Текст книги "Свадебные ночи"

Автор книги: Эдуард Петишка

***

 
Слишком часто говорят о любовях,
рассуждая об алхимии чувств и технике любви,
притворяясь, будто пьют, хоть кувшин
и сух, и пуст, —
слишком часто говорят о любовях,
слишком редко о – единственной – любви.
Любови можно утолить, насытить,
любовь же – никогда.
Ни страданья, ни препоны, ни обиды, ни отчаянье
не в силах погубить любви. А любови —
неприметно умирают,
если страсть утолена.
Любовь не вянет в зной и засуху,
сыта не мимолетным дождиком из тучки —
ее поят глубинные ключи.
Я нашел тебя и без конца обретаю —
вот речь любви;
я открыл тебя и без конца открываю,
все во мне устремилось к тебе,
точно к морю спешащие реки,
о любовь, ты в нас отпираешь замки,
освобожденные, мы перерастаем себя,
перешагивая хоть бы и смерть.
 

Мечта

Отик с ожесточенным упорством резал шницель. Нож то и дело соскальзывал, и шницель двигался по тарелке, все глубже въезжая в горку картофельного салата. Прямо напротив Отика сидел толстомордый мальчишка, которого привели эти люди. Он ел то же самое, что и Отик, отхватывая ножом огромные куски шницеля и жадно запихивая их в свой большой рот. Как великан из сказки.

Отика посадили в самом конце стола, и никто не обращал на него внимания. За столом сидели одни взрослые, и каждому было больше лет, чем у Отика пальцев на обеих руках. Свои годы Отик мог сосчитать по пальцам. Нужно было растопырить пальцы на одной руке и добавить еще один.

Нож наконец-то врезался в мясо и громко звякнул о тарелку. Никто этого не заметил. Отик не привык к особому вниманию, и это его не огорчило. У взрослых свой язык, их не понять, даже когда они тебя замечают.

Отик подцепил на вилку салата, и кусок огурца упал на скатерть. Он осторожно поднял его, сунул в рот и облизал пальцы. Толстый мальчик напротив подхватывал вилкой большие порции салата и торопливо съедал их, хотя никто никуда не торопился. Отик наколол на вилку кусочек вареной моркови и, медленно пережевывая ее передними зубами, огляделся.

За последний год эта комната несколько раз менялась. Какая-то мебель исчезла, а оставшуюся передвигали из угла в угол. Перевешивали картины, и ковер сейчас был другой. Менялась обстановка, менялась и атмосфера комнаты.

Отик помнил, что прямо напротив, за спиной толстого мальчика, когда-то стояло пианино. Его увез папа. Папа иногда играл на нем для Отика. Папа был высокий, худой и серьезный. Но песенки он играл веселые.

В тот день шел снег. Отик сидел в кресле-качалке и рассматривал старый календарь. В комнате было тепло, и в теплом сухом воздухе носился аромат осыпающейся новогодней елки. Папа вошел в комнату в пальто, а ведь раньше он никогда не входил в комнату в пальто. Почему-то только теперь. На пальто таяли снежинки. Следом вошла мама и прикрыла за собой дверь.

– Итак… – сказала она.

– Пианино, вон тот шкафчик и качалку, – сказал папа.

– Качалку – нет.

– Это почему же, хотел бы я знать?

– Потому, – отрезала мама, – возьми кресло: оно от твоей бабушки осталось и у него расшатаны ножки.

– Ну ты хороша! – закашлялся папа.

– А тебе всегда всего мало. Всегда всего мало, правда?

– Знала бы ты, как мало мне надо! – сказал папа. – Ну ладно, скоро они будут здесь. Если в шкафчике остались твои вещи…

– Шкафчик я освободила. Он пуст. Я тоже пуста. Если ты способен это понять.

Папа отвернулся от шкафчика, и взгляд его упал на Отика. Мальчик счел нужным что-нибудь сказать.

– Привет, папа! – сказал он, сделав взрослое лицо.

– Привет-привет, – ответил папа и пошел к окну высматривать грузовик, но увидел только, как валит снег. «Вот ведь выбрал погодку! Только такой погоды и не хватало!»

– Надеюсь, – отозвалась мама, – на машине есть хотя бы брезент.

– Есть. И все же… – ответил папа. – Послушай, я, пожалуй, сниму пальто. Тепло тут у вас.

– Как всегда, – многозначительно заметила мама.

Папа снял мокрое пальто и отнес его в коридор. Мама все время стояла посреди комнаты скрестив руки.

– Да, чуть не забыл, – сказал папа, вернувшись. Он вытащил из кармана сложенный лист бумаги и подал маме. Но мама держала руки по-прежнему, и папа положил бумагу на стол. – Подпиши это, и дело в шляпе.

– В шляпе?

Папа пожал плечами, отошел к окну и смотрел, как мела метель.

– Не хочешь покачаться? – предложил ему Отик. Папа не ответил.

– Ты что, не можешь ответить ребенку? – спросила мама.

– Что?

– Ответь ребенку!

– На что ответить? – удивился папа и воскликнул: – Слава богу, едут!

– Меня всегда раздражала твоя отвратительная деловитость, – сказала мама, опуская руки. – Ты до омерзения деловой.

– Не заводись! – махнул рукой папа.

– Омерзительно деловой, – повторила мама и указательным пальцем отпихнула бумагу. Листок скользнул по столу и слетел на ковер.

– Ну и манеры у тебя! – заметил папа.

– Семь лет кое-кому служила, как ты, наверное, знаешь. За семь-то лет можно выучить и не такую тупицу, как я.

Отик не помнил, чтобы мама где-нибудь служила. Она ходила на завод, что на окраине города, только не делала там винтики, а писала и считала, она сама так говорила. Как в школе.

– Ты говоришь с чужого голоса, – заявил папа.

Так загадочно умеют разговаривать только взрослые. Как же может мама говорить чужим голосом, а не своим?

– А ты говоришь с ее голоса, – отрезала мама.

Но тут прозвенел звонок, мама пошла открывать, вошли двое мужчин в комбинезонах. Папа показал на пианино, подошел к ним, делая вид, что помогает.

– Ну и ну, – ворчали грузчики, – пианино!

Один из них вышел и привел третьего. Столько народу в комнате одновременно Отик еще не видел. Пианино унесли; после него осталось пустое место, новое, печальное и довольно интересное. Отик слез с качалки и пошел обследовать это новое пустое место. В хлопьях пыли он нашел стеклянный шарик, который искал уже месяц.

– Посмотри, – подбежал он к маме, – это тот шарик…

– Отстань, – сказала мама. Она снова обхватила руками локти, словно боялась прикоснуться к чему-нибудь и испачкаться.

Грузчики вернулись за шкафчиком.

– Пожалуйста, поосторожнее со стеклами! – кричал запыхавшийся папа, растерянно бегая вокруг грузчиков, пока они делали еще одно пустое место. Оно было поменьше и веселее, потому что шкафчик стоял между двумя книжными шкафами. Если бы мама дала мне одеяло, подумал Отик, можно было бы натянуть его между книжными шкафами, и получилась бы палатка. Отик хотел было похвалиться перед мамой своей выдумкой, но мама смотрела на кресло, и глаза у нее были какие-то странные. Вдруг она села в кресло, а вернувшиеся с папой грузчики молча остановились и смотрели на маму.

– И еще это кресло, – сказал папа, но мама все сидела и не вставала.

– Ты ведь говорила, кресло от бабушки осталось, – сказал папа. – Не хочешь же ты, чтобы мы унесли кресло вместе с тобой.

– Не отдам, – прошептала мама.

– Как это «не отдам»?

– Не отдам!

– Берите кресло! – воскликнул папа. – Да берите же!

Но грузчики стояли не двигаясь. Мама их заколдовала. У Отика сердце колотилось где-то в горле, он прямо чувствовал, какое у него большое сердце и какое маленькое горло.

– Ну ладно, – сказал папа, достал пачку сигарет и предложил грузчикам. Они закурили, а папа попытался улыбнуться:

– Время у нас есть.

– У меня тоже, – засмеялась мама таким смехом, каким раньше никогда не смеялась.

– Пойдемте! – Папа повернулся спиной к креслу и к маме. – Не стану я спорить из-за старой рухляди!

Они ушли. На улице заурчал мотор. Отик выглянул в окно, там все еще валил снег, а грузовик, наверное, отъехал в другую сторону. Мальчик обернулся от окна. Мама уже не сидела в кресле, а стояла возле него, поглаживая подлокотник.

Сегодня качалку и бабушкино кресло вынесли в соседнюю комнату, чтобы освободить место для стульев и длинного стола. Отик обошел стол и сосчитал стулья. Их было десять – шесть одолжили у соседей. Чужие стулья с домашними друг друга не понимали, это было ясно с первого взгляда. Домашние стулья сторонились соседских. А чужие стулья, наверное, стыдились своих кривых ножек. Мама и ее сестра расставляли стулья у стола, но у них ничего не получалось.

– Власта! – Мама надула губы, как всегда, когда над чем-нибудь задумывалась. – Эти стулья мне решительно не нравятся.

– Магда! – сказала тетя. – Стулья здесь не для красоты, а чтобы на них сидели.

Это была правда. Тетя могла ответить на все. Но множество чужих стульев изменило комнату. Она стала меньше, мир и уют из нее улетучились.

Пока накрывали на стол и передвигали мебель, пришел дядя, с которым у мамы была свадьба. Он потирал суставы пальцев и приговаривал:

– Ну и осень, вот так осень! Готов поспорить, что к утру пойдет снег.

Отик вспомнил метель в тот день, когда папа приезжал за пианино и шкафчиком. Это было так давно – за семью зимами, за семью веснами.

– Ну что, Отуш, – обратился дядя к Отику, – праздник у нас сегодня, а?

Отика так никто еще не называл. Отуш Отику был чужой, как домашние стулья соседским. Мальчик нахмурился.

– Все в порядке! – бодро сказал дядя. – Все в порядке, Отуш!

Этот дядя, у которого завтра свадьба с мамой, был не такой высокий, как папа, но толще папы, и он умел вырезать из бумаги человечков. Сложит газету совсем маленьким квадратиком, потом ножницами чик-чик, а когда развернет, получается длинная цепочка бумажных человечков, которые держатся за руки. Да, всякие такие штуки он умел! А маму называл Магдочка, клал ей руку на плечо и гладил по голове – мама это все ему разрешала.

И вот теперь все стулья заняты, во главе стола сидят мама с дядей, и свадьба уже была, и пир скоро кончится, а взрослые говорят свои глупости, и смеются, и пьют пиво и вино. Толстый мальчик доел картофельный салат, откинулся на спинку стула и окаменел.

– Отик! – позвала мама с другого конца стола. – Иди поиграй с Пепинеком.

– На улице дождик, – сообщил Отик. Дождь и вправду шел.

– Все равно, идите играть! Хотя бы в соседнюю комнату! – Мама повелительно взмахнула рукой. Взрослые всегда добиваются своего.

Толстый мальчик с неудовольствием слез с кривоногого стула и потащился за Отиком в соседнюю комнату.

– Ну и комната! – сказал он, едва за ними закрылась дверь.

Соседняя комната превратилась в комнату совсем недавно. Мама, неутомимая в своей изобретательности, переделала чулан возле ванной в кухню. А из прежней кухни устроила комнату. Ее предназначение до сих пор оставалось неясным. Комната возникла из энтузиазма, который рождается от невольной игры мысли, приходящей в ту минуту, когда человеку нестерпимо захочется изменить в своей жизни хоть что-нибудь, пусть самую малость, пускай только то, что всегда под рукой. Сейчас устройство соседней комнаты было отложено. Так всегда откладываются дела, порожденные энтузиазмом.

– А вот и нет, очень даже красивая комната! – И Отик с вызовом огляделся.

Комната ждала, когда ее обставят как следует. Вдоль стен громоздились различные предметы и мебель, для которой нигде больше не нашлось места. У окна стояла качалка, а напротив – бабушкино кресло, которое мама отказалась отдать. К ящику со старыми книгами и бумагами прислонились санки с круто закрученными полозьями. На деревянной подставке для цветов – на две головы выше Отика – вместо цветочного горшка стояла гипсовая статуэтка козлоногого сатира с рожками. Сатир сидел на гипсовом пне и играл на свирели. Вернее, на половине свирели, потому что другая половина и рожок были отломаны.

Толстый мальчишка нахально развалился в качалке и, жмурясь от скуки, тихо покачивался.

– Да ты не умеешь качаться!

– Умею, – зевнул Пепинек, – только мне неохота.

Отик со вздохом безнадежности плюхнулся в бабушкино кресло. За окном шумел дождь. Домик был одноэтажный, садик перед домом едва проглядывал в легком тумане, а под деревьями лежали темно-коричневые листья, как повидло на пироге.

– У вас тут и мебели-то нет, – лениво осматривался Пепинек.

– У нас много мебели, – возразил Отик, – только она у папы. Некоторые вещи он увез к себе.

– Ага, – понимающе отозвался Пепинек и качнулся.

– Что? – подозрительно спросил Отик.

– Ничего, – снова качнулся Пепинек, помолчал, потом брякнул: – А у твоей мамы красивая грудь.

Отик смотрел на дождь и чувствовал, как горят у него щеки. Подумал со стыдом и злостью, что краснеет. Его вдруг охватило странное отвращение, которого он раньше никогда не испытывал. Мама была для него – руки и волосы, глаза и губы, а еще домашние туфли в коридоре, по которым он узнавал, пришла она домой или еще на работе.

– Твоя мама, – хотел продолжить Пепинек, но Отик крикнул:

– Заткнись!

– Ты что, псих? – неторопливо спросил Пепинек. Его спокойствие, его ленивое самообладание выводило Отика из себя. – Ты совсем не достоин моего дяди, – качнулся Пепинек. – Мой дядя экстра-класс!

– Мне твой дядя не нужен!

– Тебе, может, и не нужен, зато твоей маме…

– Заткнись! – закричал Отик. – Ты… ты…

– Ори больше, сейчас все сбегутся, – ухмыльнулся Пепинек.

Но никто не пришел. Взрослые за столом пели немного фальшиво, но громко, а дядя-молодожен аккомпанировал им на губной гармонике.

Отик колотил кулаками кресло, он колотил его в бессильной ярости, расправляясь с креслом вместо Пепинека, его дядюшки и всех этих гостей. Вдруг ножка у кресла подломилась, оно накренилось, и Отик свалился на пол.

Пепинек расхохотался, чувствуя свое физическое превосходство и старшинство.

– Псих ты! – заявил он, нахохотавшись.

Отик, униженный и несчастный, поднялся с пола. Прихрамывая, добрался до ящика со старыми бумагами и книгами и вскарабкался на него, глотая слезы. Весь мир против него! даже кресло папиной бабушки.

– Знаешь, кто твой дядя? Вот кто! – показал Отик на козлоногого сатира.

– Все будет сказано, – важно вынес приговор Пепинек.

– Ну и ябедничай!

– Все будет сказано, все! – ликовал Пепинек.

Отик спрыгнул с ящика, подтащил к подставке для цветов чемодан, влез на него, снял козлоногого, ухватил его обеими руками и, занеся над головой, неожиданно швырнул в Пепинека. Сатир, не задев головы Пепинека, разбился о стену.

Воцарилась внезапная тишина. Гости за стеной перестали петь, и стало так тихо, будто все ушли. Потом открылась дверь, появились мама и тот дядя, с которым у нее была свадьба. У мамы горели щеки, вокруг рта и у глаз еще держались веселые морщинки, она только что смеялась. На ней было блестящее платье, плотно облегающее ее на бедрах, в талии и там… наверху… Это была уже не та мама, у которой только волосы, глаза и домашние туфли в коридоре, когда ее нет дома.

– Бога ради, что тут происходит? – спросила она.

Пепинек показал пальцем на Отика.

Мама сделала шаг вперед, и ее платье все так и заискрилось.

«Пусть она станет уродиной, – страстно заклинал про себя Отик, – пусть станет старой и безобразной, пусть никто на нее не смотрит, кроме меня. Ах, как бы нам было хорошо вдвоем!»

Взрослые решили, что Отик молчит из упрямства. А на самом деле он только страстно мечтал про себя…

***

 
Тогда, за городом, на косогоре,
мы видели в черном струении ночи тысячи глаз,
песчинок, взвихренных меж берегами Вселенной.
Все эти глаза устремлялись к любви,
то встречаясь,
а то разлучаясь, песчинки летели друг к другу,
как будто любовь измеряется жадным порывом…
Кто в этом кружении вспомнил скалу,
от которой отвеян?
Воздушным потокам, летя, отдавалась песчинка.
Как будто любовь – это только
прекрасная встреча.
С кем, с кем? – вопрошали сверчки
трескотней сумасшедшей.
Куда? – говорил я.
 

Пока ты жив…

Паромщик снял намотанную на сваю цепь и с грохотом бросил ее на палубу. Девушка в легком, с большим вырезом платье вздрогнула.

У паромщика, сухопарого жилистого старика, с лица не сходила улыбка. В его возрасте можно себе позволить улыбаться всему и всем. Да к тому же в кармане выцветшей брезентовой куртки, лежащей возле борта, у старика была припрятана бутылочка. Глубокий карман проглотил ее целиком, даже пробки не видно, но паромщик помнил и про бутылку, и про то, что в ней осталось еще целых две трети.

Он улыбнулся девушке и оттолкнулся шестом от берега.

Марцела отвернулась. Улыбки посторонних мужчин она воспринимала по-своему и отвечала на них с подчеркнутым безразличием. Сама она улыбнулась Ярину. Но тот не сводил глаз с машины.

Ярин блаженствовал. Добился-таки! Вот на пароме его машина! Почти его. Одно воскресенье его, другое – Карела. Да, скажу я вам – груду металлолома превратить в машину!..

Старая, похожая на утюг «татра» выглядела куда моложе и свежее своего возраста. Вся она так и сияла новым желтым лаком. Теплый желтый цвет – модный в этом сезоне. Все, что можно было надраить, – надраено, что можно было заново обтянуть – обтянуто. Над задним стеклом колыхалась золотая бахрома, а ниже пестрела наклейка с видом Эйфелевой башни и надписью «Paris». Вокруг багажника тянулась полоска из черно-белых шашечек, а над номерным знаком зеленел четырехлистник.

– Жаль только, – сказал Ярин, – не успели мы поставить противотуманные фары.

– Да ну! – Марцела сморщила нос. – Тебе вечно чего-нибудь не хватает!

– А чего ты, собственно, гримасничаешь? – раздраженно спросил Ярин. Его злило, когда Марцела морщилась.

На пароме, кроме них, было еще несколько незнакомых и ничем не примечательных людей. Прозрачная голубизна неба на горизонте переходила в легкую перламутровую дымку, но не настал еще тот час, когда пристань заполнится толпой ожидающих. Пока что там собралось лишь несколько парней в широкополых шляпах и с рюкзаками за плечами. Они ждали возвращения парома. Три года назад и Ярин вот так же ходил в шляпе, с рюкзаком и гитарой… А теперь у него позади служба в армии, многое переменилось. В авторемонтной мастерской, где Ярин работает, он считается вторым лицом после шефа. Ну скажем, почти вторым.

На берегу, от которого они удалились, раскинулся город. Сам город отсюда почти не был виден, виднелись лишь забор футбольного поля с плоской крышей трибуны, две фабричные трубы – унылый ландшафт, уже отторгнутый от природы, но еще не поглощенный городом. Кое-где, правда, предвосхищая будущее, уже выросли отдельные дома. Их Ярин совсем не помнил. Скорее всего, они появились в последние два года.

Противоположный берег сливался с зеленой природой: травой, зарослями вербы и ольхи, тополями и березами. Все это Ярин знал с малых лет. Всегда он мечтал когда-нибудь въехать на паром в собственной машине и переправиться на тот берег. А позже он бродил там с рюкзаком и гитарой. Да, все вокруг переменилось! И здорово.

На пароме Ярин не утерпел и вышел из машины – полюбоваться, как его машина переправляется через реку. Он бы с не меньшим удовольствием посмотрел со стороны и на самого себя, стоящего рядом с машиной. Марцела, разумеется, тут же вылезла следом за ним. Она во всем ему подражала.

– Села бы ты обратно, – буркнул Ярин.

– Почему? Если ты тоже сядешь…

– Ну ладно, – согласился он с подчеркнутой снисходительностью и полез в «татру».

Паром приближался к травянистому берегу. Марцела юркнула на переднее сиденье рядом с Ярином. Тот не отрывал взгляда от мощеного съезда, к которому они причалят. Между камнями в дерне виднелись две неглубокие колеи. Он невольно повернул руль, заранее примеряясь к ним.

– А как тебе мое платье? – спросила Марцела. – Ты так и не сказал, нравится или нет?

Она делала все, чтобы привлечь его внимание, ее раздражала безудержная страсть Ярина крутить баранку, она ревновала к самой машине – Марцеле хотелось, чтобы он занимался только ею, и ничем другим. Они с Ярином встречались уже целых два года, месяц и тринадцать дней. Она хранила блокнотики с записями – дневники, которые вела начиная с шестнадцати лет, а в прошлом месяце ей стукнуло двадцать один. Пять блокнотов лежало в запертом на ключ ящичке. Иногда Марцела их перечитывала. И удивлялась тому, как много успела пережить, удивлялась прежним своим убеждениям. Вот так она думала вчера, а так позавчера. В дневниках ее взгляды на мир менялись, как облака в небе, – истиной для нее было лишь то, что она думала в последнее время. Ярину на рождество исполнилось двадцать четыре. Он должен думать только о ней, должен серьезно с ней поговорить.

– Ведь ты даже не заметил, что у меня новое платье!

– Отчего же, заметил, – сказал Ярин.

– И ничего не скажешь?

– Погоди. Не видишь, я занят!

Паромщик цепью подтянул паром к съезду, Ярин потихоньку тронулся с места. Съезжая с парома, «татра» подскочила и резво стала взбираться по каменистому склону.

Впереди открылась равнина, справа и слева пошли луга. Поднимая мелкую белую пыль, они направились к пруду, образовавшемуся из непроточного рукава реки.

– Видишь? – показывал ей Ярин. – Вон там дачи и туристическая база Штефана Вальды, а у тех тополей начинается песчаный пляж.

Марцела ждала, что он будет думать о ней. А он думал о себе.

– Здесь я мальчишкой потерял воздушный шар, вон в том ивняке. Наверняка его кто-то украл. А неподалеку от Вальдовой базы мы как-то ночевали под открытым небом…

Он говорил, а сам искал глазами место, куда лучше поставить машину. Наконец выбрал его в беспокойной тени молодых ольховых деревьев в нескольких шагах от песчаной полосы, тянувшейся от пруда.

Ярин выключил мотор. Через открытое окно доносились голоса с пляжа, плеск воды, детский смех и неумолчный шелест листвы над головой.

– Здорово, да? – спросил Ярин.

Переодевались они в машине. Марцела долго копалась. Ярин выскочил из машины в плавках и закурил сигарету, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

– Давай-ка пошевеливайся! – торопил он Марцелу.

– Ну, знаешь! – обиделась та и наконец выплыла из машины в оранжево-желтом купальнике.

Ярин запер дверцы и двинулся к пляжу. Видно было, с каким наслаждением погружал он босые ноги в нагретый мелкий песок. Он даже голову наклонил, чтобы лучше видеть, как песок струится между пальцами. Потом вдруг закружился, как мальчишка, не выпуская изо рта сигарету, плюхнулся на песок, протянул руку, чтобы схватить Марцелу за ногу. Она едва успела отскочить.

– Ну нет, так нет, – сказал он и не спеша поднялся.

Пруд был приличных размеров, почти со всех сторон его окружали луга, и только северный край вклинивался в лес. С юга пруд соединялся с рекой через рукав, заросший камышом.

Ярин облюбовал местечко в конце песчаного пляжа, у самого рукава. Пляж кишел людьми, но здесь было сносно. На этой стороне не было дач, а киоски с лимонадом и мороженым расположились в другом конце пляжа. К тому же отсюда было хорошо видно машину.

Марцела расстелила оранжево-желтое полотенце и устроилась на нем. Ярин опустился на песок. Он курил, ему было хорошо. Дома у него уже приготовлены французские противотуманные фары, завтра или послезавтра он их установит на «татру». Он все время улучшал свою машину и, пожалуй, теперь уже не мог представить, как выглядела «татра», когда они начали ее собирать. Ее приволокли к ним еще зимой. А как она теперь бегает!

– Мария замуж выходит, – сказала Марцела.

– Гм.

– Мария, моя двоюродная сестра, ты еще про нее как-то спрашивал.

– Ага, – кивнул Ярин. Он не любил, когда ему мешали мечтать, а он как раз мысленно выбирал радиоприемник для машины и никак не мог выбрать.

– Ты тогда очень интересовался Марией.

– Гм.

Оставив радиоприемник, он вернулся на теплый песок к молодой женщине, занятой мыслями о чьей-то свадьбе. Разговоры о свадьбах нагоняли на Ярина тоску. И за всеми этими свадьбами родственников и знакомых пряталась мысль совсем о другой свадьбе – единственной и самой главной. А Ярину не хотелось думать о ней.

– Что с тобой? – спросил он. – Разве тут не здорово?

Марцела не ответила, улеглась на полотенце лицом к голубому небу. Здесь чудесно, только это не то. Она чувствовала – не то. И пожалела, что ждала чего-то другого.

– Можно купить маг. Кассетный… Один парень из нашей мастерской продает… Дешево, – вслух размышлял Ярин.

Марцела достала крем и начала натираться медленными, ленивыми движениями. Не нравились ей такие разговоры. Все бы ему покупать да покупать! Его комната похожа на склад. Одних транзисторов три штуки – от самого большого, до совсем крохотного. И убираться в своей комнате он не позволяет никому, даже матери. Живет у родителей, а ведет себя словно квартирант.

– Ты можешь поговорить о чем-нибудь другом? – спросила Марцела.

– Пошли купаться!

– Я только что кремом намазалась.

Ярин встал и пошел к воде. Марцела сначала смотрела ему вслед, потом вскочила и кинулась за ним.

Вода была в самый раз. Ни теплая, ни холодная. Именно то, что надо. Они брызгались, смеялись всему, плавали по рукаву к реке и обратно, потом к противоположному высокому берегу. Ярин был неутомим, и Марцела не хотела отставать. Наконец Ярин вылез на берег напротив того места, где лежало полотенце. Марцела выкарабкалась следом за ним. Заметила, куда он смотрит.

– Неужели не надоест?! – бросила она.

– Что?

– Ты с машины глаз не сводишь!

– А что мне, на тебя смотреть?

– Да! На меня!

Ярин набросился на Марцелу и повалил ее в траву. Она испугалась, что испачкает зеленью светлый купальник, но все-таки ей было приятно, что Ярин хоть так, да проявил свои чувства, и она не противилась ни его губам, ни рукам. Порыв Ярина промчался как шквал – и вот уже они поплыли назад на песок.

Ярин отправил Марцелу к машине за сумкой с припасами, а сам остался лежать на солнышке. Закусывали булочками с чабайской колбасой, крутыми яйцами и солеными огурчиками. Пили чай из термоса. Ярину было хорошо, в душе воцарилось великое спокойствие. Еще вчера он продолжал бы говорить, не умолкая, о футболе, о политике, об отвертке – ее наверняка кто-то стащил. Сегодня же на него снизошло умиротворение. Чего, собственно, мне не хватает? – размышлял он. Все у меня есть, а чего нет, так будет. Держу пари! И Марцела – классная девчонка, только бы не заводила она этих разговоров о свадьбе. Так чего же нам не хватает?

– Чего нам еще не хватает? – подумал он вслух.

Марцела, зажмурившись, прихлебывала чай из крышки термоса.

– Я это к тому, – продолжал Ярин, – что ты меня все упрекаешь: мол, вечно мне чего-то не хватает… все упрекаешь. Согласись, чего нам еще надо?..

Когда на Ярина находило самодовольство, он становился прямо-таки несносен.

– Ну ладно, – сказала Марцела, завинчивая термос, – в таком случае, нам ничего не надо.

Сказать, будто ей ничего не надо, по правде говоря, не скажешь, и все же сейчас в ее настроении что-то изменилось, во всяком случае, она уже не та, что утром. К тому же после еды Марцела никогда не ссорилась.

Они перебрались поближе к ивам, в трепетную кружевную тень, и немного вздремнули. Поспав, включили транзистор, слушали музыку и чувствовали себя превосходно. Болтали о знакомых, и Марцела уже не вспоминала, что надо поговорить с Ярином совсем о другом. Они болтали о всякой всячине, а из транзистора неслись песенки одна за другой, трубили трубы и били барабаны.

Вскоре после полудня Ярин вдруг сказал:

– Там что-то случилось. Пойду-ка взгляну.

В транзисторе звучала мелодия «О, леди Мери», и Марцела осталась. Ей не хотелось двигаться. Ярин поднялся, закурил сигарету и пошел к реке, подпрыгивая, потягиваясь и проделывая на ходу нехитрые гимнастические упражнения.

Ярин вернулся, пока его не было, прозвучали три песенки.

– Там кто-то утонул, – сообщил он.

– Кто утонул?

– Не знаю, вроде какой-то парень двадцати одного года.

Марцела села.

– То есть как это утонул?!

– Господи! Как люди тонут? – Он опустился рядом. – Почем я знаю? Может, он плавать не умел, или судорогой свело, или еще что…

– Как же его не спасли? – Марцела не могла взять в толк, что среди бела дня, в нерабочую субботу кто-то может утонуть.

– Его так и не вытащили, – сказал Ярин, – ищут теперь. А он и не всплывал.

– Сколько кругом народу, а он утонул?!

– Что ты хочешь сказать?

– Ну, что утонул именно он.

– Я тебя иногда совсем не понимаю. – Ярин растянулся на песке и закрыл глаза.

Он принимал жизнь такой, как она есть, а в жизни случаются и несчастья. Ярин особенно легко мирился с несчастьями, которые не касались непосредственно его.

Ярин не мог сказать, долго ли он проспал. Его разбудила Марцела. Трясла за плечо.

– Смотри-ка! Смотри! – взволнованно проговорила она.

Сонно моргая, Ярин приподнялся на локтях.

– Да не туда, вон куда!

Мимо них проплывала широкая лодка-плоскодонка, три человека в ней длинными шестами обшаривали дно пруда.

– Это Штефан, – Ярин кивнул на того, что стоял на носу. Тот все свое внимание сосредоточил на поисках.

– Штефан? – покачала головой Марцела. – Они ведь утопленника ищут!

До Ярина не сразу дошло, чем она поражена.

– Ну да, и Штефан с ними… – пояснил он.

Лодка медленно скользила к устью рукава и прошла так близко от берега, что было слышно, о чем говорят те трое.

Штефан советовал:

– Пройдем рукавом до самой реки. Может, его утянуло глубинным течением…

Зашелестел раздвигаемый бортами лодки камыш, они оттолкнулись шестом и вышли в рукав, а лодку вскоре закрыл высокий берег.

Пока Ярин спал, Марцела думала о тысяче вещей, но при виде лодки и людей с шестами вдруг поняла, что, в сущности, ей не давала покоя одна-единственная мысль, а все остальное было лишь попыткой приглушить ее.

– Дай сигарету, – попросила она Ярина.

Он протянул ей пачку и поднес огня.

– С каких пор ты куришь?

– С этих самых, – ответила Марцела. – Только что начала.

– Дымишь как печка, – одобрительно заметил он.

Курить ей вовсе не хотелось. Надо было что-то делать. Даже Ярин наконец заметил, что ей не по себе.

– Что с тобой? – поинтересовался он.

Она бы рада была напрямик выложить, о чем думала, но разговаривать напрямик с Ярином было невозможно.

– Посмотри, – начала Марцела издалека, – ты только посмотри, сколько здесь народу. А один человек утонул. И именно он, а не другой.

– Всегда кто-нибудь тонет. Каждое лето тонут.

– А ведь и нас могли бы теперь искать! Это тебе в голову не приходило?

– Нет, такого мне в голову не приходило. Отдай сигарету, зря добро переводишь!

Марцела отдала сигарету. Все равно она ей не помогала.

– Все-таки согласись, – продолжала она, – ведь могли теперь искать и нас.

– Что это тебе взбрело в голову? Чушь какая. Во-первых, я плаваю с шести лет. Ясно?

– Неважно, – не сдавалась Марцела. – Не обязательно утонуть, есть тысяча других способов внезапно… – Она не решилась закончить.

– Ты серьезно?

– Абсолютно серьезно. Мне подумалось, что завтра нас может и не стать… – Вдруг этот день у нас последний и все, что ты сейчас делаешь, – делаешь в последний раз!

– Что за чепуха! Пошли лучше купнемся!

– Мне что-то не хочется.

– Тогда пойдем к Вальде, поедим мороженого.

Против мороженого Марцела не возражала. Они обошли стороной пляж – слишком много там было народу – и вышли к плотине, откуда тропинка вела к дачам и туристской базе Штефана Вальды.

– Ну, что опять? Чего ты остановилась? – спросил Ярин.