что его приняли на работу, хотя на кухне галстук вовсе ни к чему, наоборот, там он будет создавать опасность на производстве, окунется в суп, смахнет закуски, как слоновий хобот, попадет в измельчитель отходов в раковине и утянет тебя за собой – зажрет – или сожрет… одно и то же. О галстуках на таком рабочем месте даже думать не стоит. Техника безопасности не позволяет. Он начнет работать с понедельника. Владелец компании потерял сына из-за трагического душевного расстройства и, в память о своем любимом дитятке, решил предоставить рабочее место человеку «с серьезными психическими проблемами» и обеспечить ему благоприятные условия в трудовом коллективе. Себастьян великолепно прошел собеседование. Владелец компании назвал его «лучшим кандидатом из всех возможных», и теперь Себастьян одевался как полагается, чтобы сообщить об этом доктору Карру, потому что гордился проделанной совместно работой. Так сказать, воздать по заслугам. Доктор Карр вообще хороший человек и лучше всех на свете умеет читать мысли, будто разум – это книга на тарабарском языке, а доктор Карр в совершенстве знает тарабарский, который все остальные считают бессмысленной чушью. Доктор Карр доставил Себастьяна по пути оттуда сюда просто вмиг. Вмиг – потому что целый год по три приема в неделю, как ни суди, это очень быстро. «Удивительная перемена», как говорят все в общежитии, в общем житье, на полпути сюда оттуда, а еще на полпути оттуда сюда – не из того первого оттуда, откуда он пришел, нет-нет, такого больше не надо, а из далекого оттуда на другой стороне этого сюда, из того откуда, откуда он начал и которое, как он надеялся, навсегда оставил позади, даже после долгого пути, трудной дороги, форсированного марша при падении Кабула, как в документальном фильме, который он видел, после форсированного марша через Хайберский проход, когда в живых остался только один, военный врач, который удостоился чести быть представленным королеве Виктории лично, не по телефону, а лично. Доктор Карр говорит, что очень важно приходить лично. И это действительно помогает, особенно если у тебя ум и тело в одно и то же время часто находятся в разных местах, вот как у Себастьяна. Одна противная, тупая психиатричка всякий раз, как он умолкал, спрашивала: «И куда ты сейчас удалился?» Видно, думала, что он «ушел в себя». Никак не могла дотумкать, что если разум куда-то удалялся, то тебя не было, а потому невозможно было сказать, где ты был, потому что первый ты и второй ты – не одно и то же, и вообще, они вовсе не ты. То есть не я, как он сейчас говорил. «Фейсбук» предлагает семьдесят один вариант гендерной идентичности, такой вот удар по личностному многообразию, но, как он сказал доктору Карру, этого личностного многообразия ему хватит на всю жизнь. А сейчас он хотел связности. Доктор Карр на это улыбнулся. Может, было время, когда ему хотелось, чтобы его называли «Они и мы», или «Каждый-никто», или «Вот оно опять», но сейчас он говорил «я», если рассказывал о себе, и реагировал на «ты», если к нему кто-то обращался, или на «он», или «ему», или «его», если упоминали его, или на «мы», если он входил в группу людей, или на «они», если он входил в группу людей, а говорящий не входил в эту группу. Уф, дошел до самого конца. Грамматика – то, на чем стоят все, кто говорит. Даже неправильная грамматика, но неправильная она только потому, что есть правильная грамматика. Может, то, что у него нет особых предпочтений, звучит слишком обычно и для большинства чересчур заурядно, но для него быть обычным стало огромной победой, как Трафальгарская площадь. Доктор Карр сказал, что Зигмунд Фрейд говорил, что здоровье – «обычное несчастье»[45]45
  «…Вы сами убедитесь в том, что все изменится к лучшему, если мы сумеем превратить ваши истерические беды в обычное несчастье. С ним вам будет легче справиться, когда вы поправите свое душевное здоровье» (З. Фрейд. Исследования истерии, 1896; перев. С. Панкова).


[Закрыть], и, наверное, для многих это звучит уныло и бессмысленно, потому что они стремятся к своему праву на счастье. Но это право – просто фокус, потому что на самом деле они должны стремиться к своему праву на обычное несчастье. Это неправильное право, одинаковые противоположности. Слова Зигмунда Фрейда для Себастьяна имели смысл. Он всю жизнь хотел обычного несчастья – попасть под дождь, остаться без денег до получки, до смерти стесняться заговорить с девушкой, ну и все такое прочее, – что угодно, лишь бы избежать этого необычного несчастья, дьявольских мучений, жестокого и изощренного наказания; приступы, один за другим, смешиваются и сливаются друг с другом.

– No problemo, – сказал он зеркалу, как Арни в «Терминаторе». – No pro-ble-mo.

Ура, узел завязан. Дело сделано. Галстук не ослабнет и не удушит, вот и славно. Доктор Карр удивится. А он ему скажет: «Хорошо повязать галстук – все равно что найти золотую середину между „ослабить“ и „удушить“», так и скажет, будто Оскар Уайльд, или Дживс, или еще кто. Он давно это придумал, но такое не всякий поймет, поэтому он берег выдуманную цитату для доктора Карра. Ему теперь было гораздо лучше – «удивительная перемена», – но он все равно осторожничал, разговаривал мало, старался не слишком радоваться и не быть чересчур фамильярным, не лезть куда не просят. Он так радовался, что наконец-то обрел обычное несчастье, что иногда хотел рассказать об этом всем на свете, как в мюзикле, когда кто-то из персонажей встает и начинает петь на весь автобус. А если дело происходит не в мюзикле, то пассажиры, вместо того чтобы подпевать, наверное, вызовут полицию. Так что надо всегда помнить, что ты не в мюзикле (за исключением тех случаев, когда ты участвуешь в мюзикле).

Ездить на метро было быстрее, но с этим он пока не справлялся, поэтому отправлялся в Белсайз-Парк на автобусе. Автобус он любил. Сейчас, будто в знак того, что дела идут хорошо, ему досталось место на втором этаже, впереди. Он правил миром, владел всем, что обозревал. В своем воображении. Ему часто говорили о его необузданном воображении и о его таланте – оказывается, это талант – находить связи между неожиданными вещами. Когда ему было шесть лет, его фальшивые родители повезли его летом во Францию, а там пошли на экскурсию в какой-то старый собор, и когда он увидел скругленные арки, то сказал маме, что, наверное, собор строили такие специальные дельфины, которые выпрыгивали из земли и оставляли за собой в воздухе каменные арки, так что до сих пор видно, как они резвились под сводами; а потом он побежал, раскинув руки, закружился и выкрикнул: «Дельфины! Дельфины!» А мама шикнула на него и велела заткнуться, а то на него все смотрят, а папа сказал: «Дурачок, дельфины живут в море». Из-за него они смутились и, наверное, решили, что зря усыновили такого странного ребенка, а ему стало очень стыдно и захотелось побыстрее уйти. Он дал себе слово больше ничего такого не думать, но оно само думалось, в той части его ума, о которой он никому не рассказывал, кроме Саймона, когда они начали курить травку, и даже тогда он сказал только про то, что разлеталось осколками повсюду. А недавно он рассказал про дельфинов доктору Карру, и доктор Карр сказал: «Какая прекрасная мысль!», а Себастьян расплакался и плакал долго-долго, а потом испугался, что никогда не остановится. Они назвали это «дельфиний сеанс», и оба знали, что это значит. К концу пятничных приемов, когда они расставались до следующей среды, доктор Карр часто говорил: «Ты у меня в мыслях», а Себастьян только недавно сообразил, как это хорошо, и сказал, что похоже на «Ты у меня в яслях», а доктор Карр даже глазом не моргнул и сказал, что вся их работа напоминает «психологическую колыбель», и тогда он лег на пол, свернулся калачиком и сунул большой палец в рот, чтобы проверить теорию а доктор Карр даже глазом не моргнул (а некоторые, которых он не будет называть, подбили бы ему глаз), сидел себе и смотрел, как он лежит в своей колыбели, в своих яслях, потому что тогда ему так было нужно.

Вот и его остановка, автобусная остановка, каррстановка, как он ее называл. Ему нравилось играть со словами, это было гораздо лучше, чем когда слова играли с ним, как раньше, будто косатки в документальном фильме, который он видел, они перебрасывались тюленем, швыряли его из пасти в пасть, тюлень думал, что ускользнет, но они его снова и снова ловили и подбрасывали окровавленную тушку в воздух, чтобы тюлень отчаялся, наверное, но Дэвид Аттенборо сказал, что это такое упражнение для молодых косаток, а Дэвид Аттенборо знает все про животных, он вообще национальное сокровище, так что это наверняка правда, но разум Себастьяна застрял в разуме тюленя, и ему пришлось выйти из комнаты отдыха в общежитии, где стоял телевизор, потому что он не мог смотреть дальше. Некоторые слова, такие как «ничего» и «вакуум», или выражения, например «горящая плоть» и «дьявол в деталях» и «выплеснуть ребенка вместе с водой», сводили его с ума всякий раз, как он их слышал, а значит, он их слышал постоянно. Даже «за пределами» его истязало, но теперь он мог совладать со своими реакциями и при необходимости использовать эти слова и выражения. Незачем было выплескивать ребенка вместе с водой. Вот! Он произнес эту фразу, и она им не завладела. «Выплеснуть ребенка вместе с водой» – no pro-ble-mo.

Он шел по улице доктора Карра, мимо деревьев с густой листвой, некоторые листья уже желтели, но их было много, и они шуршали. На улице ему было спокойно. Ой, он пришел на четырнадцать минут раньше. Надо пройти до конца улицы и вернуться, это как реклама перед началом любимой программы. Он должен много чего рассказать доктору Карру. Они не виделись с пятницы. По средам его всегда прямо-таки распирало, столько надо было всего рассказать. Так, а теперь медленно пройтись назад. Четыре минуты. Он подошел к боковому входу и остановился у двери. Звонить можно на минуту раньше, но, если позвонить на пять минут раньше, доктор Карр все равно не откроет, потому что не будет готов, а у приема должны быть рамки.

Доктор Карр, как обычно, стоял у входа в кабинет и радушно улыбался.

– Замечаете разницу? – сразу же, даже не садясь, спросил Себастьян.

– Рассказывай, – сказал доктор Карр, удобно расположившись в кресле.

– Хорошо повязать галстук, – сказал Себастьян, четко выговаривая каждое слово, – все равно что найти золотую середину между «ослабить» и «удушить». – Он указал на старательно вывязанный узел.

– Великолепно сказано, – заметил доктор Карр. – Раньше ты чувствовал, что слабеешь, а если хотел кому-то довериться, то боялся, что близкие отношения могут тебя удушить, но сегодня ты пришел в хорошо повязанном галстуке, без страха, но и без зажатости или слабины.

– Ага, в рамках, – сказал Себастьян. – Я так и знал, что вы употребите это слово.

– По-моему, я не употреблял этого слова.

– Может, и не употребляли, – сказал Себастьян. – Это я его вспомнил, когда стоял у входа, – с робкой улыбкой признался он. – Просто я был не в настроении и не хотел его интерпретировать. – Он умолк, как обиженный ребенок.

– Как ты, наверное, помнишь, было время, когда мы воздерживались от интерпретаций во время сеанса, но с тех пор ты стал сильнее, и я решил, что пора избрать прямой подход к тому, что ты готов обсуждать, потому что сейчас ты гораздо лучше все усваиваешь.

– Я просто был не в настроении, – упрямо повторил Себастьян. – Как Дживс.

– Да, прозвучало как знаменитый афоризм, – сказал доктор Карр, – но Дживс никогда не делал такого глубокомысленного заявления об отношениях между людьми. Хорошо повязанный галстук как образец хороших связей.

– Меня взяли на работу, – выпалил Себастьян, игнорируя комплимент и в то же время жадно его поглощая.

– Правда? – спросил доктор Карр.

– Ага, – закивал Себастьян. – В каземат. То есть на кухню. – Он помолчал. – Это была оговорка по Фрейду. Я ее в шутку придумал, потому что вы их любите.

– Спасибо, – улыбнулся доктор Карр. – Но она тоже связана с узлом галстука, верно? Если узел слишком тугой, он тебя душит, а если кухня слишком тесная, то она превращается в каземат.

– Это шутка! – выкрикнул Себастьян. – Я ее придумал! Я пошутил!

– Шутка просто замечательная, и ты ловко надо мной подшутил, – согласился доктор Карр. – Я просто поинтересовался, не скрыт ли в ней смысл, связанный с тем, что мы с тобой обсуждаем сегодня или обсуждали ранее.

– Ага, я понял, – подтвердил Себастьян. – Нельзя выплескивать ребенка вместе с водой. – Он безудержно захихикал. – Извините, – заявил он, успокоившись. – Я очень рад, что могу это сказать. – Он перевел дух и продолжил: – Наверное, в жизни мне было не до смеха… – Он снова расхохотался. – Ох, извините. Значит, раньше мне было не до смеха, – выдавил он, – поэтому теперь я и… ищу что-нибудь смешное…

– По-хорошему смешное, – подбодрил его доктор Карр.

– Да-да, – сказал Себастьян. – А если серьезно, я хочу научиться шутить, потому что все любят шутки и тех, кто умеет шутить.

– По-моему, замечательно, что у тебя такое бодрое настроение, – сказал доктор Карр. – Еще недавно ты и не думал, что это возможно.

– А меня взяли на работу, – повторил Себастьян. – Вы что, мне не верите? – спросил он, ослабляя узел галстука.

– Если ты мне это говоришь, то я, разумеется, верю, – ответил доктор Карр.

– Начинаю после обеда в понедельник.

– Почему после обеда? – удивился доктор Карр.

– Потому что это на кухне, и я должен там все убрать и подготовить все для вечера. Хозяин сказал, что я «лучший кандидат из всех возможных».

– Что ж, поздравляю, – сказал доктор Карр, – это прекрасные новости.

– Я теперь на оплачиваемой работе. – Себастьян сделал упор на два последних слова и поправил галстук.

После приема, возвращаясь на автобусную остановку, Себастьян думал, что теперь он не только пациент доктора Карра, но и в некотором роде его ученик. А еще он не просто пациент. Он способен намеренно делать оговорки по Фрейду и ловко подшучивать, сам доктор Карр это признал, и они вдвоем работают над интерпретациями. Как дельфины, построившие сводчатый собор, они совместно создают пространство, где можно спокойно размышлять о том, что происходит на самом деле.

19

Измельчив ножом горстку сушеных веселушек, Фрэнсис превратил их в порошок, а затем сгреб его на лист пергаментной бумаги рядом с доской. Сейчас, когда его мысли часто обращались к обширным и иногда пугающим перспективам отцовства и превращения влюбленности в семью, такое занятие успокаивало своей практичностью и точностью. Урожай галлюциногенных грибов сперва надо было отправить в сушилку, потом измельчить и ссыпать порошок в гелевые капсулы, тщательно отмеряя дозу. Из предосторожности грибы приходилось смешивать, потому что содержание псилоцибина в каждом варьировалось от четверти до трех процентов, а капсулы помогали избавиться от диспепсии, которая сопровождала их прием. У Фрэнсиса заныли руки и запястья, так что пришла пора заняться менее тяжелой, но требующей внимания работой – наполнять капсулы порошком. В общем, на подготовку капсул с галлюциногенными грибами уходил целый день. Процесс был долгим, не совсем легальным, и Фрэнсис предпочитал совершать его в одиночестве, как и приготовление еды, чтобы следовать своему ритму и делать все естественно. Он всегда вручал Джорджу и Эмме пакетик грибов – все-таки это были их угодья, а Фрэнсис испытывал глубокую благодарность и восторг оттого, что смог принять участие в их проекте возвращения дикой природы.

Оливия, как обычно, работала в Оксфорде или в Лондоне. Как правило, она отсутствовала три или четыре дня, так что большую часть недели они с Фрэнсисом проводили в разлуке. Пока было неясно, как ребенок уложится в такой кочевой распорядок. Фрэнсис предполагал, что ему придется часто присматривать за младенцем. Оливия работала в колледже или в Британской библиотеке, а Фрэнсис, натуралист с гибким графиком труда, бродил по очаровательным угодьям, считал горлинок и коконы ирид-радужниц, окольцовывал перелетных птиц, отмечал появление соловьев и проверял здоровье деревьев и оленей, эксмурских пони и темворских свиней. Ему нравилась мысль о воспитании ребенка посреди этого всплеска возрождающейся дикой природы, но очень волновала перспектива лишиться уединения. Невнятно поговаривали о том, с каким энтузиазмом Лиззи и Мартин отнесутся к своим обязанностям бабушки и дедушки, но исполнять их они смогут только по выходным, а значит, придется ездить в Лондон, в анклав могущественных Карров. Фрэнсису нравились родители Оливии, он ими восхищался, однако в их благородности и состоятельности было нечто, подрывавшее его самоуважение. Нет, он не жаловался, и в каком-то смысле это было вполне естественно и даже удобно, но его возмутило решение Оливии привезти новорожденного из больницы в старинный особняк, будто ее родной дом автоматически становился и родным домом ребенка, вместо того чтобы всем вместе отправиться туда, где жил он. Почему нельзя прямо из больницы уехать в Ивовый коттедж, а потом, через месяц-другой, привезти ребенка к бабушке с дедушкой, в их огромный особняк? Вот что ему хотелось предложить, но он так этого и не сделал.

Покамест Ивовый коттедж оставался в его единоличном распоряжении. Рассеивающееся уединение, однако же, не предоставляло Фрэнсису той умственной свободы, которая обычно ассоциировалась для него с уединением. Проблема заключалась в том, что сейчас, когда он оставался один, то мысленно уносился обратно, в Калифорнию. Прошло всего шесть недель, но воспоминания о поездке сохраняли невероятную отчетливость воспоминаний детства, будто он жил с ними несколько десятилетий и они сыграли важную роль в формировании его характера. Скорее всего, это было связано с поразительными тихоокеанскими пейзажами Биг-Сура, облаками данаид-монархов, беспрепятственным развитием проекта возрождения дикой природы и особняком Хантера, похожим на бетонную фантазию, смутную грезу, воплощенную в жизнь. Но самым главным был бассейн Хоуп, пронзенный булавкой памяти, как жук в энтомологической коллекции, расправивший под стеклом черные крылья, отливающие зеленью и нефтяной синевой в свете музейных ламп. Фрэнсис безостановочно вспоминал каждый миг и каждое ощущение, которое привело к агонизирующему нравственному триумфу в сернистой воде. Хоуп висела у него на шее, пока он не сказал: «Я не могу… это нечестно…» – и тогда она выпустила его из объятий, будто ненужную вещь, и отплыла чуть подальше, без всякого сожаления или упрека сменив тему разговора. Фрэнсис корил себя, сожалея, что упрекать его почти не в чем. Он не сделал ничего – точнее, почти ничего, – кроме как в своем сексуальном воображении сдался на милость женщины, с которой даже не переспал, хотя ей этого хотелось. Его моральные устои остались на высоте, как у муравья-древоточца, который, под влиянием паразитического грибка Cordyceps, забирается на растение повыше, закрепляется на листе, впиваясь челюстями в жилку, а гриб пронзает его насквозь и выпускает из муравьиной головы свое плодовое тело для распространения спор. Разумеется, Фрэнсис не муравей, и поглощение было неполным, но иногда по ночам оно едва ли не побеждало его, не защищенного ни броней этики, ни любовью к Оливии, а почти полностью погруженного в бессознательное, как гиппопотам, поднимающийся подышать на поверхность реки и тут же возвращающийся к илу и зарослям тростника. В конце концов, Фрэнсис был гомо сапиенс, а значит, рано или поздно обуздает свой ночной разум.

Фрэнсис резко прервал свое занятие, надеясь отвлечься от назойливых воспоминаний, и решил прогуляться: быстро, по стылому лесу, до темноты – а в это время года стемнеет часа через два. Он сложил готовые капсулы в прозрачный пластмассовый пакетик и застегнул его. «Психоделический ренессанс наступил очень вовремя, именно тогда, когда миру грозит неминуемая катастрофа», – с улыбкой подумал Фрэнсис, сознавая, что, вообще-то, выбор невелик. Поэты, эти «непризнанные законодатели мира»[46]46
  Перси Биши Шелли. Защита поэзии (1821; перев. З. Александровой).


[Закрыть], уже стали признанными жертвами литературы; в политику ринулись пациенты психиатрических клиник, а участники акций протеста, без поэтов, формировавших их требования, и без политиков, эти требования признававших, теперь действовали ожесточеннее и отчаяннее, пытаясь привлечь внимание тех организаций, против которых они протестовали, – к примеру, движение «Оккупируй Уолл-стрит» совершенно не помешало Уолл-стрит заниматься своими делами. По пути из Биг-Сура в Сан-Франциско Фрэнсис видел плакат с надписью: «Нахер вас и вашу корпоративную гордость», но к какой именно корпорации были обращены эти слова, так и осталось неясным. Может, это был всеобщий призыв. Как бы то ни было, в отсутствие поэзии, политики и продуманного протеста приходилось обращаться к психоделическим препаратам, чтобы излечить мир от гибельного недуга. Университеты ринулись изучать действие псилоцибина; выяснилось, что он оказывает невероятный терапевтический эффект при лечении хронической депрессии и всевозможных зависимостей, гораздо лучше, чем существующие лекарственные препараты. Ни одна фармацевтическая компания, ведущая разработки всего несколько десятилетий, не сможет конкурировать с грибами, которые миллионами лет заманивали животных, чтобы те распространяли их споры. Результаты были великолепны, и вдобавок возникла необычная атмосфера сотрудничества между факультетами и департаментами, занимавшимися этими исследованиями, как будто псилоцибин заставлял их образовывать микоризную сеть для объединения и передачи информации, разветвляться и изучать природу, не теряя единства и стремления к общей цели. Фрэнсис положил пакетик с капсулами к другим таким же пакетикам в темном прохладном углу кладовой и подумал, что он лучше всех готов к оказанию помощи, если когда-нибудь в Западном Суссексе возникнет нужда в пропаганде всеобщей доброй воли, восхищения и личных достижений.

Солнечный свет пробивался сквозь тонкую пелену облаков. В воздухе разливалась прохлада, земля подсохла за несколько дней без дождя. Фрэнсис решил пойти к лесу напрямик, через луг, а потом вернуться домой по северной границе имения. Он шел через знакомую, но все же очень непривычную английскую саванну, которая возникла в Хоуорте после возвращения дикой природы. Сквозь деревья на опушке леса виднелось соседское имение: обширные унылые поля зимнего жнивья, ждущие азота, фосфатов, пестицидов, фунгицидов, гербицидов и тепла, чтобы превратиться в обширные унылые поля светлой пшеницы. Им, изолированным от естественных природных условий, требовалось еще больше удобрений, как укол адреналина в сердечную мышцу жертвы наркотической передозировки. Фрэнсис углубился в лес и услышал шум где-то на границе поля: шелестела листва, трещали ветви. Наверное, браконьеры, зачастившие в Хоуорт за дичью, расставили силки или подстрелили зверя из арбалета, решил Фрэнсис и устремился на звук. Обойдя густые заросли ежевики, он увидел, что в проволочной сетке ограды запутался взрослый олень. Зверь вертел толстой шеей и рыл землю копытами, пытаясь высвободить раскидистые рога, застрявшие в проволочной петле. При виде Фрэнсиса в испуганных оленьих глазах заметался ужас.

– Ш-ш-ш, не бойся, я тебе помогу, – сказал Фрэнсис.

Он осторожно двинулся вперед, пытаясь успокоить обезумевшего от страха оленя и ослабить проволоку, но зверь забился сильнее.

– Я вернусь, – негромко пообещал Фрэнсис, надеясь, что ласковый голос или просто отсутствие человека заставит оленя угомониться и облегчит его страдания.

Пробравшись через узкую полоску леса, он бегом помчался через луг домой, взять кусачки из садового сарая. Он бежал размеренно, но все равно запыхался, а приблизившись к дому, внезапно остановился, не веря своим глазам. Может быть, острое желание помочь оленю и несколько часов, проведенных за обработкой галлюциногенных грибов, вызвали у него видения, а может, у входной двери, спиной к нему, действительно стояла Хоуп, в выцветших джинсах и элегантной дубленке, и писала что-то на листке из блокнота; на тонком запястье посверкивал серебряный браслет с бирюзой. Браслет вызвал у Фрэнсиса приступ псевдоностальгии о том, чего никогда не было, будто древний символ его любви, а не предмет, впервые увиденный на обеде у Хантера.

– Что за чертовщина? – воскликнул он громче, чем собирался.

– Эй, Фрэнсис! – Хоуп стремительно обернулась и с укоризненной улыбкой посмотрела на него. – Разве так встречают друзей?

– Я тороплюсь, – крикнул Фрэнсис, сорвавшись с места. – В ограде запутался олень, обезумел от страха. Надо ему помочь.

Он отпер сарай и снял с крючка кусачки.

– Я помогу, – предложила Хоуп.

– Знаю я твою помощь, – отмахнулся Фрэнсис.

– Давай сначала спасем оленя, а потом разберемся, если тебе захочется, – сказала Хоуп.

– Хорошо, – произнес Фрэнсис тоном, означавшим прямо противоположное.

Олень, еще больше запутавшись в проволочной сетке, совсем выбился из сил.

– Погоди. – Хоуп предупреждающе коснулась его руки; на Фрэнсиса нахлынуло хаотическое вожделение.

– Ш-ш-ш, – прошептала она, медленными шагами двинувшись к зверю.

– Осторожнее! – предупредил Фрэнсис.

Хоуп не отреагировала, сделала еще один шажок, вытянула руку и положила ладонь на тугую оленью шею. Ее соучастие и сопереживание удивили Фрэнсиса, который полагал ее эгоистичной и беспринципной. Олень задвигал глазами, остекленевшими от непрерывного стресса, посмотрел на нее и задышал, как бегун после финиша, будто знал, что все кончилось и теперь можно отдохнуть. Не оборачиваясь, Хелен завела свободную руку за спину и нетерпеливо шевельнула пальцами. Фрэнсис сделал шаг вперед и вложил ей в руку кусачки. Она повернулась параллельно оленьему боку, оперлась на него и, продолжая успокаивать зверя звуками своего голоса, начала перерезать проволоку. Осторожно высвободив отростки рогов из петли, она наконец-то перекусила последний виток металла. Совершенно успокоенный олень не сразу понял, что произошло. Хоуп погладила его по спине и грациозно отступила подальше.

– Ступай уже! – сказала она.

Олень резко обернулся, перескочил через обломанный сук, увидел просвет среди деревьев, помчался к нему, остановился, оглянулся и только после этого ускакал в луга, гордо вскинув голову.

– Какое чудо! – сказал Фрэнсис.

– Ну что, начнем разбираться? – спросила Хоуп с улыбкой, которая, как замечание в скобках, обрамила ее губы, словно их владелица забыла упомянуть об их прелести.

– Может быть, – буркнул он.

Теперь, когда олень обрел свободу, Фрэнсис тоже обрел свободу возмущаться тем, что Хоуп вырвалась из его виноватого воображения и вломилась в его жизнь, как рояль, что невнятно бренчал в квартире наверху, а потом внезапно обрушился на ошеломленного жильца.

– Может быть, в этом «может быть» кроется «может быть, и нет», – сказала Хоуп.

– Кто знает, – ответил Фрэнсис и легонько поцеловал ее в губы.

Она притянула его к себе, и поцелуй стал более основательным.

– И как ты здесь оказалась? – немного погодя спросил Фрэнсис. – Я еще не пришел в себя от нашей прошлой встречи.

– А что так долго? – удивилась Хоуп. – Жалеешь, что не переспал со мной?

– Да, жалею, – признался Фрэнсис. – А если переспал бы, то жалел бы еще больше; а еще я жалею, что вообще до этого дошло.

– Ты большой специалист в сожалении.

– В том, что касается тебя, – да.

Чувствуя прикосновения ее рук к своему телу, Фрэнсис представил, что понимает странное спокойствие, которое испытал перепуганный олень, когда Хоуп к нему притронулась. Откуда у нее такой тактильный талант и по какому праву она им пользуется?

– А на воскресных курсах тебя не учили непривязанности?

– Меня предупреждали, что бывают исключения – например, со всем тем, что мне нравится или не нравится. А с тем, к чему я равнодушен, нет никаких проблем.

– Равнодушие – это не безразличие, – заметила Хоуп.

– Да-да, об этом нам тоже на курсах говорили, – сказал Фрэнсис, – только не надо притворяться, что ты хочешь моей непривязанности. Хотя, может, и захочешь, как только я к тебе привяжусь? Или ты бродячий гуру Абсолютного парадокса?

– Совершенно верно, – заявила Хоуп. – Я – парадоксальная дакини. Вжжжух! – выдохнула она, будто супергерой, прибывающий на место неминуемой катастрофы.

– Разумеется, – устало кивнул Фрэнсис. – А нам пора возвращаться, уже поздновато для долгих прогулок. – Он начал пробираться по палой листве, между сломанных веток. – Нет, правда, как ты здесь оказалась?

– Я хотела послать тебе мейл, но Джордж с Эммой объяснили, что у тебя здесь нет интернета, поэтому нарисовали мне карту.

– Ты приехала в гости к Джорджу с Эммой? – спросил Фрэнсис, обрадовавшись и встревожившись одновременно.

В последние шесть недель Хоуп представлялась ему смутными терзаниями на далеком континенте, но сейчас, если все пойдет совсем худо, она может оказаться в его постели. Нет, нет, нет, ни за что, этого не произойдет, уверял он себя, удивленный тем, с какой силой приходится жать на тормоза.

– Да, за завтраком они упомянули о тебе, и мы все изумились такому совпадению. Ну, можно назвать это счастливой случайностью, или синхронистичностью, или…

– Нет, такое стоит дороже, – прервал ее Фрэнсис. – Я летаю экономклассом, с совпадениями.

– А как же судьба?

– Ха, это только для пилотов.

– Но хоть какие-то твои чувства путешествуют бизнес-классом? – не унималась Хоуп.

– Возможно, но, возможно, я им не верю, – сказал Фрэнсис. – Возможно, из вредности.

– А, значит, мы продолжаем разбираться? Замечательно!

Оба надолго умолкли.

– Чертополох разросся, – заметил Фрэнсис-натуралист, пробираясь между жухлыми бурыми стеблями с поникшими головками.

– Да, – с напускным воодушевлением согласилась Хоуп.

– А почему родители назвали тебя Хоуп?[47]47
  Хоуп (англ. Hope) – надежда.


[Закрыть] – спросил Фрэнсис, теребя в кармане куртки ключи от дома и пытаясь разговорами успокоить участившийся пульс.

– У них, видно, надежды не было, поэтому они передали проблему мне, – ответила она. – Поэтому я и прилетела в Европу и теперь стараюсь как можно медленнее добраться до матери. К Рождеству. Она живет в белокаменном замке на утесе в Португалии. Великолепное место, жаль только, что владелица – редкая сволочь. Из-за нее я и решила никогда не заводить детей.

– А, понятно, – пробормотал Фрэнсис, пытаясь сосредоточиться; вообще-то, нужно потребовать, чтобы Хоуп вернулась в Хоуорт-Парк и больше никогда здесь не появлялась. – Хочешь чаю?