Текст книги "Бомба для дядюшки Джо"
Автор книги: Эдуард Филатьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]
Уран для военных целей
В конце января 1941 года председатель Урановой комиссии академик Хлопин направил в Президиум Академии наук очередную записку. Начиналась она фразой, которая вполне могла бы стать завязкой захватывающей детективной истории:
«Работы по проблеме урана, ведущиеся, сколько можно судить по проскальзывающим в литературе заметкам, во многих странах, развиваются в настоящее время с чрезвычайной быстротой. И приносят нередко новости, заставляющие существенно менять намечаемое направление работ, выдвигая на очередь новые задачи, требующие для решения срочных денежных затрат и получения, хотя и в небольших относительно количествах, дефицитных фондируемых материалов и предметов оборудования».
Иными словами, некий металл, не желавший вписываться в устоявшиеся правила и законы, требовал от учёных постоянно быть настороже, заставлял их разгадывать всевозможные «урановые загадки» и мгновенно реагировать на всякие неожиданности. Какое новое «коленце» этот металл «выкинет» завтра, было неведомо никому.
Советские физики, писал академик Хлопин, «ещё два месяца тому назад» шли (опираясь на расчёты Зельдовича и Харитона) «в наиболее многообещающем» направлении. Однако, узнав о том, что делается за рубежом, они «значительно изменили перспективность… направлений исследований».
Казалось бы, что в этом такого? Шли в одном направлении, теперь пойдут в ином.
Да, пойдут, соглашался академик. Но эти переориентации «направлений исследований» требуют денег! И немалых! Поэтому глава Урановой комиссии и выступил с предложением: создать специальный фонд (при президиумах АН СССР и АН УССР, а также при Наркомфине СССР) для финансирования работ по проблеме урана. Размер предлагаемой «заначки» (по предварительным подсчётам) должен был составлять 1 миллион 200 тысяч рублей.
Пока в Президиуме Академии наук изучали записку Хлопина, ломая голову над тем, где же изыскать средства для финансирования атомных исследований, в Главное Управление государственной безопасности НКВД СССР поступило оперативное письмо:
«В шанхайской газете «Норс Чайна Дейли Ньюс» от 26.6.40 г. была помещена статья о работе, проводимой физическим отделением Колумбийского университета (Нью-Йорк), по получению нового вещества, обладающего громадной энергией, превышающей энергию угля в несколько миллионов раз, это вещество названо «U-235».
В конце февраля прошлого года… это вещество в минимальных количествах было якобы получено в чистом виде и испытано при помощи колумбийского 150-тонного циклотрона (установка для дробления атома в Колумбийском университете)… Испытания дали положительный результат».
Вывод из письма можно сделать только такой: пока советские физики, тратя время и силы на бесконечные дискуссии, сражались с бюрократами, учёные за рубежом не только, засучив рукава, напряжённо работали, но и сумели получить «положительный результат».
Впрочем, дошедшие до наших дней документы свидетельствуют о том, что ядерщики страны Советов, сложа руки, не сидели. В их работах тоже был кое-какой «положительный результат».
Взять хотя бы тех же харьковчан. Один из них, уже знакомый нам кандидат физико-математических наук В.А. Маслов, в начале февраля 1941 года отправил в Москву письмо. Неудовлетворённый ответом экспертов из Бюро изобретений, он теперь через головы чиновников обращался прямо к «наркому обороны СССР Герою и маршалу Советского Союза т. Тимошенко»!
Сначала Маслов изложил суть вопроса, подробно рассказав главе Красной армии о том, что «… изотоп элемента урана с массовым числом 235» способен на «… так называемую цепную реакцию», в результате которой «… за короткий промежуток времени может выделиться громадное количество энергии», примерно такое, какое «… Днепрогэс им. Ленина в состоянии выработать лишь за 25 лет непрерывной работы на полной мощности».
После такого многообещающего вступления харьковчанин выдвигал предложение использовать этот источник энергии на самолётах, что «… сделало бы радиус их действия практически бесконечным», а также установить «урановый двигатель» на танках и морских кораблях. Кроме того, добавлял Маслов…
«… вышеуказанная разновидность урана сможет быть применена и в качестве взрывчатого вещества неслыханной до сих пор силы, продукты которого к тому же будут являться сильнейшими и специфически действующими отравляющими веществами».
Письмо завершалось настоятельным советом:
«… перейти к форсированному проведению работ в направлении практического использования энергии урана».
Семён Константинович Тимошенко, сменивший на посту наркома обороны уволенного за «финский конфуз» Клима Ворошилова, хоть и был Героем Советского Союза, а также являлся маршалом, в тонкостях ядерной физики, конечно же, не разбирался. И письмо Маслова вместе со всеми прежними заявками харьковчан велел отправить в Академию наук.
Пакет документов, пришедших из наркомата обороны, Академия отправила в Урановую комиссию. На её рассмотрение.
Так предложение Маслова попало к академику Хлопину, который, как мы знаем, большим специалистом в области физики атомного ядра не являлся, но за ситуацией в урановых делах следил весьма внимательно. Выводы Зельдовича и Харитона были ему хорошо знакомы. Поэтому председатель Урановой комиссии, отвечая на запрос главы Красной армии, авторитетно заявил:
«… практическое использование внутриатомной энергии… является более или менее отдалённой целью, к которой мы должны стремиться, а не вопросом сегодняшнего дня».
Предложение по разделению изотопов урана с помощью центрифуг Хлопин назвал «заслуживающими внимания». Но при этом заметил:
«… по мнению Урановой комиссии, ни одна из этих двух центрифуг не могла бы ещё явиться практической установкой, которая… необходима для постановки работ по их практическому использованию».
Фразу эту следовало понимать так, что ничего путного из «центрифугальной» затеи не получится.
По поводу предложения приступить к созданию урановой бомбы, действие которой основано на цепной ядерной реакции, Хлопин авторитетно написал, что подобное предложение «… в настоящее время не имеет под собой реального основания». И обосновал свою позицию тем, что «… до настоящего времени нигде в мире ещё экспериментально осуществить такого рода цепную реакцию распада урана не удалось».
Правда, академик всё же признал, что «… по проникающим, к нам сведениям, над этим вопросом усиленно работают в США и Германии. У нас такого рода работы тоже ведутся и их крайне желательно всячески форсировать». Но к заявке харьковчан, в которой тоже предлагалось «форсировать» работы по урану, отнёсся со снисходительной усмешкой:
«… по существу в ней очень много фантастического. Чувствуется, что авторы никогда не имели дело с большими количествами радиоактивных веществ».
Таким образом, все призывы физиков из харьковского ЛУНа приступить к созданию атомного оружия натыкались на противодействие чиновников от науки. Харьковчане поняли, что плетью обуха не перешибёшь, и надолго замолчали.
Тем временем в руководстве страной произошли очередные кадровые изменения. 3 февраля 1941 года Лаврентий Берия был назначен заместителем председателя Совнаркома. Но из-под его начала вывели наркомат госбезопасности. Главой вновь созданного НКГБ стал Всеволод Меркулов, который до этого долгое время работал в Закавказье в окружении Берии и был чуть ли не его однокашником.
По приказу Сталина новый нарком госбезопасности начал собирать компромат на соратников вождя. И очень скоро чекисты приступили к показательным репрессиям, арестовав (с дозволения Иосифа Виссарионовича) нескольких военачальников и руководителей наркоматов. Начались допросы с пристрастием, на которые у лубянских следователей рука была хорошо набита. Появились тома «чистосердечных» признаний.
Среди узников Лубянки оказался и нарком оборонной промышленности Борис Ванников. Он очень быстро сознался во всём, что ему инкриминировалось, и подписал всё, что от него требовали.
Потянулись долгие дни ожидания приговора. В том, что он будет расстрельным, сомнений не было.
Накануне больших сражений
В марте 1941 года американский физик Гленн Сиборг получил первые миллиграммы плутония. Это было феноменальное достижение!
В это время в оккупированном немцами норвежском городе Вермоне снова заработал завод «Норск Хайдо», выпускавший тяжёлую воду. Английская авиация приступила к бомбардировкам предприятия, но оно продолжало исправно выдавать свою стратегическую продукцию. Тогда силы норвежского сопротивления начали устраивать диверсии. Удалось уничтожить значительные запасы тяжёлой воды.
Немцы предприняли попытку перевести её производство в Германию, но не успели. 28 февраля английская диверсионная группа проникла в Вермон и взорвала завод. Оборудование, которое успели погрузить на судно, так до Гамбурга и не дошло – корабль был потоплен норвежскими патриотами.
А на берегах Невы советские физики праздновали победу – завершилось сооружение здания для циклотрона ЛФТИ. О вкладе в это дело Игоря Курчатова много лет спустя Венедикт Джелепов напишет:
«К работам по созданию ускорителя он в короткий срок привлёк целую группу крупных заводов и строительно-монтажных организаций. Благодаря его усилиям и кипучей энергии здание ускорителя, заложенное в конце сентября 1939 года, в марте 1941 года уже было построено (строительные работы выполнял трест «Ленмашстрой»), и в нём производился монтаж различного оборудования…
Курчатов торопил всех. Чтобы по возможности сократить срок, мы работали, не считаясь со временем, и добились того, что уже в конце мая в камере был получен вакуум. А в это время Игорь Васильевич уже готовил общий штурм. Он наметил пустить циклотрон к началу 1942 года. В основном всё шло успешно…».
Впрочем, фортуна, как известно, улыбается далеко не каждому. Одним из тех, кто чувствовал себя в тот момент непонятым, ущемлённым, и потому не скрывал обиды, был академик Вернадский. Об этом – в его дневниковой записи, относящейся к 1941 году:
«16 мая. Пятница.
Был у О.Ю. Шмидта. С ним разговор по вопросу об уране и о прекращении работ в Табошарском. Он сказал, чтобы В.Г. Хлопин прислал [данные о месторождении? – Э.Ф.], прежде чем обращаться лично – например, мне – к Сталину.
Между прочим, я ему указал, что сейчас обструкция у физиков (Иоффе, Вавилов – я не называл лиц): они направляют все усилия на изучение атомного ядра и его теории, и здесь (например, Капица, Ландау) делается много важного – но жизнь требует рудно-химического направления. Я ему напомнил, что наши физики остались в исторически важный момент при создании учения о радиоактивности в стороне от мирового движения и теперь повторяется. Тогда, может быть, ранняя смерть П.Н. Лебедева, а вступившие [после него? – Э.Ф.] не имели нужного авторитета. Ведь ненормально, что я, не физик, организовал Радиевый институт».
Через два дня в дневнике Вернадского появилась новая запись:
«История с Табошарским месторождением урана – типична для бессмысленной траты денег и бессознательного вредительства. Надеюсь, что мы пробьём рутину и невежество советских бюрократов.
Посмотрим…».
Увы, дождаться победы над чиновничьей рутиной и бюрократическим невежеством Вернадскому было не суждено. И не только ему. Потому как все люди смертны. Вечен только чиновный бюрократизм.
Тем временем заканчивалась весна 1941 года. И как-то незаметно один за другим уходили последние мирные дни.
В час дня 17 мая 1941 года в помещении Ленинградского Радиевого института состоялось очередное заседание Урановой комиссии. Игорь Курчатов доложил о работах ЛФТИ, Александр Лейпунский – о достижениях УФТИ. Яков Зельдович, Юлий Харитон и Исай Гуревич ознакомили собравшихся с результатами своих новых расчётов, касавшихся цепных реакций.
Все уже знали, что открытие спонтанного деления урана Сталинской премии не удостоилось. Три года спустя, в 1943 году, как бы подводя итог работе своих учеников, Курчатов напишет:
«Явление самопроизвольного деления урана было в 1940 г. открыто у нас в Союзе в моей лаборатории тт. Флёровым и Петржаком. Работа была напечатана, но, к нашему удивлению, не получила никакого отклика за границей. Так как произведённое исследование было связано с использованием весьма сложной техники, у нас оставалась некоторая неуверенность в реальности открытого явления».
Как видим, даже сами «первооткрыватели» не очень верили в то, что они действительно что-то открыли…
И всё же, как только наступило лето (6 июня 1941 года), Бюро Отделения химических наук АН СССР приняло решение о премировании «аспиранта-докторанта Радиевого института К.А. Петржака и научного сотрудника Ленинградского физико-технического института Г.Н. Флёрова в размере 5 000 рублей каждого». Удостоились премий (в размере двухмесячных окладов) за работы «по цепному разложению урана» и профессора Зельдович и Харитон. Причём Зельдович получил дополнительно ещё один оклад «за работы по теории горения».
12 июня Отделение физико-математических наук оповестило своих членов о том, что в ноябре 1941 года в Ленинграде будет созвано совещание по атомному ядру. Совместное для физиков и химиков. Однако провести это мероприятие было не суждено – помешала начавшаяся война.
Глава пятая
Атом и Отечественная война
Первые дни войны
Уже на третий день после начала Великой Отечественной войны академик В.Г Хлопин написал записку О.Ю. Шмидту. Начиналась она весьма беспокойно:
«В связи с создавшимся угрожающим для Ленинграда положением и отсутствием надлежащим образом оборудованного хранилища для радиевого фонда в Радиевом институте…».
Хлопин просил Шмидта войти в правительство с просьбой «о выводе основного фонда ра, дия… в Москву», приводя такие аргументы:
«Основанием к настоящему ходатайству служит незащищённость хранилища от воздушных бомбардировок и опасность в связи с этим не только потери большого ценного фонда, но и возможного заражения распылённым радием порядочной площади».
Так встречал начавшуюся войну Ленинградский Радиевый институт.
А что происходило в этот момент в Ленинградском физтехе?
Венедикт Петрович Джелепов вспоминал:
«Все специалисты по физике атомного ядра, в том числе и участники постройки циклотрона, срочно были направлены на различные работы оборонного характера».
Физик Леонид Михайлович Немёнов:
«В начале войны мы шли с Курчатовым по улице. Навстречу нам следовала воинская часть.
– Знаешь, если я не найду себе настоящей работы, нужной в данное время стране, уйду в ополчение, – сказал Курчатов».
В воспоминаниях об июне 1941-го другого сотрудника ЛФТИ Бориса Григорьевича Дубовского тоже упомянут Курчатов:
«Когда началась война, он потребовал отправки на фронт, а когда ему было в этом отказано, вместе с Анатолием Петровичем Александровым занялся актуальной работой…».
Эта «актуальная работа» проводилась в лаборатории, которую возглавлял кандидат физико-математических наук Анатолий Александров. За пять лет до начала войны ему и его сотрудникам было поручено найти надёжный способ защиты кораблей от магнитных мин и торпед. Физики справились с этим заданием!
В апреле 1941-го, вспоминал Анатолий Петрович, Военный совет флота принял решение «… о немедленном оборудовании всех кораблей системами ЛФТИ». Этот приказ был отдан очень своевременно:
«К началу войны подготовка к массовому оборудованию кораблей ВМФ бела практически завершена, и несколько кораблей прошли обработку. С началом войны работы по размагничиванию многократно ускорились».
В конце июня 1941-го Александров и его группа занимались размагничиванием тральщиков. Темп работ всё возрастал, когда неожиданно (это произошло 26 числа) Анатолия Петровича вызвали к телефону. Звонил А.Ф. Иоффе, который…
«… потребовал, чтобы я приехал 27 июня в Ленинград защищать докторскую диссертацию. Я пытался отказаться, но Александр Фёдорович с необычной для него твёрдостью потребовал и через помощника командующего передал приказ обязательно выехать в Ленинград.
27 июня я защитил диссертацию».
Это была последняя учёная степень, присуждённая сотруднику ЛФТИ в 1941-ом. Война уже присваивала свои награды и звания. Появились и первые её жертвы. Среди них – ядерная тематика.
Сохранилось письмо, написанное Хлопиным 15 января 1943 года и адресованное Иоффе. В нём упоминается и о том, что большая часть работ, стоявших в плане на 1941 год (в том числе и работы по физике атомного ядра).
«… была снята… с объявлением войны как не имеющая актуального значения (по Вашему указанию как председателя тематической комиссии Президиума)».
О том, как отреагировал на это «снятие» Игорь Курчатов, впоследствии рассказал Георгий Флёров:
«Начало войны на него произвело страшное впечатление. Масштабы опасности он ощущал очень остро. Ему, да и всем нам, казалось, что в этой схватке двух огромных сил исход „кто кого“ будет решён быстро, и потому он не считал возможным ни часу больше тратить на ядерную физику, которая в тот момент показалась ему абстракцией, чем-то далёким от жизни, от войны».
Анатолий Александров:
«Он тогда считал, что о его работе по ядру невозможно говорить во время войны, потому что это, действительно, уже тогда чувствовалось, что чересчур большие нужны усилия для этого… Игорь сказал мне, что ядерные работы придётся приостановить, эвакуировать оборудование невозможно».
«Выбрасыванием» из годового плана ядерной «абстракции» дело не ограничилось. Остро встал вопрос: что делать дальше? И где? В том, что Ленинград вскоре станет прифронтовым городом, мало кто сомневался.
Через восемь дней после начала войны в Москве был образован Государственный комитет обороны (сокращённо ГКО или ГОКО), фактически сосредоточивший в своих руках всю власть в стране. В него вошли Сталин (председатель), Молотов, Ворошилов и Маленков. Чуть позднее к ним добавились Вознесенский, Каганович и Микоян. Первого секретаря Ленинградского обкома Жданова в состав ГКО Сталин не ввёл.
Наступил июль.
В тюремную камеру на Лубянке бывшему наркому Борису Ванникову, всё ещё ожидавшему приговора, был передан приказ Сталина изложить на бумаге соображения о том, как нужно разворачивать производство вооружений в условиях начавшейся войны. Ванникову дали перо, чернила и бумагу, и он при нялся излагать.
Написанное отправили в Кремль. А через несколько дней Ванникова неожиданно вывели из камеры, помыли, побрили, одели в приличную одежду и прямо из тюрьмы доставили в кабинет Сталина.
Вождь встретил бывшего наркома так, словно тот приехал из подмосковной дачи, а не из камеры НКГБ. Улыбнулся, пожал руку и сказал:
– Ваша записка – прекрасный документ для работы наркомата вооружений. Мы передадим её наркому.
И после непродолжительной беседы 44-летний Борис Ванников был назначен заместителем 33-летнего Дмитрия Устинова, возглавлявшего тогда наркомат вооружений. Вчерашнему подследственному поручили ответственейшее дело: развёрнуть на Урале и в Сибири производство танков, самолётов, артиллерии и боеприпасов, в которых так нуждалась тогда отступавшая Красная армия.
Физики размагничивают корабли
6 июля 1941 года вице-президент Академии наук О.Ю. Шмидт под грифом «совершенно секретно» направил письмо заместителю председателя Совнаркома СССР А.Н. Косыгину:
«… прошу отдельно и возможно срочно решить вопрос о следующих двух институтах Академии наук, находящихся в Ленинграде:
Физико-технический институт (директор – акад. Иоффе),
Институт химической физики (директор – акад. Семёнов).
Эти институты работают целиком на оборону, выполняя очень ответственные научно-технические задания».
Шмидт просил срочно эвакуировать оба института в глубь страны.
Анатолий Александров вспоминал:
«Работы в институте в значительной мере были свёрнуты, наши семьи готовились к эвакуации в Казань».
Решение об эвакуации было принято 16 июля. Коллективы институтов начали покидать Ленинград. В городе на Неве остались только те, кто должен был идти на фронт или что-то делать для фронта здесь, в тылу. Среди них – Александров и Курчатов. 2 августа они проводили свои семьи в Казань.
Снова слово – Анатолию Александрову:
«После того как мы их проводили, мы с Курчатовым пришли ко мне домой. И он сказал, что вот, так как сложилась такая обстановка, что вся его работа сейчас закрывается, ясное дело, тут делать ничего нельзя, значит, забирайте мою лабораторию всю и меня тоже, давайте заниматься вашей работой по противоминной защите».
Тот же эпизод Георгию Флёрову запомнился так:
«Он пошёл к Анатолию Петровичу Александрову, который комплектовал группы по размагничиванию военных судов, защите их от мин, и сказал:
– Возьмите меня хоть лаборантом!
Группа должна была поехать в Севастополь, и они во дворе Физтеха, на суше, отрабатывали приёмы размагничивания кораблей. А мы смотрели на них из окон, близко нас не подпускали – это уже была военная тайна».
О той же поре – Венедикт Джелепов:
«Разобрав установки и упрятав ка. меру ускорителя в подвал здания циклотрона, с последним эшелоном в конце августа 1941 года я в числе значительной группы сотрудников Физтеха уехал из Ленинграда в Казань, куда несколько ранее эвакуировался наш институт. В Казани меня направили в лабораторию профессора Ю.Б. Кобзарева, возглавлявшего работы по радиолокации. Работы было много. Сроки сжаты. Трудились мы напряжённо».
Не менее напряжённо трудилась и та команда, что обучалась в Ленинграде таинствам размагничивания кораблей. Вскоре к ней подключился ещё один ядерщик Физтеха – Алиханов.
После нескольких дней усиленных тренировок учёные, ставшие «специалистами по размагничиванию», выехали в Крым.
В Москве пришлось сделать кратковременную остановку – на день-полтора. И Алиханов отправился навестить академика Капицу.
Пётр Леонидович был только что назначен председателем физической комиссии при Уполномоченном по науке Государственного Комитета обороны. Этой комиссии было поручено ответственное дело: привлечь учёных к работе по оборонной тематике. Естественно, Капица тут же предложил Алиханову присоединиться к их пока ещё не очень многочисленной группе, и член-корреспондент Алиханов остался в Москве.
А команда «специалистов по размагничиванию» продолжила свой путь в Крым. Их ждали море и Севастополь…
В начале сентября 1941 года Ольга Алексеевна Стецкая, заместитель Капицы (по Институту физических проблем), посетив Казань и встретив там академика А.Ф. Иоффе, написала своему шефу:
«Разговаривала с Абрамом Фёдоровичем относительно Алиханова, почему-то у Абр. Фёд. тон обиды… Во всяком случае, Абрам Фёд., видимо, недоволен поведением Алиханова».
Ещё большее недовольство высказывали физтеховцы, прибывшие в Севастополь и приступившие к размагничиванию кораблей. Пройдёт много-много лет, а Анатолий Петрович Александров будет по-прежнему очень резко отзываться о том, как вёл себя Алиханов летом 1941 года:
«… мы его… командировали на юг, он должен был поехать на Чёрное море, но доехал только до Москвы и быстро осел в Капицинском институте. То есть он стал заниматься нашими делами, видимо, только для того, чтобы его, так сказать, не забрали в ополчение, и как-то в приличном виде выехать из Ленинграда и из института».
Когда о возгласах всеобщего недовольства поведением Алиханова узнал Капица, он тотчас встал на защиту своего нового сотрудника. 4 сентября 1941 года отправил О.Ю. Шмидту письмо, в котором написал:
«Прошу также, чтобы Вы переговорили с А.Ф. Иоффе, чтобы он не возражал против пребывания Алиханова в Москве, так как сейчас здесь осталась очень маленькая группа физиков, и он нам очень нужен. В данный момент он выполняет одну работу, являющуюся ответственным заданием председателя Комитета обороны».
Председателем Государственного Комитета Обороны был, как известно, И.В. Сталин.
А в Севастополе в это время вновь проявилась уже знакомая нам черта характера Игоря Курчатова: умение работать с любым человеком. Анатолий Александров рассказывал:
«Когда Игорь Васильевич работал со мной по размагничиванию на Чёрном море, в это время к нам назначили одного морячка, который должен был обеспечивать нам, так сказать, тыл. Это был необыкновенно неприятный человек. То есть, собственно, никаких симпатий к нему абсолютно ни по каким признакам невозможно было питать. И я с ним был на ножах с первого момента. Но Игорь Васильевич, он с ним, можно сказать, сразу нашёл какие-то там взаимодействия, и сразу тот стал работать полезно. И это существенно помогло, например, тому, что мы так быстро развернули эти работы».
