Текст книги "Свадебные ночи"

Автор книги: Эдуард Петишка

Чему?

***

 
Ближние всхолмья закрыли обзор, и мы только
гадаем
об отдаленных вершинах и кряжах, нас гложет
сомненье,
но отрицать – кто посмеет? Можно ли —
даль отрицать?
Изредка кто-нибудь к нам забредает
из дальней страны
и говорит, что вдали возвышаются горы,
и говорит, что прекрасны они… Мы внимаем
рассказу,
и непременно найдется средь нас любопытный —
спросит дорогу…
«Туда?» – переспросит рассказчик
и покажет себе на грудь.
Есть ли иная дорога,
кроме вот этой – сквозь лес, сотрясаемый бурей,
лес, что зовется как ты?
Эта дорога изрыта оврагами,
дыбится диким кустарником,
но на седом валуне, на стволе в буреломе
я отыскал твой впечатанный маленький след,
о любовь моя,
маленький саднящий след.
 

Мост

В четыре часа пополудни на курортном променаде всегда было много незнакомых ему людей, среди которых он мог ходить точно среди деревьев, не рискуя столкнуться с кем-нибудь, кто мог бы напомнить ему о прошлом.

Здесь он чувствовал себя в безопасности. Все связи с тем, что было, оборваны. Он приспособился к спокойному течению шелестящей толпы и привык к неторопливой курортной походке. Для этого ему потребовалось немало усилий, потому что на работе приходилось бегать с одного участка строительства на другой с планом или записной книжкой в руках. На стройке задач было много, здесь, на курорте, ничего срочного, неотложного. Его передвигали с врачебного осмотра к углекислой ванне, от ванны – к латунным кранам источника, где он пил лечебную воду, потом то грязи, то массаж. Его просто передвигали, другого слова он не находил. Поначалу это передвигание его раздражало: впервые за много лет его лишили права самостоятельно принимать решения – перемена слишком резкая, но через неделю он смирился с ней, впрочем, и со многим другим в своей жизни. Он принял эту перемену как неизбежность.

Как неизбежность он принял и то, что в определенный час в павильоне колоннады появлялись музыканты. Репродукторы, развешанные в кронах буков, окропляли музыкой самые глухие уголки, уединенные скамейки в зарослях. Однажды он забрел в такой уголок, и вдруг его ноги сами задвигались в ритме вальса. Приспособился и к этому, находя в этом даже удовольствие. Когда-то он очень любил танцевать. Да и теперь в свои пятьдесят два, когда и танцевать-то приходилось разве что на Восьмое марта или на балу строителей, он мог дать фору еще многим более молодым танцорам, щеголяя своей неутомимостью.

На курортный променад он ходил ежедневно, его влекли сюда эти незнакомые лица. С ними не надо ничего обсуждать и ни о чем спорить, они ему безразличны. Именно это и приятно. Эти люди знали о нем ровно столько же, сколько и он о них, друг для друга они были лица без прошлого. Какая благодать – сбросить с плеч прошлое, словно тяжелую ношу после долгого пути.

Перед ним мелькали разные картины, будто кто-то показывал ему диапозитивы. Человек без прошлого проходит мимо нас без следа, безболезненно и безразлично. И все же через неделю появилось какое-то прошлое, потому что в один и тот же час на прогулке появлялись одни и те же люди, и эти повторяющиеся встречи, даже не обязывающие здороваться, становились приятными и как-то приближали незнакомую среду.

Вот и сейчас все тут собрались. Мужчина в соломенной шляпе с сигаретой, которой он затягивался между глотками лечебной воды. Старая немка в брючном костюме в сопровождении молодого человека – с первого взгляда было видно, что он ей не сын. Две сестры лет под пятьдесят, носившие свои платья из одинаковой в цветочек ткани с увядающим очарованием близнецов. Была здесь и девица с длинными желтыми волосами в чрезвычайно короткой юбке; девица всегда разговаривала с одним и тем же мужчиной и с жадностью пила все новые и новые порции минеральной воды. Все вместе эти люди создавали живую картину без резких красок и тревожащей глубины.

Он рано ложился спать, едва только смеркалось, и, закрывая глаза, провожал день; если бы он верил, что на свете есть счастье, то, конечно, назвал бы счастьем именно эти мгновения.

Отдыхающие сменялись по понедельникам. Он не без удовольствия подсчитал, что ему до отъезда осталось еще два понедельника. Его обрадовало, когда в очередной понедельник на променаде он снова увидел мужчину, который курил в паузах между глотками целебной воды, стареющую любовницу с молодым любовником, сестер-близнецов, которые не желали замечать свою старость. Не хватало только девицы в короткой юбке и ее спутника. Одни лица из этой живой картины исчезли, появились другие, новые. И все безымянные.

Пружинящей походкой прошел он по колоннаде, выпил первый стакан воды, а вернувшись за вторым, вынужден был встать в очередь, которая к тому времени всегда выстраивалась у источника. Он смотрел в спину женщины в фиолетовом платье. Вдруг, словно почувствовав его взгляд, женщина обернулась.

Он сразу узнал ее. Женщина отвернулась – подошла ее очередь набирать воду, предоставив ему возможность порадоваться, что не узнала его. Она изменилась, но он надеялся, что сам изменился еще больше. Подошла его очередь, он наполнил стакан и хотел было отойти. Она загородила ему путь.

– Томик, – заговорила она, – неужели меня уже и узнать нельзя?

В первом приступе малодушия ему захотелось от всего отпереться, но потом, стряхнув с себя страх перед этой встречей, он сделал вид, будто удивлен.

– Не хочешь со мной разговаривать?

– Да нет же, нет, – промямлил он, хотя действительно не хотел вступать с ней в разговор.

– Все забыл? – Она приближалась к пятидесяти, и в ее глазах читалось, что она смирилась не только со всем пережитым, но и уже наперед с тем, что еще предстоит пережить.

– Как же я мог забыть, – ответил он с невольным оттенком галантности.

– Отойдем в сторонку. – Взяв за локоть, она вывела его из потока отдыхающих.

Некоторое время они шли молча, словно она собиралась ему что-то сказать, как только они дойдут до кустов, где еще несколько дней назад он выделывал па вальса. Он боялся, что она ударится в воспоминания, к которым ему не хотелось бы возвращаться. Она словно прочла его мысли:

– Ты ведь меня не боишься?

– Ну, для этого уже поздновато, так ведь, Ли? – ответил он.

– А, не забыл, – тихонько засмеялась она. – Еще помнишь, как меня называли.

– Я много чего помню. К сожалению.

– Ну-ну.

– Я очень изменился.

– Вовсе нет.

– Ты тоже другая, но мне кажется, это не то, что называется "измениться".

– Ах, после трех-то детей… А ты? Женат?

Он кивнул.

– И дети?

Он снова кивнул. Его занимало другое. Но он не хотел об этом думать. Сопротивлялся, как только мог. И начал рассказывать о детях.

Они прогуливались в отдаленной части курортного парка, и, когда проходили под деревьями, над которыми висели репродукторы, на них обрушивались то мазурка, то марш. Он слушал, что она рассказывает, слушал ее голос, его глубокие и приглушенные тоны, вслушивался в его музыку. Она уводила его в прошлое.

– У тебя красивый голос, – сказал он ей в ту ночь сорок четвертого года, и это была, пожалуй, первая фраза, которую ему удалось произнести, как только она впустила его в квартиру, где два дня хозяйничала одна – родители ее уехали в деревню. Она сама позвала его в пустую квартиру. Ей было двадцать, ему двадцать пять, но в свои двадцать она была куда смелее, чем он сегодня. Он проскользнул в затемненный дом мимо соседских дверей, – дверей, имевших уши, которые постоянно что-нибудь улавливали, даже когда ничего не происходило; по приглашению девушки проскользнул в темную квартиру.

Света она не зажгла. Окно было распахнуто в ночное небо.

– У тебя красивый голос, – сказал он ей возле этого окна.

– Да ты меня не слушаешь.

– Я слушаю твой голос.

Она рассмеялась.

– Тише, – прошептал он, – вдруг соседи услышат.

– И что же?

– Подумают, у тебя кто-то есть. Не станешь же ты смеяться одна.

– А мне это все равно, так и знай!

Она не любила приспосабливаться. Мир был создан для нее, чтобы она могла играть в нем свой веселый спектакль.

Остановились на дорожке под старыми грабами. Вот она стоит перед ним, шатенка неопределенного возраста, на голову ниже его и немного полнее, чем это сейчас модно. Он попытался вернуть эту зрелую женщину к тому далекому окну, и – удивительно! – она все еще была там к месту. Она оживленно болтала, но вдруг смолкла и посмотрела на него.

– Скажи, – быстро спросил он, – знала ты тогда, почему я должен был уйти?

– Ах, опять этот мост. Ты ведь имеешь в виду мост?

– Я имею в виду Ольду и Йожку.

– Да ведь с тех пор уже лет тридцать прошло.

– Для тебя – может быть.

– Я тебе предложила пойти посидеть в кафе за парком.

– Скажи, – повторил он, идя рядом с ней туда, куда она его вела, – знала ты в ту ночь, почему я должен уйти?

– Знала.

– А если знала, как же ты могла…

– Именно поэтому.

Но тогда, в ту ночь, у него не было ни малейшего предчувствия. Он мог остаться у нее до одиннадцати, впереди была уйма времени. С Ольдой и Йожкой они уговорились на полночь. Ли оставила окно открытым, не спустила затемнения и сама принесла из темной глубины комнаты лимонад и ореховое печенье.

Они с хрустом грызли сухие жесткие коржики, пили лимонад, путая в темноте стаканы. Когда начали целоваться, он с сожалением осознал, что время опять двинулось с места. Ли пошла в кухню посмотреть на часы.

– Четверть десятого, – сказала она. Ему хотелось, чтобы было только четверть десятого, поэтому он ей поверил.

Потом Ли еще раз ходила на кухню проверить время.

– Половина десятого.

Она взяла его за руку и повела в темноту комнаты. Он запнулся о стул.

– Осторожно, – сказала она, – смотри не разбейся у меня.

Она сделала его своей вещью, присвоила, как присвоила весь мир.

Тахта пахла ванилином. Они уселись, но от малейшего движения тахта тихонько потрескивала, как волосы под расческой.

– Сахаром пахнет, – сказал он.

– Это я так пахну, – отозвалась Ли.

– Нет, ты пахнешь мылом.

Его губы блуждали по ее коже. Кожа пахла мылом и была горьковатой на вкус. Он хотел расстегнуть ей платье, но оно оказалось уже расстегнутым. Ли всегда чуть опережала его.

Теперь он тоже шел позади. Она уже пробиралась между занятыми столиками кафе. Наконец нашли столик на двоих, в самом углу. Он отодвинул для нее стул. Сели, заказали кофе. Когда официантка отошла, он машинально посмотрел ей вслед.

– Помню, – сказала Ли, – тебе всегда нравились длинноногие.

– Ну что ты!

– Женился-то хоть на длинноногой?

– На длинноногой?

– Мы с тобой в таком возрасте, когда можно не стесняться.

Он представил свою жену рядом с этой шатенкой в фиолетовом платье. Нет, ни ту ни другую длинноногой не назовешь! Да разве длинные ноги – все, что он искал в жизни?

– Держу пари, что у твоей жены ноги не длинные, – сказала его спутница.

– Никогда не интересовался деталями.

– Всегда – только главным, так?

– Во всяком случае, старался.

…Потом они лежали рядом на тахте, электрическое потрескивание тахты прекратилось, или ему приснилась эта тишина, потому что он дремал, пока ему не стало холодно. Тогда он тихонько слез с тахты и начал одеваться, все еще словно во сне, пока испуг не прогнал полудрему.

В этот момент проснулась Ли и тихонько замурлыкала в темноте, как кошка. Она потягивалась и мурлыкала. Наверное, думала сделать ему приятное – во всяком случае, в начале вечера эта игра в кошечку ему нравилась.

– Который час? – в ужасе спросил он.

– Да чего ты так хлопочешь?

Он кинулся на кухню. Закрыл за собой дверь и включил свет. Кухонные часы с черными силуэтами дам и кавалеров эпохи рококо показывали час двенадцать минут.

Он бросился в комнату.

– Знаешь, сколько сейчас?

– Слушай, – сказала она, – ляг и не волнуйся.

– Знаешь, сколько? Почти четверть второго! А мне нужно было уйти в одиннадцать, чтобы успеть.

– Куда успеть?

Он не мог рассказать ей, куда он должен был успеть. Это было бы неосторожно. Теперь-то ему ясно – она знала об этом, а спросила только затем, чтобы услышать от него то, о чем он не имел права рассказывать. А она заставила бы его все выложить в доказательство любви – должно быть, так она себе это представляла. Присвоила его тело, и для полного подчинения оставалось только присвоить его тайные мысли.

Он был в отчаянии.

– Как я мог проспать, – крикнул он, позабыв о соседях.

– Не мучайся, – успокоила его Ли. – Когда ты второй раз спрашивал время, было гораздо больше, чем я сказала.

– А сколько было, сколько? – приступил он к ней, словно можно было еще что-то исправить.

– Одиннадцать.

– Ты солгала!

– Можно назвать это и так.

– Ты мне солгала!

– А разве тебе здесь плохо было?

– Зачем ты солгала?!

– Мне не хотелось, чтобы ты уходил. Я тебя люблю.

– Знаешь, что ты наделала?

– Нет.

Она сказала "нет", и это опять была ложь.

Длинноногая официантка принесла кофе и оставила под блюдцем бумажку с двумя черточками.

Он повернулся к женщине с каштановыми волосами, которая говорила без умолку, и перебил ее:

– Слушай, если ты знала, куда я должен был успеть, почему ты от меня это скрыла?

– О чем ты говоришь?

– Все о той ночи. – Его уже охватывало нетерпение.

– О господи, я ему рассказываю о своей работе, а он все об одном и том же. Да в чем дело? – Ее снисходительность оскорбляла, но он не мог остановиться.

– Если ты знала, что готовится, почему скрыла это от меня?

– Так, – вздохнула она, – что же мне, признаться тебе в любви? Я боялась тебя потерять, хотела удержать, понимаешь, я цеплялась за тебя. Когда любишь, говоришь любимому не правду, а то, что он хочет слышать. А ты ведь хотел думать, что я ничего не знаю.

– Постой, – он с трудом собирался с мыслями, – если кто-то кого-то любит, он не должен лгать. Ложь – это предательство.

– Ты совсем не изменился, – негромко рассмеялась она. – Все жонглируешь высокими словами, ценностями и…

– Ведь это ложь…

– Хватит! – по-матерински прикрикнула она. – Не будем ворошить прошлое.

Нет, надо привести в порядок мысли, думал он, постепенно перенося на эту женщину часть вины за то, что тогда случилось. Скажи он ей прямо, что она виновата, – она бы его не поняла. Мир был сотворен для нее, и, если в нем обнаруживался изъян, погрешность или ошибка, она воспринимала их как личную обиду. И если была чья-то вина в игре, то исключительно вина других, не ее.

Ли, вероятно, даже не задевало, что он не слушает ее или слушает рассеянно. Главное, она сама могла говорить, ей нравилось говорить. На курорте Ли была одна, без семьи, без знакомых. Он радовался своей безымянности в толпе, ее же это угнетало.

После кофе отправились в ресторан, близился час ужина. Если бы он внимательно слушал ее, то узнал бы кучу подробностей о жизни ее детей, о службе мужа, о работе самой Ли, подробностей о городе, где она жила, о собаке, которая у них то и дело терялась. Умолкла Ли только за едой. Он наблюдал, с каким аппетитом она опустошает тарелку с салатом, с каким наслаждением подносит куски ко рту, с какой гурманской неторопливостью пережевывает мясо, как при этом двигаются ее гладкие розовые щеки, и в нем поднимались отвращение и страх. Страх перед этим животным началом, которое ничего не упустит, которое нельзя даже упрекать, которое все побеждает. Хотя между ними был стол, он даже на этом расстоянии чувствовал исходящее от нее тепло – тепло механизма с большим зарядом энергии.

Они тогда спустились по темной лестнице – ей пришлось проводить его, чтобы отпереть входную дверь; она спускалась первой, и душистое тепло, исходящее от ее тела, указывало ему направление в темноте. Он был подавлен своей изменой товарищам, и все же улавливал душистое тепло, тянувшееся от ее халата. Халат она в спешке накинула на голое тело. Ли отперла дверь и уже в дверях спросила еще раз:

– Не хочешь вернуться?

Он кинулся к реке, к тому месту, где должен был встретиться с Ольдой и Йожкой. Там уже никого не было. Он побрел вдоль берега, но едва отошел на несколько метров, раздался взрыв. До моста оставалось еще два километра, и потрясший воздух удар донесся именно оттуда. Все было кончено, дальше идти было незачем.

Ли ела шоколадный торт, острой ложечкой крошила блестящий темно-коричневый кирпичик, довольная и всецело поглощенная тем, как постепенно уменьшается лакомство.

– Ты не будешь торт? – удивилась она.

– Не люблю сладкого.

– Надеюсь, ты уже выбросил из головы тот мост?

– Они могли подумать обо мне что угодно, когда я не пришел.

Ли положила ложечку на пустое блюдечко.

– Если бы ты тогда ушел вовремя, – заявила она, – то сегодня не сидел бы здесь со мной. Скажи мне спасибо, что я тогда тебя задержала.

– Если бы я не опоздал, с ними ничего бы не случилось. Я лучше их в этом деле разбирался. Я был им нужен. Они погибли, потому что меня с ними не было.

– Это была бы напрасная жертва. И ты стал бы напрасной жертвой.

– Если бы я пошел с ними, мы взорвали бы мост. Мы бы его обязательно взорвали. Механизм не сработал бы у них раньше времени, и оба остались бы в живых. Я совершенно уверен, что взорвал бы мост.

– Много ты знаешь, – заметила Ли.

– Конечно, – ответил он.

Они пили легкое белое вино, и, когда прикончили первую бутылку, он вспомнил, что вино ему запретили.

– Мне нельзя пить, – сказал он.

– Мне тоже, – призналась женщина.

Нарушение предписанной диеты их объединило. За второй бутылкой она попросила:

– Расскажи мне о своей жене.

– Зачем это?

– Какие у нее волосы?

– Ну, какие? Каштановые.

– А глаза?

– Что глаза?

– Ладно, я угадаю. Серые?

– Скорее зеленые.

– У-у, зеленые… А когда-то ты любил серые. Серые, как у меня.

– Да ведь это все равно.

– Ты не представляешь, как мне тогда хотелось тебя удержать. Я готова была пойти на все! На все, только бы удержать тебя!

Он вертел в пальцах рюмку, и голос женщины доносился до него точно из дальней дали. Она говорила негромко и спокойно, подводя итоги тому, чего уже не изменишь.

– Наверное, не надо мне было так за тебя цепляться. Тут, пожалуй, и была моя ошибка, правда?

После второй бутылки они поднялись. На улице зажглись фонари, город готовился ко сну. В теплой летней ночи между ветвями деревьев мерцали огни реклам.

– Я живу на частной квартире, – сказала она. – Хозяева уехали сегодня к сыну в Прагу и вернутся только завтра.

Ага, подумал он, этих слов я тоже ожидал. Он проводил ее до дому и попрощался.

Позднее, лежа в своей комнате на кровати, он с сожалением думал, что отныне среди незнакомых лиц на променаде появится одно знакомое. От него не спрячешься, не уклонишься, а за ним он всегда будет видеть неотделимые от него лица тех двух из давно прошедшей ночи. Пока ты жив, тебя где угодно может настигнуть любая частица твоего прошлого.

Он закрыл глаза и представил себе Ли в пустой квартире дома, перед которым расстался с ней. Он надеялся, что она расстроена, и ему очень хотелось, чтобы она плакала. Его бы утешило сознание, что в эту ночь, в этом курортном городе, она так же одинока и несчастна, как и он. И было у него такое чувство, как будто ее печаль снимает с него часть вины.

***

 
В громе, выкриках дня все бесшумное,
может почудиться
незначительным, малым, хоть то,
чему долгая жизнь суждена,
длится тихо, в глубоком молчанье —
как земля, или скалы, озера…
Крик дается тому, что цветет мимолетно,
словно шум – это способ, один среди прочих,
на миг
победить всемогущее Время.
Дай мне руку, любовь моя,
и попытаемся тихо
быть подобными
скалам, озерам, земле…
 

Филемон и Бавкида

Лучшего дня нельзя было выбрать! Они легко взбирались в гору, все их радовало: солнце, свежий ветерок, знакомые запахи леса, скал и зарослей папоротника. Годы свои они оставили там, внизу. Она – шестьдесят восемь, он – семьдесят. На половине пути остановились на смотровой площадке. Скалистая площадка была обнесена деревянной подгнившей балюстрадой, а лавочкой служил валун. Старушка аккуратно смахнула с валуна хвойные иглы, подстелила носовой платок и опустилась легко, словно бабочка. Старичок наблюдал за ее миниатюрной, стройной фигуркой, за ее движениями, которые даже с годами не утратили изящества. И только когда она уселась, он подстелил газету и устроился рядом. Далеко внизу под легкими порывами ветра колыхались верхушки елей, сквозь которые кое-где проглядывали лысые утесы, а за лесом под синим массивом горы тянулось белое июньское шоссе. По нему мчались машины, совсем крошечные, вспыхивавшие, когда на них падал солнечный луч. Шум сюда не долетал – слишком далеко, и ветер дул от площадки в сторону гор.

– Паша! – Она осматривалась с тихим восторгом. – Паша, надо бы каждому так сделать. Возвратиться в те места, где началось его счастье!

– Конечно, Малышка! – улыбнулся старичок. – Да только люди обычно не помнят, где началось их счастье. Зато хорошо знают, когда оно кончилось.

– А жалко.

– Почему?

– Потому что мне так хорошо и хочется, чтобы все люди радовались! Не люблю радоваться в одиночку.

– Но я-то ведь тоже радуюсь!

Она вложила свою маленькую гладкую ручку в его сухую ладонь, да так и оставила.

– На тебя не дует? – спросил он.

– Нет, – улыбнулась она, – ветерок приятный. Чувствуешь, какой аромат?

Он глубоко вздохнул. Воздух был пропитан запахами хвои, смолы и прошлогоднего истлевшего папоротника. В расщелинах песчаниковых скал дремал дождь, хотя небо было чистое и ясное.

– Знаешь, о чем я мечтаю?

Он кивнул. За годы, прожитые вместе, у них выработался, как он говорил, немой язык. Оба могли молчать, достаточно было взгляда или пожатия руки, чтобы понять друг друга без слов. Они молчали, продолжая немой разговор.

– Нет, я и вправду мечтаю об этом, – повторила она.

– Я тоже, – ответил он. Хотя и не верил, что им удастся уйти из жизни одновременно, в один и тот же час.

– Жили дружно и умерли в один день, – сказала она.

– Не надо думать о печальном. Не для этого мы сюда пришли.

– Нет, Паша, не для этого. – Ее рука шевельнулась в его ладони.

– Ты только посмотри вокруг! Если б у нас были дети, я водил бы их сюда, на эту площадку.

– А я бы крепко держала их за руки, чтобы они не свалились со скалы. А знаешь, куда бы мы с ними пошли потом?

Он кивнул. Поднялся, сложил газету, на которой сидел, и опять засмотрелся на жену. Маленькую, подвижную. Малышка. Сам он был худощав и не намного выше ее ростом. И все же выглядел мужественно. Он походил на человека, который многого добился в жизни. А на самом деле добился лишь пенсии.

Старики вернулись на лесную тропу. Она все круче поднималась, ее пересекали корни деревьев и длинные островки мелких камней, принесенные сюда весенними водами.

Выше смотровой площадки мужу и жене идти стало труднее.

– Подожди, Паша, не спеши, – удерживала она мужа, как только чувствовала, что ему следует передохнуть.

– Не поспеваешь, да? Не поспеваешь? – ласково подтрунивал он.

– Да уж теперь не то, что прежде, – отвечала она.

– А вот я, Малышка, мог бы подняться без остановки, – хвалился он, с удовольствием делая передышку.

– Знаю, знаю, – снисходительно улыбалась его геройству жена. Ей льстило, что он все еще старается держаться при ней молодцом.

– Хочешь, перепрыгну через тот камень? – спрашивал он так, словно она не верила. – Как в чехарду, перепрыгну! – обещал он, передохнув немного.

– Я знаю, ты сможешь, – успокаивала его жена. – Меня-то тебе не надо убеждать.

– Ты ведь знаешь, мальчишкой мне приходилось по полтора часа добираться до школы. Полтора часа туда и полтора обратно. Каждый день. Эти ноги еще кое-что выдержат!

Ноги были крепкие, а вот с дыханием дело обстояло хуже. Пока добрались до лесистой вершины, пришлось останавливаться еще несколько раз. Напоследок – уже наверху, на плато. Прикинули, далеко ли до цели. Но это была не единственная цель сегодняшнего дня. Их было несколько.

– Пошли, – сказал он наконец, – я, пожалуй, поел бы.

Ресторан помещался в старом одноэтажном доме у лесной тропы. Окна были забраны железными решетками – очевидно, еще с тех времен, когда неподалеку отсюда на перепутье дорог разбойники нападали на дилижансы. С годами дом раздался вширь, крыша у него разбухла, а прогалина, где находился когда-то этот бывший постоялый двор, поросла березами. Перед рестораном, по обе стороны входа, стояли столы и грубо сколоченные скамейки.

– Знаешь, чего бы мне хотелось?

Он кивнул и показал на стол слева, окропленный разбросанными солнечными пятнами, которые еще не успели высушить на досках утреннюю росу. Они уселись лицом к дороге, по которой пришли.

– А мы много прошли, Паша, – сообщила она с гордостью.

– Много прошли и заработали обед.

Но выяснилось, что обед будет готов только через полчаса.

– Суп уже могу подать, – предложил им мужчина в вельветовых брюках и клетчатой рубашке.

В ожидании супа они разглядывали противоположный склон горы. Там росли могучие лиственные деревья бывшего графского заповедника, а с самого края цвела огромная липа.

– А липа пахнет, как прежде, – сказала старушка.

– Только пчелы над ней уже другие.

– Но гудят они так же. Разве не удивительно? У меня такое ощущение, будто все, что было сорок или пятьдесят лет назад, было вчера. Или сегодня утром. Как будто все пережитое было только сегодня утром, несколько часов назад. Что ничего не изменилось или разве только чуть-чуть.

– Я с тобой почти согласен.

– Обратил ты внимание на человека, который предложил подать нам суп?

– А ведь верно.

– Ты тоже заметил, да?

– Только у того рубашка была в красную клетку.

– Интересно, испытывала ли моя мать подобные чувства, когда была в моем возрасте?

– Насколько я помню, она своими чувствами никогда и ни с кем не делилась.

– Не с кем было – ведь отец погиб в самом начале войны. А я всегда была для нее маленькой девочкой. И, даже став взрослой, для нее я все равно оставалась маленькой. Между нами всегда стояла разница в возрасте, и я никак не могла ее догнать. Как грустно, когда человеку не с кем поделиться. Я думаю, эта замкнутость сократила маме жизнь.

– Малышка, многие люди – одиноки и даже не подозревают об этом.

– Моя мать слишком хорошо знала о своем одиночестве.

– Но ведь она с тобой никогда об этом не говорила.

– Разве ты забыл, как она все время перечитывала старые письма? Держала их даже в кухонном буфете, чтобы они всегда были у нее под рукой.

– Да, помню, она любила перечитывать письма.

– А ведь те, кто написал их, давно умерли. В последние годы жизни мама часто разговаривала сема с собой. По крайней мере я так думала. Но сегодня, кажется, знаю, с кем она разговаривала.

– Да что ты, Малышка!

– Она разговаривала с теми, кого уже не было. А с кем еще ей было поделиться, если никто из живых не казался ей для этого подходящим?

– Знаешь, я не люблю таких похоронных разговоров.

– Знаю, не сердись. Просто мне жаль, что в такое прекрасное утро где-то есть несчастные люди. Несчастные и одинокие.

– Это как звенья в цепи, – сказал он, – кто неспособен на настоящую любовь, тот неспособен на постоянство, а кто неспособен на постоянство – неспособен на жертвы.

Она засмеялась глазами:

– Ах, какой ты прекрасный проповедник!

Человек в клетчатой рубашке принес две тарелки супу, ушел в дом и вернулся с хлебом в корзиночке, с солонкой и ложками.

Когда он ушел, старушка предупредила:

– Осторожно, Паша, суп горячий.

Перестав помешивать ложкой в тарелке он сказал:

– Я еще не окончил проповедь. Цепь тянется дальше. Кто неспособен на жертвы, тот неспособен на постоянство, а кто неспособен на постоянство, тот неспособен и на любовь.

– Но, Паша, ты вернулся к началу.

– Именно так, Малышка. В начале была любовь, а без нее ничто не может хорошо начаться, а может только плохо кончиться.

И он стал опять задумчиво помешивать суп.

Ей было не совсем ясно, какое отношение имеют ее воспоминания о матери к его проповеди о любви, но она чувствовала какую-то глубокую взаимосвязь, какую встречала в стихах, когда еще читала их. Взаимосвязь иного рода, чем та, какую находишь в обыденном разговоре.

– Ты, Паша, поэт! – с восхищением сказала она.

Ему было семьдесят, но он еще не утратил способности расцветать под ее восхищенным взглядом. Припомнились ему студенческие времена, когда он не без успеха сочинял стихи, печатавшиеся в нескольких студенческих альманахах и в одном местном журнале. Как давно все это было! Его Пегас терял перышко за перышком в пропыленных канцеляриях, в залах суда, разменивал свои крылья на деловые бумаги, которые на крылья легконогого Пегаса действуют как царская водка на благородный металл. Сначала повыпадали большие перья, растворились в серых буднях, в чернильницах, потом пришла очередь и последнего пуха. Но как знать, может, перышко-другое еще и осталось.

Он глядел поверх тарелки на противоположный склон с цветущей липой.

– Если ты хочешь, я прямо за этим столом сочиню тебе стихи о сегодняшнем дне.

– Ах, сочини! – Она захлопала в ладоши, как хлопают маленькие девочки, – нетерпеливо и радостно.

– Вот только суп доем, – поднес он ко рту ложку.

Он ел и приговаривал:

– Ты, Малышка, чем старее, тем моложе.

– Ах, спасибо, большое спасибо!

– Ты просто как маленькая.

– А я всегда мечтала быть маленькой девочкой. И сегодня у меня такое чувство, будто еще в семь утра я была маленькой девочкой. В восемь – закончила школу. В девять – вышла замуж…

– Постой, – прервал он ее, – это значит, в половине девятого ты бродила где-то здесь по лесу вместе со мной, и началась гроза с ливнем.

– Без пятнадцати девять…

– Сколько же нам тогда было лет?

– Ровно столько же, сколько сегодня, – решительно ответила она, – разве ты забыл, что еще нынче утром я была девочкой?

– Послушать тебя, так почти поверишь, что утром я был еще мальчишкой. Но я был мальчишкой уже вчера. У меня иначе не получается.

Они подняли головы и увидели в лесу юношу с девушкой. На нем была белая рубашка с открытым воротом и вылинявшие добела серые полотняные брюки, на ней – желтая блузка с короткими рукавами и юбка цвета меда. Молодые люди держались за руки, образуя на фоне темной листвы светлую букву "М". Они шли к ресторанчику нарочито небрежной походкой молодых людей, которым в отличие от старших никуда не надо спешить, потому что пока еще они не заботятся ни о положении, ни о приобретениях.

– Знаешь, о чем я подумала, Паша?

– Большое "М" – Молодость, – прочитал старик мысль жены.

Парочка подошла ближе, и старые супруги почти одновременно подумали об одном и том же.

– Этого мне только не хватало, Паша! – просияла старушка.

– Ты права, эти двое – мы с тобой много лет назад.

– Сегодня утром, – поправила она.

– Как хочешь, – кивнул он. – Да, они очень похожи на нас.

Молодые люди сели за соседний стол, и супруги понизили голос, чтобы те их не услышали. С этой минуты старики только и говорили о юноше и его девушке. Они находили все новое и новое сходство между собой и ими и, счастливые, делились своими открытиями.

– Он такой же крепыш, каким был ты, – шептала она. – И волосы светлые, и ходит вразвалочку…