Текст книги "Мой роман, или Разнообразие английской жизни"

Автор книги: Эдвард Джордж Бульвер-Литтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 75 страниц)

– Entre nous, mon cher, если бы вы знали, как мало забочусь я об этом, и скажите мне, найдется ли хоть один человек, который может похвастаться, что избегнул злословия завистливых? Впрочем, нельзя отвергать, что желательно было бы соединить разъединенных членов нашего дома; и этот союз я могу устроить, получив руку дочери моего родственника. Теперь вы видите, почему я принимаю такое сильное участие в этих поисках?

– В брачном контракте вы, без сомнения, могли бы удержать за собой доходы, которыми вы пользовались, а в случае смерти вашего родственника вы сделались бы наследником всех его богатств. Да, подобного брака можно пожелать, и, если он состоится, я полагаю, что этого весьма достаточно будет для получения вашим кузеном милости и прощения?

– Ваша правда.

– Даже и без этого брака, особливо после того, как милость императора распространилась на такое множество изгнанников, весьма вероятно, что ваш кузен получит прощение?

– Когда-то это и для меня казалось возможным, отвечал граф весьма неохотно: – но со времени моего приезда в Англию я думаю совсем иначе. После революции пребывание моего кузена в Англии уже само по себе подозрительно. Подозрение это еще более увеличивается его странным уединением, его затворнической жизнью. Здесь есть множество итальянцев, которые готовы утвердительно показать, что встречались с ним, и что он до сих пор еще занять революционными проэктами?

– Они готовы показать, но только ложно.

– Ma foi, ведь результат-то показаний будет один и тот же; les absents ont toujours tort. Я говорю с вами откровенно. Без некоторого верного ручательства за ею верноподданство, такого ручательства, например, какое мог бы доставить брак его дочери со мной, возвращение его в отечество невероятно. Клянусь небом, оно будет невозможно!

Сказав это, граф встал, и маска притворства свалилась с его лица, отражавшего на себе преступные замыслы его души: он встал высокий и грозный, как олицетворенная сила и могущество мужчины подле хилой, согбенной фигуры и болезненного лица прожектёра, который всю свою силу основывал на уме. Рандаль был встревожен; но, следуя примеру графа, он встал и с беспечным видом сказал:

– А что, если подобного ручательства нельзя будет представить? что, если, потеряв всякую надежду на возвращение в отечество и покоряясь вполне изменившемуся счастью, ваш кузен уже выдал свою дочь за англичанина?

– О, это была бы самая счастливейшая вещь для меня.

– Каким это образом? извините, я не понимаю!

– Если кузен пренебрег до такой степени своим происхождением и отрекся от своего высокого звания, если это наследство, которое потому только и опасно, что не лишено своего величия, если это наследство, в случае прощения моего кузена, перейдет какому нибудь неизвестному англичанину, чужеземцу – mort de ma vie – неужли вы думаете, что подобный поступок не уничтожит всякой возможности на возвращение прав моему кузену и не послужит даже перед глазами всей Италии поводом к формальной передаче его имений итальянцу? Мало того: если бы дочь моего кузена вышла замуж за англичанина с таким именем, происхождением и родственными связями, которые сами по себе уже служили бы ручательством (а каким образом это могло случиться при его нищете?), я отправился бы в Вену с легким сердцем, я смело мог бы предложить там следующий вопрос: моя родственница сделалась женой англичанина – должны ли дети её быть наследниками дома столь знаменитого по своему происхождению и столь грозного по своему богатству? Parbleu! еслиб кузен мой был не более, как какой нибудь авантюрист, его бы давным-давно простили.

Рандаль предался глубокой, хотя и непродолжительной думе. Граф наблюдал его, не лицом к лицу, но в отражении зеркала.

«Этому человеку что нибудь известно, этот человек что-то обдумывает, этот человек может помочь мне», подумал граф.

Однакожь, Рандаль не сказал ни слова в подтверждение этих гипотез. рассеяв думу свою, он выразил удовольствие насчет блестящих ожиданий графа.

– Во всяком случае, прибавил он: – при вашем благородном желании отыскать своего кузена, мне кажется, что вы могли бы исполнить это посредством простого, но весьма употребительного в Англии способа.

– А именно?

– Припечатать в газетах, что если он явится в назначенное место, то услышит весьма приятное для себя известие.

Граф покачал головой.

– Он станет подозревать меня и не явится.

– Но ведь он в большой дружбе с вами. Он был, вероятно, замешан в возмущении; вы были благоразумнее его. Пользуясь выгодами, доставленными вам его изгнанием, вы нисколько не вредили ему. Почему же он, станет убегать вас?

– Возмутители никогда не прощают тем, кто не хотел участвовать в их замыслах; кроме того, признаться вам откровенно, он считает, что я много повредил ему.

– Так нельзя ли вам примириться с ним чрез его жену, которую вы так великодушно передали ему, когда она была вашей невестой?

– её уже нет на свете; она умерла прежде, чем он покинул отечество.

– О, какое несчастье! Все же мне кажется, что объявление в газетах было бы недурно. Позвольте мне подумать об этом предмете, а теперь нельзя ли присоединиться к маркизе?

При входе в гостиную, джентльмены застали Беатриче в бальном наряде и, при ярком свете каминного огня, до такой степени углубленную в чтение, что приход их не был ею замечен.

– Что это интересует вас, ma soeur? вероятно, последний роман Бальзака?

Беатриче испугалась и, приподняв на брата взоры, показала глазки, полные слез.

– О нет! это вовсе не похоже на жалкую, порочную жизнь парижан. Вот это творение по всей справедливости может назваться прекрасным: в нем везде проглядывает светлая, непорочная, высокая душа!

Рандаль взял книгу, которую маркиза положила на стол: она была та самая, которая очаровывала семейный кружок в Гэзельдене: очаровывала существа с невинной, с неиспорченной душой, очаровала теперь утомленную и все еще преданную искушениям поклонницу шумного света.

– Гм! произнес Рандаль: – гэзельденский пастор был прав. Это сила, или, лучше сказать, что-то в роде силы.

– Как бы я хотела знать, кто автор этой книги! Кто он такой, не можете ли вы отгадать?

– Не могу. Вероятно, какой нибудь старый педант в очках.

– Не думаю, даже уверена, что ваша неправда. Здесь бьется сердце, которого я всегда искала и никогда не находила.

– Oh, la naive enfant! вскричал граф: – comme son imagination s'égare en rêves enchantés. Подумать только, что вы говорите как аркадская пастушка, а между тем одеты как принцесса.

– Ах да, я чуть было не позабыла: ведь сегодня бал у австрийского посланника. Я не поеду туда. Эта книга сделала меня вовсе негодною для искусственного мира.

– Как тебе угодно; я должен ехать. Я не люблю этого человека, и он меня не любит; но приличие я ставлю выше личных отношений.

– Вы едете к австрийскому посланнику? спросил Рандаль. – Я тоже буду там. Мы встретимся…. До свидания.

И Рандаль откланялся.

– Мне очень нравится молодой твой друг, сказал граф, зевая. – Я уверен, что он имеет некоторые сведения об улетевших птичках и будет следить за ними как лягавая собака, если только мне удастся пробудить в нем особенное желание к этим поискам. Мы посмотрим.

Часть девятая

Глава LXXXIV

Рандаль приехал к посланнику до прибытия графа и первым делом поставил себе вмешаться в кружок нобльменов, составлявших свиту посольства и коротко ему знакомых.

В числе прочих был молодой австриец, путешественник, высокого происхождения и одаренный той прекрасной наружностью, по которой можно бы составить себе идеал старинного немецкого рыцаря. Рандаль был представлен ему; после непродолжительного разговора о предметах весьма обыкновенных, Рандаль заметила;

– Кстати, принц; в Лондоне живет теперь один из ваших соотечественников, с которым, без всякого сомнения, вы коротко знакомы: это – граф ди-Пешьера.

– Он вовсе не соотечественник мне: он итальянец. Я знаю его только по виду и по имени, сказал принц, с заметным принуждением.

– Однако, он происходит от весьма старинной фамилии.

– Да, конечно. Его предки были люди благородные.

– И очень богатые.

– В самом деле? А я думал совсем противное. Впрочем, он получает огромные доходы.

– Кто? Пешьера! Бедняга! он слишком любит играть в карты, чтобы быть богатым, сказал молодой человек, принадлежащий к посольству и не до такой степени скромный, как принц.

– Кроме того, как носятся слухи, заметил Рандаль: – этот источник доходов совершенно прекратится, когда родственник Пешьера, доходами с имений которого он пользуется, возвратится в свое отечество.

– Я бы от души радовался, еслиб это была правда, сказал принц, весьма серьёзно: – и этими словами я высказываю общее мнение нашей столицы. Этот родственник имеет благородную душу; его, как кажется, обманули и изменили ему. Извините меня, сэр, но мы, австрийцы, не так дурны, как нас рисуют. Скажите, встречались ли вы в Англии когда нибудь с родственником, о котором говорите?

– Ни разу, хотя и говорят, что он здесь: и, по словам графа, у него есть дочь.

– Графа – ха, ха! Да, я сам слышал что-то об этом, – о каком-то пари, – о пари, которое держал граф, и которое касается дочери его родственника. Бедненькая! надобно надеяться, что она избавится этих сетей; а нет никакого сомнения, что граф расставляет ей сети.

– Может статься, что она уже вышла замуж за какого нибудь англичанина.

– Не думаю, сказал принц, серьёзнее прежнего: – это обстоятельство могло бы послужить весьма важным препятствием к возвращению её отца на родину.

– Вы так думаете?

– И в этом нет ни малейшего сомнения, прервал молодой член посольства, с величественным и положительным видом: – это могло состояться в таком только случае, если звание этого англичанина во всех отношениях равно его званию.

В эту минуту послышался у дверей легкий ропот одобрения и шепот: в эту минуту объявили о прибытии графа; и в то время, как он вошел, его присутствие до такой степени поражало всех, его красота была так ослепительна, что какие бы ни существовали невыгодные толки об его характере, все они, по видимому, в эту минуту замолкали, – все забывалось в этом непреодолимом восторге, который могут производить одни только личные достоинства.

Принц, едва заметно искривив свои губы, при взгляде на группы, собравшиеся вокруг графа, обратился к Рандалю и сказал:

– Не можете ли вы сказать мне, здесь или еще за границей ваш знаменитой соотечественник лорд л'Эстрендж?

– Нет, принц, его здесь нет. А вы знаете его?

– Даже очень хорошо.

– Он знаком с родственником графа; и, быть может, вы от него-то и научились так хорошо думать об этом родственнике?

Принц поклонился и, отходя от Рандалл, произнес:

– Когда человек с высокими достоинствами ручается за другого человека, то ему можно довериться во всем.

«Конечно, произнес Рандель, про себя: – я не должен быть опрометчив. Я чуть-чуть не попался в страшную западню. Ну что, еслиб я женился на дочери изгнанника и этим поступком предоставил бы графу Пешьера полное право на наследство! Как трудно в этом мире быть в достаточной степени осторожным!»

В то время, как Рандаль делал эти соображения, на плечо его опустилась рука одного из членов Парламента.

– Что, Лесли, верно, и у тебя бывают припадки меланхолии! Готов держать пари, что угадываю твои думы.

– Угадываете! отвечал Рандаль.

– Ты думаешь о месте, которого скоро лишишься.

– Скоро лишусь!

– Да, конечно: если министерство переменится, тебе трудно будет удержать его, – я так думаю.

Этот зловещий и ужасный член Парламента, любимый провинциальный член сквайра Гэзельдена, сэр Джон, был одним из тех законодательных членов, в особенности ненавистных для членов административных, – член, независимый ни от кого, благодаря множеству акров своей земли, который охотнее согласился бы вырубить столетние дубы в своем парке, чем принять на себя исполнение административной должности, в душе которого не было ни искры сострадания к тем, кто не согласовался с ним во вкусах и имел сравнительно с ним менее великолепные средства к своему существованию.

– Гы! произнес Рандаль, с угрюмым видом. – Во первых, сэр Джон, министерство еще не переменяется.

– Да, да, я знаю это, – а знаю также, что оно будет переменено. Вы знаете, что я вообще люблю соглашаться с нашими министрами во всем и поддерживать их сторону; но ведь они люди чересчур честолюбивые и высокомерные, и если они не сумеют соблюсти надлежащего такта, то, конечно, клянусь Юпитером, я покидаю их и перехожу на другую сторону.

– Я нисколько не сомневаюсь, сэр Джон, что вы сделаете это: вы способны на такой поступок; это совершенно будет зависеть от вас и от ваших избирателей. Впрочем, во всяком случае, если министерство и переменится, то терять мне нечего: я ни более, ни менее, как обыкновенный подчиненный. Я ведь не министр: почему же и я должен оставить свое место?

– Почему? Послушайте, Лесли, вы смеетесь надо мной. Молодой человек на вашем месте не унизит себя до такой степени, чтоб оставаться тут, под начальством тех людей, которые стараются низвергнуть и низвергнуть вашего друга Эджертона!

– Люди, занимающие публичные должности, не имеют обыкновения оставлять свою службу при каждой перемене правительства.

– Конечно, нет; но родственники удаляющегося министра всегда оставляют ее, – оставляют ее и те, которые считались политиками и которые намеревались вступить в Парламент, как, без сомнения, поступите вы при следующих выборах. Впрочем, эти вещи вы сами знаете не хуже моего, – вы, который смело может считать себя превосходным политиком, – вы, сочинитель того удивительного памфлета! Мне бы крайне не хотелось сказать моему другу Гэзельдену, который принимает в вас самое искреннее участие, что вы колеблетесь там, где дело идет о чести.

– Позвольте вам сказать, сэр Джон, сказал Рандаль, принимая ласковый тон, хотя внутренно проклиная своего провинциального парламентского члена:– для меня все это еще так ново, что сказанное вами никогда не приходило мне в голову. Я не сомневаюсь, что вы говорите совершенную истину; но, во всяком случае, кроме самого мистера Эджертона, я не могу иметь лучшего руководителя и советника.

– Конечно, конечно, Эджертон во всех отношениях прекрасный джентльмен! Мне бы очень хотелось примирить его с Гэзельденом, особливо теперь, когда все справедливые люди старинной школы должны соединиться вместе и действовать за одно.

– Это сказано прекрасно, сэр Джон, и умно. Но, простите меня, я должен засвидетельствовать мое почтение посланнику.

Рандаль освободился и в следующей комнате увидел посланника в разговоре с Одлеем Эджертоном. Посланник казался весьма серьёзным, Эджертон, по обыкновению – спокойным и недоступным. Но вот прошел мимо их граф, и посланник поклонился ему весьма принужденно.

В то время, как Рандаль, несколько позже вечером, отыскивал внизу свой плащ, к нему неожиданно присоединился Одлей Эджертон.

– Ах, Лесли, сказал Одлей, тоном ласковее обыкновенного: – если ты думаешь, что ночной воздух не холоден для тебя, так прогуляемся домой вместе. Я отослал свою карету.

Эта снисходительность со стороны Одлея была до такой степени замечательна, что не на шутку испугала Рандаля и пробудила в душе его предчувствие чего-то недоброго. По выходе на улицу, Эджертон, после непродолжительного молчания, начал:

– Любезный мистер Лесли, я всегда надеялся и был уверен, что доставил вам по крайней мере возможность жить без нужды, и что впоследствии мог открыть вам карьеру более блестящую…. Позвольте: я нисколько не сомневаюсь в вашей благодарности…. позвольте мне продолжать. В настоящее время предвидится возможность, что, после некоторых мер, предпринимаемых правительством, Нижний Парламент не в состоянии будет держаться и члены его, по необходимости, оставят свои места. Я говорю вам об этом заранее, чтобы вы имели время обдумать, какие лучше предпринять тогда меры для своей будущности. Моя власть оказывать вам пользу, весьма вероятно, кончится. Принимая в соображение нашу родственную связь и мои собственные виды касательно вашей будущности, нет никакого сомнения, что вы оставите занимаемое теперь место и последуете за моим счастием к лучшему или худшему. Впрочем, так как у меня нет личных врагов в оппозиционной партии и как положение мое в обществе весьма значительно, чтоб поддержать и утвердить ваш выбор, какого бы рода он ни был, – если вы считаете более благоразумным удержать за собой теперешнее место, то скажите мне откровенно: я полагаю, что вы можете сделать это без малейшей потери своего достоинства и без вреда своей чести. В таком случае вам придется предоставить ваше честолюбие постепенному возвышению, не принимая никакого участия в политике. С другой стороны, если вы предоставите свою карьеру возможности моего вторичного вступления в права должностного человека, тогда должны отказаться от своего места; и наконец, если вы станете держаться мнений, которые не только будут в оппозиционном духе, но и популярны, я употреблю все силы и средства ввести вас в парламентскую жизнь. Последнего я не советую вам.

Рандаль находился в гаком положении, какое испытывает человек после жестокого падения: он, в буквальном смысле слова, был оглушен.

– Можете ли вы думать, сэр, что я решился бы покинуть ваше счастье…. вашу партию…. ваши мнения? произнес он в крайнем недоумении.

– Послушайте, Лесли, возразил Эджертон: – вы еще слишком молоды, чтоб держаться исключительно каких нибудь людей, какой нибудь партии или мнения. Вы могли сделать это в одном только вашем несчастном памфлете. Здесь чувство не имеет места: здесь должны участвовать ум и рассудок. Оставимте говорить об этом. Приняв в соображение все pro и contra, вы можете лучше судить, что должно предпринять, когда время для выбора внезапно наступит.

– Надеюсь, что это время никогда не наступит.

– Я тоже, надеюсь, и даже от чистого сердца, сказал Эджертон, с непритворным чувством.

– Что еще могло быть хуже для нашего отечества! воскликнул Рандаль. – Для меня до сих пор кажется невозможным в натуральном порядке вещей, чтобы вы и ваша партия когда нибудь оставили свои почетные места!

– И когда мы разойдемся, то найдется множество умниц, которые скажут, что было бы не в натуральном порядке вещей, еслиб мы снова заняли свои места…. Вот мы и дома.

Рандаль провел бессонную ночь. Впрочем, он был из числа тех людей, которые не слишком нуждаются во сне и не сделали к нему особенной привычки. Как бы то ни было, с наступлением утра, когда сны, как говорят, бывают пророческие, он заснул очаровательным сном – сном, полным видений, способных принимать к себе, чрез лабиринты всей юриспруденции, обреченных вечному забвению канцлеров, или сокрушенных на скалах славы неутомимых юношей – искателей счастья: в упоительных грезах Рандаль видел, как Руд-Голл, увенчанный средневековыми башнями, высился над цветущими лугами и тучными жатвами, так безбожно отторгнутыми от владений Лесли Торнгиллами и Гэзельденами; Рандаль видел в сонных грезах золото и власть Одлея Эджертона, – видел роскошные комнаты в улице Даунин и великолепные салоны близ Гросвенор-Сквера. Все это одно за другим пролетало перед глазами улыбающегося сновидца, как Халдейская империя пролетала перед Дарием Мидийским. Почему видения, ни в каком отношении не сообразные с предшествовавшими им мрачными и тревожными думами, должны были посетить изголовье Рандаля Лесли, это выходит из пределов моих сображений и догадок. Он, однако же, бессознательно предавался их обаянию и крайне изумился, когда часы пробили одиннадцать, в то самое время, как он вошел в столовую, к завтраку. Рандалю досадно было на свою запоздалость: он намеревался извлечь какие нибудь существенные выгоды из необычайной благосклонности Эджертона, получит какие нибудь обещания или предложения, которые бы разъяснили несколько, придали бы веселый вид перспективе, представленной Эджертоном накануне в таких мрачных, оледеняющих чувства красках. Только во время завтрака он и находил случай переговорить с своим деятельным патроном о делах неслужебных. Нельзя было надеяться, чтобы Одлей Эджертон оставался дома до такой поздней поры. Оно так и случилось. Рандаля удивляло одно только обстоятельство, что Эджертон, вместо того, чтоб отправиться пешком, как это делалось им по привычке, выехал в карете. Рандаль торопливо кончил свой завтрак: в нем пробудилось необыкновенное усердие к месту своего служения, и, немедля ни минуты, он отправился туда. Проходя по широкому тротуару Пикадилли, он услышал позади себя голос, который с недавнего времени сделался знаком ему, и, оглянувшись, увидел барона Леви, шедшего рядом, но не под руку, с джентльменом, так же щегольски одетым, как и он сам, только походка этого джентльмена была живее, осанка – бодрее. Кстати сказать: наблюдательный человек легко может сделать безошибочно заключение о расположении духа и характере другого человека, судя по его походке и осанке во время прогулки. Тот, кто следит за какой нибудь отвлеченной мыслью, обыкновенно смотрит в землю. Кто привык к внезапным впечатлениям или старается уловить какое нибудь воспоминание, тот как-то отрывисто взглядывает кверху. Степенный, осторожный, настоящий практический человек всегда идет свободно и смотрит вперед; даже в самом задумчивом расположении духа он на столько обращает внимание вокруг себя, на сколько требуется, чтоб не столкнуться с разнощиком и не сронить с головы его лотка. Но человек сангвинического темперамента, которого хотя и можно назвать практическим, но в то же время он в некоторой степени и созерцательный, человек пылкий, развязный, смелый, постоянно страстный к соревнованию, деятельный и всегда старающийся возвысит себя в жизни, – такой человек не ходит, но бегает; смотрит он выше голов других прохожих; его голова имеет свободное обращение, как будто она приставлена к плечам его слегка; его рот бывает немного открыт; его взор светлый и беглый, но в то же время проницательный; его осанка сообщает вам идею о защите; его стан стройный, но без принуждения. Такова была наружность спутника барона Леви. В то время, как Рандаль обернулся на призыв барона, барон сказал своему спутнику:

– Это молодой человек, принят в высшем кругу общества; вам не мешало бы приглашать его на балы прекрасной вашей супруги Как поживаете, мистер Лесли? Позвольте отрекомендовать вас мистеру Ричарду Эвенелю.

И, не дожидая ответа, барон Леви взял Рандаля под руку и прошептал:

– Человек с первокласными талантами; чудовищно богат; у него в кармане два или три парламентских места; его жена любит балы: это её слабость.

– Считаю за особенную честь познакомиться с вами, сэр, сказал мистер Эвенель, приподнимая свою шляпу. – Чудесный день…. не правда ли?

– Немного холодно, отвечал Лесли, который, подобно всем худощавым особам, с слабым пищеварением, во всякое время чувствовал озноб, а в особенности теперь, когда душа его находилась в таком тревожном состоянии, какое ни под каким видом не согревало тела.

– Тем здоровее: это укрепляет нервы, сказал Эвенель. – Впрочем, вы, молодые люди, сами себя портите: сидите в теплых комнатах, проводите ночи без сна. Вероятно, сэр, вы любите танцы?

И вслед за тем, не ожидая от Рандаля отрицательного ответа, мистер Эвенель продолжал, скороговоркой:

– У моей жены назначен в четверг soirée dansante. Очень рад буду видеть вас у себя в доме, на Итон-Сквере. Позвольте, я дам вам карточку.

И Эвенель вынул дюжину пригласительных билетов, выбрал из них один и вручил его Рандалю. Барон пожал руку молодому джентльмену, и Рандаль весьма учтиво отвечал, что знакомство с мистрисс Эвенель доставит ему величайшее удовольствие. После этого Рандаль, не имея желания, чтобы посторонние люди увидели его под крылом барона Леви, как голубя под крылом ястреба, освободил свою руку и, представляя в оправдание служебные дела, нетерпящие отлагательства, быстрыми шагами удалился от приятелей.

– Современем этот молодой человек будет раз игрывать немаловажную роль, сказал барон Леви. – Я не знаю еще, кто бы имел так мало недостатков. Он ближайший родственник Одлея Эджертона, который….

– Одлей Эджертон! воскликнул мистер Эвенель: – это надменное, отвратительное, неблагодарное создание!

– А почему вы знаете его?

– Он обязан за свое поступление в Парламент голосам двух моих ближайших родственников, а когда я зашел к нему в присутственное место, несколько времени тому назад, он решительно приказал мне убраться вон. Как вам покажется? ведь это необузданная дерзость. Если ему когда нибудь придется обратиться ко мме, я не задумаюсь отплатить ему той же самой монетой.

– Неужели он приказал вам убираться вон? Это не в духе Эджертона. Он формалист, – это правда; но зато он и учтив до крайности, – по крайней мере сколько я знаю его. Должно быть, вы оскорбили его чем нибудь, задели его за слабую сторону.

– Человек, которому нация дает такие прекрасные деньги, не должен иметь слабой стороны. Какая же может быть у Эджертона?

– О, Эджертон, во первых, считает себя джентльменом во всех отношениях; во вторых, честность свою он ставит выше всего, сказал Леви, с язвительной улыбкой. – Быть может, вы тут-то и кольнули его. Скажите, как это было?

– Я не помню теперь, отвечал Эвенель, который, со времени своей женитьбы, достаточно изучил лондонское мерило человеческих достоинств, и потому не мог вспомнить не краснея о своем домогательстве дворянского достоинства. – Я не вижу особенной необходимости ломать наши головы над слабыми сторонами надменного попугая. Возвратимтесь лучше к предмету нашего разговора. Вы должны непременно доставить мне эти деньги к будущей неделе.

– Будьте уверены в этом.

– И, пожалуста, не пустите векселей моих в продажу; подержите их на некоторое время под замком.

– Мы ведь так и условились.

– Затруднительное положение мое я считаю кратковременным. Только кончится панический страх в коммерции и переменится это неоцененное министерство, и я выплыву на чистую воду.

– Да, на лодочке из векселей и ассигнаций, сказал барон, с громким смехом.

И два джентльмена, пожав руку друг другу, расстались.