Текст книги "Бомба для дядюшки Джо"
Автор книги: Эдуард Филатьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
Физика в пору «ежовщины»
Наступил 1937 год. Его начало ознаменовалось вторым громким политическим процессом. На этот раз на скамью подсудимых сели «враги народа» Радек, Пятаков, Сокольников и ещё несколько деятелей так называемого «троцкистско-зиновьевского центра».
Через два месяца состоялся февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б). В книге Вальтера Кривицкого об этом мероприятии сказано так:
«70 высших партийных руководителей, объятых страхом и подозрениями, собрались в Большом зале Кремлёвского дворца… Они были готовы по приказу Сталина обрушиться с нападками друг на друга, чтобы продемонстрировать Хозяину свою лояльность.
На этом историческом заседании тремя действующими лицами были Ягода, Бухарин и Рыков. Бывший начальник ОГПУ Ягода пока был ещё на свободе. Он сменил Рыкова на посту наркома связи. Однако и сам Ягода и все остальные знали, что он обречён.
Сталин изложил политическую линию на будущее. Чистка не выполнила своей задачи. Требовалось дальнейшее искоренение раскола и предательства. Нужны новые процессы. Новые жертвы.
Ягода молча слушал. Многие глядели на него с ненавистью. Обстановку накаляли злобные взгляды прищуренных глаз, которые бросал на него Сталин. Вскоре зал обрушил на него водопад обвинений и вопросов.
Почему он пригрел троцкистских гадов?
Почему брал на службу вредителей?
Один оратор превосходил другого в бичевании политического трупа Ягоды.
Внезапно Ягода, храня ледяное спокойствие, повернул голову. Он тихо произнёс несколько слов, как бы про себя:
– Как жаль, что я не арестовал всех вас раньше, когда был у власти!
Ураган брани пронёсся по залу. Семьдесят ревущих главарей партии прекрасно сознавали, что Ягода смог бы выбить из них признания, арестуй он их полгода назад. Но Ягода не менял выражения лица».
Если так обращались с бывшими наркомами, то о каких-то учёных и говорить нечего. Особенно о тех из них, кто тратил народные деньги на совершенно бесперспективные работы с атомным ядром. К этой категории граждан энкаведешники относились с особым подозрением. Руководство Лубянки внимательно следило за тем, чем вообще эти люди занимаются. Какие ставят опыты? Что за расчёты делают? Как и что обсуждают на семинарах? И для чего создают приборы, жутко громоздкие и необыкновенно дорогостоящие?
Приборы!
С одним из них в городе на Неве и произошло событие, которое наверняка заставило чекистов насторожиться. Ещё бы, ведь циклотрон, построенный в Радиевом институте, не заработал!
Первый в Европе ускоритель!
И народные денежки – псу под хвост!
Тотчас возобновились разговоры о том, что учёные (всё из той же пресловутой ленинградской «школы») продолжают бросать на ветер народные деньги. Притом немалые. Это ли не вредительство чистейшей воды?
В Ленинградском НКВД уже потирали руки. Однако никаких оргвыводов карательные органы сделать не успели, так как нашёлся человек, который вызвался вдохнуть жизнь в закапризничавший ускоритель. Звали отважного умельца Игорь Курчатов.
Вот как сложившуюся ситуацию описал Венедикт Джелепов:
«Обстановка была такова, циклотрон в РИАНе был практически построен, но никак не удавалось довести его до рабочего состояния. Трудности были разные, и их было много. Тяжело, безнадёжно был болен зачинатель строительства ускорителя профессор Л.В. Мысовский. Лаборатория имела маленький штат. Для быстрого решения задачи требовались целеустремлённость, знания, воля и организованность».
Продолжение рассказа – у Георгия Флёрова:
«Вся машина была сделана не так, как надо: насосы слабы, вакуум недостаточный – как тут разгонять протоны до нужной энергии, выводить пучок частиц!.. И американцы испытывали такие же сложности со своей машиной, потому что и они начали работать с циклотроном, когда настоящей теории циклотрона ещё не было».
Чтобы ускоритель, сделанный «тяп-ляп», заставить работать, Курчатов внёс предложение, изумившее многих. Ведь все знали, что ко всякого рода «инженерным» тонкостям Игорь Васильевич относится с равнодушием. Исай Гуревич рассказывал:
«Игорь Васильевич нисколько не был инженером… Он был всегда, в первую голову, экспериментатором. У него никогда не было приязни к изощрённому математическому аппарату. Конечно, он разбирался в нём, но любил ограничивать себя простыми, почти арифметическими выкладками.
Однако при такой «антиматематичности» у него была совершенно великолепная логика… Когда нужно было разобрать разные гипотезы и построить схему опытов, которые дали бы возможность сделать выбор между ними, он был силён, как никто».
Георгий Флёров:
«И, как ни странно, то, что он не очень силён был в технике, ему при этом помогало. Он обращал внимание не на мелочи, каждая из которых могла оказаться вполне достойной инженерной головоломкой, а на основное».
Чтобы заставить циклотрон работать, Курчатов предложил, по образному выражению Флёрова, старый инженерный приём – «использовать трудности на, оборот»:
«Он всё перевернул: если хороший вакуум не получается, если протоны нельзя разогнать до нужной энергии из-за столкновений их с молекулами воздуха, надо „промыть камеру дейтерием“. То есть наполнить камеру дейтерием, потом создать разрежение – пусть и неполное… Установка таким образом превратится в мощный источник диффузного нейтронного излучения…
И вот вместо того чтобы без толку пытаться создавать протонный пучок, на том циклотроне стали работать в диффузном режиме».
Пока Курчатов и его немногочисленные помощники пытались «починить» циклотрон, в стране происходило что-то невероятное. Снова приведём цитату из книги Вальтера Кривицкого, который в марте 1937 года приехал в СССР:
«В железнодорожных кассах в Ленинграде я встретил старого друга и товарища.
– Ну, как дела,? – спросил я его.
Он оглянулся и ответил приглушённым голосом:
– Аресты, одни аресты. Только в одной Ленинградской области арестовано более 700 процентов всех директоров заводов, включая военные заводы. Это – официальная информация, полученная нами от партийного комитета. Никто не застрахован. Никто никому не доверяет».
Таким было первое впечатление от встречи с родиной. Месяца не прошло, как последовали выводы ещё более печальные:
«Шпионская слежка распространилась по всей стране. Первой обязанностью каждого советского гражданина стал поиск предателей…
Мания шпионажа заставляла людей доносить на своих друзей и даже близких родственников.
В Москве один за другим исчезали люди… Никто не знал, будет ли он завтра на своём рабочем месте».
18 марта 1937 года в клубе ОГПУ состоялся доклад наркома внутренних дел СССР и генерального секретаря госбезопасности Николая Ивановича Ежова. Он обвинил своего предшественника Генриха Ягоду в том, что он «… на протяжении всей жизни Советского государства работал на германскую разведку».
В разгар этой беспрецедентной кампании, когда практически всем арестованным предъявлялись обвинения в том, что они являются немецкими шпионами, эмиссары Сталина в Берлине вели переговоры с Гитлером о заключении соглашения между СССР и Германией.
В мае были арестованы восемь наиболее выдающихся командармов во главе с маршалом Михаилом Николаевичем Тухачевским. Судьба другого маршала, Ворошилова, тоже висела на волоске. 11 июня в центральных советских газетах появилось сообщение о раскрытии заговора среди военачальников. На следующий день страна узнала о том, что смертный приговор, вынесенный Тухачевскому и его подельщикам, приведён в исполнение.
Именно в этот момент ленинградские физики во главе с Игорем Курчатовым продолжали доводить до ума циклотрон Радиевого института.
Венедикт Джелепов рассказывал:
«В конце июня ускоритель заработал. Правда, в особом режиме, без нормального источника ионов, в условиях несколько повышенного давления дейтерия в камере, при котором между дуантами возникает тлеющий разряд, приводящий к ионизации газа..
Тотчас после пуска Курчатов распорядился, чтобы была организована трёхсменная работа ускорителя. Это позволило группе физиков, работавших с Курчатовым в ЛФТИ и РИАНе, развернуть интенсивные исследования с нейтронами по ядерной физике и за короткое время выполнить несколько хороших работ».
Казалось, можно было праздновать победу. Но…
Вмешался директор РИАНа В.Г. Хлопин, который слегка «подкорректировал» ситуацию. Об этом – Георгий Флёров:
«И вот циклотрон, над которым так мучались, наконец, заработал. Все неприятности остались позади. Был издан приказ: премировать группу сотрудников Радиевого института, а профессору Курчатову – объявить благодарность как бригадиру наладчиков циклотрона.
На первый взгляд, здесь, была своя логика: Курчатов – сотрудник другого института, Хлопину не полагалось представлять его к премии».
Но Курчатов на директора РИАНа не обиделся, духом не упал и продолжал оставаться всё таким же весёлым, жизнерадостным и энергичным, каким и запомнился Венедикту Джелепову:
«Вспоминается, как Игорь Васильевич, заезжая к нам в лабораторию часто и за полночь, напевал, идя по коридору: „Куда ни поеду, куда ни пойду, а к ним загляну на минутку“ – на мотив старинной песни, блестяще исполнявшейся в ту пору С.Я.Лемешевым».
Впрочем, от тех далёких дней остались воспоминания и несколько иного рода. Хотя они тоже связаны с буднями физтеховских лабораторий.
Семинар и ночные бдения
В конце 30-х годов молодому физику В.А. Давиденко пришлось «выяснять отношения» с Курчатовым «с повышением голоса и избыточной жестикуляцией». Вот как воспоминал об этом сам Виктор Александрович:
«Один такой „крупный“ разговор состоялся в 1937 году. В то время я делал дипломную работу у Абрама Фёдоровича Иоффе… Я начал явно выбиваться из графика, Дипломная работа была под угрозой срыва…
Приходилось всё чаще и чаще «выяснять отношения» с ядерщиками…».
Ситуация осложнялась тем, что практически все необходимые для проведения исследований приборы исследователи изготовляли сами. Мест для проведения опытов тоже не хватало. Отсюда – и неожиданные столкновения с другими экспериментаторами: ядерщиками и теми, кто занимался космическими лучами.
Но вернёмся к рассказу Виктора Давиденко:
«На моём самодельном электромагните при реверсировании магнитного поля на рубильнике (тоже самодельном) загоралась здоровенная вольтова дуга, от которой шли наводки во все чувствительные радиосхемы ядерщиков и космиков. Поэтому ядерщики часто вынуждены были работать по ночам. Мы это знали и старались им не мешать – к полуночи свои установки выключали. Но сроки подачи диплома поджимали и, несмотря на установленный порядок, приходилось продолжать работу далеко заполночь…
Однажды во втором часу ночи в мою крохотную комнатку (на втором этаже против кабинета Абрама Фёдоровича.) вбежал Игорь Васильевич и, не закрывая двери, прокричал приблизительно такие слова:
– Опять ты со своим проклятым магнитом электросеть дёргаешь! Сколько это может продолжаться? Ты что, не понимаешь, что из-за тебя мы ничего толком померить не можем? Фон в десятки раз больше нормы!
Показав лежавший на столе клочок миллиметровки, на которой был нанесён график, я обратил внимание Игоря Васильевича на то, что кривая заметно загибается вниз, обнаруживая признак электронной проводимости. Объяснил, почему это мне так важно.
– А может, у тебя не кривая, а сам образец «загибается»? Ты пробовал вернуться к меньшим напряжениям?
– Давайте попробуем! – с лёгкостью согласился я, поскольку до этого много раз проверял повторяемость показаний и убедился, что пока ничего не «загнулось».
Сильно уменьшили напряжение, измерили, посчитали на линейке, поставили точку на кривую, затем немного подняли напряжение, снова измерили и так далее.
– Слава Богу, втравился! – подумал я и с удовольствием поднял напряжение.
Последовала его обычная команда:
– Дзынь!
Я включил электрометр…
Кажется, как раз в этот момент в комнату вошёл Абрам Исаакович Алиханов. В отличие от Игоря Васильевича его реакция на учинённые помехи была много более спокойной. Он сказал, улыбаясь:
– Теперь ясно, отчего идут постоянные импульсы, опять магнит. Придётся всю статистику, набранную за последний час, похерить. Как это мы сразу не догадались?..
Абрам Исаакович уже давно знал, что делалось в моей комнатушке. Перед началом своих измерений он обычно обходил лаборатории, в которых горел свет и договаривался, чтобы не включались большие нагрузки, а я вынужден был делать это каждые пять минут…
Во время короткой дискуссии, как лучше всего убить вредоносность магнита и, по возможности, мирным путём преодолеть возникающие конфликтные ситуации, мне удалось поставить ещё пару точек на кривую.
Тогда Абрам Исаакович сказал:
– Ладно, Игорь, опыт есть опыт, его не положено прерывать. Лучше мы пойдём спать, а он пусть меряет хоть до утра.
– Спать, так спать! – сказал Игорь Васильевич. – Только завтра после двенадцати ночи, чтобы и духу твоего здесь не было! Понял?».
История эта наглядно показывает, как умело Курчатов избегал конфликтов. Ведь в ту ночь он по сути дела «завербовал» в свою команду ещё одного безотказного сотрудника, который впоследствии много и плодотворно будет работать над Атомным проектом.
И вновь вспоминаются слова Анатолия Александрова о необыкновенной «одарённости» Курчатова очаровывать и вести за собой людей:
«У него всегда была эта одарённость, и она у него проходила буквально через всю жизнь. Он умел как-то найти какие-то взаимодействия с многочисленными людьми, с которыми работал, так что эти люди действительно выкладывались, чтобы сделать то, что у него уже было намечено как необходимое дело. Причём здесь Игорь Васильевич абсолютно не стеснялся. Если он, скажем, знал, что нужно сделать какую-то вещь, причём знал точно, какую, он не стеснялся, он говорил этому человеку, что вот, вы сделаете это дело, это ваше направление, что вот тут вы можете прославиться. Поэтому все работали с охотой, потому что каждому в соответствии с его, так сказать, сущностью Игорь Васильевич давал какое-то такое подходящее дело».
Давая работать другим, Курчатов и сам трудился, не считаясь со временем. И его сотрудники старались не отставать от него.
Однако сравним атмосферу, которая была в лаборатории Курчатова, с той обстановкой, которая в самом начале 30-х годов царила в лабораториях Резерфорда. Об этом часто рассказывал Пётр Капица. По его словам, Резерфорд категорически запрещал кому бы то ни было работать не только по ночам, но даже после 6 часов вечера. И по выходным дням тоже! Как-то Капица попробовал нарушить это правило, но Резерфорд сказал ему:
– Совершенно достаточно работать до шести часов вечера. Остальное время вам надо думать! Плохи люди, которые слишком много работают, а думают слишком мало!
Разница в британском и советском подходах к организации научной работы видна, как говорится, невооружённым глазом.
Впрочем, наукой в ЛФТИ занимались не только по ночам, но и в дневное время. Самыми заметными мероприятиями были, вне всяких сомнений, «нейтронные семинары». О них любил вспоминать Исай Гуревич:
«Мы собирались в конференц-зале Физтеха каждый четверг – вернее, поскольку тогда были не недели, а шестидневки, то в „четвёртый день шестидневки“, ровно к одиннадцати. И в институте вскоре стало принято в эти часы ничего другого в зале не устраивать.
Набиралось нас человек пятнадцать. Постоянного председателя не было. Игорь Васильевич держался не как наставник – он вообще никогда не «подавал» ни себя, ни своих мнений. Всё строилось на полном равноправии… Атмосфера была предельно бесчиновная, необычайной непринуждённости и заинтересованности, да ещё и просто весёлая. Ведь сам Курчатов был человек очень весёлый, земной. Его настольной книгой в часы отдыха были «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок». И вообще он любил всё воспринимать через некий гротескный фильтр. Он очень любил шутку, не обижался на других и сам умел пошутить».
Георгий Флёров:
«Мне кажется, само рождение нейтронного семинара было признаком того, что период ученичества пришёл к концу, и наша ядерная физика стала нащупывать свой собственный почерк.
Сначала повторяли эксперименты Ферми. Потом, уже руководствуясь логикой вещей, сами изобретали новые опыты, но, получив очередные журналы, читали там о точно таких же опытах, одновременно или почти одновременно с нами поставленных в Римской школе. Это значило, что логика правильна, и мы выходим вровень с отличной школой. Но только так, и не более.
Здесь-то и возникала неудовлетворённость тем, что путь несамостоятелен, а техника слаба, И чётчики, почти такие же, как у Ферми, недостаточно чувствительны..…».
В тот год всех взволновала предложенная Нильсом Бором модель составного возбуждённого ядра или «компаунд-ядра». Георгий Флёров рассказывал:
«Эта модель Бора перевернула все наши представления…
Бор на деле показал нам, как воплощается в ядерной физике закон перехода количества в качество».
В стране Советов в тот момент тоже происходил своеобразный «переход количества в качество»: количество арестованных и расстрелянных «врагов народа» выросло настолько, что некоторые (отчаянно смелые) люди стали шёпотом говорить своим (не менее отчаянным) знакомым, что режим большевиков, похоже, приобретает новое репрессивное качество.
Репрессии против физиков
Год 1937-ой, как мы уже говорили, начался с очередного показательного процесса. На этот раз на скамье подсудимых оказались члены так называемого «Антисоветского троцкистского центра». Среди них было много сподвижников Георгия Константиновича Орджоникидзе. Центральные газеты заполнили статьи, требовавшие расстрела врагов народа – этой, как писали возмущённые авторы, «презренной кучки вредителей и диверсантов».
Орджоникидзе встретился со Сталиным и попытался отстоять своих – тех, кого знал лично, и за кого ручался головой.
Вождь ничего не хотел слушать…
В конце второй декады января страна узнала о внезапной (а от этого загадочной вдвойне) смерти Серго Орджоникидзе.
А 30 января 1937 года один из его заместителей в наркомате тяжёлой промышленности, Юрий Пятаков, был (в числе других своих подельщиков) приговорён к расстрелу.
Массовые репрессии, направленные в первую очередь против руководящих партийных и советских работников, привели к тому, что освободилось множество ответственейших постов. А так как свято место пустым быть не может, тотчас начиналось заполнение вакансий. В результате – головокружительный взлёт ранее никому не известных людей.
Новые «кадры», которые в ту пору, согласно крылатому выражению Сталина, «решали всё», появились и в Народном комиссариате тяжёлой промышленности. В феврале 1937 года новым наркомом вождь назначил Валерия Ивановича Межлаука, занимавшего до этого пост заместителя председателя Совнаркома и возглавлявшего Госплан СССР.
Межлаук был своеобразной «белой вороной» среди большевистских вождей – имел два высших образования (ещё до революции закончил историко-филологический и юридический факультеты Харьковского университета). Теперь в его подчинении оказался Украинский физико-технический институт, а стало быть, и все его учёные-ядерщики. В августе Валерию Ивановичу нагрузку увеличат – он станет (правда, всего на два месяца) ещё и наркомом машиностроения, так что ему будет подчиняться и Ленинградский физтех.
С приходом Межлаука в Наркомтяжпром там началась перетряска штатов. Назначенцев товарища Серго решительно снимали со всех постов, многие из них тут же оказывались в лубянских застенках. Места уволенных занимали новые люди – выдвиженцы, как их называли тогда.
Так, в марте 1937-го первым заместителем Межлаука был назначен 36-летний директор Магнитогорского металлургического комбината Авраамий Завенягин. А Михаил Первухин, 33-летний главный инженер Мосэнерго, стал начальником Главэнерго, входившего в состав всё того же Наркомтяжпрома.
Укрепил своё положение во властных структурах и 35-летний заведующий отделом руководящих органов ЦК ВКП(б) Георгий Маленков. Его дружба с наркомом внутренних дел Николаем Ежовым стала ещё теснее. Благодаря этому Маленков гораздо чаще теперь ездил в регионы, где со всё большим энтузиазмом принимал участие в выявлении врагов народа среди местной партноменклатуры, присутствуя на допросах и истязаниях арестованных. Рвение энергичного партийного функционера без внимания, конечно же, не осталось.
Тем временем волна кадровых «обновлений», докатилась до Харькова. Сначала был снят с поста директора УФТИ назначенец Орджоникидзе Александр Лейпунский. Затем начались аресты.
В начале марта 1937 года были арестованы «подозрительные иностранцы»: физик Александр Вайсберг и химик Конрад Вайсельберг. Оба по приглашению руководства УФТИ приехали в Харьков из Австрии в 1931 году. Вайсельберг вскоре принял советское гражданство, что его и сгубило. 16 ноября 1937 года советский гражданин Вайсельберг («товарищ Конрад», как обращались к нему сослуживцы) предстал перед членами Особого совещания. Текст приговора до нас не дошёл, но в том, что на окончательное решение энкаведешной «тройки» повлияло бывшее подданство арестованного, вряд ли стоит сомневаться: Конрад Вайсельберг был приговорён к расстрелу.
А вот с Александром Вайсбергом произошла заминка. С ходатайством о его освобождении к Сталину обратились Альберт Эйнштейн и несколько других видных учёных, Нобелевских лауреатов. Их просьбы остались без ответа, но Вайсберга «в расход» не пустили – он продолжал оставаться за решёткой.
В августе 1937 года арестовали научных руководителей сразу нескольких отделов УФТИ: Л.В. Шубникова, Л.В. Розенкевича и В.С. Горского. Всех троих через три месяца Особое совещание приговорило к расстрелу. Приведение приговора в исполнение было приурочено к знаменательной дате – к 20-летию Октябрьской революции.
Восемь харьковских физиков было расстреляны в том страшном году, столько же надолго оказались за решёткой.
Французский историк религии XIX века Эрнест Ренан в книге «Жизнь Иисуса» писал:
«Оппозиция всегда составляет славу страны, самые великие люди чаще всего те, которых их народ предаёт смерти».
Впрочем, в Советском Союзе принадлежность к оппозиции приравнивалось к измене Родине.
Как все эти ужасы воспринимала научная общественность?
Что говорили физики, чьи ряды начали так катастрофично редеть?
Неужели молчали, делая вид, что политика их не касается?
Ответ на эти вопросы можно найти в документах Второго Всесоюзного совещания по атомному ядру. Оно проходило с 20 по 26 сентября 1937 года и оставило в памяти доктора физико-математических наук (а тогда – студента МГУ) Павла Эммануиловича Немировского такие подробности:
«Впервые я увидел Игоря Васильевича в 1937 году, когда студентом пятого курса университета присутствовал на конференции по ядерной физике в Москве. Число участников её было невелико, и допускали даже студентов. Все поместились в конференц-зале старого здания ФИАНа на Миуссах, вмещавшем от силы 150 человек.
Игорь Васильевич делал доклад. Изящный, розовощёкий, с блестящими чёрными глазами, он да. же мне, которому был тогда 21 год, казался близким по возрасту. Я с интересом слушал его, но знакомства не произошло. В то время я хотел стать «абстрактным» теоретиком и стремился, прежде всего, установить контакт с И.Е. Таммом и Л.Д. Ландау».
Таким образом, заметными фигурами того ядерного совещания были Курчатов, Ландау и Тамм. Стало быть, именно они и принимали обращение к Сталину. То самое, в котором говорилось:
«Успешное развитие советской физики происходит при общем упадке науки в капиталистических странах, где наука фальсифицируется и ставится на службу усилению эксплуатации человека человеком, грабительским войнам и так называемому «научному» обоснованию идеализма и поповщины.
Подлые агенты фашизма, троцкистско-бухаринские шпионы и диверсанты, выполняя волю своих хозяев, не останавливаются ни перед какой гнусностью, чтобы подорвать мощь нашей родины, вырвать у великой семьи народов СССР завоевания Великой Октябрьской социалистической революции. Враги народа проникли и в среду физиков, выполняя шпионские и вредительские задания в научно-исследовательских институтах, пытаясь нарушить налаживающуюся связь с практикой и протаскивая под видом теорий всякий идеалистический хлам.
Сокрушительный удар, уничтожение фашистских гнёзд явилось ответом всех трудящихся нашей страны на гнусное преступление врагов.
Да здравствует великий вождь…!».
И так далее. И тому подобное. В духе Великой сталинской эпохи.
Иными словами, все участники Всесоюзного совещания (все!) единодушно поддержали тот беспредел, который творили в стране сталинские «опричники» с Лубянки.
Так что по части идеологии у советских ядерщиков «проколов» не было.
А как обстояли дела с научными достижениями? Какими открытиями могли удивить мир физики страны Советов?
На том Всесоюзном совещании многие выступавшие ссылались на статью профессора Харитона, опубликованную незадолго до этого в «Журнале экспериментальной и теоретической физики». В том солидном труде приводились, в частности, результаты расчётов, на основании которых делался вывод, что разделять изотопы с помощью центрифуги бессмысленно. Центрифуга, авторитетно заявлял Харитон, пригодна лишь для разделения небольших количеств того или иного вещества. Поэтому никакого массового производства, скажем, чистого кислорода, в котором так нуждалась тогда советская промышленность, организовать не удастся.
Таким образом, по части открытий советским физикам предъявить тогда было нечего. Зато закрыть кое-что, поставить крест на отдельных направлениях им удалось с блеском! А поскольку в науке отрицательный результат считается своеобразным достижением, участники ядерного совещания, дружно рукоплескали мудрому профессору.
На статью Харитона потом долго ссылались. Ведь тех, кто был способен разбираться в головоломных вопросах ядерной физики, в те годы можно было пересчитать по пальцам. А авторитет «ЖТЭФ», солидного научного журнала, был непререкаем.
Всего неделя с небольшим прошла с того дня, как советские физики-ядерщики единодушно одобрили энкаведешный шабаш, а из Харькова прилетела новая печальная весть: тамошние чекисты арестовали ещё одного учёного из УФТИ – физика Валентина Фомина. Это произошло 7 октября 1937 года. Через три недели его расстреляли.
Но не у всех советских людей судьба в ту пору складывалась столь трагично. Например, у выпускника Московского химико-технологического института Сергея Кафтанова именно в 1937 служебная карьера круто пошла вверх. Он работал в скромной должности научного сотрудника Московского физико-химического института. Правда, при этом был секретарём институтского парткома. В сентябре его неожиданно вызвали на Старую площадь и назначили старшим инструктором ЦК ВКП(б). Через три месяца – новое назначение: 32-летний Кафтанов стал председателем Всесоюзного комитета по делам высшей школы при Совнаркоме СССР.
В том же году началось стремительное восхождение по карьерной лестнице 34-летнего заместителя председателя исполкома Ленсовета Николая Алексеевича Вознесенского. В ноябре 1937-го он был вызван из Ленинграда в Москву. С ним побеседовал Сталин и назначил на пост заместителя председателя Госплана СССР. Шефом Вознесенского оказался Валерий Иванович Межлаук, который к этому времени был возвращён на свои прежние посты: зампреда Совнаркома и председателя Госплана.
А в это время харьковский физик Фридрих Оттович Хоутерманс, видя, что происходит в стране Советов, какие творятся здесь страшные дела, медлить не стал. И отправился в советскую столицу – с тем, чтобы срочно покинуть СССР. Но 15 января 1938 года его арестовали на московской таможне. Хоутермансу было предъявлено обвинение в том, что он является агентом гестапо.
В Европе в этот момент тоже было очень неспокойно. А в Италии произошло событие, которое к «атомным» делам имело самое непосредственное отношение.
Всё началось ещё в 1937 году, когда Энрико Ферми обратился к властям Италии с просьбой помочь организовать Институт ядерной физики. Однако власти ответили отказом, заявив, что на организацию подобного научного центра потребуется слишком много денег, а ими страна не располагает.
Кто знает, будь Бенито Муссолини чуть помудрее и дальновиднее, он, наверное, нашёл бы необходимые средства. И Энрико Ферми со своими талантливыми сотрудниками создали бы итальянскую атомную бомбу. Чем бы всё это закончилось, об этом фантазировать не будем. Из-за того, что наука слишком тесно переплелась с политикой, в мире и так случилось немало бед.
А в СССР между тем репрессии против тех, кого не устраивала генеральная линия, проводившаяся Иосифом Сталиным, достигли своего апогея. Жестокую волю безжалостного вождя усердно претворяли в действительность его верные соратники. Молотов, Каганович и Ежов усердствовали в Москве, Жданов – в Ленинграде, Хрущёв – на Украине, Берия – в Закавказье. Ни в чём не уступал своим старшим товарищам и Маленков.
Врагов сталинского режима искали всюду и везде, часто доходя просто до абсурда. Приведём небольшой отрывок из протокола заседания Бюро Комитета партийного контроля при ЦК ВКП(б) от 15 декабря 1937 года:
«Слушали:
Об изготовлении маслобоен с лопастями, которые имеют вид фашистской свастики.
Постановили:
1. Принять к сведению заявление наркома Оборонной промышленности М.М. Кагановича, что в месячный срок лопасти маслобоек, имеющих вид фашистской свастики, будут изъяты и заменены новыми.
2. Дело о конструировании, изготовлении и непринятии мер к прекращению производства маслобоек, лопасти которых имели вид фашистской свастики, передать в НКВД.
Результаты голосования: «за» – Шкирятов, «за» – Ярославский».
Дело о злосчастных маслобойках было передано на Лубянку. Кто знает, с них ли всё началось, или у чекистов были свои причины расправиться с народным комиссаром оборонной промышленности, но очень скоро М.М.Каганович (родной брат другого Кагановича – Лазаря Моисеевича) был арестован, объявлен врагом народа, а затем и расстрелян.
