Текст книги "Вольф Мессинг. Видевший сквозь время"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Минск, 1941 год

...Мессинг не спал. В его комнате горел свет. В эту ночь не спали многие. За небольшим столом в комнате Вольфа Григорьевича собрались Раиса Андреевна, Артур Перешьян, куплетист Артем Виноградов, еще двое артистов – аккордеонист Миша Турецкий и вокалист Дормидонт Потепалов. Почти все, за исключением Раисы Андреевны и Мессинга, курили.

– Не понимаю... хоть убейте, не понимаю, – проговорил Артем Виноградов. – Столько лет прожил и – ничего, а тут вдруг – никчемный человек. Что случилось-то? Да мы все, если разобраться, никчемные люди...

– Однако живем, в петлю не лезем, – сказал басом Дормидонт Потепалов.

– Ну зачем вы так? – вскинулась Раиса Андреевна. – Мы живем, работаем, приносим пользу людям... Зачем же всех в никчемные записывать? Просто Илюша много пил последнее время, вот и расстройство психики... Так вот и Есенин повесился... и Маяковский застрелился...

– Тоже пил много? – усмехнулся Дормидонт Павлович. – Бросьте, Раиса Андреевна, психика расстраивается совсем от другого.

– От чего же, интересно? – нервно спросила Раиса Андреевна.

– Сами, что ли, не знаете? – Дормидонт потянулся к бутылке водки, стоявшей на столе, налил в стакан и, перекрестившись, сказал: – Прости, Илья. Да успокой Господь душу твою грешную... – выпил, понюхал кусок черного хлеба и добавил: – От угрызений совести, бывает, психика расстраивается... А бывает, не расстраивается... у кого как...

– Вы все время на что-то намекаете, Дормидонт Павлович, я не пойму – на что?

– Бросьте, Раиса Андреевна, прекрасно вы понимаете, на что, – усмехнулся Дормидонт Павлович и закурил папиросу, пыхнул дымом. – Жалко Илюшку, хороший... добрый был мужик...

И за столом стало тихо. Артур Перешьян тоже взял бутылку, налил в другой стакан и молча выпил. И закурил. Мессинг стоял у окна спиной ко всем. Стоял и молчал.

Внезапно в тишине послышался высокий, густой звук моторов. И шел этот звук откуда-то сверху, с небес. Звук быстро становился резче, с подвывом. И вдруг рванул взрыв. За ним еще и еще. Вздрогнули стены дома, тонко прозвенели стекла в окнах.

– Что это? – испуганно спросила Раиса Андреевна.

Взрывы зазвучали снова и снова. Покачнулась электрическая лампа под потолком, вновь вздрогнули стены домов. Распахнулась дверь, и на пороге возник администратор Осип Ефремович.

– Что это?! – с порога крикнул он.

– Война, – просто ответил Мессинг.

– Какая еще война? – нервно спросила Раиса Андреевна. – Какая война? Вы уже пророчили войну, Вольф Григорьевич, все знают, чем это кончилось...

– Это война, Раиса Андреевна... – повторил Мессинг. – Гитлер напал на Советский Союз.

И, словно в подтверждение его слов, совсем близко тяжко охнули новые взрывы, вой самолетов сделался гуще и громче, сквозь этот вой и взрывы раздались пулеметные очереди... И темные окна вдруг озарились огнем пожаров.

А по коридору уже слышался топот многих ног. Кричали полуголые, выскочившие из постелей женщины, мужчины в пижамных штанах и тапочках на босу ногу. Раздавались выкрики, ахи, отрывочные реплики:

– Что это? Может, военные учения?

– Какие, к черту, учения?! Город бомбят, а вы – учения!

– Неужели это немцы?!

– А кто же, как вы думаете? Японцы?!

– Господи, что делать-то?

– Товарищи! Спокойствие! Сохраняем спокойствие! Я сейчас поеду в горком партии и все узнаю! – прокричал Осип Ефремович. – Никакой паники!

В комнате Мессинга никого не осталось, кроме Дормидонта Павловича. Он по-прежнему сидел за столом, дымил папиросой. Наконец сказал:

– Выходит, правильно ты пророчил, Вольф Григорьич... вот и война... Что теперь будет-то?

– Через неделю немцы будут в Минске, – сказал Мессинг.

– Через неделю? – перепуганно переспросил Дорминдонт Павлович. – Ну это ты маху даешь, Вольф Григорьевич! На границе столько войск... там же Красная армия...

– Через неделю немцы будут здесь, – жестко повторил Мессинг. – Вы пойдете в армию?

– Не возьмут – мне пятьдесят два ... – Дорминдонт Павлович налил себе водки и выпил, повторил: – Через неделю? Ну это ты зря так, Вольф Григорьевич... ей-богу, зря.

* * *

Через неделю после вторжения, 29 июня, немецкие танки ворвались в Минск, хотя Брестская крепость, истекая кровью, оборонялась больше месяца...

Немецкая пехота на понтонах и лодках переправляется через Буг... Немецкие самолеты бомбят советские города... Указатели вдоль дороги... Минск... Киев... Брест... Гомель... Харьков... По пограничным мостам на скорости идут немецкие танки... грузовики тащат тяжелые артиллерийские орудия... Немецкие батареи по команде изрыгают залпы огня...

Карты Европейской части Советского Союза, разложенные на столе, испещрены стрелами, которые устремлены к Москве... к Ленинграду... к Киеву... Вокруг стола стоят Гитлер и немецкие генералы. Один из них что-то объясняет Гитлеру, показывая пальцем по направлениям стрел. Генерал очень доволен положением дел, он улыбается, улыбаются другие генералы. Улыбается Гитлер, согласно кивает...

И вновь – танки, поднимая завесу пыли, грохочут по русским дорогам... идут колонны немецких солдат... Им жарко, лица потные и небритые, но они улыбаются в камеру, что-то говорят, смеются. Они довольны... Они завоевывают чужую землю, они наступают... А вот и первые пленные советские солдаты... израненные, многие босы, в рваных гимнастерках, в бинтах с заскорузлыми пятнами крови... Река пленных течет по дороге... на расстоянии полусотни метров едут на лошадях немцы-конвоиры...

Поезд идет на восток,

лето 1941 года

Поезд шел на восток. Плацкартные и общие вагоны были набиты битком. Многие спали на багажных полках, под потолком или сидя, привалившись спинами к стенам вагона или к плечу соседа. На маленьких столиках в каждом отделении одна и та же еда – шелуха от вареных яиц, помидоры и огурцы, куски вареной курицы, остатки недоеденной воблы. Где-то в конце вагона заунывно пиликала гармонь, перестукивали колеса, потрескивали переборки вагона. Везде скученно, душно... много детей... То тут, то там слышен детский смех, крики, плач... Дети беззаботно бегали друг за другом по узким, заставленным корзинами, чемоданами и узлами проходам.

Мессинг сидел у самого окна, смотрел на мелькавшую полоску леса и придорожного кустарника, на желтое раскаленное солнце. Напротив него привалился к стенке купе Дормидонт Павлович, рядом примостился фокусник Артур Перешьян, на верхней полке дремала Раиса Андреевна.

За стенкой долго и заунывно плакал ребенок.

– Ладно, пойду покурю... – Дормидонт Павлович поднялся и стал пробираться к проходу.

– Я, пожалуй, тоже. – Артур Перешьян двинулся за ним.

Мессинг продолжал смотреть в окно. Ребенок за стенкой плакал все громче и громче.

Мессинг встал, пробрался к проходу и заглянул в соседнее купе:

– Что с ним? – Он подошел к женщине, державшей на руках годовалого малыша, который заходился криком.

– Да не знаю я... – Женщина подняла на него заплаканные глаза. – Всю ночь кричал... может, съел чего не то... может, заболел чем...

– У него сильная головная боль, – сказал Мессинг. – Дайте-ка мне сесть,.

Старик, сосед женщины, поспешно встал. Мессинг сел рядом с ней и взял малыша на руки.

– Мальчик, девочка?

– Да малой. Петенька, – всхлипнула женщина.

Мессинг погладил малыша по щечкам, потом положил ему на лоб ладонь, откинулся на стенку вагона и закрыл глаза. Малыш заплакал еще сильнее, но вдруг замолчал и тоже закрыл глаза, засопел, зачмокал губками. Стало непривычно тихо. Только громко стучали колеса.

В тамбуре курили несколько мужчин, и среди них Дормидонт Павлович и Артур Перешьян.

– Мы вот с ним первого июня в Бресте были. Так там целых две дивизии стояли, в самом городе. А сколько артиллерии! А танков сколько! Силища! – говорил возмущенно Дормидонт Павлович. – Куда все это подевалось? Как их могли разгромить?!

– Как, как! – нервно ответил пожилой человек в очках и рубахе с засученными рукавами. – Значит, разгромили!

– Да ты што? – выдохнул Дормидонт Павлович. – Чтоб такую силищу... за несколько дней? Да такого быть не может!

– Да иди ты! Ну чего пристал? Я откуда знаю? – сплюнул пожилой человек и отвернулся.

В тамбуре колеса гремели сильнее, и из-за грохота собеседникам приходилось кричать друг на друга.

– Как же это получается, а? Каждый день войну ждали, а случилось – как снег на голову! Получается что? Не готовы были, да?

– А у нас всегда так! Пока гром не грянет, мужик не перекрестится!

– Но ведь ждали же! В газетах писали: “Если завтра война!”, “Граница на замке!”

– Отстаньте от меня, я вам говорю! Ну чего привязалися?! Если б я все знал, я бы в Кремле сидел!

– Э-эх, выходит, и там мало чего знают!

– Ты лучше язык свой узлом завяжи, а то загремишь в Сибирь!

– А мы и так в Сибирь едем!

И мужчины громко беззлобно рассмеялись...

Мессинг протянул спящего малыша женщине.

– А проснется – опять кричать начнет? – шепотом спросила она.

– Не будет больше... не бойтесь, – так же тихо ответил Мессинг. – У него от духоты, от шума и грохота спазмы сосудиков... Теперь ничего...

– А вы доктор? – спросила женщина, прижимая малыша к груди.

– Я-то? Ну да, вроде того... – улыбнулся Мессинг и, поднявшись, пошел в свое купе. На пороге обернулся: – Если что, я тут рядом...

А в тамбуре уходили одни курильщики и приходили новые, и разговоры крутились вокруг одного и того же.

– А чего говорили-то? Рабочий класс Германии не допустит войны, так, да? Рабочий класс Германии, как один, подымется на защиту первого в мире пролетарского государства Советского Союза! Солидарность трудящихся всего мира – надежный заслон любому агрессору! – кричал сквозь грохот колес сухой узкоплечий старик в линялой рубахе и смолил скрученную из газетного обрывка цигарку.

– А кто у них в армии-то? – кричал другой мужик. – Да те же самые рабочие и есть! Вот тебе и мировая солидарность! А я ить ишшо в ту германскую воевал! Немец – вояка справный!

– Ничё, дядя! Это от неожиданности мы мало-мало растерялись! Щас соберутся и двинем их аж до самого Берлина! И Гитлера этого самого с его дружками – всех за жопу и в мешок! И в пруду утопим!

– Э-эх, сынок, твои слова да в уши Господу!

В крайнем закутке сидел пожилой мужик и медленно тянул меха гармони, а паренек лет четырнадцати пел чистым, высоким голосом:

 
Степь да степь кругом, путь далек лежит,
В той степи глухой замерзал ямщик.
В той степи глухой замерзал ямщик.
 
 
И набравшись сил, чуя смертный час,
Он товарищу отдавал наказ.
Он товарищу отдавал наказ...
 

И плыла мелодия в бескрайние поля, раскинувшиеся до самого горизонта, и сияло высокое безоблачое небо, солнце плыло по нему большим расплавленным желтком. Железная дорога черной стрелой разрезала степь пополам, и по этой дороге стучал, пыхтел, пуская клубы белого пара, длинный, зеленый, похожий на червяка поезд. И стояла вековая тишина, и будто не началась война...

Вдруг, нарушив эту тишину, послышался далекий вой моторов, и в голубом просторе показались три точки, которые быстро росли, превращаясь в самолеты. Вой усиливался – самолеты пикировали прямо на поезд. И вот первый черный взрыв вырос рядом с железнодорожным полотном.

Издав протяжный свисток, поезд медленно затормозил и наконец встал, и из вагонов посыпались люди. Они бежали в поле в разные стороны. Ахнули новые взрывы, и самолеты, выйдя из пике, взмывали вверх, но не улетели, а стали разворачиваться и вновь пошли на снижение, и снова рванули черные взрывы, и застучали долгие пулеметные очереди, словно длинными плетями стегая землю. Люди бежали с криками и падали, закрывая головы руками... Женщины прижимали к себе маленьких детей, вопили от ужаса, а пули фонтанчиками вспарывали землю прямо у их ног.

После третьего захода самолеты снова взмыли вверх и скоро растворились в бездонной синеве. Воцарилась жуткая тишина. Люди медленно поднимались, со страхом глядя в небо. Паровоз пустил большое облако пара и пронзительно засвистел.

И все побежали обратно к вагонам...

На столике вздрагивала керосиновая лампа, вагонное окно было тщательно зашторено. В карты играли до изнеможения. Громко шлепали их об столик, смеялись, выкрикивали:

– А вот вам дамочка треф, что скажете?

– А мы вашу дамочку козырным валетиком накроем!

– Не надо накрывать – все равно никто не родится!

– Раиса Андреевна, ну что вы, в самом деле? Зачем семерку пик оставили?

– А куда ж я ее дену, миленький?

– Ну вот мы и сели в лужу! Шестнадцатый раз дураки! Поздравляю!

– Не шестнадцатый, а восемнадцатый! – поправил Дормидонт Павлович.

– Нет уж, извиняйте, шестнадцатый! – яростно возразил администратор Осип Ефремович. – А будете спорить, я, когда приедем, суточные вам на неделю задержу!

– А мне правда дороже суточных! – рявкнул басом Дормидонт Павлович. – Восемнадцать раз вы дураками остались!

– Наглая беспардонная ложь! Всего шестнадцать!

– Нет, восемнадцать!

– Нет, шестнадцать! Вы – лжец и шулер!

– Сами вы лжец и безмозглый игрок!

– Шестнадцать!

– Успокойтесь, бездарный администратор, восемнадцать разочков вы остались дурачком! Круглым!

– Шестнадцать, бездарный вы артист! Пустое место!

– Я – бездарный артист?

– Вы, конечно!

– Как во городе то было, во Казани-и-и! Грозный царь пил и веселился! – взревел басом Дормидонт Павлович и протянул вперед руки, будто хотел схватить Осипа Ефремовича за горло.

Глядя на их яростную перебранку, Мессинг, Раиса Андреевна и Артем Виноградов рассмеялись. Из соседнего купе кто-то проговорил укоризненно:

– Совесть поимейте, товарищи! Люди уже спать легли!

– Ты сколько раз дураком остался? – шепотом спросил Дормидонт Артема Виноградова.

– Двадцать четыре, – улыбнулся куплетист.

– А Мессинг, проходимец, ни разу!

– Так он же карты насквозь видит...

– Что вы там шепчетесь? – улыбнувшись, спросил Мессинг.

– Артем говорит, что вы шельмуете в карты, Вольф Григорьевич, – ответил Домидонт, подмигнув Артему.

– Никогда не шельмовал в карты, – снова улыбнулся Мессинг. – Вот вы сейчас держите колоду. Хотите, скажу, какая в колоде шестая карта?

– Ну попробуйте.

– Король червей.

Дормидонт отсчитал пять карт сверху, перевернул шестую – оказался король червей, усмехнулся, покачал головой и спросил:

– Ну а двадцать первая карта сверху?

– Семерка пик, – ответил Мессинг.

Дормидонт Павлович отсчитал двадцать карт, двадцать первой выпала семерка пик. Мессинг улыбнулся. Раиса Андреевна закатила глаза к потолку, Артем Виноградов понимающе покивал головой.

– Ну тя к чертям, Вольф Григорьич, с тобой связываться – только здоровье вредить... Слушай, а ты в карты на деньги не играл?

– Один раз в жизни играл... Больше никогда...

– Зря. Богатым человеком стал бы... – засмеялся Дормидонт Павлович. – Пока не убили бы! У меня был один знакомый – катала страшный! В Ростове на большие деньги играл. И выигрывал все время! Гулять любил! Женщины, шампанское, подарки! Убили. И все дела. Но я скажу вам, Вольф Григорьевич, карты он... ну, чувствовал, что ли. Ну, вот как вы – насквозь видел! Я с ним выпивал, бывало, спрашивал – как ты мухлюешь? Ну расскажи, может, и я попробую. Он смеялся всегда – у тебя, говорит, не получится. Я карты чувствую. Они, говорит, для меня живые... Вот в чем тут дело, а?

– Для меня они тоже живые, – сказал Мессинг.

– Как живые? – спросил Артем Виноградов. – Не понимаю... как это – живые?

– Я тоже не понимаю... – с улыбкой развел руками Мессинг.

– О чем вы говорите, Господи! – всплеснув руками, простонала Раиса Андреевна. – Война идет, вы это понимаете? Враг топчет нашу землю! Я... я просто не знаю, что делать... у меня сердце так болит – я спать не могу... – Она всхлипнула и закрыла лицо ладонями.

Все подавленно замолчали. Мессинг вновь стал смотреть в черное окно, за которым мелькали в ночи редкие огни...

И вот уже все заснули в вагоне. Не спал только Мессинг. Согнувшись, он сидел на лавке и тер пальцами виски. Потом встал, пробрался в коридор, прошел через несколько купе и остановился.

Молодая женщина с ребенком тоже не спала, сидела у окна, держа малыша, завернутого в одеяльце, на коленях. Услышав шаги, она подняла голову, посмотрела на Мессинга и чуть улыбнулась.

– Ну как он? – тихо спросил Мессинг. – Просыпался?

– Просыпался. Поел немного... даже поиграл... вот опять спит...

– Ну и чудненько.. – пробормотал Мессинг и прошел дальше, в тамбур.

– Я так вам благодарна, прямо передать не могу, – вслед ему проговорила женщина.

Мессинг прислонился горячим лбом в холодному запотевшему стеклу, закрыл глаза. Грохотали колеса, вагон качало из стороны сторону. Он стиснул зубы, словно голову охватила невыносимая боль.

...Он видел черные коробки танков, ползущие пополю, их стволы изрыгали огонь, и за танками бежали неровные цепи немецких солдат... полыхающий кострами пожаров город, и вой бомбардировщиков... вереницы беженцев на пыльных, сожженных палящим солнцем дорогах... и вновь пикирующие бомбардировщики... и трупы беженцев на дороге и на обочинах... узлы и чемоданы, детские коляски, велосипеды, тачки... и трупы... трупы... И поезда... много поездов, мчащихся по железным дорогам на восток...

И вдруг из клубящейся тьмы выплыли очертания кабинета Сталина и сам Сталин, перед столом, на котором разложена огромная карта европейской части Советского Союза, испещренная красными и черными стрелами. И черные стрелы на ней своими хищными остриями почти достигли Москвы и Ленинграда, устремились к Киеву и на юг, к Кавказу. Напротив Сталина у стола стояли генералы – Жуков и другие. Жуков что-то говорил, показывая рукой по карте. Сталин мрачно дымил трубкой...

И вновь он видел... изображение окутывалось мглистой тьмой, кроваво-коричневой, и из этой тьмы выплыло лицо улыбающегося фюрера. Чуть наклонившись вперед, он стоял, опираясь руками о край стола, на котором тоже была расстелена огромная карта, изрезанная черными и синими стрелами, надписями и специальными значками. Гитлер слушал объяснения своих генералов, кивал, улыбался и тоже показывал рукой по карте. Он что-то сказал, и генералы засмеялись...

Новосибирск, осень 1942 года

В вестибюле театра, недалеко от входа, у небольшой двери с надписью “Администратор”, толпились люди. Вахтерша, пожилая седовласая женщина, загораживала вход в театр:

– Ну куда, куда вы идете? Тут, гляньте, сколько народу. Пусть они выйдут сначала, тогда и зайдете. На улице ждите.

Мессинг сидел за столом в комнатке администратора и читал письмо, написанное на листке, вырванном из ученической тетради. Перед ним на стуле замерла женщина средних лет со скорбным лицом. Сложив на коленях большие, натруженные, с набухшими венами руки, она смотрела на Вольфа Григорьевича с напряженным ожиданием. Волосы ее были спрятаны под плотно повязанным темным платком.

– Это последнее письмо от него?

– Да... больше ничего... вот уже пятый месяц... – тихо проговорила женщина.

– Живой он...

– Живой? – Лицо женщины просияло и сделалось очень красивым. – Слава тебе, Господи... – Она торопливо перекрестилась. – А что ж не пишет-то?

– Не может он вам пока написать, – нахмурился Мессинг.

– Раненый, что ли? Небось в госпитале? Так ведь там попросить кого-нибудь можно, медсестричку или соседа...

– Он напишет... вы ждите... он живой...

...Потом перед столом сидела пожилая женщина, почти старуха. Из-под платка на голове выбилась прядь седых волос. Мессинг рассматривал фотографии. На двух изображены молодые парни, веселые и улбыющиеся, на третьей – мужчина примерно одних лет с женщиной.

– Живы они, Прасковья Семеновна... – наконец произнес Мессинг. – Точно живы...

– Все живы? – подалась вперед женщина.

– Все живы... воюют... это точно. – И Мессинг протянул женщине фотографии.

– Что ж не пишут-то? Ну дети – ладно, молодые, ветер в голове, а Матвей-то что, черт старый?! Вот вернутся, я им покажу, я им ухватом по спинам-то пройдусь!

Мессинг посмотрел на нее и улыбнулся...

...Потом настала очередь мужчины лет тридцати в офицерском кителе, с пустым левым рукавом, заправленным под ремень на поясе.

– Этот человек кем вам доводится? – спросил Мессинг, вертя в пальцах фотографию.

– Друг. Воевали вместе. От смерти меня спас, – коротко ответил мужчина. – Когда меня в госпиталь из медсанбата отправляли, мы с ним фотками обменялись с адресами. Написал – не отвечает. И от него ничего нету. Уже четвертый месяц.

– Его, к сожалению, уже нет в живых, – сказал Мессинг.

– Точно нету? – вздрогнул мужчина.

– Ну не знаю, насколько я могу быть точным... я думаю, его нет в живых, – повторил Мессинг.

– Помер, значит, в медсанбате... или в госпитале помер... – огорченно пробормотал мужчина. – Э-эх, как жалко... такой замечательный мужик был... Ладно, спасибо, товарищ Мессинг. – Мужчина поднялся, забрал фотографию и направился к двери.

...И опять перед ним женщина в стареньком, изношенном пальто. Рядом с ней мальчик лет десяти, в большой, не по размеру телогрейке и солдатских ботинках с побитыми носами.

– И сколько от него нет вестей? – спросил Мессинг, рассматривая свадебную фотографию. На ней смеющиеся парень и девушка – та самая женщина, которая сидит сейчас перед столом.

– В сентябре сорок первого ушел. Два письма всего получила... С тех пор – ничего. Уже полгода ничего... А месяца два назад извещение пришло – пропал без вести, среди живых и раненых в списках воинской части не значится... – Женщина высморкалась в платок, посмотрела на Мессинга измученными глазами.

– Жив он, – сказал Мессинг. – Но не могу сказать где... мне кажется, вполне может быть в плену...

– В плену? – задохнулась от страха женщина.

– В плену... а может, в партизанах... Но радуйтесь тому, что живой...

В вестибюле театра появился администратор Осип Ефремович в сопровождении молодой женщины, стройной, высокой, черноволосой и черноглазой. Ее изящную фигуру обтягивало темно-синее шелковое платье.

– Ну-ка, товарищи, быстренько освободим помещение театра! Быстренько! Быстренько! – Расставив короткие толстые ручки в стороны, Осип Ефремович стал выпроваживать к выходу посетителей, толпившихся перед дверью.

– Мы к товарищу Мессингу... – запротестовали люди.

– Я уже полтора часа жду!

– А я, гражданочка, третий день прихожу и все не могу попасть!

– Послушайте, товарищ, вы же за мной стояли? Почему вы вперед лезете?

– Отвали, хмырь болотный! Сейчас моя очередь!

– Товарищи! Щас милицию вызову!– уже пронзительно завопил Осип Ефремович. Он двинулся на посетителей, толкнул какую-то пожилую женщину, старика, и люди стали пятиться от двери администратора к выходу. – Совесть поимейте! Каждый день! Каждый день! Товарищ Мессинг едва живой ходит! Вы из него всю кровь выпили!

– Но он же обещал, что всех примет! – слабо возражали просители.

– Я с работы отпросилась и опять не попала! Что же делать-то?!

– Завтра приходите! Завтра! – не слушая возражений, кричал Осип Ефремович.

Наконец он вытолкал всех за дверь, с трудом задвинул тяжелый металлический засов и вздохнул с облегчением:

– Вот каждый день так, Аида Михайловна, верите?

– Верю... – улыбнулась женщина.

Дверь в комнату администратора открылась, и выглянул Мессинг:

– Что, больше никого? Странно...

– Да вы никак огорчились, Вольф Григорьевич! – хлопнул себя по бокам Осип Ефремович. – Недоступный вы моему разуму человек, как говорил Петька Чапаеву! Наполеон! Ну прямо – Наполеон!

Аида Михайловна посмотрела на растерянного Мессинга и широко улыбнулась. И тут Мессинг тоже увидел ее и уже не смог отвести взгляд.

– Что, Вольф Григорьевич? Нравится дамочка? Для вас привел! Специально для вас! Знакомьтесь! – Осип Ефремович грозно сдвинул брови. – Знакомьтесь, я вам говорю!

Старушки, гардеробщицы и вахтерша, наблюдавшие за ними, заулыбались, захихикали.

Мессинг медленно подошел к Аиде Михайловне, чуть поклонился:

– Мессинг...

– Аида Михайловна Раппопорт. – Она протянула руку, и Мессинг с готовностью схватил ее, долго тряс:

– Вольф Григорьевич... А вы... вы кто, простите? Вы работаете в театре? Нет, вы работаете в управлении культуры облисполкома? Я ошибаюсь?

– Вольф, ты меня удивляешь! – тут же влез Осип Ефремович. – Я думал, тебе взгляда достаточно, чтобы все знать об этой прекрасной даме. Ястолько ей наговорил о тебе, столько...

– Не надо, Осип Ефремович, я сама как-нибудь... – с той же мягкой улыбкой перебила Аида Михайловна. – Я действительно работаю в управлении культуры облисполкома. Я бывала на многих ваших концертах, Вольф Григорьевич...

– Благодарю вас, Аида Михайловна, вы правы, мне очень нужен помощник, но не только на сцене, но и в выборе...

– Я этого еще вам не говорила... – опять улыбнулась женщина.

– Разве не говорили? А мне послышалось...

– Вот именно, вы успели прочитать мои мысли раньше, чем я их высказала вслух. С вами опасно женщине... особенно незамужней...

– А вы не замужем? – тупо спросил Мессинг.

Осип Ефремович хихикнул и сказал:

– Надеюсь, вы понравились друг другу. С остальными вопросами прошу в мой кабинет. – Он широким жестом указал на дверь с табличкой “Администратор” и вошел первым, оставив дверь открытой.

Они вышли из театра и медленно пошли по улице. Стояла холодная и ясная осень. Ледяной ветер, казалось, насквозь продувал Аиду Михайловну в ее стареньком тонком пальто, небольшая шляпка едва держалась на пышной прическе. Женщина то и дело дотрагивалась до нее рукой, словно проверяла, не сдуло ли ее с головы.

– Мне кажется, перед каждым вашим выходом нужно вступительное слово, которое объясняло бы суть ваших действий... суть вашего таланта... и какие проблемы стоят перед современной наукой в связи с телепатией и гипнозом...

– Ну что ж, – быстро взглянул на нее Мессинг, – мое следующее выступление через два дня. Сумеете вы написать такое предварительное слово?

– Я напишу... правда, не уверена, что с первого раза все получится...

– Получится, получится, – заверил ее Мессинг и переменил тему разговора: – Вы всегда жили в Новосибирске?

– Нет, мы приехали сюда в тридцать седьмом году. Отца сослали... ну и мы за ним приехали.

– Отец и мать умерли?

– Да, отец в позапрошлом, а мать в прошлом году... И живу я теперь одна... – Аида Михайловна улыбнулась. – Но не скучаю. Много работы... у меня есть хорошие друзья, хотя я больше люблю одиночество...

– Любите читать и слушать музыку, – добавил Мессинг. – Музыку классическую... Любите Рахманинова, Чайковского... Грига... я не ошибся? – Он заглянул ей в глаза.

– Да, люблю больше всего именно тех, кого вы назвали... Я же говорю, с вами опасно... вы уже все знаете, и женщина становится беззащитной перед вами... А вам правда нужен помощник?

– Да, конечно. Я не раз говорил об этом Осипу Ефремовичу. За границей у меня долгие годы было даже два помощника. Прекрасные, замечательные люди... но они погибли... их убили фашисты на моих глазах. После чего мне удалось убежать в Советский Союз. И здесь у меня помощника нет... хотя, конечно, можно и без помощника...

– Скажите, вы принимаете посетителей, говорите им о судьбе их близких и родственников и – вы сильно устаете от этих приемов?

– Конечно, устаю... это требует большого напряжения. Потом сильно болит голова, наступает упадок сил... Но ничего, справляюсь. Какой бы ни была моя жизнь, я доволен... и благодарен судьбе...

– Вы верующий человек?

– Нет, в Бога я не верю... Правда, следует сначала понять, что такое есть Бог?

– Вы знаете это? – она пытливо посмотрела на него.

– Нет. Могу только думать об этом... могу предполагать... А вы верите?

– Я – член партии, мне не положено верить в Бога, – улыбнулась Аида Михайловна. – Мне положено считать, что все это предрассудки... Как сказал Ленин: “Религия – опиум для народа”.

– Опиум? – переспросил Мессинг. – А вы знаете, что при правильном употреблении опиум излечивает от очень многих тяжелейших болезней.

– При члене партии говорить такое небезопасно, – засмеялась Аида Михайловна.

– Ну какой вы член партии... так, для проформы. Я хоть и недавно в Советском Союзе, но уже многое понял. – Он хитро посмотрел на нее. – Прежде чем пытаться понять, что есть Бог, не мешало бы узнать, что есть человек. Мы ведь об этом так мало знаем и столько глупостей разных нагородили...

– Может, это и хорошо... – вздохнула Аида Михайловна.

– А вы не хотите пригласить меня к себе? – он вновь лукаво поглядел на нее. – Признайтесь, вы об этом только что подумали?

– Вы действительно чудовище... – покачала головой Аида Михайловна.

– Могу только добавить – влюбленное чудовище... – подсказал Мессинг.

Они проходили мимо ресторана, когда тяжелые дубовые двери с золочеными ручками распахнулись и на улицу вывалился человек в расстегнутом пальто и шляпе, сдвинутой на затылок. Это был Дормидонт Павлович, сильно пьяный и громко поющий:

 
На земле весь род людско-о-ой,
Чтит кумир один бесценный,
Он царит над всей вселенной,
Тот кумир телец златой!
 

Простуженный бас Дормидонта гремел на всю улицу.

– Это, кажется, ваш? – тихо спросила Аида Михайловна.

– Наш, наш,.. – пробормотал Мессинг, быстро оглянулся по сторонам и бросился к Дормидонту Павловичу. – Дормидонт, Дормидонт, ты с ума сошел!

– Прочь от меня, еврейская морда! Зашибу-у! – возопил Дормидонт Павлович, царственным жестом отстраняя от себя Мессинга, и вновь завел на всю улицу так, что прохожие шарахались в стороны:

 
Много песен слыхал я в родной стороне,
В них про радость, про горе мне пели,
Но из песен одна в память врезалась мне —
Это песня рабочей артели.
Э-эй, дубинушка-а-а, ухнем!
Э-эх, зеленая, сама пойдет!
 

– Прекрати немедленно! – взвизгнул фальцетом Вольф Григорьевич, и Дормидонт осекся, уставился на Мессинга, сопя и тяжело дыша.

– Тебе чё от меня надо, дьявол?

– Если ты сейчас не прекратишь орать...

– Я не ору, я пою!

– Если ты сейчас же не прекратишь петь, тебя заберут в милицию и будет страшный скандал, понимаешь? Это я тебе как Вольф Мессинг говорю, а Вольф Мессинг не ошибается, мой дорогой Дормидонт, ты это прекрасно знаешь!

– Знаю-у-у... – промычал Дормидонт. – Из всех евреев ты – самый страшны-и-ий!

Аида Михайловна тихо рассмеялась, наблюдая за ними. Дормидонт вдруг облапил Мессинга, навалился на него всем грузным телом и загудел:

– Вольфушка-а, я выпить хочу-у-у... а денег – черт-ма!

– Аида Михайловна, у вас есть дома выпить? – спросил, обернувшись, Мессинг.

– Найду что-нибудь... Только держите его, Вольф Григорьевич, а то он сейчас упадет.

Квартирка у Аиды Михайловны оказалась маленькой и опрятной. Но опрятность эта была нарушена грузной фигурой Дормидонта, развалившегося на небольшом диване и храпевшего во всю глотку.

Аида Михайловна и Мессинг сидели за разоренным столом. На одной тарелке лежали объедки и скомканная салфетка, рядом стояла пепельница, полная окурков от папирос, и пустая бутылка водки. А тарелки перед Аидой Михайловной и Мессингом сияли чистотой, рядышком лежали чистые ножи и вилки и стояла непочатая бутылка красного вина “Портвейн 777”.