Текст книги "В плену у мертвецов"

Автор книги: Эдуард Лимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

«Закрытым судят», – констатирует он.

«А вас что, открытым будут?»

«Почему? И нас будут закрытым. По Будёновску у них одних „терпил“ около трёх тысяч. У нас „терпил“ много меньше. Дагестанцы нам простили за Кизляр… Дагестанцы, суки, Басаева спровоцировали, а сами разбежались. Как имам Шамиль, чеченцев на резню повёл, а сам царю сдался. Шамиль дагестанец был. У нас тоже такие есть… Перед Второй войной сколько появилось красивых моджахедов: камуфляж дорогой, борода красивая, автомат дорогой, или даже пулемёт, а как федералы появились, так только клочья сбритых бород по Тереку плыли. Красавцы эти бежали из Чечни, а кое-кто и к Кадырову в милиционеры подался… Кадыров, он не чистый чеченец. И Хазбулатов не чистый, он из кабардинцев, Хазбулатов. Как нечистый, я заметил, и храбрость не та…»

«Русское Радио» объявляет что чеченские боевики напали на отделение милиции в селе Бехичу. Один чеченский милиционер убит, одиннадцать ранены. «В здании отделения, – утверждает радио, – учинён настоящий погром». Аслан, оторвавшись от книги (он читает, надев очки, детектив. Зрение у него ухудшилось в результате контузии и касательного ранения в голову), с видимым удовольствием слушает сообщение. Я заметил, что раньше он скрывал свои чувства. Или выражал своё удовольствие по поводу событий в Чечне более скрытно. Очевидно он привык ко мне.

«Аслан, а много в Чечне евреев?» – спрашивает Иван. Он проснулся и лежит, живот вверх, на шконке. Ивану всего 31 год. Это тюрьма, но живот его возвышается заметным холмом.

« В каждом ауле практически есть чечен-еврей. И есть целый аул из евреев», – объясняет Аслан. Сокамерники углубляются в проблему кавказских евреев. Выслушав их, я добавляю мою контрибуцию к проблеме, рассказываю, как шёл однажды в Париже по одной из глухих улочек вблизи Купола Сорбонны, и нашёл книгу «Сталин». В картонном ящике среди макулатуры, книг и журналов. Книга издана была в 1937 году издательством «Файяар», а автором был обозначен некто «имам Рагуза». Книга оказалась экстремально интересной, в особенности уникальна была та её часть, где повествовалось о детстве и юности Сталина. Неизвестный мне автор, спрятавшийся за псевдонимом, отлично знал Кавказ, писал о Кавказе в красочных деталях, а ещё лучше знал происхождение Сталина и друзей его детства и юности. Автор утверждал, что мать Сталина – Екатерина – происходила из семьи горских евреев – разносчиков, что отец её был богатым торговцем. Что мать Сталина была выдана замуж за сапожника осетина, за необразованного пьяницу. Я позвонил в издательство «Файяар» и попытался выяснить у них, кто автор опубликованной в их издательстве полсотни лет назад книги. Кто скрывается за псевдонимом «имам Рагуза». Ответа мне дать не смогли, сказали что все архивы издательства погибли в период Оккупации и Сопротивления и никто в издательстве не знает ничего об «имаме Рагуза»…

Аслан, выслушав мой рассказ, сообщил что чечены – евреи не горят желанием умереть за Родину, и многие об этом открыто говорят. У евреев детей воспитывает мать, – говорит Аслан. Отсюда все беды. К женщинам Аслан относится крайне жёстко. Рассказал, как русский тракторист из станицы Червлёной покончил самоубийством – сенокосилкой снёс себе голову, предварительно сняв с сенокосилки чехол; после того как застал свою жену ебущейся в кукурузе с армянином. «У нас в селе все знали, что она гулящая. Ему говорили – у тебя жена со всеми спит, выгони её или убей. Нужно было убить жену и прикопать», – спокойно вещает Аслан со шконки, сидя. «Женщина ведь это твоя вещь…»

Разговор переходит к чеченским нравам. «У нас пацан везде за отцом следует, чуть подрос. Отец играет в карты, ругается, рассказывает истории, как он там подрался, здесь подрался. Хвалится дракой. Это откладывается в памяти чеченского мальчика. Чеченского мальчика воспитывает отец…»

По радио сообщают, что в Курчалоевском районе погиб Салман Абоев, полковник-мент. «Вот, эта сука погибла, хорошо!» – радуется Аслан. «Это Кадыров сделал его полковником, какой он полковник… Вор он. Дом отстроил себе, – мрамором украшен. Сын ездил в школу за 200 метров в джипе „Гранд-Чероки“. Сына школьники один раз взорвали, бросили гранату в джип».

«Я считал, что хоть вы друг за друга, чеченцы, а вы враждуете как русские».

«А мы друг за друга. Те, кто солдаты, подчинённые им всё прощается. Виноват только лидер. Тот, кто главный, ну, может, второй человек наказывается, остальные чеченцы – братья». Из рассказов Аслана вырастает чеченское общество – крайне консервативное, даже реакционное. Где брат не может увидеть даже кусок обнажённой кожи сестры. Одновременно это храброе общество. Наказ чеченских командиров своим бойцам звучит примерно так: «Попадёте в плен, будут пытать, не молчите, называйте командиров. Меня называйте! Если не скажешь, русские убьют тебя. Мы – небольшой народ. Потому вы должны беречь себя, чтобы роды ваши продолжались. Особенно молодые, бездетные, берегите себя».

«Аслан, как будет „здравствуйте“ по-чеченски?»

"Много есть выражений. На улице, подходя к незнакомым говоришь «Салям алейкум» Если встретился с кем-то, то говоришь: «Марш вохыл» или «марш воыл». Это значит «Проходи свободным!»

«А как будет „до свиданья“, Аслан?»

«Адэкюэль», -жизнь чтоб твоя лучше была"

Слова чеченского языка похожи на французские слова, делаю я вывод. «Марш» может быть произведено от французского глагола «marcher» – ходить, маршировать. А какое само по себе пожелание гордое «проходи» или «ходи свободным!» Рядом может быть поставлена, впрочем, тоже гордая воровская клятва: «Век свободы не видать!»

Когда началась Первая Чеченская война, национал-большевики её шумно приветствовали. «Да здравствует война!» – был лозунг «Лимонки» №2. Я тогда не был знаком с Асланом. Я не уверен, что мы убрали бы лозунг, если бы я был знаком с Асланом, в конце концов политический лидер себе не принадлежит, и его личные симпатии – всего лишь его личные симпатии), но истолковывали мы бы лозунг по-иному. Это не подлежит сомнению.

Иван с ненавистью смотрит на «талибов» по ящику. «Во, обезьяны!» Я, поглядев на фотографии лиц, объявленных американцами угонщиками самолётов, устремившими их затем в террористическую атаку на Мировой Торговый Центр, имел неосторожность сказать о Мохаммеде Атта, что у него «доброе лицо человека в очках». Иван на взвинченных тонах сказал, что угонщики – «больные люди». Я возразил: «Эти люди – герои, а у тебя, Иван, идеал – человек – прямая кишка, в рот – еда, из задницы – дерьмо. Ты не понимаешь, Иван, героизма, на хочешь понять, что люди, вонзившиеся в Американские башни, сделали это в особом состоянии духа. Они – герои…»

«В атаке, – поддержал меня Аслан, – даже смерти ищешь. Умереть даже хочется». Я встретил в жизни совсем не много людей, способных отстаивать подобную точку зрения. Она не современна и не своевременна в европейском обществе. Аслан сделан из того же теста, что и анонимные герои, погибшие в самолётах. Он скотовод, человек от кошары и от трактора. Он средневековый Человек. И воин.

Ещё один сон Аслана. «Я бегу, автомат в правой руке, разгрузка – в левой. Смотрю конные милиционеры. Я по ним стрельбу открыл. А автомат не стреляет. Бегу, где бы спрятаться. А там наши чеченские пожарные. Я обращаюсь к ним, – „Спрячьте меня скорее. У меня патроны кончились!“ Они прячут. А я их вовсю крою, почему они от войны укрылись. Родину не хотят защищать».

Аслан придвигается к чёрному телу телевизора всякий раз, когда говорят о Чечне или он видит на экране чеченца. Недавние стычки в Гудермесе и Аргуне дали ему хорошее настроение. Совершив омовение он залезает на шконку молиться. «Аллах!» – обращается он к Богу.

ТАТУИРОВАННЫЕ ХРИСТЫ…

Преступление – одна область реальности, наказание – совсем иная область. Пойманный преступник становится заключённым.

Зэк одет унизительно. Когда анархиста князя Кропоткина привезли в Петропавловскую крепость в Петербурге, его заставили надеть жёлтый халат и длинные зелёные шерстяные чулки. Это было унизительно. Когда меня кинули 9 апреля в Лефортово, у меня отобрали мои вещи и выдали брюки и куртку – темно-синего цвета, без подкладки, хлопчато-бумажные. Вызвала эта одежда у меня неприятные ассоциации с робой, которую дают приговорённому к казни на электрическом стуле. Я быстро, впрочем, уверил себя, что лефортовский костюмчик похож на китайскую крестьянскую робу. Такой носил Мао. Стало легче.

Власти всегда хотели высмеять заключённых, унизить их, дать им нелепую одежду неестественных цветов. Преступников вываливали в смоле, а затем в пухе и перьях. Христа везли на осле, усадив лицом назад. Инквизиция одевала своих жертв в шутовские колпаки. Если обратиться у Умберто Эко, этот специалист по средневековью приведёт сотни примеров.

В больших тюрьмах в камерах общего режима зэки ходят в трусах. Поскольку зэков много, воздух раскалён десятками тел, пот льётся ручьями, Можно в туалет не ходить, вся выпитая вода выходит через поры. Если зэки одеты, то они в банных шлёпанцах, в спортивных шароварах и в футболках. Иная одежда требуется зэку только для свиданки, для встреч с адвокатом, для выездов в суд и на этап. Обыватель изредка может увидеть дикие физиономии и полуголые тела зэков по телевизору (заснятые храбрым оператором по разрешению предприимчивого начальника тюрьмы) – в родной им стихии, в мокрой горячей дыре камеры. Грубо остриженные, полуголые, деформированные, с выражениями лица, соответствующиму состоянию их психики, зэки не могут нравиться обывателю. Но они и сами себе в таком виде не нравятся и ненавистны. Они с удовольствием бы оделись в чистые, отглаженные костюмы и избавились бы от агрессивно-страдальческих выражений лиц. Искусанные клопами и тюремными комарами, с расчёсанными в кровавые раны руками, с язвами, бедная, вонючая толпа. Российская тюрьма очень похожа на больничку для нищих. Потому что и в тюрьме и в больничке ты лежишь, сидишь, ходишь беспомощным, переодетым в костюм больного: нижнее бельё, тапочки, халат. В тюрьме ты переодет в банные вьетнамки или шлёпанцы, в тренировочные, не стесняющие движения домашние штаны. Лишённый ботинок, каблуков, шнурков,ремешка на брюках, лишённый часов, – ты лишён строгой подтянутой мужественности, стержня в одежде. Тебе оставлено лишь бесформенное, халатообразное, округлое, рыхлое, женское. Бессильное. В этом твоём облике тебе осталось лишь подчиняться.

Ты сидишь, лежишь, ждёшь, пока твои следователи безнаказанно фабрикуют дело, запугивают твоих подельников в тюрьме и свидетелей на воле, добывают доказательства своей фантазии и не торопятся при этом. Ты пролёживаешь бока, ноги твои атрофируются, потому что ты ходишь лишь час на прогулке, руки твои атрофируются, потому что ты (если не занимаешься жалким тюремным спортом) не работаешь ими. Твоя сексуальная жизнь сведена к мастурбации под одеялом, втайне от сокамерников. Твоя психическая жизнь – полный разлом и кошмар. Мозг твой шокирован и страдает от безделия и бессилия. Мозг привык повелевать твоим телом, а в тюрьме он не повелевает твоим телом, он испуганно наблюдает, как телом повелевают чужие.

Кровожадный, требующий на референдумах смертной казни, обыватель не понимает трагедии заключённого. Не способны понять её и те, кто решает судьбу заключённого. Ни следователь, ни судья, ни прокурор не провели в тюрьме и суток. Я спросил старшего следователя по особо важным делам подполковника Олега Шишкина что-то по архитектуре Лефортово и с удивлением узнал, что он вообще не бывал в нашей тюрьме. Следственный корпус, между тем, соединяется с тюремным одной дверью. Однако следователь никогда не был в тюрьме, где содержатся обвиняемые им люди. Он посетил тюрьму (это не было Лефортово) всего один раз, когда был студентом, в составе группы, находился в тюрьме минут тридцать. По Российскому Уголовному Кодексу по статье 158-й, «кража», человек, пойманный за кражей штанов в магазине, получает от закона в среднем три года. Потому что те господа, кто писал тексты УК РФ, ни суток не находились в заключении. Если бы пробыли в заключении какое-то время, то и тридцать суток показалось бы им карой чрезмерной, чтобы подвергнуть ей человека, укравшего штаны.

Обыватель, несмотря на пять выпусков «Криминала» и четыре «Дорожного патруля» в сутки, не знает преступника в заключении и его мизерной доли. Человеческих эмоций сострадания и понимания обыватель не испытывает. Обыватель с личным интересом, с испугом следил только что за поисками сбежавших из Бутырской тюрьмы преступников, очень – очень опасных убийц, как ему сказали, совершивших подкоп. Он волновался три недели. И наконец с облегчением узнал, что двое из очень – очень опасных, столь опасных, что отдан был приказ застрелить их при задержании, что они арестованы, слава Богу! Преступники, как оказалось, жили тихо как лесные мыши, в землянке в лесу в Московской области, никого не трогали. Имея славу убийц и самых-самых опасных, не убили, не ограбили даже никого, не поцарапали: не оправдали тем свою опасность. А ведь какие страшные физиономии: лысые черепа, страшные скулы, оттопыренные уши! (Обыватель никогда ведь не осмелился стричься под ноль, в наши времена тифом не болеют, потому он и не имел шанса увидеть свою собственную балду без украшения волос.) Знаменательно, что по всей России не нашлось ни одного журналиста, чтобы посочувствовать пойманным зэкам, так блистательно бежавшим из якобы неприступной тюрьмы. Людям, приговорённым к пожизненному заключению, не посочувствовал никто. Никто не задумался, почему же убийцы, находясь на свободе, никого не убили. Может быть они вообще не убийцы, тогда нужно пересмотреть их дела!

Зэк – несчастный пленный зверь, как он не хорохорится. Зэк живёт в полутёмных, мокрых, наполненных никотином помещениях, где, чтобы зажечь спичку следует пробиться к окну, там из окна тянет струйка воздуха. Чтобы зэк не мог разглядеть даже очертаний воли, а его самого было невозможно разглядеть с воли, в дополнение к решётками на окно наварены металлические ржавые жалюзи – «реснички». В результате – прямой свет не достигает камеру, только опосредованно отражённый. Лефортово – единственная тюрьма в Москве, где отсутствуют «реснички» на окнах. Зато здесь готовят на такие срока, что лучше бы света не было.

Мученики зэка живут в камерах называемых «хатами». В привилегированной тюрьме для государственных преступников, в Лефортово – все камеры трёхместные, с тремя шконками. Есть две шестиместные хаты, но они очень редко заняты. Обыкновенно в лефортовской хате сидят трое, иногда некоторое время сидят двое. В то время как в общих тюрьмах заключённые спят в две и даже в три смены, не слыхано никогда было в Лефортово, чтобы на одну спальную шконку приходилось бы двое заключённых. Тюрьма для государственных преступников пока ещё может позволить себе роскошь стоять полупустой. Хата в Лефортово – это параллепипед воздуха с округлым потолком бочкой, размерами семь с половиной шагов в длину и три с половиной в ширину. По узким торцам хаты расположены на одном: железная дверь, глубоко упрятанная в нишу стены (в двери глазок и кормушка); на другой стене глубоко упрятанное окно из двух рам, размером метр на метр. Решка просвечивается за стеклом окна. Окно двустворчатое, верхняя часть его – форточка. Второе стекло – непрозрачное, так что свет просачивается, но что за окном – разглядеть нет возможности. Камера – это гроб узника. Покидает он свой гроб лишь по велению охраны. В гробу у него помимо «шконок» и «дубков» вонючая деревянная ваза туалета – «дальняк» и раковина.

В тюрьме всё служит насилию. В такой тюрьме как Лефортовский следственный изолятор насилие концентрированное и холодное, отстранённое, на «Вы». Прежде всего удивляет и холодит душу то, что обслуживают тюрьму военные. Вчера, когда меня привезли из Лефортовского суда, и автозэк стоял у подъезда тюрьмы, молодые зэка, выглядывая вбок от решётки с опасением выдохнули. «О, пиздец, тут у вас солдаты!» Они привыкли к расхлябанной милицейской серости Бутырки и Матроски, а здесь из дверей вполне буржуазного особнячка (ступени под фальшивый мрамор, совсем как в офисе, в фирме) вышли прапорщики и капитан с погонами. Сочетание ступеней под мрамор, – нестрашного интерьера – с хаки и погонами, напоминает о здании механико-технологической военной школы, где любили пытать и расстреливать своих левых политических противников – пленных молодые офицеры генерала Пиночета. Обычный зэк привык к матерящимся, откровенным, забубённым, чубы из-под фуражек, чешущимся, потным, полупьяным, мятым обычным ментам. В Лефортово с нами имеют дело сдержанные солдаты. Они, разумеется, не расхаживают парадным строем, иногда можно услышать со двора и из коридора и бранные слова, обращённые солдатами друг к другу, но в целом – это иная Вселенная безмолвного холода Государства. Здесь Его Величество Государство мучает своих заключённых. Холодно, без удовольствия на губах, без криков и издержек. Осуществляются основные условия государственного насилия: лишение свободы и изоляция от внешнего мира. Внешний мир сведён к одному, максимум двум человеческим существам, – сокамерникам, находящимся в таких же удручающих обстоятельствах, что и ты. Изоляция от внешнего мира дополняется и усугубляется полным отсутствием общения, даже если только визуального, с другими заключёнными вне хаты – гроба. И запретом на общение с заключёнными обслуживающему персоналу. Солдаты в основном строго следуют этому запрету. Даже самые смелые рискуют перекинуться парой слов с зэка разве что в бане или лифте, но обязательно наедине. Подобный же запрет существует и в других тюрьмах, но в других милицейская орда его полностью игнорирует, так как связана экономически и психологически с миром заключённых. Самое большее, на что может рискнуть конвоир-солдат, это бытовые реплики, типа беседы, которую я имел сегодня с сопровождавшим меня с прогулки крупным прапорщиком.

Я: «Чего вздыхаете?»

Он: «Да надоело всё…»

Я: «Смените жену, любовницу…»

Он: «Э, лучше я сменю работу…»

Всё. Потому что внизу, у лифта меня будет конвоировать уже другой Zoldaten. Он меня ждёт. Разговор обрывается. Солдаты доносят друг на друга начальству. Нередки случаи увольнения за неуставные отношения с заключёнными. Неуставными отношениями могут быть квалифицированны такие случаи: взял сигарету у заключённого, беседовал с зэком, открыв кормушку дольше чем следует, при этом смеялся… и подобные же проступки.

В Бастилии Лефортово правит бал штучное, ручное индивидуальное насилие, в то время как в таких массовых тюрьмах как Бутырка или Матросская тишина насилие имеет более патриархально-консервативный, расхлябанный характер. В самой большой тюрьме Москвы, в Матроске сидят до десяти тысяч заключённых. Для сравнения вся 201-я мотострелковая дивизия, контролирующая всю Центральную Азию насчитывает семь тысяч бойцов.

В Матроске две категории хат. Это «общак» – большие хаты общего режима, и «спецы» – маленькие хаты специального режима. На «спецу» обычно содержатся обвиняемые в тяжких преступлениях, особо опасные, склонные к побегу заключённые. Контингент заключённых «спеца» возможно разделить приблизительно на три категории: 1) Именно особо тяжкие и особо буйные, с букетами тяжких статей, короче, такие как я, 2) Коммерсанты, вселившиеся в «спец» за лавэ, поскольку не хотят сидеть в суете и промискуитете общих камер 3) Стукачи (суки, крысы) «Лёхи», подсаженные к особо тяжким и буйным. Такой может был на зоне стукачом, а здесь ему придумали новое погоняло. Спецхаты обычно находятся под сигнализацией, даже могут быть оснащены видеокамерой. Шконок в спецах от двух до десятка, в основном шестиместки. Если в хате десять шконок, то могут сидеть и 4 человека, а могут и 12 или 14.

В «общаках» парятся на общем режиме обвиняемые по лёгким статьям и первоходы. На общаке от 16 до 32 шконарей. А содержаться в них может от 32 до 100 человек. Амнистию недавно сделали, разгрузили общаки, но тотчас опять загрузили.

Строгого деления на «спецы» и «общак», вопреки желаниям администрации, всё равно не существует. Сама же администрация, следуя правилу изоляции подельников друг от друга, кидает одного на общак, другого на спец, чтоб подальше друг от друга. В общей хате, когда туда заходишь, прежде всего замечаешь, что как в аэропорту Шереметьево у двери толпится куча людей. Пробившись сквозь них, видишь длинный стол-дубок (или он составлен из нескольких) и вдоль него – лавки. По обе стороны, у стен, поставленные головами к стене стоят шконки. Внизу это разобщённые отдельные шконки. Как правило от камеры их отделяют висящие простыни. Поверх разобщенных шконок первого яруса идёт сплошной настил – второй ярус, так называемая «пальма». На ней сплошным слоем лежат матрацы. На матрацах спят всплошную мужики. Шконки первого этажа, в особенности те, что ближе к окну, (к «решке») занимают те, кто стоит в тюрьме на вершине внутритюремной иерархии, те, кто придерживается «воровского хода» – воры. И престижные персонажи «хаты» – например «дорожники» – те, кто содержит и работает на ней, – «дорогу» – сложную сеть верёвочных коммуникаций вне камеры вдоль окон, соединяющую «хату» с другими «хатами».

Вдали за дубком, может стоять у стены железный ящик или тумбочка, а на ней телевизор. По сторонам телевизора два (чаще одно) окна. С «решкой», «ресничками». Обычно окно без стекол, потому «дорожники» зимой работают в пальто и шапках, а у двери могут стоять люди в трусах. Шконка смотрящего обычно помещается слева, крайняя к окну. Шконки первого яруса, как уже было сказано, обыкновенно завешаны простынями.

У самой двери в камеру (в камерах «общака» дверь выходит в хату острым углом и называется «ледокол», через такую дверь «вертуху» – надзирателю удобнее наблюдать за жизнью хаты) обычно слева помещается санузел – «дальняк» и раковина с краном. Там же стоит корзинка для мусора, по-тюремному «Алёнка». Там же, между перегородкой, называемой «слоник» (отделяет дальняк на высоте по пояс от камеры) и первыми к ней шконарями есть пространство, называемое «окоп». В окопе живут не очень уважаемые граждане камеры: бомжи, опущенные, если таковые есть.

Справа от двери, у стены камеры сложены баулы и сумки, принадлежащие заключённым. Баулы громоздятся до самого потолка, а в остающемся пространстве положены матрацы. На них живут и спят «шныри» – вспомогательные рабочие хаты. Это место называется «дача».

Как видим, в тюремном обществе существует ярко выраженная сословно-кастовая иерархия. Это общество в обществе. В нём приверженцы воровского хода – воры в законе, авторитеты и смотрящие равноценны – брахманам (жрецы) и кшантриям (воинам), честные мужики-работяги – это вайшьи, а шныри – шудры, тогда как опущенные есть неприкасаемые парии тюремного общества. Это в идеале должно было быть так. Однако вместе с наркотиками в тюрьмы давно проникли и деньги и дух революционности. По воровским законам хатой должен бы руководить смотрящий. Но во множестве случаев хатой руководит самая сильная национальная группировка, а то и денежный мешок, от которого зависит благосостояние, питание хаты, подпитка её дачками. В некоторых хатах в Матроске, скажем, есть даже души, куда их поставили на радость себе и обществу богатые «коммерсы». Потому хаты часто управляются не голым воровским авторитетом вора, но деньгами и наркотой.

Однако всё тюремное общество, все члены его, независимо от места в иерархии, в любой хате одинаково несут на себе тяжести тюремной жизни. Передают друг другу те же бациллы, болеют теми же болезнями, сидят на тех же старых вонючих дальняках, напрягая внутренности. И воры, и суки, и менты. Бывший исполняющий обязанности Генерального Прокурора Ильюшенко заболел в тюрьме туберкулёзом и теперь лечится. И Дима Бахур, отсидев в Бутырке, теперь лечится от туберкулёза – кажется, вылечился. Член Национал – Большевистской Партии. Все зэки – мученики.

Фигура распятого на кресте Христа – есть вселенское, всечеловеческое олицетворение мучения человека, крест – это вид виселицы, он несёт медленную смерть. Ещё более медленной виселицей является заключение, лишение свободы, содержание в местах заключения, с целью удушения, умерщвления человека. Христос был распят на деревянном кресте и был вынужден медленно умирать на нём от жажды, онемения тела, от отёчности тела и от боли. (В Евангелиях нигде не упоминаются гвозди, Христос был привязан, а не прибит. В те времена гвоздей, кажется, не существовало). Заключённый так же распят, обречён жить в сумеречной Вселенной болезней, вони, бактерий и вирусов, кровососущих грязных насекомых, во вселенной разложения и гниющих ран, одетый в шутовские одежды, безобразно острижен, только венца из колючей проволоки на нём нет. А изнутри в нём кипят нервы, мучает его видениями страшнее картин Гойи и Иеронимуса Босха его психика, кипит в заключении его мозг. Заключённый – это мученик. Тюрьмы России полны молодых, сильных, мускулистых Христов, вянущих на глазах. Многие из них всего лишь не поняты государством. Если в Армию, в весенние и осенние призывы попадают, нам говорят, недокормыши, дистрофики, люди с физическими недостатками, то в автозэках я встречал, перевозимых с Голгофы на Голгофу, сплошь и рядом лучших представителей русской молодёжи. Сквозь чесотку, струпья, сквозь волдыри комариных и клопиных укусов, сквозь раны и язвы проступали свежие и здоровые тела. Им бы солнца, им бы соли морской воды. Государство гробит лучшую свою молодёжь в тюрьмах, не умея их понимать и наказывать? Да, это так.

Потрясает несоответствие преступления и наказания. В конце 90-х годов, я помню, ходил на один из судов над поэтессой Витухновской. Следователи ФСБ долго мучили и держали в тюрьме более двух лет поэтессу Витухновскую за, в общей сложности, 1,2 грамма различных химических порошков, содержавшихся в 19 бумажных пакетиках в виде пыли, найденных у Витухновской при обыске. В девятнадцати! Должно быть это была просто пыль оставшаяся на этих девятнадцати бумажках. Два с лишним года тюремного заключения за пылевые остатки! Несовместимость преступления и наказания бросается в этом случае сразу в глаза, поскольку я свёл вину Витухновской и наказание к общедоступным цифрам. В цифрах несовместимость выглядит разительно, убийственно, ненормально. В демагогической же, эмоциональной судебной терминологии обвинение Витухновской в «распространении наркотиков» звучит устрашающе. В «распространении» её обвинил мальчик-наркоман, схваченный ФСБ. По статье 228-й «незаконное изготовление, приобретение, хранение, перевозка, пересылка либо сбыт наркотических средств или психотропных веществ» наказывается сроком от трёх до пятнадцати лет в зависимости от пункта статьи. А ведь по статьям с 228 по 233 обвиняется или осуждена треть страны ГУИН. Главного Управления Исполнения Наказаний!

Преступления осуществлённые в области материальной, такие как кража, например, должны бы и наказываться в пределах этой же области, либо возмещением материального ущерба пострадавшему или даже причинением материального ущерба виновному. А не наказываться убиением тела, психики и духа виновного. Я безусловно уверен в том, что уже первичное наказание – мучение тюрьмой ещё до суда – уже есть тяжёлое преступление государства против человека. Своею силою государство наносит в сотни раз больший удар, чем нанёс виновный.

По сути дела смерть и тюрьма – одно и то же, тюрьма лишь степень смерти. Страшноватый афоризм – не правда ли? Я – его автор. Первая книга, которую я написал в тюрьме, была «Священные монстры», – о бронзовых статуях, о великих людях человечества. Интуитивно я выбрал именно общество бронзовых статуй. Как у русалки – рыбий, так у меня в тюрьме сразу застыл тяжёлый бронзовый хвост. Половина меня стала бронзой. Я почувствовал себя ближе к Мэрлин Монро, к Гитлеру, к Гагарину, Прэсли, Эдит Пиаф, к Ван Гогу и грустному Унгерну, чем к Насте и членам Национал – Большевистской Партии, пусть они меня извинят, ибо они – самые близкие мне живые люди.

Тюрьма – обитель скорби. Особенно это верно по отношению к Лефортовской тюрьме – к русской Бастилии, где царит диктатура одиночества. Где один или двое сокамерников не в силах взломать твоё личное одиночество. Во многолюдных тюрьмах «общего пользования» существует противоположная проблема – тюремное общество затаптывает личное одиночество. В тюрьмах «общего пользования» узника мучают диктатурой тюремной толпы. Там тебе грозит смерть от затаптывания ногами толпы, в Лефортово – грозит смерть от своего отражения в зеркале. В Лефортово тебя незримо высосут мертвецы, в Бутырке или на Матросской тишине тебя растопчут живые зэка и надзиратели.

Зэки все несчастны. Воры в законе тоже. И самые агрессивные убийцы, те, что угнетают и чморят сокамерников, также несчастны. Сон моего сокамерника, «смотрящего» юного бандита Мишки весь сочился страхом. Его агрессивные выпады против всех и вся, гипотетические угрозы того, что вот он «приедет» со своими ребятами и разберётся, – были всё попытки сохранить равновесие, исправить крен, сбалансировать себя. Приедет, разберётся, страшный и несгибаемый Мишка, отлично знающий стрелковое оружие, современные автомобили, смотрящий Мишка… Передо мной лежал испуганный пацан, которого страшила чёрная дыра срока, ожидавшая его. Десять лет – утоли мои печали, десять лет чёрной дыры. Непроницаемые десять. Если три только года, то ещё светится в черноте обмылочным светом, светится черно-жёлтое внутри. Три года – это хуйня, они проницаемы… Пять лет это уже чернее… 1 октября в цементной караулке Лефортовского суда, в караулке номер три, юный отмороженный рецидивист с третьей ходкой по той же статье 158-й, кража,.. после того как прокурор запросил ему пять лет, но ещё до вынесения приговора, спустился вниз, счастливый. «Пять, по минимуму запросили, а ведь по этой статье по этому пункту от пяти до десяти…» Он бегал по караулке, радовался, радовался, захлёбываясь, рассказывал о предыдущих сроках и отсидках. Потом расстелил куртку на газетах, улёгся, и стал вдруг тухнуть, как уголёк. Затухать. «Пять лет, – вдруг сказал он. – это ж до ебени матери как много, целых пять лет!»

Лёха, крыса, стукач, одинокий Каин, тянулся с пола, стараясь увидеть свои мышцы в зеркало ( в «обезьяну» на жаргоне), вставал на таз, пыжился. Напрягал мышцы Минотавра, вглядывался в них. Мышцы были его защитой, бронёй от срока, от тюремных годов, от страха. Больше, мощнее, сильнее, качал он себя, Pumping iron был этот Лёха Минотавр: «Как, Лимонов, посмотри, подкачался я, да, хорошо подкачался, а? Прибыль видна или нет? Не стыдно мне будет на воле с такими мышцами? А где это ты? – спросят, – в спортлагере, да? В тюрьме, вот где, да. – В тюрьме все доходяги. В тюрьме? Не может быть?!»