Текст книги "Бомба для дядюшки Джо"
Автор книги: Эдуард Филатьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
Письма воентехника в Кремль
Отправив письмо в Севастополь, Флёров отважился на совсем уж отчаянный шаг – написал Сталину! Воентехник второго ранга ставил в известность Верховного главнокомандующего…
«… о недостатках работы физиков сейчас, в военное время».
Он также.
«… предлагал ряд мероприятий, которые… могли бы сдвинуть работу с мёртвой точки, в которой она сейчас находится. Приведение всех этих мероприятий должно было привести и к решению вопроса о работе над так называемой «проблемой урана»».
Сталин Флёрову, конечно же, не ответил. До физики ли было вождю в тот момент, когда Красная армия громила немцев под Москвой?
Не дождавшись никаких вестей из Кремля, в декабре 1941 года Флёров написал новое письмо. На этот раз – С.В. Кафтанову, уполномоченному ГКО и председателю Комитета по высшей школе при Совнаркоме СССР. Письмо начиналось решительно и даже немного дерзко:
«Уважаемый товарищ Кафтанов!
Пишу Вам это письмо, не зная, не постигнет ли его судьба моего первого письма, направленного на имя тов. Сталина.
… пишу это письмо независимо от первого, считая, что как бы ни строилась работа по физике в настоящее время, какие бы задачи ни решались, работу над проблемой урана нам нужно продолжать».
Вкратце изложив суть «проблемы», Флёров тут же предупреждал, что затея, о которой идёт речь, вещь довольно рискованная и весьма трудоёмкая:
«… вероятность решения задачи… выражается 2–5 процентами. Решение же задачи в ближайшее время, с тем чтобы ядерные бомбы могли бы быть использованы против немцев в этой, как нам казалось, молниеносной войне, – эта вероятность… крайне ничтожна.
Зато результат, в случае удачи, будет прямо-таки фантастическим: … ядерная бомба (небольшая по весу), взорвавшись, например, в Берлине, сметёт с лица земли весь город».
Мгновенная смерть миллионов мирных жителей германской столицы воентехника второго ранга не смущала. Его заботило другое – поскорее изменить свою собственную судьбу, бросить осточертевшую армию и, занявшись любимой физикой, начать создавать урановую бомбу.
И Флёров принялся убеждать Кафтанова в том, что следует как можно скорее установить «контакт» с заграницей:
«Необходимо телеграфировать в Англию и Америку, прося союзников выслать хотя бы краткую сводку полученных ими результатов за последнее время.
Мне трудно судить о том, как должна быть составлена телеграмма для получения ответа, но один из возможных вариантов – это телеграмма за моей подписью с чисто научной просьбой о присылке результатов работ. Попутно можно прозондировать почву относительно возможности поездки в Англию для ознакомления с работой 1–2 человек».
Что можно сказать про это флёровское предложение?
Странное оно. До наивности.
В самом деле, под Москвой была в разгаре кровопролитнейшая битва. Эвакуированные на восток промышленные предприятия только-только вставали на ноги. Огромная территория страны была оккупирована вражескими войсками. Балтика, Чёрное и Баренцево моря кишмя кишели немецкими подводными лодками… А какой-то воентехник из Йошкар-Олы требовал организации «поездки в Англию»! И зачем? Всего лишь «для ознакомления с работой» тамошних физиков!
Но продолжим чтение письма.
Сделав ещё несколько предложений по организации зарубежных контактов, Флёров стал вдруг предупреждать Кафтанова (наркома и уполномоченного ГКО!) о том, что в материалах, полученных из-за границы…
«… будет, безусловно, присутствовать элемент засекречивания, поэтому копию всего присланного прошу переслать мне, для того чтобы можно было определить, что же, наконец, там сделано за это время».
По сути дела воентехник второго ранга предлагал, чтобы Государственный комитет обороны отправлял за рубеж телеграммы по урановой проблеме, а копии ответов на них пересылал бы в Йошкар-Олу, Флёрову.
Фантастика, да и только!
Но мало этого.
«Параллельно с этими телеграммами необходимо разработать план мероприятий…»
Стоп! Обратим внимание на явный промах, допущенный Флёровым. Промах, который не раз аукнется ему в будущем. Вот что он написал:
«Подготовку мероприятий можно поручить, как мне кажется, акад. П.Л. Капице, привлекая к этому А.И. Алиханова и А.И. Алиханьяна. В бригаду работающих необходимо будет привлечь проф. Л.А. Арцимовича, проф. И.В. Курчатова и часть работников Радиевого института».
Так не угадать будущий расклад сил! Поставить во главе предлагаемых «мероприятий» академика Капицу! А в его заместители предложить тех, кто возглавлял лабораторию, которая соперничала с курчатовской! Самого же Игоря Васильевича назвать пятым (!) по счёту! И не среди первых лиц, а в компании с теми, кого «необходимо привлечь». Это выражение можно истолковать и в том смысле, что эти «привлекаемые» вроде «необходимы», но, в принципе, можно обойтись и без них.
Через несколько лет, когда работы над «проблемой урана» разворачивались уже полным ходом, Флёров передаст Курчатову черновики всех своих писем, отправленных в 1941 году на самый верх. И попросит передать их копии в секретариат атомного Спецкомитета. Для ознакомления. Чтобы узкий круг высокопоставленных чиновников узнал бы, наконец, с кого всё это началось, кто всё это придумал.
Эффект получился совсем не тот, на который Флёров рассчитывал. Игорь Васильевич крепко обиделся! Ещё бы, узнать, что твой ученик так низко ценит тебя, своего учителя, было неприятно и очень горько.
Нет, нет, никаких «оргвыводов» сделано тогда не было. Флёров продолжал работать в курчатовской лаборатории. Но на ответственные посты его не ставили. Ни-ког-да!
А когда первая советская атомная бомба была успешно испытана, и её создателей стали награждать, Флёров был упомянут в 62-ом пункте секретного постановления правительства. Предпоследним в перечне из пяти фамилий!
Но вернёмся к письму, адресованному С.В.Кафтанову. Завершив излагать свои «мысли и соображения», Флёров написал:
«… нужно всё время помнить, что государство, первое осуществившее ядерную бомбу, сможет диктовать всему миру свои условия».
Как видим, 24 года советской власти даром для Флёрова не прошли: заветные чаяния большевиков о мировом господстве стали и его девизом и козырем.
Разумеется, и от Кафтанова Флёров не получил никакого ответа. И в январе 1942 года в Москву полетело новое послание. На этот раз в нём называлось имя того, кто препятствовал осуществлению «уранового проекта».
Враг урановой бомбы
Своё очередное письмо на самый верх Георгий Флёров адресовал секретарю Сталина. Начиналось оно по-деловому:
«Уважаемый товарищ!
Очень прошу Вас довести основное из изложенного в письме до сведения самого Иосифа Виссарионовича».
Абзацем ниже сообщалось, что «основное» – это те трудности, которые возникли с «проблемой урана», и преодоление которых может помочь решить некую научную «задачу»:
«… решение этой задачи приведёт к появлению ядерной бомбы, эквивалентной 20–30 тысячам тонн взрывчатого вещества».
Для того чтобы разрушительную силу предлагавшегося сверхоружия было легче себе представить, автор письма добавлял, что его мощи «… достаточно для полного уничтожения или Берлина или Москвы, в зависимости от того, в чьих руках эта бомба будет находиться».
По мнению Флёрова, угроза уничтожения пролетарской столицы вполне реальна. Потому как создание советской «ядерной бомбы» преступно задерживается, а в это время…
«… этот вопрос либо замалчивается, либо от него просто отмахиваются. Уран – фантастика, кончится война – будем заниматься этим вопросом».
И Флёров назвал имя коварного врага, чьё тайное противодействие и делало вполне возможным атомную бомбардировку Москвы. Им оказался. академик Иоффе:
«Я достаточно хорошо знаю Абрама Фёдоровича Иоффе, для того чтобы думать, что то, что он делает, делается им сознательно. Но, однако, объективно подходя к вопросу, его поведение близко к самому настоящему преступлению».
В чём же состояла вина «преступного» академика?
В том, что Иоффе, не вняв аргументам Флёрова, не поверил в реальную возможность создания урановой бомбы и не развернул широким фронтом работы по её созданию. И во флёровском письме появились и вовсе зловещие фразы:
«Удастся решить задачу в Герм, а, нии, Англии или США – результаты будут настолько огромны, что будет не до того, чтобы определять, какова доля вины Абрама Фёдоровича в том, что у нас в Советском Союзе забросили эту работу.
Вдобавок делается это всё настолько искусно, что формальных оснований против А.Ф. у нас не будет. Никогда нигде А.Ф. прямо не говорил, что ядерные бомбы неосуществимы, и однако какими-то путями создано упорное мнение, что эта задача из области фантастики».
Письма подобного рода принято называть доносами. Это и был самый настоящий донос! На преступные деяния академика Иоффе, который не только играл на руку зарубежным капиталистам (саботируя работы по урану), но ещё и ухитрился создать некое «подполье», исповедовавшее некое «упорное мнение» явно антисоветского толка.
Когда спустя несколько лет с этим флёровским письмом ознакомились его коллеги по Атомному проекту, они ахнули. Кое-кто даже отстранился от Флёрова. А в конце 70-х, наговаривая на магнитофон воспоминания, Анатолий Петрович Александров сказал:
«… в этом письме, хотя сейчас он считает себя таким, ну, что ли, зачинателем всего этого направления, но, к сожалению, он писал, что Иоффе занимается чуть ли не вредительством, что ориентирует, что эти работы нельзя выполнить. В общем, письмо было такое, что при более жёстком подходе вполне спокойно могли бы Иоффе на всю жизнь посадить после такого письма».
Академик Александров знал, что говорил. Поскольку время, в котором ему довелось жить, изучил преотлично.
Но вернёмся к письму Флёрова. В нём прямо-таки в императивном тоне диктовалось, что и как следует предпринять:
«… просьба, на выполнении которой я настаиваю, – <…> получить у наших осведомляющих органов полные данные о том, какие работы по урану в настоящее время проводятся в Германии, Англии, США, и приложить их к моему письму для ознакомления с ними товарища Сталина…».
Заканчивалось письмо напоминанием:
«Ещё раз повторяю свою просьбу – решить вопрос может только лично тов. Сталин, так постарайтесь, чтобы моё письмо попало к нему. О получении письма и всех дальнейших мероприятиях известите меня незамедлительно по адресу…
До представления моего письма тов. Сталину попрошу, исправив орфографические ошибки и стилистику, перепечатать его на машинке».
В ту пору доносы приходили в Москву пачками. И в «осведомляющих органах» хранился ворох компромата чуть ли не каждого мало-мальски известного человека. Так что воентехник второго ранга Флёров действовал в полном соответствии с духом своего времени.
Секретарь Сталина А.Н. Поскрёбышев поступил с полученным письмом так, как поступали тогда со всеми доносами: переслал его в «осведомляющие органы» (тем более что автор письма сам настаивал на этом).
Флёров, конечно же, понимал, что поступил по отношению к А.Ф. Иоффе не очень порядочно. Поэтому, сообщая Курчатову о том, что отправил письмо на самый верх, как бы невзначай замечал:
«В письм, е есть одно место, которое может быть неправильно понято А.Ф… Если в этом есть необходимость, постарайтесь сгладить этот острый камень».
Вовсе не затем, чтобы хоть как-то дезавуировать незаслуженный поклёп на академика, Флёров писал письмо в сражавшийся Севастополь. Он преследовал совсем иную цель, откровенно сообщая Курчатову о своих переживаниях по поводу того, что их совместная с Петржаком работа по спонтанному делению урана обойдена Сталинской премией:
«В бытность мою в Казани узнал, что наша работа в этом году да. же и не котируется на бирже соискателей. Был сильно обижен, ещё и сейчас не отошёл».
И Флёров обращался к Курчатову с просьбой. Нужно, дескать, срочно напомнить научной общественности о том, что исследовательские работы по спонтанному делению продолжаются, и потому, мол, само открытие вполне достойно для повторного выдвижения на премию. Необходимо лишь напечатать в каком-нибудь научном журнале…
«… небольшую заметку с кратким изложением результатов, полученных нами во второй части работы – опыты в метро… Печатанье этой заметки мне кажется необходимым не столько из научных (приоритетных) соображений, сколько из-за чисто формального момента датировки работ – не 1940–1941 гг., а 1942 годом окончания».
То, что для достижения столь желанной цели предлагался не очень достойный трюк, смахивавший на самое обыкновенное «очковтирательство», Флёрова не смущало. Он прямо писал:
«Будущая заметка в ДАНе [журнале «Дневник Академии наук» – Э.Ф.] будет основанием для соискательства и получения премии в 1942 году. К этому времени придут, наконец, столь необходимые подтверждения из заграницы, <…> и этого будет достаточно для получения премии за 1942 год».
Потрясающая логика! Флёров убеждал Курчатова в необходимости срочного опубликования работы по урану, хотя отлично знал, что во всём мире «ядерная тематика» давно уже засекречена. Ведь ещё в письме Кафтанову он писал:
«Ну, и основное – это то, что во всех иностранных журналах – полное отсутствие каких-либо работ по этому вопросу. Это молчание не есть результат отсутствия работы: не печатаются даже статьи, которые являются логическим развитием ранее напечатанных, нет обещанных статей, словом, на этот вопрос наложена печать молчания, и это-то является наилучшим показателем того, какая кипучая работа идёт сейчас за границей».
Вот так!..
Позицию академика Иоффе, приостановившего на время войны все работы по урану, Флёров назвал «преступной». А сам, посылая Курчатову письма «с расчётами по атомной бомбе», торопил с опубликованием научной заметки. Пусть, стало быть, ядерные секреты попадают к кому угодно (даже к врагу!), лишь бы Сталинскую премию присудили! Именно такой вывод и следует из флёровских рассуждений.
В марте 1942 года Флёров прислал Курчатову очередные свои «соображения», озаглавленные «К вопросу об использовании атомной энергии». В них были новые расчёты атомной бомбы, принципиальная её схема, а в финале – приписка:
«В конце статьи думал написать о реальности ядерных бомб… Игорь Васильевич, очень прошу, если не совершенная галиматья всё написанное – слепите статью».
Вот такой вырисовывается облик человека, считавшего себя «застрельщиком» советского Атомного проекта и ставшего через какое-то время атомным академиком! Это – с одной стороны. А с другой, Флёров всё-таки был единственным физиком страны Советов, кто так активно призывал коллег и руководство страны заняться ураном. Все остальные молчали.
Атом и руководство страны
6 февраля 1942 года в Президиум Академии наук СССР из Куйбышева, где в то время находились многие советские наркоматы, поступило секретное письмо, подписанное заместителем народного комиссара по иностранным делам А.Я. Вышинским. В документе сообщалось:
«Английское посольство обратилось в НКИД с просьбой передать научным учреждениям СССР предложения Британского совета о расширении культурной связи и обмена научной информацией между советскими и английскими научными учреждениями и учёными».
Поскольку у Наркоминдела никаких возражений «к продолжению и расширению обмена научной информацией» не было, Вышинский и обратился в Академию наук с просьбой дать ответ «по существу предложений и запросов Британского совета».
К письму был приложен «Список просьб по обмену научной информацией», из которого следовало, что научные контакты желают установить пятеро англичан. Четверо из них – профессора Кембриджского университета: Уильям Брэгг, Эдвард Эпплтон, Джон Кокрофт и Ральф Фаулер. Пятый – крупный английский инженер, возглавлявший компанию «Метрополитен-Виккерс», Артур Флеминг.
Получив послание дипломатов, Академия наук, конечно же, тотчас обратилась за советом в соответствующие органы, то есть в НКВД.
Внимательно ознакомившись с британским меморандумом, чекисты не могли не насторожиться. Ведь по сведениям советской разведки, все пятеро англичан имели самое непосредственное отношение к английскому урановому проекту. И советские учёные, связей с которыми они домогались, тоже (в той или иной степени) имели отношение к физике атомного ядра.
В НКВД крепко задумались.
Из Куйбышева в Казань пришло ещё несколько писем с нетерпеливыми вопросами: почему, дескать, не отвечаете?
Наконец, энкаведешники пришли к заключению, что, пожалуй, стоит рискнуть и попробовать пообщаться с учёными туманного Альбиона. Но при этом постараться выведать у «беспечных» англичан их урановые секреты.
20 апреля 1942 года, получив соответствующие рекомендации, академики написали Вышинскому ответ, в котором, в частности, го ворилось:
«Академия наук СССР охотно принимает на себя посредничество между советскими и британскими учёными…
Президиум Академии наук СССР приносит извинения за значительную задержку с ответом на письмо Наркоминдела».
Заниматься «научными связями с заграницей» поручили А.Ф. Иоффе. 5 мая 1942 года Абрам Фёдорович вступил в переписку с дипломатами.
Сравнение его послания с теми агентурными донесениями, которые присылались в Москву нашими разведчиками из-за рубежа, приводит к неумолимому предположению, что письмо академика тоже писалось под диктовку чекистов. А то и вовсе от первого слова до последнего создавалось в НКВД.
В самом деле, разве строки о планировавшихся встречах наших физиков с английскими не напоминают инструкцию агенту-оперативнику? Читаем:
«Наиболее эффективная форма – это личные контакты между советскими и иностранными учёными, благодаря которым создаётся возможность получить в дружеской беседе гораздо более точную информацию».
А разве не похожа фраза об организации приезда англичан в СССР на «упакованный» в вежливую форму приказ центра местному резиденту?
«Просим сообщить Ваше мнение о возможности в настоящее время пригласить английских или американских учёных приехать в СССР для прочтения научных докладов…».
От знакомства с перепиской Академии наук и НКИДа невольно возникают вопросы. Страсти, кипевшие вокруг «проблемы урана», обуревали только чиновников обоих ведомств? Знало ли вообще руководство страны Советов о том, что на Западе пытаются создать бомбу небывалой разрушительной силы?
Разумеется, знало. Должно было знать!
Ведь о чём-то Сталину наверняка докладывали. Но при этом, видимо, не забывали ссылаться на авторитетные мнения советских академиков. Тех, кто в своих суждениях основывался на расчётах Зельдовича, Харитона и Гуревича. И считал, что урановая бомба – дело отдалённого будущего.
Вполне возможно, что вождь изредка спрашивал:
– А как обстоят дела за рубежом… с этой самой… урановой бомбой?
И наши высокопоставленные чекисты старались держать руку на атомном «пульсе», постоянно отправляя зарубежным резидентам зашифрованные наставления. Типа того, что было послано в Великобританию 15 марта 1942 года:
«… перед нами стоит большая необходимость в получении как информации, так и конкретных материалов по проводимым в Вашей стране работам… по проблемам урана-235…».
27 марта 1942 года в США полетел другой секретный приказ: «Над проблемой получения урана-235 и использования его как взрывчатого вещества для изготовления бомб огромной разрушительной силы в настоящее время очень усиленно работают в Англии, Германии и США и, по-видимому, проблема довольно близка к её практическому разрешению. Этой проблемой нам необходимо заняться со всей серьёзностью. Для этого у нас имеются следующие возможности…».
А 5 апреля 1942 года…
Весенняя атака на уран
5 апреля 1942 года вновь напомнил о себе Георгий Флёров, ставший к тому времени техником-лейтенантом. Он снова написал письмо Сталину:
«Дорогой Иосиф Виссарионович!
Вот уже 10 месяцев прошло с начала войны, и всё это время я чувствую себя, и действительно очутился, в положении человека, пытающегося головою прошибить каменную стену».
Ничего не скажешь, начало лихое!
Через несколько абзацев тон письма становился и вовсе доверительно-запанибратским:
«Знаете ли Вы, Иосиф Виссарионович, какой главный довод выставляется против урана, „Слишком здорово было бы, если бы задачу удалось решить. Природа редко балует человека“».
Затем называлось имя главного атомного антагониста. Того, кто считал, что.
«… проблемные задачи, подобно урановой, должны быть отложены на «после» войны. Так считает академик А.Ф. Иоффе, и в этом он глубоко заблуждается, <…> мы совершаем большую ошибку, добровольно сдавая позиции. За год, за два мы отстанем настолько, что у того же академика Иоффе опустятся перед трудностями руки, когда придёт время вернуться от военного изобретательства к проблемным задачам.
Самые большие глупости делаются с самыми лучшими намерениями».
Далее Флёров как бы вскользь информировал вождя о том, что это он (вместе с Петржаком) открыл спонтанное деление урана, и что в настоящий момент «… оба сражаемся, работаем и стараемся делать это как можно лучше».
Затем автор письма энергично опровергал все упрёки тех, кто мог заподозрить его в самых обычных «шкурных» интересах:
«Ну что там волнуется Флёров? Занимался наукой, попал в армию, хочет выкарабкаться оттуда, ну и, используя уран, засыпает письмами всех и вся, неодобрительно отзывается об академиках, делая всё это из самых эгоистических личных соображений».
Подобные подозрения техник-лейтенант Флёров отвергал самым решительным образом, заявляя, что действует исключительно в интересах «уранового вопроса», который требует скорейшего решения! А раз так, то:
«… считаю необходимым для решения вопроса созыв совещания в составе академиков Иоффе, Вавилова, Хлопина, Капицы, акад. УССР Лейпунского, профессора Ландау, Алиханова, Курчатова, Арцимовича, Френкеля, Харитона, Зельдовича. Желателен также вызов К.А. Петржака.
Прошу для доклада 1 ч.30 м. Очень желательно, Иосиф Виссарионович, Ваше присутствие, явное или неявное».
И вновь во флёровском перечне «атомных экспертов» Курчатов упомянут среди прочих – восьмым по счёту! После Лейпунского и Ландау. И после Алиханова. Можно себе представить, с какими горечью и обидой годы спустя читал это письмо Игорь Курчатов!
Завершалось послание Сталину надеждой на то, что Верховный главнокомандующий к его мнению прислушается. И, бросив все свои дела, созовёт совещание, которое поможет технику-лейтенанту из Йошкар-Олы полностью посвятить себя любимому «атомному» делу:
«Вообще говоря, сейчас не время устраивать подобные научные турниры, но я лично вижу в этом единственный способ доказать свою правоту – право заниматься ураном, так как иные способы – личные переговоры с А.Ф. Иоффе, письмо к т. Кафтанову – всё это не приводит к цели, а просто замалчивается.
На письмо и 5 телеграмм т. Кафтанову ответа я не получил… Это и есть та стена молчания, которую, я надеюсь, Вы мне поможете пробить, так как это письмо последнее, после которого я складываю оружие и жду, когда за границей решат эту задачу».
К Сталину это письмо, конечно же, не попало. Его направили в НКВД. И лишь через какое-то время, как о том писал в своих воспоминаниях Квасников, тогдашний начальник отдела научнотехнической разведки НКВД:
«… в середине 1942 г. Берия, наконец, ознакомил Сталина с запиской, составленной мною в сентябре 1941 г. К этой записке было присовокуплено небезызвестное письмо Г.Н. Флёрова, датированное мартом 1942 г…».
Итак, согласно утверждению Квасникова, Сталин был ознакомлен с «урановым досье» летом 1942-го. Когда это случилось на самом деле, сказать трудно – не на что сослаться, соответствующих документов нет.
Зато известно, что весной 1942-го в научных кругах страны Советов об уране вновь заговорили. Так, 27 апреля 1942 года, выступая на заседании Бюро Отделения физико-математических наук, академик Капица, совершенно не задумываясь над тем, насколько пророчески звучат его слова, сказал:
«Участие науки в войне в Америке скажется года через два в японо-американской войне, где будет решающим качество вооружения».
Всего на год и четыре месяца ошибся Пётр Леонидович в своей оценке исторических событий глобального масштаба! Поистине поразительная точность!
А Анатолий Александров в это время завершал дела, связанные с размагничиванием кораблей. Он вспоминал:
«Я кончил свою работу и в конце апреля улетел в Казань. Игорь Васильевич работал дальше по размагничиванию, но и моя лаборатория и его искали новые точки приложения сил».
