Текст книги "Мой роман, или Разнообразие английской жизни"

Автор книги: Эдвард Джордж Бульвер-Литтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 75 страниц)

Глава XLIV

Несмотря на кратковременность своего отсутствия, Ричард Эвенель не мог не заметить, что в течение этого периода произошла значительная перемена в одушевлении общества. Те из гостей, которые жили в городе, приготовились уйти домой пешком; те, которые жили в отдалении, и экипажи которых еще не прибыли по ненаступлению назначенного часа, собрались в небольшие кружки и группы. Все обнаруживали неудовольствие и все по инстинктивному чувству отворачивались от хозяина дома в то время, как он проходил мимо их. В неприятной сцене они видели унижение собственного своего достоинства и считали себя оскорбленными не менее самого Ричарда. Они опасались повторения какой нибудь подобной сцены. От этого площадного человека всего можно было ожидать, по их мнению!

Проницательный ум Ричарда в один момент предъусмотрел всю затруднительность подобного положения. Несмотря на то, он смело и прямо шел к мистрисс М'Катьчлей, стоявшей почти подле самой палатки, вместе с Помплеями и женою декана. Особы эти, заметив смелое шествие Ричарда, начали колебаться.

– Взгляните, какая дерзость! сказал полковник, углубляясь в галстух: – он идет сюда. Это низко, это ужасно! Что мы станем делать теперь? Пойдемте прочь.

Но Ричард заметил это и заслонил им дорогу.

– Мистрисс М'Катьчлей, весьма серьёзно сказал он и в то же время протянул к ней руку: – позвольте мне просить вас на три слова.

Бедная вдова не знала, что отвечать, что делать. Мистрисс Помплей украдкой дернула ее за рукав. Ричард стоял перед ней с протянутой рукой и пристально вглядываясь в её лицо. Она колебалась, впрочем, недолго и приняла протянутую руку.

– Чудовищное бесстыдство! вскричал полковник.

– Не мешай, мой друг, возразила мистрисс Помплей. – Поверь, что мистрисс М'Катьчлей найдется, как отделать этого вульгарианца!

– Сударыня, сказал Ричард, едва только удалились они на такое расстояние, откуда слова их не могли долетать до слуха Помплеев: – я предоставляю вам оказать мне величайшую милость.

– Мне?

– Вам, и одним только вам. Вы имеете большое влияние на всех эгих людей: одно слово ваше произведет то действие, которого я желаю. Мистрисс М'Катьчлей, прибавил Ричард, таким торжественным тоном, который даже на самого грубого слушателя произвел бы сильное впечатление: – позвольте мне льстить себя надеждою, что вы имеете ко мне дружеское расположение, чего я не могу сказать о всех других лицах, пирующих в моем саду, – согласитесь ли вы оказать мне эту милость, – да или нет?

– Чего же вы хотите от меня, мистер Эвенель? спросила М'Катьчлей, все еще сильно встревоженная, но заметно смягченная.

Мистрисс М'Катьчлей ни под каким видом нельзя было назвать женщиной нечувствительной; она даже считала себя слабонервной.

– Уговорите всех ваших друзей, – короче сказать, уговорите все общество собраться в беседку, под каким бы то ни было предлогом. Я хочу сказать несколько слов моим гостям.

– Что вы это! мистер Эвенель, вы хотите сказать им несколько слов! вскричала вдова: – вы не знаете, что этого-то именно все и опасаются! Нет ужь, вы извините меня, а я должна вам признаться откровенно, что нигде не водится приглашать порядочных людей на танцовальный завтрак и потом…. потом браниться с ними!

– Кто вам сказал, что я хочу браниться с ними! сказал мистер Эвенель, весьма серьёзно: – клянусь честью, ядаже и не думал об этом. Я хочу только поправить дело, даже надеюсь, что танцы наши будут продолжаться, и чтобы удостоите меня вашей руки на тур вальса. Сделайте мне это одолжение, и поверьте, что вы видите перед собой человека, который умеет быть признательным.

Мистер Эвенель, кончив, поклонился, не без некоторого достоинства, и скрылся в отделение палатки, назначенное для завтрака. Здесь он деятельно начал распоряжаться приведением стола и буфета в возможный порядок. Мистрисс М'Катьчлей, которой любопытство и интерес были затронуты, исполнила поручение с необыкновенным уменьем и тактом светской, образованной женщины, так что, менее чем через четверть часа, палатка наполнилась, пробки защелкали, шампанское полилось и заискрилось; гости пили молча, кушали плоды и пирожное, поддерживали свою храбрость уверенностью в превосходство сил на своей стороне и испытывали непреодолимое желание узнать, что будет дальше. Мистер Эвенель, сидевший во главе стола, внезапно встал.

– Лэди и джентльмены! сказал он: – я осмелился пригласить вас еще раз в эту палатку, с тем, чтобы пожалеть вместе со мной о происшествии, которое едва не послужило поводом к расстройству общего нашего удовольствия. Без сомнения, вам всем известно, что я человек новый, – человек, который сам устроил свою судьбу, составив хороший капитал.

Большая часть слушателей, по невольному чувству, склонила свои головы. Слова произнесены были мужественно; все общество проникнуто было чувством уважения к оратору.

– Вероятно, продолжал мистер Эвенель: – не безызвестно вам также и то, что я сын весьма честных торговопромышленников. Я говорю: честных, и потому им нечего стыдиться меня, – я говорю: торгово-промышленников, и мне нечего стыдиться их. Сестра моя вышла замуж и поселилась в отдаленной отсюда провинции. Я взял на свое попечение её сына, с тем, чтобы дать ему приличное воспитание, и потом, как говорится, вывести в люди. Но надобно заметить, я не говорил ей, где находился её сын, не говорил даже о своем возвращении из Америки. По собственному своему желанию, – пожалуй, если хотите, по прихоти, отложил я это до более благоприятного случая, и именно до той поры, когда бы я мог неожиданно представить ей, в виде сюрприза, не только богатого брата, но и сына, которого я намерен был сделать джентльменом, на сколько позволяли то воспитание, изящные манеры и благородное обращение его. Но бедная моя родственница отыскала нас гораздо ранее, чем я ожидал, и предупредила меня сюрпризом своего собственного изобретения. Умоляю вас, простите замешательство, которое наделала эта маленькая семейная сцена; и хотя, признаюсь, она была довольно забавна в свое время и несправедливо было бы с моей стороны отозваться о ней иначе, но все же я не смею судить дурно о вашем добросердечии; я уверен, что вы сами можете оценить чувства, которые должны испытывать брат и сестра при встрече, после того, как они расстались друг с другом в самые ранние годы своего возраста. Для меня (и Ричард испустил продолжительный вздох: он чувствовал, что один только подобный вздох мог поглотить отвратительную ложь, которую он произносил), – для меня эта встреча была, по истине, самой счастливой встречей! Я – человек простой; в моих словах ничего нет дурного. Пожелав вам от всей души того же счастья в кругу вашего семейства, каким наслаждаюсь я в кругу моего, хотя и весьма смиренного, я с особенном удовольствием пью, лэди и джентльмены, ваше здоровье.

Громкия рукоплескания заключили речь мистера Эвенеля. С его простодушным воззрением на предмет он так верно достиг своей цели, что большая половина из присутствовавших, которая до этой речи не чувствовала к Ричарду никакого влечения, даже пренебрегала им, вдруг переменила свое мнение о нем и с этой минуты стала гордиться его знакомством. Надобно заметить, что высшее британское сословие, при всей возвышенности понятий о своем достоинстве, еще сильнее обнаруживающемся в провинциях и маленьких обществах, ни к кому не имеет такого уважения, как к человеку, который возвысился из ничего и который откровенно признается в том. Сэр Комптон Дарлей, старый баронет, с родословной длиннее каждого валлийца, который весьма неохотно явился на бал, по неотступной просьбе трех незамужних дочерей своих (из которых ни одна не удостоила мистера Эвенеля даже самым маленьким поклоном), встал с места и приготовился произнести приличную речь; это право принадлежало исключительно ему: но званию своему и по месту, занимаемому в обществе, он был первое лицо между гостями.

– Лэди и джентльмены! начал сэр Комптон, обращаясь к собранию: – я уверен, что все присутствующие согласятся с моим мнением, с выражением чувств моих, если скажу, что все мы, с особенным удовольствием и восхищением, выслушали слова, с которыми обращался к нам многоуважаемый хозяин дома. (Рукоплескание огласило палатку.) И если кто-нибудь из нас, как весьма справедливо замечает мистер Эвенель, увлечен был неожиданной сценой в неуместный смех над… над… («тем, что дорого для каждого из нас» – подсказывает жена декана)…. над тем, что дорого для каждого из нас, повторил сэр Комптон, смешался и стал, как говорится, в тупик («над тем, что называем мы священными чувствами» – снова прошептала жена декана)… да, именно, над тем, что называем мы священными чувствами, – я, от лица всего собрания, прошу мистера Эвенеля принять наше чистосердечное извинение. С своей стороны, я могу сказать одно, что с удовольствием признаю мистера Эвенеля достойным стать на ряду с джентльменами нашего округа (при этом сэр Комптон громко ударил по столу) и долгом считаю выразить ему мою признательность за блестящий пир, присутствовать на котором выпало на мою долю в первый раз в жизни. Если он умел честным образом стяжать себе богатство, то, надобно отдать ему справедливость, он благородно умеет и расточать его.

Шампанское полилось обильнее прежнего.

– Я не привык говорить перед публикой, не умею красноречиво изъясняться, но не умею также и скрывать моих чувств. Мне остается теперь предложить тост за здоровье хозяина дома, Ричарда Эвенеля, сквайра, и вместе с тем за здоровье его уважаемой сестры…. да здравствуют они на многие лета!

Последние слова заглушились громом рукоплесканий и восклицаний, которые слились наконец в троекратное ура в честь Ричарда Эвенеля, сквайра, и его уважаемой сестры.

«Как славно обманул я их! – подумал Ричард Эвенель. – Впрочем, обманывать в натуре человека. Почем знать, может быть, и они, в свою очередь, обманывают меня.»

Вместе с этим он взглянул на мистрисс М'Катьчлей и, к величайшему своему удовольствию, увидел, что она платочком утирала глаза.

Можно сказать, что хотя прекрасная вдова и думала иногда о возможности сделаться женою мистера Эвенеля, но до этой поры в душе своей она не чувствовала к нему никакого расположения: теперь же она была влюблена в него. Чистосердечие и мужество всегда нравятся женщинам, а Ричард Эвенель хотя и обманывал все собрание, как сам об сознавался в том, но в глазах мистрисс М'Катьчлей казался настоящим героем.

Ричард Эвенель торжествовал.

– Теперь мы можем продолжать наши танцы, весело сказал он.

И в то время, как он протянул руку к мистрисс М'Катьчлей, сэр Комптон Дарлей схватил эту руку и, дружески пожав ее, воскликнул:

– Мистер Эвенель, вы еще ни разу не танцевали с моей старшей дочерью. Если вам не угодно было пригласить ее на тур вальса, то я сам должен предложить вам ее. – Сара, вот тебе кавалер на танцы.

Мисс Сара Дарлей, рослая и по росту своему стройная девица; сделала грациозный поклон и приблизилась к изумленному Ричарду Эвенелю. При выходе в танцовальное отделение палатки, Ричарду предстояло пройти мимо джентльменов, которые выстроились в ряд нарочно затем, чтоб пожать руку хозяину дома. Их горячия английские сердца не могли бы успокоиться до тех пор, пока они не уверились, что недавняя надменность и неуместные насмешки совершенно забыты. В эту минуту Ричард Эвенель преспокойно мог бы ввести в общество гостей свою сестру, в её ситцевом платье, пестром платке и толстых башмаках; но он не хотел даже и подумать об этом. От искреннего сердца он благодарил небо, что она находилась в эту минуту под замком.

Не ранее третьего тура вальса Ричард Эвенель мог воспользоваться случаем протанцовать с мистрисс М'Катьчлей, и тогда наступили уже сумерки. Экипажи давно стояли у подъезда; но никто еще не думал уезжать. Гости наслаждались удовольствием вполне. С течением времени созревали все планы Эвенеля, предназначенные им к довершению того торжества, которое так неожиданно доставило ему прибытие сестры и которого он чуть-чуть не лишился, благодаря тому же самому прибытию. Смелость и решительность много помогли ему в этом случае. Вино и подавленный гнев еще более возбуждали в нем отвагу и даже дерзость, и в то время, как восторженность начинала мало по малу ослабевать в нем, когда мистрисс М'Катьчлей перешла на сторону Помплеев, влияние которых на избранницу своего сердца Ричард всего более желал бы теперь устранить, – в это время он гораздо спокойнее вспоминал о своих бедных деревенских родственниках. Время для исполнения задуманных планов было самое удобное. Железо накалилось: стоило только начать ковку и ковать самую прочную цепь.

– Я не знаю, как выразить вам мою благодарность, мистрисс М'Катьчлей, за величайшее благодеяние с вашей стороны, сказал Ричард, выходя из палатки.

– Помилуйте! сказала мистрисс М'Катьчлей: – какое тут благодеяние!.. я так рада, что…

И она замолчала.

– Значит, вы еще не стыдитесь меня, несмотря на неприятное происшествие?

– Стыдиться вас! Напротив, я гордилась бы вами, еслиб я была….

– Окончите вашу мысль, скажите: «еслиб я была вашей женой!» Мистрисс М'Катьчлей, я богат, вам известно это, – и я пламенно люблю вас. С вашей помощью, я мог бы выйти из обыкновенного круга моих действий и мог бы разъигрывать не последнюю роль в высшем кругу общества. Кто бы ни был мой отец, я уверен, что внук его был бы по крайней мере…. впрочем, об этом еще рано говорить. Что вы скажете на это? вы отворачиваетесь от меня. Я не хочу беспокоить вас длинными объяснениями: это не в моем характере. Давича я просил вас помочь мне, и просил вас сказать мне на это: да или нет? теперь же, надеясь на вашу снисходительность ко мне, я снова осмеливаюсь просить сказать мне: да или нет?

– Но, мистер Эвенель, это так неожиданно, так… ах, Боже мой! Мистер Эвенель, вы так спешите…. что я…

И вдова раскраснелась: румянец стыдливости заиграл на её ланитах.

«О, эти ужасные Помплеи!» подумал Ричард, увидев, что полковник торопился с плащем к мистрисс М'Катьчлей.

– Я жду вашего ответа немедленно, продолжал пламенный любовник, весьма торопливо. – Завтра я уеду отсюда, если вы не дадите мне ответа.

– Вы уедете отсюда? и оставите меня?

– Согласитесь быть моей, и я не оставлю вас.

– Ах, мистер Эвенель! томно сказала вдова, сжимая его руку: – кто может противиться вам?

Полковник Помплей подошел. Ричард взял от него шаль.

– Не торопитесь, полковник, сказал он: – мистрисс М'Катьчлей может располагать своим временем как ей угодно: здесь она как у себя в доме.

Ричард Эвенель распорядился так умно, что через десять минут почти все гости уже знали, что высокопочтеннейниая мистрисс М'Катьчлей приняла его предложение. Все единодушно говорили, что «он очень умный, очень добрый человек», – все, исключая Помплеев, которые от бешенства выходили из себя. И в самом деле, возможно ли допустить, чтоб Ричард Эвенель насильно втерся в круг аристократии! возможно ли, чтобы, сделавшись мужем высокопочтеннейшей лэди, он стал на ряду с британскими лордами!

– Чего доброго! он еще будет представителем нашего города, – этот вулгарианец! восклицал полковник.

– И мне придется идти за хвостом его жены, этой отвратительной женщины!

Сказав это, мистрисс Помплей заплакала.

Гости разъехались. Ричард имел теперь полную свободу подумать о том, какие принять меры касательно сестры своей и племянника.

Победа над гостями заметно смягчила сердце Ричарда в отношении к его родственникам; но, несмотря на то, он все еще считал себя сильно оскорбленным неуместным появлением мистрисс Ферфильд. Гордость его была унижена дерзкой выходкой Леонарда. До этой поры он никак не мог допустить идеи, чтобы человек, которому он оказал услугу или намерен был оказать ее, мог иметь свою собственную волю, мог смело не повиноваться ему. Он чувствовал также, что слова, сказанные им и Леонардом друг другу, нескоро ими забудутся, и что, вследствие этого, тесная дружба их, по необходимости, должна охладеть. Ему, великому Ричарду Эвенелю, просить прощения у мистрисс Ферфильд, у деревенской прачки! о нет! этому не бывать! Она и Леонард должны просить у него прощения.

– С этого я и начну, сказал Ричард Эвенель: – я полагаю, они успели теперь надуматься.

Вместе с этим ожиданием, он отпер дверь – и, к неописанному изумлению, очутился в пустой комнате. Взошедшая луна смотрела прямо в окна и ярко освещала каждый угол. Ричард окинул взором всю комнату и пришел в недоумение: птички улетели.

«Неужели они ушли сквозь замочную скважину? сказал он. – А! понимаю: они ушли в окно.»

И действительно, окно, поднимавшееся от земли на половину человеческого роста, было открыто. Мистер Эвенель, в припадке бешенства, совершенно упустил из виду этот легкий способ к побегу.

– Ну, ничего, проговорил он, бросаясь на кушетку. – Надеюсь, они не замедлят отозваться о себе: они непременно захотят воспользоваться моими деньгами.

В эту минуту взор его остановился на письме, лежавшем на столе. Он развернул его и увидел несколько ассигнаций на пятьдесят фунтов; из них сорок пять принадлежали вдове, а новенькая пяти-фунтовая – Леонарду. Ричард сам за несколько дней подарил ему эту ассигнацию. Вместе с деньгами было написано несколько строчек, смелым и красивым почерком Леонарда, хотя некоторые слова и обнаруживали, что рука Леонарда дрожала.

Вот что писал он:

«Благодарю вас за все, что вы сделали тому, кого считали предметом вашего сострадания и милосердия. Моя мать и я прощаем вам прошедшее. Я ухожу вместе с ней. Вы предоставили на мой произвол сделать выбор касательно моей будущности, и я сделал его.

«Леонард Ферфильд.»

Письмо выпало из рук Ричарда. В течение двух-трех минут он оставался безмолвным. Заметно было, что угрызение совести производило на него сильное влияние. Он видел, однако же, что поправить дело не было возможности.

– В целом свете не найдется, вскричал он, сильно топнув ногой: – не найдется таких неприятных, дерзких и неблагодарных людей, как бедные родственники. С этой минуты я прекращаю с ними всякие сношения.

Глава XLV

Леонард и его мать, освободясь от заточения, на которое осудил их мистер Эвенель, направили путь к небольшой гостинице, расположенной в недальнем расстоянии от города, при окраине большой дороги. Обвив одной рукой стан своей матери, Леонард поддерживал ее и в то же время старался ее успокоить. Действительно, к сильному потрясению нервов бедной женщины, она чувствовала угрызение совести при мысли, что неуместным появлением своим в доме Ричарда она совершенно разрушила все планы Леонарда на его блестящую будущность. Проницательный читатель, вероятно, уже догадался, что главным виновником всего зла в этом критическом обороте дел юноши был никто другой, как странствующий медник. Возвратясь в окрестности Гэзельденского парка и казино, медник не замедлил уведомить мистрисс Ферфильд о своем свидании с Леонардом, и, увидев, что бедная вдова оставалась в совершенном неведении касательно пребывания Леонарда под кровом его дяди, негодный бродяга, быть может, из злобного чувства к мистеру Эвенелю, а может быть, из особенного расположения делать зло ближнему, составлявшее отличительную черту в его характере, так сильно подействовал на бедную вдову описанием надменности мистера Эвевеля и щегольского платья его племянника, что в душе её пробудилось горькое и невыносимое чувство ревности. «По всему видно, что они хотели отнять от меня мальчика!» думала вдова. – Молчание его служило тому верным доказательством. Этот род ревности, всегда обнаруживаемый женским полом в большей или меньшей степени, часто оказывается весьма сильным между бедными. В мистрисс Ферфильд это чувство проявлялось еще сильнее, потому что в её одиночестве Леонард служил для неё единственной отрадой. Хотя она примирилась с потерею его присутствия, но ничто не могло примирить ее с мыслию о потере сыновней любви. Кроме того, в душе её образовались некоторые убеждения, о справедливости которых читатель станет судить лучше впоследствии, – что Леонард обязан был ей более, чем сыновнею привязанностью. Короче сказать, ей не хотелось, употребляя её собственное выражение, «получить незаслуженный щелчок». Проведя бессонную ночь, она решилась действовать по своему соображению, много побуждаемая к этому неприязненным внушением мистера Спротта, утешавшего себя мыслию об унижении джентльмена, который так непочтительно грозил ему рабочим домом. Вдова немало сердилась на мистера Дэля и Риккабокка: она полагала, что и эти достойные джентльмены были в одном заговоре против неё. Поэтому, не объявив своего намерения ни одной душе в Гэзельденском приходе, она отправилась в путь и совершила его частью снаружи дилижанса, частью пешком. Неудивительно, Это она явилась на пир Эвенеля такая запыленная.

– О, Леонард! говорила она, стараясь подавить свои рыдания. – Когда я прошла в ворота и очутилась на лугу, где собралось так много знатных особ, я и сказала про себя: «взгляну на моего голубчика да и уйду». Но когда я увидела тебя, мой Ленни, такого красавчика, когда ты обернулся ко мне и закричал: «матушка!» я не могла не обнять тебя, моего ненаглядного, даже если бы пришлось мне умереть за это. Ты показался мне таким добреньким, что я в одну минуту забыла все сказанное мистером Спроттом насчет гордости Дика; я в ту же минуту подумала, что это все был вздор, точно такой же вздор, какой он выдумал насчет тебя и хотел меня уверить в том. Спустя немного подошел и Дик; я не видела его вот ужь десятка два лет…. мы ведь одного отца и матери…. и потому…. потому….

Рыдания заглушили голос бедной вдовы.

– И что я сделала теперь, сказала она наконец, обнимая Леонарда, в то время, как оба они сидели в небольшой комнатке трактира. – Я совсем погубила тебя. Иди назад, Леопард, ступай к Ричарду и, пожалуста, не думай обо мне.

Немалого труда стоило Леонарду успокоить бедную мистрисс Ферфильд и принудить ее лечь в постель и отдохнуть, потому что она как нельзя более была утомлена. После этого Леонард, задумчивый, вышел на большую дорогу. Звезды ярко горели на темном небосклоне; а юность, в минуты горести и в затруднительном положении, инстинктивно обращается к этим светилам. Скрестив руки на груди, Леонард смотрел на небо, и, по движению губ его, можно было заметить, что он произносил какие-то слова.

Громкий голос, с чистым лондонским акцентом, вывел Леонарда из этого положения: он обернулся и увидел камердинера мистера Эвенеля. Первая мысль, блеснувшая в голове Леонарда, была та, что дядя его раскаялся и послал отыскать его. Но камердинер, в свою очередь, был изумлен встречей не менее самого Леонарда: эта изящная особа, утомленная дневными трудами, провожала в трактир своего старого приятеля, открытого в числе лакеев, приехавших из Лондона, с тем, чтобы за стаканом доброго грогу забыть свою усталость и, без всякого сомнения, погоревать о споем печальном положении в доме провинциального джентльмена.

– Мистер Ферфильд! воскликнул камердинер, между тем как лондонский лакей рассудил за лучшее продолжать свое шествие.

Леонард взглянул и не сказал ни слова. Камердинер подумал, что нелишним было бы представить Леонарду какое нибудь извинение в том, что он оставил свой буфет и серебро, и что не мешало при этом случае воспользоваться влиянием Леонарда на его господина.

– Сделайте одолжение, сэр, извините, сказал он, дотрогиваясь до шляпы. – Я на минуту отлучился из дому, собственно затем, чтоб показать дорогу мистеру Джэйльзу в «Васильки», где он намерен переночевать. Надеюсь, что господин мой не будет сердиться за это. Если вы идете домой, сэр, то потрудитесь сказать ему.

– Я не иду домой, Джервис, отвечал Леонард, после непродолжительного молчания. – Я оставил дом мистера Эвенеля, чтоб проводить мою матушку, и оставил внезапно. Я бы очень был обязан тебе, Джервис, еслиб ты принес в «Васильки» некоторые из моих вещей. Потрудись войти вместе со мной в трактир, и я дам тебе список этих вещей.

Не дожидаясь ответа, Леонард повернулся к трактиру и составил там скромную опись своего имущества. В эту опись включено было платье, привезенное из казино, чемоданчик, в котором помещалось это платье, книги, старинные часы доктора Риккабокка, различные рукописи, на которых молодой человек основывал все свои надежды на славу и богатство. Окончив этот список, он вручил его Джервису.

– Сэр, сказал Джервис, повертывая лоскутком бумаги между указательным и большим пальцами: – надеюсь, вы уезжаете от нас не надолго.

И, вспомнив о сцене, происшедшей на лугу, толки о которой неясно достигли его слуха, он взглянул на лицо молодого человека, который всегда «учтиво обращался с ним», так внимательно и с таким состраданием, какое только могла испытывать столь холодная и величественная особа при случаях, оскорбляющих достоинство фамилии даже менее аристократической в сравнении с той, которую мистер Джервис удостоивал своими услугами.

– Напротив, очень надолго, отвечал Леонард простосердечно. – Впрочем, господин твой, без всякого сомнения, извинит тебя за то, что ты окажешь мне эту услугу.

Не делая дальнейших возражений, мистер Джервис отложил на несколько минут начало приятной беседы с приятелем за стаканом грогу и немедленно отправился в дом мистера Эвепеля. Джентльмен этот все еще сидел в библиотеке, вовсе не подозревая об отсутствии своего камердинера, и когда мистер Джервис вошел и сказал ему о встрече с мистером Ферфильдом и сообщил ему о поручении, возложенном на него молодым джентльменом, мистер Эвенель чувствовал неприятное положение от проницательного взора своего лакея, а вследствие этого гнев против Леонарда снова закипел в нем за новое уничижение его гордости. Он чувствовал, до какой степени неловко было не сделать никакого объяснения по поводу отъезда своего племянника, но еще более было неловко объяснить это.

После непродолжительного молчания, мистер Эвенель весьма угрюмо сказал:

– Мой племянник уезжает на некоторое время по делам; делай то, что он приказывает.

Вместе с этим он отвернулся и закурил сигару.

– Этот негодный мальчишка, сказал он про себя:– или намерен еще более меня оскорбить таким посланием, или делает предложение на мировую: если тут оскорбление, то, конечно, он счастлив тем, что убрался отсюда, а если предложение на мировую, то надобно надеяться, что в самом скором времени он пришлет другое, более почтительное и дельное. Впрочем, получив полное согласие мистрисс М'Катьчлей, я не вижу теперь причины чуждаться моих родственников. Да, можно смело сказать, что это высокопочтеннейшая лэди! Неужели брак с ней доставит мне право называться также высокопочтеннейшим? У этого пошлого Дерретта решительно нет никаких практических изъяснений по этому предмету.

На другое утро, платье и часы, которые мистер Эвенель подарил Леонарду, были возвращены молодым человеком при записке, предназначенной выразить чистосердечную признательность, но заметно написанной с весьма малым знанием светского приличия и до такой степени проникнутой чувством оскорбленного достоинства и гордости, которое в самый ранний период жизни Леонарда принудило его бежать из Гэзельдена и отказаться от извинения перед Рандалем Лесли, – до такой степени, говорю я, что нисколько не покажется удивительным, если потухающее в душе мистера Эвенеля чувство угрызения совести совершенно погасло и наконец заменилось исступленным гневом.

– Надеюсь, что он умрет с голоду! сказал рассвирепевший дядя, с злобной усмешкой.

– Послушайте, дорогая матушка, говорил Леонард в то же самое утро, в то время, как, с чемоданчиком на плече, он шел под руку с мистрисс Ферфильд по большой дороге: – уверяю вас от чистого сердца, что я нисколько не сожалею о потере милостей, которые, сколько я могу предвидеть, лишили бы меня возможности располагать собою. Ради Бога, не беспокойтесь обо мне: я получил некоторое воспитание, у меня есть энергия; поверьте, что я успею сделать для себя многое. Возвратиться домой в нашу скромную хижину я не могу ни за что на свете: я не могу быть снова садовником. Не просите меня об этом если не хотите, чтобы я остался на всю жизнь мою недовольным…. мало того: несчастным. В Лондон, в Лондон! Вот место, которое может доставить и славу и богатство. Я приобрету то и другое. О, да, поверьте мне, приобрету. Вы скоро станете гордиться вашим Леонардом, и тогда, мы снова будем жить вместе, и жить без разлуки! Не плачьте, родная.

– Но что ты можешь сделать в Лондоне, в таком огромном городе?

– Как что! Разве не уходят из нашей деревни молодые люди искать счастья в этом городе? и что они берут с собой, как не одно только здоровье и сильные руки? У меня есть то и другое, и даже больше: у меня есть ум, здравый рассудок, надежды Нет, матушка, не просите меня; ради Бога, не бойтесь за меня.

Леонард гордо откинул голову; в его твердой уверенности в будущность было что то величественное, торжественное.

– Нечего делать, мой милый Ленни…. Однако, ты будешь писать к мистеру Дэлю или ко мне? Я попрошу мистера Дэля или доброго синьора читать твои письма; я знаю, что они не будут сердиться на меня.

– Буду, матушка, непременно буду.

– Но, Ленни, ведь у тебя нет ни гроша в кармане. Что было лишнего у нас, то отдали мы Дику; вот тебе мои собственные деньги; я оставлю только на дилижанс.

И добрая мать всунула в жилетный карман Леонарда соверен и несколько шиллингов.

– Возьми вот и эту шести-пенсовую монету с дырочкой. Пожалуста, Ленни, береги ее: она принесет тебе счастье.

Разговаривая таким образом, они дошли до постоялого двора, где встречались три дороги и откуда дилижанс отправлялся прямо в казино. Не входя в покои, они, в ожидании дилижанса, сели на лужайке, под тению живой изгороди. Заметно было, что мистрисс Ферфильд упала духом, и что в душе её происходило сильное волнение, – вернее: сильная борьба с совестью. Она не только упрекала себя за безразсудное посещение брата, но боялась вспомнить о своем покойном муже. Что бы сказал он о ней, еслиб мог увидеть ее из пределов вечности?

– В этом поступке обнаруживается величайшее самолюбие с моей стороны, повторяла она.

– Зачем говорить это! Разве мать не имеет права над своим сыном?

– Да, да, мой Ленни! воскликнула мистрисс Ферфильд. – Ты говоришь совершенную правду. Я люблю тебя, как сына, как родного сына. Но еслиб я не была тебе матерью, Ленни, и поставила бы тебя в такое положение, что бы ты сказал мне тогда?

– Еслиб вы не были мне матерью! повторил Леонард, засмеявшись и заключая свой смех поцалуем. – Не знаю, сумел ли бы я сказать вам и тогда что нибудь другое, кроме того, что вы, которая вскормила меня, выростила и взлелеяла, всегда имеете полное право на мой дом и мое сердце, где бы я ни находился.