Текст книги "Ребята с нашего двора"

Автор книги: Эдуард Шим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

8

Анатолий Данилович Савичев ехал в такси и думал о своем сыне.

Вот ездишь по свету, думал Савичев, а твой сынок растет, превращаясь во взрослое и незнакомое существо… Остался дома долговязый парень с хорошеньким личиком, отдаленно напоминающим лицо папы. Затылок заросший. Пальцы длинные, нервные. Взгляд ироничен. И это – Павлик?

Совсем недавно Анатолий Данилович привозил ему погремушки и ползунки. Теперь возит фирменные джинсы, предварительно примеряя их на себя. Хвать – а джинсы коротковаты…

Впрочем, это мелочь, пустое. Незнакомое существо растет не только физически, оно духовно растет. Не ошибиться бы в определении других размеров, скрытых от глаз.

Однажды возвращаешься, и тебе сообщают, что сын напечатал стишок в «Пионерской правде». Потом говорят, что надо купить пианино – у мальчика проявляется музыкальный талант. Не слишком ли много талантов? И шахматы, и поэзия, и музыка? Тебе отвечают, что он – современный ребенок.

Ты ложишься отдохнуть с дороги – и вдруг вскакиваешь от орудийного гула. Оказывается, сын включил проигрыватель, он готовит уроки под такой аккомпанемент.

Пролетает еще годик, ты наклоняешься над сыном, чтобы поцеловать его на сон грядущий. И в упор встречаешь недоуменный, исполненный строгости взгляд. Он говорит, что между мужчинами это не принято.

Теперь ты стараешься следить за собою. Запоминаешь имена хоккеистов, вместе слушаешь орудийный гул. «Джон Браун – это все-таки гениально!» – сообщает тебе жена. Ты согласен. Тебе очень нравятся Джон Браун и Рей Конифф. И сын одобрительно кивает тебе.

Проходит еще год, сын мужает. Приходится и тебе мужать, искореняя остатки сантиментов. Ты немногословен, сдержан, спортивен. Иронизируешь над трудностями.

Иногда, правда, ты даешь себе поблажку. Тайно от всех. Собираясь в дорогу, ты говоришь, что самолет отправляется в семь вечера. А он улетает в восемь. И ты хладнокровно пьешь кофе – с пенкой, черт бы ее подрал.

Ты пьешь кофе, который никогда тебе не нравился; на диване лежит несобранный чемодан – плоский, черный, с алюминиевой окантовкой – модель «дипломат». И ты раздумываешь, что в этот чемодан опять ничего не поместится – ни лишняя пара туфель, ни теплая куртка. Но современный мужчина и за тридевять земель отправляется налегке – таков теперь стиль. Всем неудобно, однако все летают с «дипломатами».

Не только в Австралии люди ходят вверх ногами, думал Савичев, – это везде встречается. Вот живешь-живешь, и вдруг ловишь себя на мысли, что пора бы перевернуться. Стосковался по нормальному положению в пространстве.

9

Анатолий Данилович Савичев никому не говорил, что плохо переносит полеты. Да и зачем говорить? В Канаду или Австралию поездом не отправишься – терпи…

Тем паче он не хотел волновать жену и сына. Вдобавок как-то стыдно признаваться, что в современном лайнере, где сотни людей спят, обедают или смотрят телевизор, ты покрываешься холодной испариной, боясь окочуриться у всех на глазах…

Сегодня Анатолий Данилович предчувствовал, что полет будет особенно тяжелым. В затылке боль, сердце покалывает. Наверное, от скверной погоды.

И мысли одолевают невеселый. Нестерпимо жалко, что как следует не попрощался с женою и Павликом.

* * *

Времени впереди было еще достаточно; Анатолий Данилович попросил шофера свернуть с центральной площади. Сделать небольшой крюк.

На площади, возле памятника, есть знаменитый фонтан. Летом он работает до поздних сумерек, струи освещены электричеством, они похожи на неоновую рекламу. Зимой фонтанная чаша заметена снегом, но все равно к ней протоптаны дорожки.

Когда Анатолий Данилович особенно страшится будущего полета, он останавливает такси на площади, возле сквера, затем медленно идет к фонтанной чаше. И, стыдливо оглянувшись, бросает в нее монетку.

Третья глава. История о разгаданном секретном шифре, о чемодане с глиной, о сварливом старике, справедливом лейтенанте милиции, о любви и трех лотерейных билетах

1

Они вернулись в город поздним вечером, на одной из последних электричек.

Ох, тяжелы, тяжелы были полупустые рюкзаки; плечи болели, спины болели, ноги подкашивались. Даже говорить было трудно, потому что губы у всех заветрились и от холода стали как деревянные.

Зашипев, электричка приткнулась к перрону, разъехались двери – вот наконец и город с его шумом, его светом, озаряющим чернильное небо; и среди неисчислимых огней – уже близко помигивают окошки родного дома. Благодать, что он рядом…

– А жаль все-таки… – шепеляво произнес Павлик, неверной ногой ступая на перрон.

– Чего тебе жаль? – спросила Вера.

– Ну, жаль, что к-кончилось путешествие. Я еще побродил б-бы…

Он притворялся с удивительным бесстыдством. Путешествие в лес было прекрасным, но только до половины – они не рассчитали силенок, забрались слишком далеко от станции и на обратном пути совершенно замучились.

А Павлик, видите ли, в двух шагах от дома снова взбодрился.

– Ведро у меня не возьмешь? – невинно предложила Вера. – А то пачкается…

– Я… с удовольствием! – Застигнутый врасплох, он трогательно хлопал глазами.

– Большое спасибо. Ты очень любезен, Павлик.

– Да п-пустяки. Пожалуйста!

В помятом закопченном ведре лежали не камни, не кирпичи – всего-навсего сыроежки да опенки, скудные лесные трофеи. Но эта дополнительная ноша согнула Павлика в дугу. Он двинулся, подшаркивая, будто на скользком льду, а ведро моталось и поддавало ему под коленки.

Вера спросила заботливо:

– Тебе удобно?

– Вп-полне!..

– А то я Сережу попрошу нести.

– Зачем же? – Он чуть не всхлипнул. – Не б-беспокойся. Это даже приятно…

Просто любопытно было, сколько он протянет, закоренелый притворщик. Справедливость требовала, чтобы он рухнул тут же, у всех на глазах.

Но публичное наказание было остановлено Алексеем Петуховым. Он, Петухов, был старшим в команде, он ощущал ответственность. Даже за несчастные опенки.

– Помнешь грибы! – прозаически рассудил он и отнял у Павлика ведро.

И что ж вы думаете – лицемер спасибо сказал? Как бы не так. Еще упрямился, не выпускал дужку ведра из негнущихся пальцев. А потом стал поглядывать свысока – дескать, не дали себя показать. Обидели.

2

В мраморных подземельях вокзала уже улеглось волнение, стихли потоки. Лишь кое-где по углам оседали, умащиваясь на узлах и чемоданах, транзитные пассажиры – выносливое племя кочевников, умеющее спать в сидячем положении, при свете мигающих неоновых трубок, под внезапные окрики репродуктора.

Темнели закрытые и оттого печальные киоски. У цветочного киоска, например, был совершенно похоронный вид – наверно, из-за бумажных розочек и тюльпанов, нагоняющих на человека смертельную тоску.

Пустынно было и в самом последнем зале – необычном зале, похожем на командный пункт приличной космической станции. Тут, мерцая зелеными лампочками, пугая астрономическими рядами цифр в окошечках, раскинулся железный лабиринт – автоматические камеры хранения.

– Внушительно, братцы? – спросил Павлик таким тоном, будто сам этот лабиринт выстроил. – Обычная кладовка, чулан, а как выглядит, а?

– Москва – Кассиопея, – сказал Сережка, которому очень хотелось затолкать свой рюкзак в первую же свободную нишу.

– Воспоминание о будущем, – сказала Вера.

Алексей Петухов всех вернул на землю, объяснив кратко:

– Прогресс!

На заводе, где Петухов работал, еще не такие сооружения строили. Цех ширпотреба, самый захудалый, и тот производил электрические зубные щетки.

– Нет, вы оглядитесь только!.. – не успокаивался Павлик. Он остановился и незаметно, чтобы легче было стоять, уперся рюкзаком в ближнюю дверцу.

– Здоров ты трепаться, – сказал Сережка. – Весь пар у тебя в гудок уходит.

– В песню уходит! Я прогресс воспеваю!

– Рыдания это, а не песня. Чего встал-то?

Бесхитростный Сережка не догадывался, что можно прислониться к шкафчику и малость отдохнуть.

– Стихи у меня рвутся наружу! – сказал Павлик. – Чеканные! «Посетив ближайший лес, воспеваю я прогресс!»

Услышав рифму – даже такую вот убогонькую, – Алексей Петухов насторожился. Казалось, он сейчас замрет с поднятой ногою, как охотничья собака, делающая стойку.

Вероятно, у Петухова уже выработался рефлекс на поэтические созвучия.

Петухов, глядя в потолок, проговорил медленно и протяжно:

– «Зазвучало пение! В честь камеры хранения!»

Раньше Сережка и Вера считали, что Петухов попросту балагурит, как мальчишка. Что он лишь поддерживает немудреную игру, затеянную Павликом. Но нет – игра уже попахивала заболеванием.

Теперь они подозревали, что двадцатилетний Петухов, окончивший школу и работавший на заводе, взрослый человек, всерьез ушиблен поэзией.

Сегодняшнее путешествие подтвердило опасения. Господи, сколько они выслушали экспромтов! Сколько чеканных строчек! На большую книгу хватило бы. Вдохновенный Павлик высвистывал их без усилия, как певчий дрозд, а Петухов вдруг останавливался, напряженно мысля, и откликался солидно, на профессиональном уровне. Он прямо-таки работал, как на своем заводе.

Вот и сейчас Павлик пустил трель:

– «Мне видней! На фоне леса! Дости-жения! Прогресса!»

– Небогато, – оценил Петухов, поджимая заветренную губу. – Ну, что это: тра-та-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота… Надо следить за размером, приятель.

– При чем тут размер?!

– Он, брат, дисциплинирует!.. – Петухов опять сощурился, глядя в потолок. – М-м-м… «Рождает восхищение! Приводит в умиление! Недавно перестроенная! Камера хранения!»

– Караул, Сережка! – сказала Вера. – Они опять!

– Брысь! – сказал Сережка. – Закуковали! Полночь на дворе!

Разом столкнув с места обоих сочинителей, Сережка и Вера погнали их к выходу. Нет, природа все-таки мудро поступает, наделяя поэтическим даром немногих людей. Жутко себе представить, что вышло бы, наделяй она многих…

Протрусив по лабиринту, задевая своими пухлыми рюкзаками о шкафчики, они выскочили на последнюю железную улочку. И тут заметили единственного живого человека.

В тесном тупике, как в мышеловке, ворочался бородатый старик; он склонялся к нижнему шкафчику, дергал за никелированную рукоять, а дверца не поддавалась.

– Граница на замке, дед! – на бегу сострил Павлик.

Вера опять пожалела, что у Павлика отобрали ведро. Остроумие – неплохая вещь. Но бывает, что за него хочется казнить без снисхождения.

Дед поворотился в тупичке, но, разглядев, что за личности перед ним, только досадливо отмахнулся здоровенной коричневой ладонью.

А они с разгона одолели ступеньки, выводившие из-под земли на вокзальную площадь, и затопали по мокрому тротуару, прямо по лужам. Теперь все равно было – промокнут ноги или нет, дом уже близко, осталось только в метро нырнуть.

– Нет, подождите-ка! – сказала Вера.

Рывком сбросила она рюкзак, плюхнула его на гранитный бортик и побежала обратно к туннелю. Из-под кед взметнулись желтые электрические брызги, кипящий след прочертился в лужах и погас – непонятно, откуда и прыть взялась такая.

– Потеряла что-нибудь? – предположил Петухов.

– Дедушка, – сказал Павлик. – Держу пари, она понеслась к этому гражданину с бородой. Спрашивать, не нужна ли помощь.

– Тимуровские традиции? – уточнил Петухов, опуская к ногам ведро.

– Они самые.

– Не проходи мимо старика и старушки? Натаскай им воды, наколи дров?

– Вот, вот, – сказал Павлик. – Хотя в наше время уместней спросить: какого черта старушка сидит без воды и топлива? Кто в этом безобразии виноват?

Петухов начал расстегивать лямки рюкзака. Стало понятно, что намечается внеочередной привал – здесь вот, на городской площади, под фонарем, в непосредственной близости от метро.

– Было такое кино, – продолжал Павлик настойчиво, – пионерка помогает старушке. А старушка – сквалыга. Ни в чем не нуждается, но эксплуатирует!

– Меньше слов, – сказал Петухов. – Мы, например, помогали без рассуждений.

– Когда это было! Прошлый век.

– Но, но!

– Да нет, я не против традиций! Только перебарщивать не надо!

– Если потребуется, пойдешь и поможешь, – наставительно произнес Петухов.

Он основательно разместил на гранитном бортике рюкзаки поставил на сухое местечко ведро с грибами. А еще у него была гитара, запеленутая в полиэтиленовую простынку. Для защиты от осадков. Петухов проверил, не сеются ли в воздухе капли, затем распеленал гитару и тихонечко на ней забренчал. Кроме стихов он создавал также самодельные песенки, но почему-то стеснялся их исполнять – проборматывал для себя.

Сережка глянул на башенные часы:

– Через семнадцать минут закроют метро.

– Хорошо, еще есть такси, – сказал Павлик.

– Получку дадут во вторник, – не прерывая песенки, информировал Петухов.

– И как же быть?

– Мы в наше время не боялись трудностей, – сказал под музыку Петухов.

Приглушенно шумела перед ними площадь, отсвечивая иллюминированными лужами. Текли цепочки машин. Каждая машина несла белые или красные огни – чуть туманные и переливающиеся. Иногда казалось, что эти огни скользят и роятся сами по себе, как вольные светляки.

С башни поплыли медлительные, какие-то старинные звоны – это часы отбили три четверти.

И с последним ударом на лестнице появилась Вера; подскакивая на одной ноге, она затягивала развязавшийся шнурок на кеде.

– Вот и Золушка наша, – сказал Павлик. – Начинается сказка. Чем дальше, тем страшней.

– Сереж!! Ищи дежурного по камере! Павлик, пойдешь со мной! Алеше придется стеречь барахло, перетаскивать некогда!.. Скорее!

Павлик поерзал на бортике, но вставать медлил.

– Дед забыл номер?

– Ага!..

– И теперь не открыть?

– Ага!

– И поезд вот-вот уходит?

– В том и дело! Бросайте все, скорей!..

– Как по нотам, – подытожил Павлик. – Она думает, это исключительное событие. А это уже всем надоело.

– Меньше слов, – сказал Петухов.

– Да таких дедушек здесь табуны! Можно с утра до вечера помогать, и всем не поможешь! Я бы взял да плакат вывесил: «Со склерозом вход воспрещен!»

Сережка со вздохом поднялся:

– Идем, что ли…

– Ребята, я устал, как пес! – застонал Павлик, впервые в этом признаваясь. – Я пешком через город не могу! Издеваетесь вы, что ли?!. И родители взбесятся!

– У меня есть двушка, – сказал рассудительный и запасливый Петухов. – Я позвоню, родители не только поймут, но оценят. Шагай, шагай. Мы в свое время не капризничали.

3

Дед все ворочался в своем железном тупике, мученически отбивая поклоны перед шкафчиком. Наугад менял цифры, дергал за рукоятку, бухал оцарапанным, в ссадинах кулаком. Дверца сидела монолитно.

– «Неприступна, как гранит, вещи камера хранит!» – злорадно высказался Павлик, подступая к дедовской спине.

Павлик не особенно верил, что поможет. Эту камеру изобретали не простаки, которых перещеголяешь сообразительностью. И было бы куда разумней не вмешиваться, а подождать, пока Сережка приведет дежурного. Что же касается деда, то ему полезно будет убедиться в надежности сейфа. В следующий раз будет с уважением относиться к технике.

– Не зубоскаль! – сказала Вера. – Сообрази что-нибудь! Всего-то четыре цифры!

– Да? – усмехнулся Павлик. – Обычно это называется иначе.

– Как?

– Девять в четвертой степени.

– Вот видишь! Разбираешься ведь! – закричала Вера. – Пустите его, дедушка, он сейчас откроет!

Дед через плечо посмотрел на них, приподнял губу, как волк, оскаливая сухие десны:

– Взломщик, что ль?..

– Он самый, – не теряясь, сказал Павлик. – Рецидивист.

– Ступайте вы отседа. Не злите меня!

Дед был встрепанный весь, помятый, в расстегнутом дешевом полупальто, надетом на ватник, и в забеленных глиною кирзовых сапогах. Похоже было, что не на вокзале он ночевал, а где-то под кустами валялся.

Вера пропустила мимо ушей дедовский окрик.

– Вы не расстраивайтесь! Сейчас все сделаем!.. – Она улыбалась чуть ли не заискивающе, отмахивая волосы со лба.

Павлик тихонечко поманил ее, отвел в сторону, за шкафы.

– Не надо. Не лезь.

– Почему это?

– Не хочет – и не надо.

– Вот глупости! Он же расстроенный!

– По-моему, он это самое. Поддатый.

– Чего-о?

– Выпивши. Тяпнувши. Окосевши.

– Ну и что? – спросила она.

Павлик почувствовал, что она действительно не понимает. Растопырила свои глазищи и ждет объяснения. Ей нужны дополнительные резоны.

– Знаешь, я от таких подальше держусь. Не пачкаюсь.

– Во-он что…

– Пускай сами выпутываются.

– Я не заметила, что он пьяный, – сказала она. – Он расстроенный.

– А я заметил.

– И решил в сторону отвалить? Надо же, как интересно…

– Они ничего другого не заслуживают.

– Я не знала… Надо же!

– Рекомендуется соображать.

– Я недавно иду, а на улице пьяного инвалида бьют. Он защищаться не может, а его бьют. Ты бы тоже не пачкался?

– Не знаю. Я их не терплю, пьяниц.

Она смотрела с откровенным любопытством, изучающе. И опять у нее был такой взгляд, что не разберешь – засмеется или навсегда разругается.

– Ну, хорошо. Вернемся к нему, – на всякий случай уступил Павлик.

– У меня больше причин их ненавидеть, – сказала она. – Ты ведь знаешь. У меня гораздо больше причин.

– Ну, хорошо, хорошо! Вернемся!

– Мне должно быть еще противней. Верно ведь?

– Я ж сказал – идем к нему!

– Отправляйся-ка лучше к Петухову. Мы как-нибудь без тебя. А то нечаянно запачкаешься.

Павлик привык подчиняться ей, но после таких слов его не прогнали бы отсюда и с конной милицией. Теперь следовало доказать, что без него не обойдешься. Он кое на что способен. Держитесь, конструкторы сейфов. Вы, конечно, не простаки, но и человеческая сообразительность не имеет пределов. Особенно если она подогрета обиженным самолюбием.

Павлик прошагал обратно в тупичок, присел возле деда:

– Послушайте-ка! На бумажку цифры не записывали?

– Не-а! – рыкнул дед, обеими ручищами сотрясая шкаф. К Павлику дед не поворотился, глаза не скосил – пренебрег.

– Значит, не боялись, что забудете… Уже легче. Значит, номер взяли не с потолка, он был знакомый… Рассуждаем дальше. Какие цифры может человек помнить, не записывая на бумажку? Очень просто: год рождения, месяц, число.

– Прочитай сперва! – Дед потыкал ободранным пальцем себе за плечо.

Над шкафчиками свисал с потолка жестяной плакатик:

ПРИ СОСТАВЛЕНИИ ШИФРА

НЕ РЕКОМЕНДУЕТСЯ

НАБИРАТЬ ГОД И ЧИСЛО ВАШЕГО РОЖДЕНИЯ

Павлик прочел, удовлетворенно покивал:

– Логично. Почти у всех год рождения начинается с единицы и девятки. Практически половина шифра отпадает…

– Шел бы ты со своими рассужденьями!

– Это значит, мы рассуждаем правильно! – смиряя себя, сказал Павлик. – Одним знакомым номером меньше. Что остается? Сейчас подумаем… Можно использовать номер телефона. Номер дома и квартиры. Угадал?

– В самую точку! Только я без телефона проживаю. И все избы у нас не нумерованные!

– Так… Остается еще меньше вариантов. Номер паспорта. Возраст. М-м-м… Размер сапог.

Дед тряхнул шкафчик с такой силой, что внутри загромыхало, повалилось что-то.

– Не зли, тебе сказано!!. Мелет ер-рунду!

– Мы же помочь стараемся! – вступилась Вера, и голос у нее стал жалобный.

– Языком стараетесь?! Дежурного сыскать надобно! Провалился, паразит, не сидится ему на месте!..

– Побежали за дежурным! Найдут его!

– Найдут, когда паровоз свистнет!

– Да нет же, вот они!.. – радостно вскрикнула Вера, приподнимаясь на цыпочки. – Все в порядке!

По лабиринту, малиново звеня подковками, приближался очень долговязый, баскетбольного роста милиционер. Его фуражка с кантиком пылала, как новенький спасательный круг, высоко над шкафчиками. Невидимый Сережка топотал где-то впереди, показывая дорогу.

Милиционер осторожно вдвинулся в тупичок, пересчитал всех взглядом. Тронул козырек:

– Старшина Гребенкин. Что у вас тут?

– Горю вот, как ракета американская! – Дед съездил по шкафчику локтем. – Отпирай скорея! Позабыл эту цифирь!..

– Попрошу документы.

– Зачем еще?!

– Извините, но так положено.

Из глубинных пластов – под ватником и рубахами – дед выкопал поношенный паспорт с заломившимися уголками.

– На!.. Да не канителься, поезд ведь!..

Ногтем подцепляя странички, старшина исследовал паспорт от корочки до корочки. Приятно было смотреть на старшину. Сердце радовалось от его вежливости, воспитанности, внешнего вида. Форма так сидела на нем, что хоть сейчас на парад.

– Скорея ты!.. Завели манеру: то не сыскать никого, то чешутся заместо дела!

– Спокойнее, гражданин. Сами виноваты, а высказываетесь.

– Ну, мой грех, мой! Дак чего – в ногах валяться теперь? Отпирай, а то разнесу этот дот!

– Нехорошо, гражданин. Напрасно вы так. Это сделано для вашего удобства. Культура, порядок. Не надо в очереди время терять…

– Что ты мне библию читаешь?! – еще яростней вскинулся дед. – Твое дело – отпереть, и до свиданьица! Где ключи?!

Старшина выправил уголок на паспорте, вернул деду.

– Все сделаем, что положено.

– Дак валяй!..

– Сейф вскрывает механик. При свидетелях. Вы, гражданин, назовете свои вещи, а мы проверим. У нас ведь инструкция существует.

Дед ахнул:

– Столько еще мороки?!.

– А как вы думали?

– Упущу поезд, упущу ведь!

– Поедете следующим.

– Кабы я мог следующим-то – неужто кричал бы? Неужто перед тобой выплясывал бы?! Ну, шутник! Бежи за своим механиком! Чтоб через минуту здеся был!

Старшина еще раз обвел взглядом всех присутствующих.

– Дети – ваши?

– Ай не видишь: вылитые мои!

Вера улыбнулась:

– Мы просто так. Мы помочь хотели.

– Прошу без меня ничего не предпринимать! – сказал старшина, поворачиваясь по-строевому.

Малиновые подковки прозвенели за шкафчиками, обозначая каждый размеренный шаг старшины.

– Во народ! – потрясенно произнес дед. – Эх, кабы время было, я б их тут перевернул кверху воронками! Глядите: не может он бегом, малокровный! Ему – что на этот поезд, что на другой пихнуть. А я телеграмму отбил, опоздаю – дым коромыслом взовьется!

Вера смотрела на деда, поправляя волосы растопыренной пятерней. Улыбалась. Дед чем-то ей нравился – это было заметно.

– Вы когда этот шкаф закрывали? – спросила она. – Вчера?

– Утром, чтоб ему треснуть!

– Как это было?

– Чего – как?! Сломя голову было! Время – в обрез, соскочил с поезда, несуся на телеграф. Да по лестницам этим! Да с чемоданом! Все руки пообрывал! Вот на обратном-то пути и соблазнился: гляжу – конура эта собачья нарастопашку!

– Ага, ага… Сначала, значит, вы телеграмму отправили. А сможете вспомнить – как вы ее отправили?

– Опять – как?!

– Ну, постарайтесь подробно: заполнили бланк, подошли к окошечку… А потом?

– Да что ты ко мне привязалась-то? – замученно спросил дед. – Али я дикий? Задом наперед телеграмму отбиваю?

– Не в этом дело, господи! Нечего тут обижаться! Просто попытайтесь вспомнить!.. – Вера говорила все настойчивей.

– У меня одно в голове! – закричал дед. – Беги да ложись под поезд!

– Как не стыдно!

– Чего-о?!

– Конечно! Как не стыдно – панику тут устраивать! Вспоминайте!.. – Вера обернулась к мальчишкам: – И вы не торчите столбами, думайте! Ну? У кого «ай-кью» выше?

– «Ай» чего? – спросил дед.

– «Ай-кью»!

– Это еще что такое?!

– Коэффициент умственного развития!

У деда брови полезли под шапку.

– Мать честная!.. – проговорил он. – Ну, тогда само собой. Тогда помирать рано. Напрягай, ребяты, коэффициент!

Вера не смогла на него больше сердиться – рассмеялась. Отличный был дед, честное слово. Даже ругаться с ним было интересно.

– Ладно, – сказала она. – Сейчас напряжем. Не помните, сколько вы за телеграмму уплатили?

– Кабы знать – навек затвердил бы. Рупь с копейками.

– Сдачу вам сдали?

– Сдачу?!

Дед переспросил это – и вдруг распрямился и тихонечко замычал, застонал, будто язык прикусивши. Разбойничьи его глаза, мерцавшие как темная торфяная вода, сделались пусты и бессмысленны. Целую минуту, не меньше, он переживал какое-то потрясение, отключившее его от окружающего мира.

Потом дед запустил руку под ватник и рубахи, судорожно там закопался. Извлек из тайных глубин какие-то затертые бумажки, ключик на веревочке, страшных размеров пуговицу. И в довершение – три лотерейных билета, совсем чистых и свеженьких.

– Вот… – произнес он, словно вполголоса «ура» крикнул. – Вот они!.. Как же я не вспомнил-то?! Ну, старый я пень! Ну, чурка осиновая!! Ребяты, отоприте-ка… У меня аж в глазах черно!

А они еще не понимали ничего, даже Вера не догадывалась – тупо смотрела на розовенькие, в разводах, билетики.

– Здеся номер-то! – загремел дед. – С билета он взятый! Всучили мне лотерею, сдачи на телеграфе не было! А я и забыл про них, затолкал поглубже в карман – и забыл! До выигрыша не вспомнил бы!

Сережка и Павлик выхватили у него билеты, сунулись к шкафчику. Сверяясь с цифрами серии, ошибаясь от спешки, защелкали ребристыми черными кнопками.

– Ну, девка!.. – сказал дед и ткнул ее в плечо. – В министрах тебе заседать! Удивила!.. Поспею ведь теперь, ей-богу! Настигну поезд! А напоследок вот чего: эти билеты – чтоб им в печке сгореть! – забирайте себе как премию! По штуке на нос!

– И не вздумайте, – отказалась Вера. – Еще чего!

– Награждаю! Не спорь!!

– А вдруг выигрыш там? Автомобиль «волга»?

– Дак что – спохвачусь? Пожалею? И-и, милая, я тебе автобазу цельную не пожалел бы! Эй, там!.. Ребяты!.. Не кувыркайте вы чемодан, лешаки!!

Сережка и Павлик уже открыли дверцу шкафчика и теперь вдвоем вытягивали фанерный, обтянутый драною клеенкой чемодан. Наверное, когда дед сотрясал шкафы, чемодан завалился набок, его покоробленная крышка отомкнулась. И на железное дно шкафчика, до блеска натертое тысячами узлов и сумок, просыпались комья глины.

Этой глиной чемодан был набит доверху. Отдельные ее комья запакованы были в оберточную бумагу, в тряпки, в пленку, но добрая половина лежала просто так, навалом. К глине пристали желтые листики, мусор. Ничего не скажешь – ценнейший груз транспортировал дед. Стоило переживать и кипятиться…

– Не кувыркайте!!. – Дед растолкал Сережку и Павлика, присел перед чемоданом и широкой ладонью, как черпаком, принялся тщательно собирать глину. – Эдак и не довезешь… Р-размазали бутерброд!! Сколь времени-то на казенных?

– Без пяти, – сказал Сережка.

– Рысью надо, рысью!.. – Дед прижал крышку коленом, в чемодане чавкнуло и запищало. – Прощайте, ребяты. Малокровному скажите: пусть шибче бегает! Инструкция хилая!.. Мне бы лишний часок – я бы навел здесь порядки!..

– Я помогу тащить, – сказал Сережка.

– Пупок не развяжется? Впрягайся тогда. Да сбоку, сбоку держись, а то стопчу еще ненароком!..

Дед рывком оторвал от пола чемодан. Сережка схватился за скрипящую ручку с другой стороны – сопя, как борцы, они выбрались из тупичка, побежали по мраморным плитам, приседая и оскальзываясь.

– Где дорога-то? – кричал дед. – Сюды, что ли?.. Как в норе кротовьей: кругом отнорки!

Павлик отряхнул куртку, вынул носовой платок, послюнил и стал вытирать замазанные глиной пальцы. Глина была въедливая, под стать владельцу. Вытрешь – а она опять проступает.

– Лихо у тебя получилось! – сказал он Вере.

– Да ну… Случайно вышло. Я сама не ожидала.

– Нет, лихо! Прямо потрясла логикой – где, что, когда?.. Все подробности! Мне и в голову бы не стукнуло – про эту сдачу спросить.

– Это не логика, – сказала Вера.

– Железная логика! Я ведь знаю, что иногда не хватает мелочи и сдачу билетами дают. А вот спросить бы не догадался!

– Это не логика, – сказала Вера. – Мало ты по магазинам бегаешь. Это горький женский опыт.

– Лежу на лопатках. Сдаюсь. Слушай, Вер, как по-твоему: куда он прет эту глину?

– Не знаю. Женского опыта мало, чтоб ответить.

– Оголтелый какой-то. Мало в деревне глины – отсюда попер. Печку обмазывать, не иначе…

Вера отмахнула волосы, придержала их ладошкой. Склонив голову, посмотрела на Павлика.

– А ты вообрази, что он большая шишка. Тебя ведь это смущает?

– Ничего меня не смущает! Просто гадаю, что за тип.

– Вообрази, что он главный специалист по глинам. Разведал сырье для гигантского комбината. Алюминия будет – завались!

– Угу. Дедушка русского алюминия.

– Или так: этой глиной не печку обмазывают, а спутники. Чтоб не сгорали в верхних слоях атмосферы.

– Угу, и теперь космос – нарастопашку.

– Правильно. В общем, вообрази, что ты – мальчик Ваня.

– Который дурачок?

– Что ты. Который необыкновенный герой. Знаешь, попадаются в книжках такие истории: как мальчик Ваня спас Москву. Или месторождение алмазное открыл, помогая геологам.

– Я скромнее.

– Ты такой же.

– Нет, извини. Я не такой.

– Прежде чем помогать старику, тебе хотелось у него справку потребовать. О заслугах… Обыкновенные-то дедушки тебе не годятся, заслуженных подавай.

Измазанный глиной, как папуас на военной тропе, с ввалившимися от усталости глазами, возник сзади Сережка:

– Пора исчезнуть!..

– А что?

– Милиция!! Этот старшина идет и еще двое с ним!..

– Ну и пусть. Нам-то что?

– Шкаф открыт, дед испарился. Разбираться начнут!

– Да в чем?!. – изумясь до крайности, раздраженно спросила Вера.

Под малиновое звяканье подковок дружно шли к тупичку знакомый старшина, пожилой майор, державший в руке планшетку, и паренек в штатском – вероятно, отыскавшийся наконец-таки дежурный по камере хранения.

Взгляд старшины очертил полукруг и споткнулся об открытую дверцу шкафчика. Дверца беззащитно обнажала свою оборотную сторону.

– Вскрыли все-таки?!

– Открыли, – сказала Вера.

– Где владелец вещей?

– Уже уехал, – сказал сережка обреченно.

– Так… Быстро вы. И каким же способом вскрыли?

– «Ай-кью», – сказал Сережка.

– Горький женский опыт, – добавил Павлик для полноты картины.

Старшина обследовал дверцу, ища следы повреждений. Дверца была чем-то заляпана, однако царапин, вмятин и иных повреждений не имела.

– Напрасно шутите. Я бы просил отвечать серьезно.

– Старик сам вспомнил, – сказала Вера.

– Если человек забыл, он вспомнить не может.

– Может, – сказала Вера.

– Не может! – возразил старшина, как припечатал.

Павлик придвинулся поближе к майору, почувствовав, что надо вмешаться. У майора было домашнее, неофициальное выражение лица, и китель не годился для парада. И фуражка была выгоревшая, со светлым донышком. Все это позволяло надеяться на взаимное понимание. Павлик разъяснил:

– Количество чисел у замка – девять в четвертой степени. Значит, имеем около шести тысяч вариантов шифра. Так ведь? И если не вспомнишь номер, будешь перебирать цифры примерно сутки. Все логично, товарищ майор?

– Логично, – кивнул майор, не высказывая, впрочем, особого интереса к этим выкладкам.

– Отсюда вывод: старик сам вспомнил.

– Они пытаются ввести в заблуждение, – предупредил старшина. – Старик не мог вспомнить. Он прибыл с периферии, ему это оборудование незнакомо. Я, товарищ майор, каждый день подобных стариков встречаю. И не было прецедента, чтоб вспомнили. Все голову теряют, понимаете ли. Шум стоит, гам.

– Мы только помогли вспомнить, – сказала Вера.

Парнишка-дежурный тоже осмотрел дверцу, зевнул с полным безразличием:

– Так я не нужен?

– Нет, – сказал майор. Он перевел взгляд на Сережку, на Павлика. Затем опять на заляпанную дверцу.

– Я их предупреждал! – сказал старшина. – Специально просил, чтоб не касались!