Текст книги "Свадебные ночи"

Автор книги: Эдуард Петишка

– Слушай, – отозвался Йозеф, – корчишь ты из себя бог знает кого, а глянь-ка – живем-то мы в темной дыре!

– Дама остается дамой и в темной дыре! Это, голубчик, с первого взгляда видно.

– Пусть так, – пробурчал Йозеф, – но она бережливая.

– Ах, прости, пожалуйста, – вдруг развеселилась старуха, – я совсем забыла, что ты ей муж. Прости. А теперь послушай, что я тебе скажу. – Тон ее стал жестким. – Ослепила она тебя новой блузкой, одурманила телом, поставила между тобой и матерью постель…

Дальше Мария не стала слушать. Вышла на галерею. И когда наливала воду, руки ее так дрожали, что чайник дребезжал о металлическую раковину.

Йозеф вернулся, когда вода уже закипела. Белый, с красными пятнами на скулах, он молча ходил по комнате.

– Приятно побеседовали с маменькой? – поинтересовалась Мария.

– Ну и баба! – взорвался он и стукнул кулаком по столу. – Ох и бабы вы! – тут же поправился: пускай Мария не думает, что верх ее.

Это было, когда дом строился уже третий год. И хотя строительство затягивалось по причинам, от них не зависящим, они начали подозревать друг друга в ошибках и просчетах, из-за которых дело стопорилось.

Ядро разбухло, скорлупа треснула и распалась. Осталось только ядро: дом, дом, дом. За обедом, за ужином медленно растущие стены дома словно окутывались их бесконечными разговорами. Во сне они проваливались в песок и засыхающий цемент, каменевший в бумажных мешках. Спать ложились с ноющими коленями и головой, набитой цифрами и мыслями о деньгах, кредитах, рабочих. Давно уже не ходили ни в кино, ни на футбол, а танцевали теперь вокруг бетономешалки. Строительство одновременно объединяло их и настраивало друг против друга. Первые два года их поддерживала мечта о белом доме посреди зеленого сада, на третий год и эта мечта сделалась ненавистна, как хозяин, на которого долго батрачишь. Но ненависть их обращалась не на строящийся дом, а друг на друга.

Четвертый год был невыносим. Цель так близка, а они перестали верить, что когда-нибудь этой стройке придет конец. Не хватало еще множества вещей, доделка дома затягивалась.

Старуха не шевелясь, неподвижно сиживала на куче бревен, вытянув перед собой больные ноги, зорко наблюдая за движениями окружающих. Она молчала, а Марии казалось, что свекровь кричит: «Работайте, люди, я хочу дожить до этого дня!» В чем, в чем, а уж в этом Мария не сомневалась. Старуха будет жить вечно.

И вот в один прекрасный день дом был готов, но они не в состоянии были насладиться долгожданной минутой. Слишком долго радовались в мечтах, чтобы действительность могла их порадовать. В сущности, долгожданное окончание строительства оказалось неожиданным. Измученные, они восприняли его совершенно не так, как рисовалось им все эти годы.

«Вот когда кончим», – утешали они себя, просеивая песок и таская кирпичи по воскресеньям. Строительству они отдавали все: свои руки, глаза, свои тела и даже завтрашний день.

А потом случилась эта история с ребенком.

– Сейчас? – испугался Йозеф, когда жена сообщила новость. – Сейчас? Когда дом еще не достроен?

Дому были нужны ее руки. Мария это понимала. Операция прошла неудачно, потом почти месяц ей пришлось лежать. Йозеф ходил нахмурив брови и горько опустив уголки рта.

– Ты что же думаешь? – Ее охватывала злость. – Согласись, что тут и твоя вина!

Йозеф ушел на стройку, туда, где на куче бревен его ждала мать, а Мария расплакалась. Она оплакивала и нерожденного ребенка, и неродившийся дом. Ребенок не родился – родился дом.

После операции Мария чувствовала себя неважно.

– Наверное, мы могли бы позволить себе этого ребенка, – как-то сказала она мужу.

– А ты понимаешь, что бы это значило?! Строительство задержалось бы самое малое на год!

Было в нем что-то от материнского упрямства, от ее жадности к жизни и от уверенности в своей непогрешимости.

И вот дом стоит, есть в доме кухня, в кухне на полу плитки, а на плитках валяется молоток.

Мария стояла на коленях над разбитой плиткой, и никогда еще все жертвы последних лет не казались ей такими напрасными, как в эту минуту.

Забывшись, Йозеф нагнулся, но боль, подобно пружине, молниеносно заставила его выпрямиться. В озлоблении от боли и плача жены он прошипел:

– Чего дуришь?

Мария раскачивалась, не вставая с колен, во внезапном приступе отчаяния, а из груди ее вырывались прерывистые жалобные выкрики.

– Ты что, спятила? – крикнул Йозеф. Если б не боль, он бы поднял жену с пола, поставил на ноги и накричал на нее. Но сейчас он только повторял:

– Сдурела? Сдурела? Из-за кусочка плитки?

Мария не умела объяснить, что отчаяние ее – не из-за плитки, а из-за всего того, что ей эта плитка напомнила. Как объяснить, что через трещину в плитке вытекает вся горечь, все самоотречение последних лет, все напрасные усилия придать строительством дома смысл жизни. Как объяснить, что в этих стенах замурованы все воскресенья и спокойные вечера, что в этих камнях замурован и тот день, когда мог бы родиться их ребенок. Позднее сожаление придавило Марию, и она, шатаясь под этим бременем, громко всхлипывала:

– Мне жалко… как мне жалко…

– Чего?

– Жалко… мне…

– Этой плитки?

Ей вдруг захотелось схватить молоток и крушить все вокруг. Плитки, тарелки, стены, стекла. Разбей она все, ей наверняка полегчало бы – сняло напряжение. Но Мария, превозмогая себя, встала с пола.

– То-то же, – сказал Йозеф, – что за глупости.

– Не говори ничего! Пожалуйста, ничего не говори, – попросила она. И снова занялась посудой, внешне спокойная, но лицо ее покраснело от волнения и слез.

Йозеф поднялся со стула и застонал.

– Йозеф! – отчетливо послышалось снизу. Старуха, видно, подошла к лестнице и звала оттуда. – Йозеф!

Мария взглянула на мужа, тот сделал отрицательный жест:

– Скажи ей, что я не могу. Что мне нехорошо.

Никогда прежде Йозеф не поручал жене что-либо передавать матери. Мария не могла понять, что это значит.

Она спустилась на лестничную площадку. Старуха стояла под лестницей.

– Я не тебя звала! – крикнула она. – Пусть придет Йозеф!

– Он послал меня, – сказала Мария. – Он не может прийти, ему нехорошо.

Старуха смерила ее пронзительным взглядом:

– Это, уж конечно, ты ему наплакалась, вот он и не идет.

Мария с достоинством повернулась и с демонстративной легкостью поднялась наверх.

– Лгунья! – заорала старуха.

В кухню Мария вернулась уже в лучшем настроении. Йозефа там не было. Она открыла дверь в комнату. У одной стены там стоял буфет, у другой кресло, а вдоль третьей тахта. Мебель терялась в просторной комнате, казавшейся пустой без штор, без ковра и картин. Йозеф лежал на тахте, на его бледном лбу выступил пот. Увидев жену, он пробормотал:

– Плохо мне.

– Что у тебя болит?

– Все. Там внизу, – он говорил медленно, с усилием, – подо мной сломался ящик.

– Сообразил же – вставать на ящик, где сидела она!

– При чем тут она?

– А как же! Удивляюсь, как это ящик не проломился под ней?

– Сделай мне компресс.

Она приготовила компресс, но они оба не знали, куда его приложить. Болело везде. В конце концов Мария положила компресс на лоб.

– Йозеф! – послышалось совсем рядом.

– В кухню притащилась, – сказала Мария.

Дверь в комнату открывалась рывками – старуха с трудом переставляла свои больные ноги. Не глядя на Марию, она долго, не мигая, смотрела на лежащего Йозефа. И наконец произнесла слова, которые вертелись у нее на языке с той минуты, как сын вышел из ее комнаты:

– А как же с часами?

– Мне плохо, – простонал Йозеф.

– Вот так сразу? – подозрительно спросила мать.

– Так сразу.

– О господи! – запричитала старуха. – А как же я теперь узнаю, который час? Мне ведь нужно знать время!

– Придется обождать, – ответил сын.

– Обождать?! Мне надо знать, который час! Если сам не можешь, скажи этой, пусть повесит часы.

Йозеф посмотрел на Марию. На ее лице читалась твердая решимость не подчиняться.

– Скажешь ты ей или нет? – настаивала старуха.

– Мне плохо, – вздохнул Йозеф.

– Вы мне голову морочите! – заявила мать. – Слопали мои сбережения, а теперь комедию ломаете!

– Сумеешь? – тихо спросил Йозеф.

Мария не узнавала мужа. Это был не он. Марию охватило волнение – она увидела, что Йозеф явно отходит от союза с матерью. И это будило в ней сочувствие к нему, а сочувствие словно воскрешало отмершую любовь.

– Не сумею, – ответила Мария. – У меня нутро слабое. Что мне, надорваться из-за тяжелых часов?!

– Я уже надорвался, – сказал Йозеф матери.

– Сговорились! – крикнула старуха.

– Кричать ступайте к себе вниз, – посоветовала ей Мария.

– Что?! – взвизгнула старуха. – Меня выгоняют из моей же квартиры?

– Ваша квартира внизу, – сказала Мария, подталкивая старуху к дверям.

– Помогите! – орала та. – Меня бьют! Йозеф! Йозеф!

Сын лежал с закрытыми глазами.

Марии удалось вытолкнуть старуху на лестницу. Та кричала, не умолкая. Мария помогла ей сойти вниз.

– Воры! – вопила старуха. – Подлые обманщики!

Внизу она уселась на последнюю ступеньку, и сдвинуть ее было невозможно. Она была крупная, тяжелая. Мария оставила ее там.

– Муха ты! Муха и есть! – издевалась свекровь. – Не делала бы абортов, была бы такая же сильная, как я.

Будто Мария могла забыть тот вечер, когда решалось, оставить ребенка или нет. Именно старуха все время твердила: «Сначала дом, а потом ребенок. Всему свое время».

– В другой раз, – заявила Мария, – если вы еще к нам заявитесь, я не сведу вас вниз, а прямо спущу с лестницы.

– У, муха, – прошипела свекровь.

Наверху в комнате стояла тишина. Йозеф лежал с закрытыми глазами.

– Спишь? – шепотом спросила Мария.

– Нет. Худо мне.

– Может, доктора позвать?

– Нет-нет, само пройдет.

Мария пошла в кухню, распаковывать посуду. Привела все в порядок, подтерла пол и села на стул, а в соседней комнате было по-прежнему тихо.

Время… Старухе нужно знать время, подумалось Марии. Ее время долгое, наше короткое. Ребеночку был бы уже год.

Она осторожно приоткрыла дверь. Йозеф лежал с открытыми глазами.

– Не спишь?

– Думаю.

– О чем?

– Знаешь, я вдруг подумал – если я умру, ты останешься совсем одна.

– Глупости! С чего тебе умирать?

– Умру, а ты останешься одна.

– Ну, не совсем одна.

– Знаю. Но это хуже, чем остаться одной.

Его откровенность растрогала Марию. Она не узнавала мужа. Йозеф изменился. Изменился до неузнаваемости. Она наклонилась, поцеловала его в щеку. Щека была горячая.

– Ты только не волнуйся – ничего серьезного тут быть не может, подумаешь, ящик под тобой сломался.

– Ты бы все-таки вызвала врача, – попросил ее Йозеф.

Мария посмотрела мужу в глаза. Они были огромные, круглые и полные страха.

– Как хочешь, – согласилась она.

Выбежав на улицу, Мария оглянулась на дом.

Он стоял горделиво, кичась своими размерами, своими двумя этажами под веселой зеленой крышей. На первом этаже в окне белело лицо старухи.

Потом события развернулись с необычайной быстротой. Врач велел отвезти Йозефа в больницу.

Пока ждали санитарную машину, Мария стояла у тахты, где лежал муж, придумывая, что бы такое ему сказать. Что-нибудь приятное.

– Вот видишь, – повторял он, – видишь…

– Ничего, – успокаивала его Мария, – тебя вылечат. Как же иначе.

Она не могла постичь, как это можно умереть из-за такого пустякового и смешного случая. Но мужнин страх сбивал ее с толку. Она не припоминала, чтобы он когда-нибудь боялся.

– А ты останешься одна, – сказал он.

– Да нет же, ты ведь знаешь.

– Она тоже когда-нибудь умрет.

– Что значит «тоже»? Ты не умрешь! Выкинь это из головы!

– Ну, если хочешь, выкину, но только чтоб не огорчать тебя.

Мария готова была расплакаться от его смирения. Прикусила губу. Такое смирение совсем не в характере ее мужа.

– Знаешь, – заговорил он, когда послышался шум подъехавшей санитарной машины. – Я все думаю об этих годах. Мы жили не по тем часам. Надо было жить по другому времени.

– Не думай об этом. – Мария заставила себя улыбнуться.

Ночью она не могла спать. Все думала о Йозефе, который лежал сейчас в больнице. Хоть и вдали, он был ей близок. Из окна, как маленькое облачко, оторвавшееся от Млечного Пути, виднелись огни больницы. Так было, конечно, только вечером, а сейчас ночь, и огни погасли. Ветер нагнал дождь, и тот принялся вызванивать по водосточным желобам. Иногда Марии казалось, что дом качается под ветром, словно корабль на волнах. Нет, просто она на минуту погружалась в укачивающий сон, такой же стремительный и короткий, как дождь, ветер и ночь за окнами.

Мария все время возвращалась мыслью к удивительной перемене в поведении мужа. И хотя одержанная победа доставляла ей удовлетворение – все же чудился отдаленный зов смерти.

Мария снова уснула, а проснулась от знакомого крика: «Йозеф!»

Она и забыла про свекровь. Старуха там. Внизу. В темноте и, конечно, задыхается от злобы, потому что не слышит тиканья своих часов.

Мария встала, накинула халат и решительно вышла. Сейчас она ей все скажет. Все. Невысказанные слова рвались с ее губ. Она побежала, прыгая через две ступеньки, в темноте чуть не поскользнулась и не свалилась с лестницы.

Внизу была тишина. Мария вошла к старухе в комнату. Тихо и темно. Она зажгла свет. Старуха открыла глаза и зажмурилась спросонок.

– Что случилось?

– Вы ведь звали.

– Я? Сумасшедшие, даже ночью покоя от вас нет!

– Нет, вы звали. Вашего сына увезли в больницу, а вы не перестаете звать его. Вечно будете звать! – Голос у Марии сорвался на крик. – Господи, и я тоже начала визжать! – промелькнуло у нее в голове, но понизить голос она уже не могла.

– Гусыня! – презрительно сказала старуха.

«А ты останешься одна», – услышала вдруг Мария голос Йозефа. «Одна. Мы жили не по тем часам». Голос Йозефа звучал совсем рядом.

– Погаси свет! – приказала старуха. – И убирайся.

Мария попятилась к дверям и тут только заметила кучу дощечек, из которых торчали гвозди. Прислоненные к стене, стояли часы с маятником в большом застекленном ящике – как их оставил Йозеф.

Мария подошла к часам и носком выбила стекло. Часы повалились набок. Тогда она вскочила на них обеими ногами и стала топтать их, не обращая внимания на то, что осколки стекла ранят ноги. С наслаждением слушала она, как трещит дерево и стонут металлические внутренности ненавистного времени. Вместе с чувством облегчения нахлынула беспредельная усталость.

Мария вышла из старухиной комнаты, она задыхалась, ноги кровоточили, в ушах стояли треск, звон и скрип. Она не слышала воплей старухи, только грохот разгрома.

– Слава богу! Слава богу! – восклицала она, поднимаясь по лестнице. Мария не знала, почему повторяет именно эти слова, и ей было неприятно, что она так кричит.

На чисто вымытых ступеньках оставались следы крови.

***

 
Мы проходим сквозь время – таков наш удел.
И оно бесшумно распахивается. Перешагнули порог
детства, отрочества порог, возмужанья порог;
а иные смеют еще рассуждать
о безбрежной свободе, свободе в любви.
Только тот, кто несчастен,
и тот, кто не может любить,
разделяют любовь на свободную или же тесную.
Тот, кто любит, не грезит свободой,
коей мог обладать бы.
Для любящих, этих двоих,
вся свобода – внутри,
а вне их, этой пары,
тесный, замкнутый мир.
 

Верность

– Я не могла не прийти, – с порога заявила женщина. – Я не могла иначе, что поделаешь!

У нее были волосы цвета грецкого ореха, уложенные в аккуратную прическу, аккуратную и строгую. Вся она выглядела ухоженной и опрятной и была в том возрасте, когда женщинам удается задержать время, причем по ним никогда не заметишь, каких усилий им это стоит. Едва переступив порог, она остановилась и закрыла за собой двери – так и стояла возле двустворчатых дверей гостиничного номера, словно боясь, что он ее отсюда выставит.

– Нет, не может быть! – пошел он к ней навстречу.

Он только что принял ванну, сменил рубашку, надел голубой пиджак с плоскими золотыми пуговицами и собирался спуститься поужинать в гостиничном ресторане – несколько раньше, чем обычно. Вечером у него был спектакль, а в последнее время он уже не мог себе позволить есть когда попало.

– Нет, это просто невозможно! – схватил он ее протянутые руки. – Ну проходи же, садись! – Он подвел ее к креслу между окнами, а сам уселся против нее на стуле. – Значит, ты живешь в этом городе?

– Нет, но неподалеку отсюда. – Одним взглядом она охватила безликую пустоту и печаль гостиничного номера. – Но афиши с твоим именем расклеены повсюду, у нас тоже.

– Здесь довольно приличный театр, – сказал он, стараясь не нарушить атмосферу комнаты, не допускавшей ничего личного.

– На каждом углу афиша, оповещающая, что ты играешь Ромео.

– Недолго мне осталось его играть.

– Эта роль на всю жизнь.

– Возможно, – согласился он, – но только не на сцене.

– Ты прекрасно выглядишь!

Она ждала, что он ответит ей комплиментом, но он сказал:

– Я всегда так выгляжу, когда голоден. Я как раз хотел пойти поужинать. Сделай мне приятное, поужинай со мной.

Как мало он изменился за эти годы. Неуклонно шел к намеченной цели, и ничто, никогда не могло его остановить.

В ресторане он спросил, что она будет пить. Совсем забыл, что они когда-то пили вместе, а вот она помнит даже узоры на обоях в его квартире.

– Ты живешь все в той же квартире на набережной? – спросила она.

– А где же еще?! А что, твой муж по-прежнему ходит на рыбалку?

– Ходит.

Разговаривали они только для того, чтобы не молчать, все это ни к чему не вело, а ведь ей хотелось сказать ему что-то очень важное. И не могла на это решиться. Во всяком случае – не тут, в этом ресторане, где, нарушая атмосферу интимности, на них задерживались взгляды присутствующих.

– Ты хорошо живешь, – вдруг сказала она.

– Да знаешь… – сделал он неопределенный жест, – сама понимаешь.

– Тебе всегда было хорошо.

Он нервно поежился – не любил, когда ему кололи глаза его счастливой звездой. Визит этой светловолосой женщины стал казаться ему досадным недоразумением. К счастью, появился официант и подал ужин. За едой не надо ломать голову, о чем говорить. Зато она считала, что должна поддерживать беседу, чтобы все присутствующие видели, в каких отношениях она со знаменитостью, хотя сама знаменитость проявляла к этому полное пренебрежение.

– Когда мы жили в Праге, все было не так, – попыталась она приблизиться к волновавшей ее теме.

Он кивнул и проглотил кусок.

– Каждый год какой-то мир кончается и начинается другой, – сказал он. – И потом с трудом вспоминаешь эти ушедшие миры.

– Кто как.

– Кофе будешь?

– Да.

Выпили кофе. Было уже довольно поздно, его ждал театр, а ей все не удавалось начать разговор.

– Ты не обидишься – мне пора в театр, – извинился он, – но мы, конечно, еще увидимся. Я пробуду здесь три дня. Хочешь билеты на какой-нибудь спектакль? Только скажи…

Она отказалась.

К автобусу она поспела в самый раз, чтобы найти место. Села, стала смотреть в запыленное окно: по площади в свете летнего заката шли люди. А может, мне и вовсе не стоило к нему ездить? – засомневалась она в целесообразности своего посещения. Чего я, собственно, ждала? Надеялась, что каким-то чудом выберусь из закоулка, где топчусь уже несколько лет? А закоулок-то на самом деле просто тупик…

Автобус выехал из города. Он останавливался на перекрестках посреди полей. Ветра не было, светлые волны пшеницы стояли не шелохнувшись, виднелись деревенские крыши, и деревья тянули к сияющему небу неподвижные ветки. Нигде ничего не происходило. Все выжидало на своих местах без всяких изменений, даже как будто протестуя против каких-либо перемен. Весь мир был доволен тем, что есть.

Наконец снова замелькали дома. Когда она сегодня уезжала отсюда, все находилось в движении: люди, машины, даже дым над крышами. Сейчас все замедлилось и остановилось. Тем более что все это движение ни к какой цели не вело.

Автобус остановился перед аптекой. Женщина почувствовала, как на нее наваливается тяжесть всего пережитого за последнюю неделю, с той самой минуты, когда увидела на афише знакомое имя; к этому бремени добавилось еще и все то, что накапливалось на душе последние несколько лет.

Она миновала распахнутые настежь двери аптеки, за прилавком мелькнул муж, он ее не заметил, погруженный в чтение рецепта; она медленно прошла мимо витрины, где рядом с пожелтевшим призывом собирать лекарственные растения вызывающе алела афиша с именем актера, напечатанным жирным шрифтом. И сюда добрался! Еще днем его тут не было. Его имя… Везде, везде…

В квартире на втором этаже никого не было. Через распахнутые окна в гостиную лился теплый аромат сада, лежащего в тени дома. Солнце еще не зашло, и его яркие, сверкающие лучи, словно за последнюю надежду, цеплялись за верхушки берез. В саду гуляла мать мужа с пятилетним Михалом и семилетней Маркеткой.

Отсюда, со второго этажа, дорожки сада, пересекающиеся строго под прямым углом, напоминали карту для настольной игры. Дорожки сбегались к небольшому бассейну. Бабушка и дети как раз подошли к нему. Маркетка опустилась на колени и принялась вылавливать прутом ряску. В эту пору бассейн всегда затягивался ряской, а широкие, похожие на блюдца листья каких-то сорняков закрывали бетонные бортики бассейна. Весело было ловить ряску или рвать эти необычные листья. А Михал стоял спиной к бассейну и с непонятным интересом смотрел в небо.

Спрятавшись за шторой, она внимательно наблюдала за своими детьми. Как ей хотелось бы ошибиться – все было бы куда проще!

Вдруг кто-то прикоснулся к ней. Она вздрогнула.

– Ужинать будем? – спросил муж. На нем уже не было белого халата, а руки, которые он положил жене на плечи, пахли мылом. – Ты что? Испугалась?

– Я как-то задумалась, – рассеянно улыбнулась она, – смотрела на детей и задумалась.

Он тоже глянул вниз.

– Маркета опять шалит. Чуть бабушку не свалила, – сообщил он.

– Маркета всегда шалит.

– Я тоже шалил. И вот дошалился, правда?

– В аптеке много не пошалишь!

– Я думаю! – заявил он с удовлетворением.

Она не помнила, чтобы муж чем-нибудь был недоволен. Во всем он знал меру и не пытался ее переступить. Он не тянулся к тому, чего не мог достичь, и поэтому жил в мире сбывшихся надежд и осуществленных стремлений – свои мечты и желания он благоразумно ограничивал заранее определенными рамками.

Оживленнее всего муж бывал перед ужином. А после все его движения и вообще всякая деятельность были лишь подготовкой ко сну. Она хорошо знала образ жизни своего супруга, подчинялась ему, и в то же время он нагонял на нее скуку. Сейчас муж был еще оживлен.

Он последовал за ней на кухню и стал наблюдать, как она готовит ужин.

– Что новенького? – осведомился он.

– Ничего.

– Когда я езжу в город, всегда узнаю какие-нибудь новости.

Она резала в большую кастрюлю кнедлики, разбивала яйца, мыла под краном помидоры – все такие знакомые и будничные дела. Ей это было противно. И казалось недостойным. Сейчас ей следовало решать серьезные вопросы, а не вытаскивать из яичного белка попавшие в него кусочки скорлупы.

– Поди позови их, – попросила она мужа.

Он подошел к окну, кликнул детей и с удовольствием оглядел сад. Дорожки под прямым углом – это была его идея. Одно огорчало – до чего упорно держится ряска. Чистить бассейн он предпочитал механическим способом, а не химикалиями. Но ничего не помогало. Впрочем, утешил он себя, ряска такая ярко-зеленая, и если взглянуть с этой точки зрения, то и огорчаться не стоит. На все нужно смотреть с соответствующей точки. Самое худшее – оценивать весь мир, придерживаясь лишь собственной позиции. Тогда никогда не будешь счастлив. Нет, тогда в жизни никогда не изведаешь удовлетворения.

Она сняла с плиты кастрюльку и достала с полки тарелки. Прибежали дети, подставили ей свои мордашки. Она их наспех поцеловала, но даже в спешке успела заметить, что личико у Маркеты теплее, чем у Михала. Совсем разные, все больше убеждалась она, разные до мелочей.

– О чем задумалась? – В дверях кухни, покачивая головой, стоял муж.

– Ни о чем, – ответила она, и снова стала раскладывать еду в тарелки. – Все-то ты спрашиваешь, что было да что происходит! – перешла она в атаку.

В действительности же она боялась одного-единственного вопроса, но он его никогда не задавал. Ее удивляло, что даже свекровь не замечает разницы между Михалом и Маркеткой. Муж, разумеется, думал только о том, о чем ему хотелось думать.

Однажды, с полгода назад, когда она уже не могла этого выдержать, она сама опрометчиво начала разговор.

– Тебе не кажется, – спросила она тогда мужа, – что Михал какой-то странный?

– Думаешь, у него температура?

– Нет. Я не о том.

– Что значит «странный»?

– Ну, не такой, как Маркетка.

– Еще бы! – расхохотался муж. – Так уж повелось, один человек такой, а другой совсем иной.

Он не желал понимать ее, и был таким самоуверенным в своем благодушии.

– Он даже играет совсем иначе, чем Маркетка в его возрасте.

– На то он и мальчик! – ответил муж, и на этом проблема кончилась. Для него, но не для нее.

Ей необходимо было выговориться, и она искала слушателя. В минуту слабости дошла до того, что бросилась искать совета у подруги. Как будто не убеждалась много раз, что словом «подруга» женщина называет другую женщину, которой удается искусно утаивать свою враждебность.

Как бы между делом она поведала этой подруге трогательную историю:

– Вообрази, вчера я получила письмо от своей одноклассницы, с которой не виделась много лет. У нее двое прелестных детей – мальчик и девочка. Она и фотографию мне прислала. Такие очаровательные дети! А она несчастна… Мучается, что дети у нее от разных отцов. Понимаешь, один ребенок от мужа, а другой от любовника, с которым она уже сто лет не встречалась…

– А муж знает?

– Нет.

– Так чего же она мучается?

– Я тоже не понимаю. Может потому, что любовник ничего об этом не знает.

– Ну, из-за этого я бы не стала терзаться, – сказала подруга. – Посмотри на это дело так: если бы она овдовела и снова вышла замуж, все равно дети у нее были бы от разных отцов.

– Конечно, конечно, – согласилась она, хотя у нее было весьма отчетливое чувство, что разговор пошел совсем не о том, что ее мучило.

Потом подруга спросила фотографию тех детей, и она была вынуждена делать вид, что ищет в ящиках и не находит. Было чистейшим злорадством заставлять ее рыться в ящиках. Очевидно, она сделала промах, ища совета у подруги. Но ее беспокойство было сильнее, чем страх проговориться и выдать себя.

Она накладывала еду на тарелки, тщательно следя, чтобы дети получили одинаковые порции. Не делая различия в возрасте, она поровну делила между ними сладости, напитки, похвалы и наказания и все время контролировала себя, чтобы хоть внешне проявлять к дочери столько же любви, как и к сыну. Она понимала, что такая уравниловка не на пользу детям, потому что всякая уравниловка только подтверждает и усиливает неравенство. А может, этим она пыталась уравнять то, чего нельзя было уравнять. Сын был не такой, как дочь. Тише Маркетки, и в свои пять лет он глядел на окружающий мир задумчиво и недоверчиво, а порой даже с презрением. Словно глазами мальчика смотрело грехопадение матери, меж тем как ее взгляд выражал кажущееся безразличие – единственное оружие слабых до тех пор, пока у них не накопится достаточно ненависти, чтобы ринуться в бой.

– Да, чуть не забыл, – повернулся муж, наколов на вилку кусок кнедлика. – Завтра идем смотреть Владю. – Он называл актера «Владей» с тех самых времен, когда они оба учились в одном классе. – Я уже купил билеты. Если у него будет время, может, и к нам приедет.

– Это еще зачем?

– Зачем, зачем? Затем, что хочу тебя порадовать. К нам давно никто в гости не приходил! Разве тебе не будет приятно?

– Конечно.

– Он будет играть Ромео! Ромео! – Муж покачал головой. – Интересно посмотреть, как он его сыграет. Представляешь меня в роли Ромео!

Она улыбнулась – муж с удовольствием начал развивать свою мысль.

– А Маркетка могла бы сыграть Джульетту, – вставила свекровь.

Что ж, действительно, подросли уже и более юные Джульетты, но все-таки со стороны свекрови это была просто бестактность.

Вечером следующего дня муж подогнал машину к дому уже в шесть часов. Пока она причесывалась наверху в спальне, он посадил в машину детей и покатал их по городку. Когда они вернулись, жена уже ждала его у подъезда. Он высадил детей и, пока бабушка уводила их домой, долго смотрел вслед Михалу.

– Знаешь, – сказал он, когда жена садилась в машину, – Михал такой странный. Я обещал детям выполнить их желания. Маркетка попросила конфет, а… знаешь, чего хотел Михал?

Чтобы скрыть свое замешательство, она кончиками пальцев поправила прическу.

– Он хотел, чтобы я задавил собаку!

– Ах!

– Не знаю, откуда это у него. Иногда он говорит так неестественно для ребенка, что мне кажется, будто я разговариваю со взрослым, который надо мной насмехается. Как ты думаешь, насмехается он надо мной?

– Да нет. Ничего подобного, – поспешно сказала она.

– Иногда он смотрит на меня так, словно знает что-то такое, о чем мне не скажет.

Она взбивала волосы на висках, глядя на шоссе, на поля, проплывающие мимо в сгущавшихся сумерках, и не отвечала.

Площадь перед театром была забита машинами. Над их блестящими крышами светилось оранжево-желтое здание театра, который семьдесят лет назад при открытии был провозглашен «Очагом муз». Это название в духе того времени словно навеки запечатлелось в его внешнем виде. Хотя сейчас уже никто его так не называл. Но слова умирают, а гипсовые венки и львы из песчаника остаются.

Она редко бывала в этом здании, но всякий раз ей не хватало воздуха под низкими потолками коридоров, а от сладковатого запаха плюшевых кресел першило в горле. Сегодня горло ее сжалось еще на улице. Она боялась, что в помещении ей станет совсем худо.

– У нас еще есть время, – сказала она мужу, когда тот запер машину, – я бы выпила чего-нибудь.

– Почему бы и нет, – засмеялся он, – немножко молока или кефира.

Муж был в хорошем настроении, он шутил и озирался, ища знакомых. Вид театрального здания напоминал ему студенческие годы, когда он играл в любительских спектаклях.

В баре напротив театра они уселись на высокие табуреты у стойки.

– Я бы выпила коньяку, – сказала она.

Он заказал ей коньяк, а себе черный кофе, а когда бармен отошел, сказал, наклонившись к жене:

– Я уж и не помню, когда тут бывал. Если б не Владя, не сидеть бы нам тут.

– Ну, это ты можешь и без него.

Ей неприятно было признавать какие-либо заслуги за человеком, который вскоре выйдет на сцену в роли Ромео.

– Ах, не говори. – Муж клал сахар в кофе, поглядывая по сторонам.

Наконец ему удалось обнаружить знакомого врача; он пригласил его к стойке, а узнав, что тот тоже идет в театр, не преминул рассказать о герое сегодняшнего вечера, о своих школьных годах и их дружбе.

– Закажи мне еще коньяку, – попросила она.

Он заказал.

– Не слишком ли ты увлекаешься? – посмотрел он на нее.