Текст книги "В плену у мертвецов"

Автор книги: Эдуард Лимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

«Бывает», – равнодушно констатировал Кузнецов. Латвийцам информацию мы передавали, а Валентина не подсылали".

«Предали своих.. Вы, как вы любите повторять, наследники чекистов, сдали пацанов, ехавших провести мирную акцию в защиту чекистов! Какие вы чекисты, Михаил Анатольевич, вы охранка! Чекист – это Дзержинский, он просидел большую часть жизни в тюрьмах, вы – охранка, слепо защищающая любой режим…»

Кузнецов дал по мобильному телефону приказ остановиться передней «Волге», в ней ехали больной от выпитого Эдуард Вадимович и майор Юсуфов, а между Юсуфовым и неизвестным мне барнаульцем на заднем сидении был зажат Сергей Аксёнов. Мы переменили «Волгу» только потому, что подполковнику хотелось, что б я послушал «его кассету». В первой «Волге», куда мы уселись вначале, магнитофон барахлил, тянул окончания. Мне дали послушать чекистские шлягеры. «Глеб Жеглов и Володя Шарапов…», ещё я запомнил шлягер с припевом: «ЧЕКА, она была во все века» «Ну как?» – спросил, поворачивая ко мне длинное лицо, Кузнецов. «Говно, – сказал я, – такая себе попса для комитетчиков среднего звена. Ваши лейтенанты так гоняют откровенный блатняк. А Вам, Михаил Анатольевич, пора привыкать к другим вкусам, скоро станете эфесбешником высшего звена. Вам за меня, за взятие заимки одну звезду так уж точно прибавят».

«Мне не нужны звёзды, – высокомерно сказал Кузнецов – Какие хочу все есть».

«Да», – поддержал его Кондратьев умеренно подобострастно. «У Михаила Анатольевича хватает и звёзд и наград».

«Значит всухомятку стараетесь», – съехидничал я.

«Ну зачем же, – сказал Кузнецов, – отпуск вот дадут. А то я шесть месяцев дома не бывал, всё национал-большевиков по России ловил».

Я запомнил эти его шесть месяцев. Отсчитывая назад, это означало, что он не был в Москве март, февраль, январь, декабрь, ноябрь, октябрь. Получалось, что в октябре он, по всей вероятности, последовал за мной в город Красноярск, а в ноябре ждал меня в Барнауле. Вероятнее всего под его командованием допрашивали (или он сам допрашивал) Виктора Золотарёва в ночь с 17 на 18 ноября. Подполковнику не терпелось в Москву, его заебало ездить за мной по России, он хотел вышибить из Золотарёва, моего проводника по Алтаю такие показания, которые позволили бы немедленно арестовать меня. И Кузнецов и его заплечные перестарались в своём нетерпении. Золотарёв умер от побоев. И тогда Виктора выбросили из окна. Только что я прочёл в «Коммерсанте», что один из подозреваемых в деле об исчезновении абитуриенток Алтайского университета выпал из окна во время следствия. Получается, что у них там в Барнауле модно, чтобы подследственные вываливались из окна. В одном отдельно взятом Алтайском крае такая мода? Нет, автор книги «Солнцевская братва», адвокат, утверждает что выброс трупа из окна – любимый метод конторы. Чтобы замести следы уже происшедшего убийства или пыток.

Машина пожирала мёрзлую ранневесеннюю дорогу, жирофары исправно крутились. Всё живое с ужасом прижималось к обочине. ФСБ везёт государственных преступников, и главный преступник я.

Кузнецов ехал после отличной отходной пьянки, которую ему устроили в Барнаульском ФСБ. Я пришёл к этому заключению исходя из состояния Эдуарда Вадимовича, и присовокупив к уликам огромную ногу марала, заднюю ножищу замеченную мною в УАЗике, в котором нас доставили в Горно-Алтайск из Усть-Коксы. Вечер и часть ночи барнаульцы и четверо москвичей бухали водку и жрали мясо. Протокол о задержании составлял одинокий непьющий Юсуфов, да и он исчез быстро. Они праздновали поимку государственных преступников. На самом деле они жестоко обломились с поимкой. Я сам слышал, как лейтенанты ФСБ недовольно обменивались мнениями, закуривая, после того как обыск на пасеке не дал никаких результатов «Опять неудача!», – сказал один другому зло. «Всю ночь не спали, в такую даль тащились… и даже ножа перочинного не нашли!»

Кузнецов ехал однако как победитель, переваривал мясо и пережигал водку. И беседовал со мной как с пленной добычей. Я был у него в меню – заключительное сладкое блюдо, десерт.

«За что-то я могу тебя уважать, Вениаминыч, ты человек деятельный, не балаболка, организацию создал. Сопляки, правда, пацаны, но разведка у Вас неплохая, а вот контрразведка, говно, никакой».

«Никакой», – согласился я.

«За что ты нас, Вениаминыч, так не любишь, вот скажи ты мне… Офицеры, где ваша честь, ссучились…», – процитировал Кузнецов мою антиэфесбешную статью из «Лимонки». «Да ты знаешь, как нас месили все эти годы, как уничтожали безопасность государства?»

«Знаю. Реформировали, уничтожали, месили. Я был тогда за вас. И на Западе когда жил, за вас был. Меня ещё в 1975, 6 ноября, когда вышла моя статья „Разочарование“ – агентом КГБ стали называть. Теперь вы дождались своего часа… Пришёл, наконец, выходец из вашего круга и теперь вы месите и уничтожаете…»

«А что, не надо было поставить всему этому предел? Разваливанию Державы?»

«Я это говорил, подполковник, уже четверть века, говорил, когда вы трусливо выглядывали из-за занавесок на „Лубянке“, как ребята из „Памяти“ подогнали кран и снимают Дзержинского. Надо было быть патриотом в 91, 92, 93 годах, тогда это было ругательное слово. И я был патриотом вперёд всех вас, до приказа быть патриотом, когда ваша организация послушно устраивала бархатные революции в странах Восточной Европы…»

«Мы не позволили себе вмешаться, когда снимали Дзержинского, потому что была бы кровь».

Он опять поставил свою кассету «ЧЕКА – она была во все века» и попросил остановить машину. «Вениаминыч – чего выпить хочешь?» Он вылез из «Волги».

«Ничего мне от Вас не надо», – сказал я.

«Выпейте, Эдуард Вениаминович, когда ещё придётся» – посоветовал Кондратьев.

«В Лефортово у нас пища неплохая, сам бы ел, простая, солдатская, но все хвалят, а вот выпьешь, это уже лет через десять», – сказал Кузнецов стоя, у машины и роясь в карманах пиджака, впрочем беззлобно.

«Пива мне купите, бутылку», – сказал я.

«Вот это правильно», – отреагировал длинноносый тип из Барнаульского ФСБ, подпиравший меня справа. Тень падала на его лицо от крыши машины и я его плохо рассмотрел.

Они принесли мне пива, но не предложили мне отстегнуть одну руку из наручника, и я пил, взявши бутылку двумя руками. В любом случае, тесно зажатый в моём тулупе между капитаном Кондратьевым и барнаульцем, я не мог ни покачнуться, ни упасть. Я пил и думал. Я думал о том, что долговязый Кузнецов явно происходит из семьи, каковую можно определить как советское дворянство, скорее всего его отец был доктором, дипломатом или учёным. И порода (то есть высокий рост), и словарь, вполне развитой, и манеры, ни ментовскими, ни лоховскими не назовёшь, всё указывало на то, что он не из простых. Такой себе рыцарь ствола и кинжала, Кузнецов незримо бродил в моей жизни по крайней мере с февраля 1999 года и вот теперь везёт меня в тюрьму. Хотя между ним и мной куда больше общего, чем между ним и остальными пассажирами машины – его подчинёнными.

«Поедем или полетим?», – спросил я.

«Ну, шутите, Эдуард Вениаминович, конечно, полетите. Вы ещё спросите: По этапу поведут? Такой важный преступник как Вы может быть доставлен только самолётом».

Когда мы приехали в аэропорт, оказалось, что вылет нашего самолёта оттягивается на три часа. Комитетчики по инициативе Кузнецова стали пить водку из литровых бутылей. Занося водку и закуску в машину, где мы сидели с подполковником, разговаривая. Они были как наши слуги. Я сказал, что хорошо бы передать водки Сергею Аксёнову в другую машину, запаркованную рядом.

«А вот хуя ему, он высокомерный», – сказал Кузнецов.

«Потому что не сдал меня вам?»

«Да», – односложно ответил Кузнецов. «Не сдал».

Он приказал всем выйти подышать, вынул пистолет и стал опять играться им. И начал меня вербовать. «Никак ты меня вербуешь, Михаил?», – обратился я к нему впервые на «ты». «Смотри сюда», – к тому времени одну мою руку пристегнули к дверце машины, а другой я пил и закусывал. Я изобразил всем известный жест: положил одну руку на другую в месте сгиба локтевого сустава. Жест этот означает только одно. «И можешь меня на хуй застрелить тут при попытке к бегству», – добавил я спокойно.

Он разозлился, но потом злиться раздумал. Мы пошли в столовую, где пообедали и выпили ещё водки. Со стороны могло бы показаться, что сидят хорошие друзья и выпивают, и весело беседуют. Между тем Кузнецов говорил, что мне дадут лет 10 или даже 15 и когда я выйду, если выйду, а не загнусь в зоне, то уже и следов не останется от Национал-Большевистской Партии. «И никакой твой Беляк тебе против нас не поможет, если ты сидишь и думаешь, что сможешь отмазаться в суде, – сказал он. – У нас там такие спецы сидят, что только перья от твоего Беляка посыпятся», – сказал Кузнецов, имея в виду моего адвоката.

Эдуард Вадимович, – пухлый капитан, всю дорогу в Барнаул то блевал, то спал на переднем сидении второй «Волги». То есть у него было не мужское здоровье, водку он держать не умел. В самолёте его определили сесть со мною рядом, он ограждал меня от прохода. Сзади последними поместились Юсуфов и Кузнецов со своими пистолетами. Кондратьев сел на другом ряду, зажав в угол Сергея Аксёнова. Вежливый со мной, он буквально каждую минуту шпынял, наезжал, запугивал и толкал Сергея. Я сказал Кузнецову: «Михаил Анатольевич, скажите своему сатрапу – капитану, пусть слезет с Сергея. Хули ему надо, ведь всё равно везёте нас в тюрьму? Чего он измывается над человеком, на котором наручники?» Из поведения Кондратьева стало понятно, что он – говно-человек по натуре и не трогает меня потому, что я высоко стою в глазах его босса. Только поэтому. Сонный от выпитой водки Кузнецов взял Кондратьева за штанину, дотянувшись через проход: «Отставить, Дима, не измывайся…»

Кондратьев молча отстегнул с себя наручник и соединил обе руки Аксёнова спереди. До этого он, выёбываясь, таскал за собою Сергея на наручнике, очевидно воображая себя копом из американских фильмов. Ну и дрянь же он, думал я, поглядывая через проход. И Кузнецов дрянь, только что долговязый, только что из семейства доктора или учёного, только что тёмные очки. Говорит: через 10-15 лет выйдешь, добряк, если выйдешь… Добрячок…

Эдуард Вадимович отказался от ростбифа, который, о чудо, о невероятность, оказался в обеденном меню рейса «Барнаул – Москва». Эдуард Вадимович сжевал какие-то печеньица и позволил мне съесть его ростбиф. Я съел свой, его и Кузнецова ростбифы (ну, ясно, они нажрались маралятины, и вообще советские сырого мыса не любят, козлы!), выпил свою и его банку джина с тоником (банки заказал Кузнецов, но перестарался), и закончил тем, что выпил джин спортсмена-следователя майора Юсуфова. Эдуард Вадимович сидел расхлябанный. Он явно ещё не отошёл от мяса и водки предыдущего вечера.

«Ну и что, Вы тоже думаете, мне дадут десять, а то и пятнадцать лет, как пророчит подполковник Кузнецов, а, Эдуард Вадимович?» – спросил я его.

Страдальчески откинув голову на спинку кресла, он поёрзал головой и потом трудно проговорил: «Именно столько и дадут, если Ваш Аксёнов сломается. Ваша единственная надежда – Аксёнов». Затем он ласково посмотрел на меня и сказал вдруг: «У меня есть все Ваши книги. Моя самая любимая – „Анатомия Героя“, кроме шуток – Вы мой самый любимый писатель… Сегодня я счастлив, сегодня самый счастливый день моей жизни!» – продолжал он. Его полная нездоровая физиономия отразила мечтательность.

«Почему?», – спросил я глупо, хотя следовало бы уже догадаться.

«Потому что сегодня я сдам Вас в тюрьму», – сказал он просто.

«Своего любимого писателя?»

«Угу, – подтвердил он, – своего любимого писателя…» И он закрыл глаза. В это мгновение, глядя на нездоровую похмельную физиономию нездорового молодого толстяка-капитана ФСБ, я поверил в существование обычного зла. Зло, подумал я, – можно исчислять в килограммах. Затем я встал, и сказал громко, на весь салон.

«Сергей Аксёнов, капитан сообщил мне, что ты – моя единственная надежда, что если ты сломаешься, то меня вынесут через лет пятнадцать с зоны ногами вперёд. Ты меня понял?»

«Я не сломаюсь, Эдуард», – сказал Сергей. И улыбнулся.

«Ну на хуя, Вениаминыч, – прошипел Кузнецов сзади, – митинг устраивать?»

«Давай, подполковник, угоним самолёт на Кубу?» – предложил я.

«Ну да я сам об этом думаю весь полёт», – пробормотал Кузнецов. Это были его последние слова. Он погрузился в дремоту.

Самый гнусный из личного состава королевской рати, впрочем, остался в Алтайском крае: мрачный, долговязый лейтенант по имени Олег. В горах на пасеке нас всех загнали в старую баню как Зою Космодемьянскую, он демонстративно стал избивать прикладом Димку Бахура. Я сказал: «Лейтенант, не бей его в голову, у него пол черепной кости отсутствует, убьёшь!» Мрачный, он внял всё же голосу рассудка и прекратил избиение. Позднее он вёз нас с гор в уазике под дулом карабина, патрон в стволе, перенаправляя карабин с головы на голову, при этом чтоб мы держали руки на затылке и глядели в пол. Когда его два часа кончились, мы облегчённо радовались, потому что другие конвоиры были нормальнее. Этот был зверь, Олег ёбаный. Уже на базе ФСБ на окраине Горно-Алтайска Олег предстал передо мной без камуфляжа и чёрной шапочки, – сидел в хорошем костюме за компьютером. Случилось, что Юсуфов посадил меня в одно помещение со зверем-лейтенантом, мне дали поесть, принесли холодные пельмени с хлебом на картонной тарелке. Лейтенант неодобрительно и нервно цокал мышью и стучал клавишами. Тупой, жестокий и недалёкий он вряд ли выдвинется далеко вверх. В королевской рати одной жестокости недостаточно. Необходимым качеством служит коварство.

Прямо с трапа самолёта (меня выводили последним), меня передали в руки военных. Я их даже рассмотреть не успел, как меня втолкнули в «стакан» ожидавшего на взлётной полосе УАЗика. В пути какой-то человекообразный головастик открыл мой стакан и заглянул на меня снизу. Рожа его прибыла прямиком с картины Питера Брейгеля-Старшего или Иеронимуса Босха. Птицеклюв такой себе сидел почему-то на корточках, клюв набок… «К нам значит едете?» – спросил он. Не так чтобы и спрашивая, скорее утверждая. «Будет значит время познакомиться поближе…», – добавил он и закрыл дверь, улыбаясь поганой птицеклювой улыбкой. Больше я его никогда не видел. Так что фраза его оказалась для меня загадкой. Теперь я вот думаю, может это заглядывал ко мне в стакан Дьявол? Почему снизу заглядывал?

Принимали меня и вписывали меня в Лефортово вполне нормальные, не деформированные ундер-официрен, двое молодых, в зелёных рубашках, надзирателя. Ну, возможно, несколько деревенские. Дышать в тюрьме было нечем. И хотелось воды. Пришла баба в белом халате. Приказала залупить член.

На третий день меня впервые повели по трапам буквы "К", блистательной жемчужины тюремной архитектуры, к следователю. Старший следователь Шишкин меня немедленно испугал. По типу лица ему более пристал бы 15-й век. Он был похож одновременно на королевского прокурора, на монаха-изувера и на Великого Инквизитора из французских фильмов. Крупная голова, тонкая шея, тщедушное тело, въедливый нос буравом и улыбка Джоконды. Редкие чёрные волосы зачёсаны вперёд и острижены надо лбом чёрной чёлкой. А под этим зачёсом сквозил ярко-жёлтый череп. «Может быть он долечивается от рака при помощи химиотерапии?» – подумал я. Грудь в раструбе пиджака была слабой. Такими же квёлыми были руки майора. Б-р-р-р-р! Он был явным родственником того существа, что заглядывало ко мне в стакан. От него несло извращённой могилой, Румынией, Трасильванией, графом Дракулой. Ну и маньяк! подумал я испуганно. В сравнении с ним взявшие меня оперативники, – подполковник Кузнецов со товарищи показались мне теперь весёлыми, простыми романтиками плаща и кинжала. Шумными убийцами в тёмных очках и только. Напоследок они благородно напоили меня водкой, скорее всего поили же на мои деньги, так как в протоколе изъятия отсутствовали 15 тысяч рублей, но всё равно, хер с ними с деньгами. Я хотел обратно в «Волгу» к Кузнецову, плейбой ФСБ тот был мне понятней. У того были слабости, у Шишкина – никаких слабостей, кроме телесной немощи, он был до зубов вооружён пороками.

К Шишкину присоединился подполковник Баранов. На Баранове была коричневая рубашка, светлый галстук и улыбка. Баранов был высок. Оба они поулыбались друг другу как два египетских жреца и задали мне несколько вопросов. На мои ответы они только кивали, переглядывались, улыбались друг другу и повторяли: «Мы так и думали!» У Баранова была тёмная кожа обитателей Ада, Шишкин был бледен и похож на тех ребят, кто пытал магистра Ордена Тамплиеров для Короля Филиппа Красивого. Романтику в сторону, но у них были, блин, средневековые лица, вот что! Я понял, что дела мои плохи, ой, как плохи!

Позднее, в ходе расследования, появлялись в порядке очерёдности иные лица из состава всей королевской рати следователей. Здоровенный, свыше двух метров «багатур»-калмык – сын Генерального Прокурора Калмыкии. Здесь в святая святых он гордо трудился уже второй раз, этакая гора мяса. Вначале я принял этого жёлтого за казаха, калмыки для меня должны быть маленькие как Кирсан Илюмжинов. Богатур – гора мяса, очевидно пересказывая взгляды отца, порицал Илюмжинова, намекая на перегибы слишком авторитарного правления (по мнению семьи ГенПрокурора) Илюмжинова. Когда я сказал, что лично знаком с Илюмжиновым, богатур свернул свою критику президента Калмыкии. И занялся моей очной ставкой с подсудимым Карягиным.

Ещё один нацмен – сын татарского народа Ярулин допросил меня также один раз, как и калмык, вторично задав мне вопросы, уже однажды заданные Шишкиным. Я застрял в его жарком кабинете во время обеденного перерыва, – надзиратели, якобы, не могли меня забрать – на целый час. Татарин тупо играл в компьютерную игру на большом казённом цветном компьютере, и все мои крючки, заброшенные от жары и скуки в него, не зацепили его. Я даже сообщил ему, что мама моя татарка и родилась в татарском городе Сергач Нижегородской губернии. Но Ярулин приник к своему компьютеру как к мамке и так и не оторвался от него. Бородатому злодею с букетом страшных статей (222, 205, 208, а ещё одну – захват власти – 278 всё же сняли) не удалась его схема. Я был посрамлён.

Всего у меня 12 следователей. Был ещё капитан Бобров. Этот в начале допроса расположил меня к себе тем, что оказался (или выдал себя за) моим земляком из Харькова. Размягчив меня, земляк составил под шумок чудовищный протокол. Создание газеты «Лимонка» описывалось в протоколе в следующем стиле: "Затем группа лиц, включающая в себя гражданина Дугина Александра Гельевича, родившегося…, проживающего…, Рабко Тараса Адамовича, родившегося…, проживающего…, и меня, Савенко Эдуарда Вениаминовича, подследственно-обвиняемого по делу № 171, образовала группировку с целью создания организации под названием «Газета прямого действия „Лимонка“ она же граната Ф-1». В присутствии моих адвокатов я сказал Боброву, что так дело не пойдёт. Что философ Дугин, писатель Лимонов, студент-юрист Рабко и музыкант Летов собрались, чтобы создать художественно-политический и культурный рупор, а не организованную преступную группировку. Посему, да будет он любезен придерживаться моего словаря, а не навязывать мне свой, ментовский. Ведь этот протокол станет читать судья?!

Я не совсем понял, почему эти вспомогательные следователи, папины сынки из Калмыкии и Татарстана, оказались замешаны в моё дело, включены ли они были в качестве стажёров, но то что они являются начинающими маньяками, я понял. Вся королевская рать следователей, возглавляемая закоренелыми маньяками по жизни Шишкиным и Барановым стала терпеливо лепить моё дело. А мне пришлось ждать, пока они дело слепят.

ГРОЗЯЩАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ СОИТИЯ

Подумал на прогулке сегодня: "Я всегда брал себе женщину – лучшую из возможных, потому что родился с ментальностью средневекового короля, рыцаря-воина, наивно верящего, что всё лучшее принадлежит ему. Когда впоследствии женщины вдруг двигались от меня, побуждаемые всего просто-напросто своей женской природой, я воспринимал это как страшное предательство. Я никак не мог понять, почему лучшее тело, принадлежащее мне по праву таланта и гения (и таким образом силы, ибо талант и гений – могучие силы), может быть отторгнуто от меня, да ещё по воле самой обладательницы тела! Я воспринимал уход женщины как предательство, самое злобное из предательств. О предательстве женщины я написал может быть лучшие свои книги: «Это я, Эдичка!», главу «Предательство женщины» в «Анатомии героя».

Женщины долгое время занимали в моей жизни центральное место. Только в 1976 году я их детронировал вместе с Еленой. Уже Наташа Медведева делила свой подиум с Судьбой и Литературой, а в последние годы совместной жизни и с Войной и Политикой. Начиная с конца 80-х годов женщина стремительно падает даже с того жалкого подиума, куда я её сам поставил в 1976 году, когда сверг с пьедестала.

В тюрьме женщин нет. Есть штуки четыре баландёрши., одна другой баланднее. Есть пара-тройка надзирательниц с толстыми ногами, есть пожилые тётки из медпункта и ларька. Есть на прогулке голоса таджички Лолиты и двух её подружек, они перекрикивают даже радио. У Лолиты смешливый манящий голос иностранки, я слышал от Шамса, таджика, сидевшего со мною четыре дня в камере № 46, что Лолита молодая красивая девочка – жена проходящего с ним по одному делу Сиртака (так, кажется, звучит имя?). Да будет ей хорошо. Если судить по голосу – она весёлая. Формула тюрьмы это: мужчины без женщин. Потому тюрьма похожа по своим нравам на казарму. Тюрьма – это казарма, доведённая до крайности. Экстремальная казарма, скрещённая с больничкой и общественным туалетом.

Парадоксально, что в то время, как мечтой о женщине проникнут сам воздух тюрьмы – одновременно в тюрьме культивируется отвращение к женщине. Точнее, в тюрьме женщина занимает подобающее ей место, она сама себе его определила: место зверя, твари. Ведь все или почти все жёны и девочки зэков отказались от своих мужчин, после того как мужчины попали в тюрьму. Поскольку женщина отвратительно жестока к зэка, зэки жестоки к женщине. Женщины репродуктивного возраста для зэка все бляди, проститутки, нечистые загаженные создания, звери, твари. По всей вероятности отвращение к женщине частично вышло из тюрьмы и бродит в русском мире. А в российском обществе чувствуется отвращение к женщине, возьмите хотя бы тварный термин «тёлка».

Тюрьма чтит только одну ипостась женщины: мать. Мать старенькая, не мадонна, упаси боже, но седая женщина, мама взрослого сына-зэка, сгубившего свою жизнь в тюрьме. Мать – женщина давно прошедшая грань репродуктивного возраста. Свирепый сын, разорвавший голыми руками десяток ментов склоняет голову перед мамой. «В своей домашней кофточке/ В косыночке с горошками/ Седая долгожданная/ Меня встречает мать». Мать не может изменить. Потому мамы, седенькие старушки, живут в тюрьме даже в самых каменных сердцах. Не исключение и я, всегда ходивший своими путями.

Временная, мимолётная природа любви и неверная природа женщин без экивоков проявляется именно в этой жизненной коллизии: «мужчина в тюрьме». Бросают всех. Формы оставления женщиной зэка бывают разные, но суть безжалостно одна: предала мою плоть, мой хуй, мои яйца, отдала свою дыру в пользование другому, другим. Наличие детей редко спасает брак с мужчиной, попавшим за решётку. Тут обольщаются многие. Дети лишь заставляют женщину больше лгать, иначе говоря, соблюдать приличия, финтить и притворяться. Поскольку женщина вся телесна, живёт осязанием, посему родственная, через детей – кровно-духовная связь не может спасти брак. Тюрьма безжалостно доказывает, что любовь не бывает платонической. Женщине нужны прикасания к ней, её основная забота может быть выражена и остаётся выражена детским кредо: «Хочу на ручки!» Дети добиваются своих «на ручки» истериками. Ладонь под задницу – ребёнок успокаивается. Когда это «на ручки» невозможно осуществить, нет ладони под задницей, уютного члена в дыре, связь, брак (если он есть) разваливается. Ребёнок? Женщина тут не причём, ведь это ей категорически физически необходимо – «на ручки». Когда она теряет это желание, то превращается в женщину-мать.

Тюрьма – это место, где живут оставленные женщинами мужчины. Это угнетающее место. Здесь a priori невесело, ибо что весёлого в стаде, состоящим из одних только козлищ? Там, где не бродят грациозно блеющие и взбрыкивающие от желания козочки, что весёлого? Тюрьма – это место где терпят, претерпевают, сидят, парятся, подвергаются несвободе, где отдают лучшие годы, где оставляют молодость, где «погибли юность и талант». На самом деле все эти вышеперечисленные наказания не есть абсолютные, и потому неудобны, но и не страшны. Самое страшное в тюрьме – это отсутствие возможности совокупления, соития, так именно мне хочется сформулировать, чтобы избегнуть вульгарности. Ибо речь идёт о серьёзной и страшной теме, где вульгарность неуместна.

Мужики так поэтому и строги друг к другу в тюрьме, так дисциплинируют и аскетизируют себя иерархией, придуманной ими, потому что они мстят женщине, тщась напрасно заменить её, забыть её. Потому, говорю, и придумали себе иерархию: воров в законе, авторитетов, смотрящих, бродяг, мужиков – потому что не над кем экзерсировать, осуществлять мужескую свою интервенцию, агрессию. Объекта, женщины, – нет. Потому агрессия направлена на всех чужих придуманной иерархии. Воровской способ жизни (ход) так же иллюзорен и так же подлинен, как литература. И так же жалок, заменитель. Ибо ничто не заменит слизистой пизды. Институция «пидоров» и «опускания» используется в тюрьме, как правило, как наказание, как порицание, вынесенное тюремным коллективом. Источником удовольствие наказания пидоров служить не может.

В тюрьме нет возможности соития. Она начисто отсутствует. Но мы умело обманываем себя. О, как зэки умеют обманывать себя. Как мужчины без женщин умело изобретают себе женщину. И возможность соития.

Сама женщина – уже возможность соития, его знак. Идя по улице, входя в метро, я безошибочно, пятнами замечал объекты, работал как радар. «Эта, эта, вот эта…» Женщина сводится к промежности. Рисунки на стенах туалетов безошибочно правы – выделяя главное. Сны зэка также правы, выделяя главное. Мой Суккуб, я вызываю его по желанию, не имеет головы, вернее он, голову имеет, но невыразительное пятно головы. Зато детали задних частей, ляжек, живота, и сочащейся дыры – прорисованы гипер-реалистически.

Вся улица в любой данный момент знает о грозящей возможности соития. Какой-нибудь проспект Мира. Реализуется одна, но возможностей – сотни. Женщина едет на службу. А её сопровождают возникающие, отмирающие, сменяющиеся возможности соития. Лиза, ты едешь на службу, и так как ты не очень чистоплотна, от тебя несёт только что совершённым соитием. И те самцы, кто оказывается рядом, морщат носы, внюхиваясь, трепещут крыльями носа. Честнее было бы встать на углу, нагнуться, приспустить трусики, и дать себя иметь. Всё равно тебя только что имели. Подумаешь, помешают в тебе ещё, горячим колом. Одним. Другим. Третьим. Содрогнёшься, подтянешь штанишки на ягодицы, опустишь юбку, поедешь в метро. Хлюпая. В переходе обнаружишь, что из тебя каплет. А по ноге течёт.

Остановишься…

Хватит порнографии. Если мыслить научно, то вся подтянутая, пружинистая нервность существования идёт не от пресной головы, но от яиц, от взбрыкивающей дыры, от промежности. Разуму человек обязан умением прятаться за углом здания от автоматной очереди, изобретением замков, систем сигнализации, то есть всё осторожное пошло от разума. А всё отважное, предприимчивое, всё требующее риска, налёта, нахрапа, быстрого насилия – у мужчин; или быстрой сдачи крепости, отдачи ворот, стыдного, но сладкого впускания чужого, мгновенного сговора с ним («какой нахал, ну я присела, вот. входи…») – у женщин, всё это от промежности.

Лиза, я сижу в тюрьме, а ты живёшь у Олимпийского, твои окна выходят на летающую тарелку Олимпийского, и ты видишь из твоих окон вход в Олимпийский, и фрагмент летающей тарелки этого стадиона. Ты живёшь с парнем, совсем лохом, мне говорили, с тихим евреем. Ты завела себе послушного мужа, так думаю, никто тобой не командует. Ты командуешь им. Я бы хотел, Лиза, выйти из тюрьмы даже если бы только для того, чтобы тебя выебать. Вряд ли твой тихий еврей способен тебя выебать, как это могу я, зэка. Я не был послушным мужем, я пытался пресечь твои попытки прелюбодействовать с чужими. Я готов был разбить тебе губы и расквасить нос, но не давать прелюбодействовать. Лиза, я не очень преуспел в этом…

Лиза, помнишь, я приехал к тебе утром, зимой. Ты впустила меня в квартиру, сонная, и улеглась додрёмывать в халатике, тёплая, и я улёгся с тобой. Я лежал и рассматривал тебя. У тебя были раздражённые, как бы зацарапанные губы, подбородок, и я сказал: «Что, всю ночь целовалась с бородатым?» Ты застеснялась и заулыбалась виновато, потому что я угадал: ты действительно целовалась с бородатым. Другого объяснения быть не могло, не щётку же ты целовала… Он не так давно ушёл на свою службу, этот анонимный, бородатый тип. Он пил у тебя весь вечер коньяк, он купил три сорта рыбы горячего копчения (я знал этот магазин, мы туда ходили с тобой за продуктами, он рядом, там продают такую рыбу, как раз эти три сорта). Он пил коньяк, а для тебя он купил несколько бутылок сухого красного вина.

«Целовалась с бородатым? Ну что ты, милый, здесь никого не было, – с удовольствием солгала ты. – Никого». И ты вытаращила на меня свои фиолетово-синеватые гляделки. Тебе всегда нравилось лгать, и выставлять, невинно выпучивать глазки: «Ну что ты, милый!»

Я решил проверить, и влез в тебя. Катулл, или кто там, помню что древнеримский поэт, кто написал, что невозможно обнаружить след корабля в воде, был прав. Воистину так. Но не был прав, сказав, что невозможно определить следы пребывания мужчины в женщине. После ночи, проведённой с бородатым, его семенная жидкость впиталась в стенки, твои стенки, и теперь клейко липла к моему члену. Удовлетворённая и сонная, ты отзывалась на мой член слабо.

Непоёбанная некоторое время, ну, сутки женщина выделяет горячую и нелипкую жидкость, она как бы «писает кипятком» ещё неутолённой страсти. Утолённая страсть – липнет внутри. Твоя маленькая, узенькая манда – липла.

Мои воспоминания растаивают на моих очках, зимние, далёкие как времена Карфагена. Это было в далёкое, ветхое время зимы, в последнем нашем совместном году, в 1998-ом, и прекратилось в конце марта. Ты устроилась (самое уродливое, что это я, я тебя устроил туда через моих знакомых американцев), устроилась в богатый иллюстрированный журнал «Ночная жизнь» и ты стала работать на Большой Никитской. Напротив или почти напротив Большого зала Консерватории – в розовом переделанном под евроремонт здании, с охранниками у входа. Ну и ты спуталась с боссом всей этой затеи, с главным редактором или с художественным редактором или хер его знает с кем, с обоими вместе, как потом я себе воображал, мастурбируя на твою тему.