Текст книги "Операция «Степь»"

Автор книги: Эдуард Кондратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Булис замолчал. Ягунин слушал его, опустив глаза. «Неужели и дальше мириться? – думал он. – А где выход?» Будто услышал его мысли Булис:

– Неужели молчать? – спросите вы. Нет. Хочу вас в сотый раз предупредить: Рижское соглашение Советской власти с АРА мы обязаны выполнять неукоснительно и пунктуально. Но на то мы и работники Государственного политического управления, чтобы бдительно охранять политические устои своей республики. После совещания я раздам вам списки уездов, которые вы возьмете под свой контроль. Антисоветскую пропаганду АРА будем пресекать решительно и немедленно. Мы не станем и впредь указывать, кому и как следует работать в их столовых. В хозяйственные дела вмешиваться нельзя. Это было бы ошибкой, которую, к сожалению, допускают порой советские работники на местах. Но вражескую пропаганду и, тем паче, враждебную деятельность, сбор сведений экономического и военного характера, подрыв авторитета советских властей – все эти акции мы с вами обязаны пресекать!

Булис вынул листок с отпечатанным списком уездов Самарской губернии.

– Сейчас начнем раскрепление, – сказал он и обернулся к Ягунину. – Вместе с Климовым зайдите к товарищу Вирну. Он ждет.

– Пошли, коли начальство ждет, – сказал Климов, круглоголовый, ладно затянутый в ремни заместитель Булиса.

…Вирн был занят беседой с какими‑то гражданскими. Однако стоило Ягунину с Климовым показаться на пороге кабинета, начальник СамГПУ прервал разговор.

– Через час продолжим, – сказал он. – Садитесь, товарищи. – Подождал, пока за посетителями не захлопнулась дверь, и начал без прелюдий: – Климову поступили сведения, очень приблизительные – так ведь? – что бывший полковник царского генштаба Ротштейн, который служил одно время как военспец в штабе округа, а потом перешел в АРА управделами, хранит дома и на службе документы особой секретности. Видимо, похитил он их в штабе Заволжского военного округа. Вполне вероятно, что он уже передал бумаги Шафроту. Обыскивать помещение АРА мы не имеем права. Наш сотрудник, который служит в их конторе, по своей должности к самому Шафроту доступа не имеет – мала сошка. Так ведь, Климов?

По привычке Вирн, пошагав по кабинету, встал у подоконника.

– Именно, Альберт Генрихович. Никаких у нас подходов. Чистая случайность, что он увидел документы у Ротштейна. Папка упала, бумажки высыпались…

Вирн пристально взглянул на Мишку. А тот продолжал недоумевать: зачем он‑то здесь? Краешком сознания, впрочем, он кое о чем начинал догадываться. Не к Ильинским ли ниточка тянется?

Догадлив стал Мишка!

– Скажи, Ягунин, как ты считаешь, может ли быть для нас полезной… хоть в чем‑то… мать Шуры Ильинской? Она уже как‑то помогла нашим властям, когда задержала телеграмму Шафрота о закрытии столовых. Можно полагать, что она человек совести. Другое дело, способна ли она открыто протянуть руку сотрудничества нам, ГПУ?

Очень трудный вопрос для Мишки. Ответил честно:

– Не знаю. Смотря что надо. Она гордая.

Климов кивнул: о щепетильности Надежды

Сергеевны в вопросах чести и порядочности информацию он уже имел.

– Понимаешь, – сказал он, – надо бы, чтобы она… ну, как бы это… не то чтобы выкрала…

– Наверняка – гроб! – махнул рукой Мишка. – Никогда.

– Надо изъять, – смягчил глагол Вирн, – у Шафрота секретные военные сведения, которые ему добыли Ротштейн и другие его разведчики. Шафрот на днях уезжает из Самары, и документы, естественно, возьмет.

– Если военные документы, так их можно забрать и официальным манером… – солидно начал Мишка, но Климов с досадой перебил:

– Так их же найти надобно! Что же, обыскивать весь особняк АРА? Такого скандала нам не простят. Мы не можем рисковать питанием тысяч детей…

Мишка думал.

– Поговорю с Шурой, – только и сказал.

Вот и приблизился час свидания с Шурочкой Ильинской, о котором Мишка мечтал тысячу тысяч раз. Множество вариантов их будущей встречи рождалось в Мишкином воображении за месяцы разлуки. Какие только места не намечтал он: и у губчека, и на вокзале, и у крыльца дома Ильинских, и в дверях коллектора. Даже случайные встречи на улице фантазировались в нескольких вариантах. Но представить себе детдомовский двор и саму Шуру в гимнастерке и темной юбке, с отросшими, туго стянутыми красной косынкой волосами, Ягунин, само собой, не мог. Однако именно такую, малознакомую девушку, похудевшую фигурой и повзрослевшую взглядом, с тонким, как на бабкиных иконах, лицом богоматери, он и увидел, стоило сделать шаг за калитку детского дома чекистов. Поскольку детдом находился менее чем в квартале от ГПУ, а совещание у Булиса было продолжительным, кто‑то из друзей Мишки успел предупредить Ильинскую о его приезде. Теперь она с полчаса уже все «брала себя в руки», чтобы встретить Ягунина по‑товарищески приветливо и по‑чекистски сдержанно. Жени Суриковой в детдоме не было – унеслась по директорским делам, кажется, выбивать у Левкина доски для ремонта крыши. Оставшись одна, Шура растерялась. То принялась было сооружать с воспитанниками запруду: снег все еще дотаивал и двор заливало с крыш. Поиграла и бросила, позвала ребят на веранду читать сказки Афанасьева. Прочитав одну‑две, откладывала книгу: «Посмотрите картинки!» Сама же, краснея, бежала к воротам, чтоб выглянуть, закусить губу и снова «брать себя в руки». Все это была лишь нервная суета. Когда же Мишка появился во дворе, он показался ей строгим, взрослым и непохожим на себя. Наверное, из‑за красивой командирской формы, но… Показался он Шуре чужим, суровый начальник – и только. Надо было ей все же догадаться, что Мишкино сердце трепетало, как заячий хвост, и что устрашающая хмурь белесых бровей происходила от великого смущения.

Смотрела на него Шура и молчала, словно бы старалась вспомнить прежнего Мишку. Да мешали навернувшиеся слезы – не разглядишь, где там нос, губы, щеки… Расплылось Мишкино лицо в бесформенное пятно.

– Шура, вот я… значит, приехал, – хрипло выдавил Ягунин.

Девушка быстро закивала: да‑да и прижала пальцы к глазам.

– Товарищ Шура, товарищ Шура, – укоризненно пропищала бледная девочка в кофте из застиранного хаки. – Как не стыдно плакать! Сама нам говорила!

Шура погладила ее по светлой головке, хотела что‑то ответить, но только всхлипнула.

Во все гляделки на них уставились стриженые ребятишки. Окружили. Мальчики казались одинаковыми в перешитых и перелицованных солдатских гимнастерках и в серых бязевых штанах, происхождения, явно кальсонного. Девочки одеты были чисто, но кто во что горазд: в старушечьи юбки и кофты, выцветшие блузки и платьица из перекроенных гимнастерок. Взрослые одежки перешиты были на них отнюдь не по первому классу, так как ни у Жени, ни у Шуры портновского таланта не оказалось. Разновозрастные дети – от одиннадцати до четырех лет – молчали, как в рот воды набрали. Невдомек было, почему плачет, а не радуется товарищ Шура, к которой пришел такой замечательный, в кожаной куртке и в галифе со шпорами товарищ чекист. Те, что постарше, догадывались, что гость – тот самый герой, который должен был вернуться после победы над степными бандитами.

А потом… А потом Шура взяла да и подошла к Мишке. Положила ему на плечи бессильные руки и уткнулась мокрым лицом в пахучую черную кожу.

– Так долго… Я устала, Миша…

Ягунин с трудом откашлялся и грозно насупился на ребят:

– А ну идите… играйте! – И шепотом спросил у Шуры: – Где нам… хотя бы… присесть?

– Не знаю, – шепотом ответила она, отслоняясь и стирая дорожки слез с пылающих щек.

Распахнулась калитка… Женька! Милая, коротенькая Женя, в гимнастерке, с трудом сходящейся на груди, и с таким выражением лица, что ого‑го! Энергичная женработница, активистка, для которой нет преград в мире, не вошла, а ворвалась во двор.

– Мишка! Ягунин! – С размаху бросилась на грудь, но не поцеловала – крепко, по‑мужски обняла. – Живой, чертяка! – И, обернувшись к Шуре, выпалила радостно: – Две тележки досок вырвала у жадюги! Наша взяла!

Потом они пошли в столовую и долго пили чай из травки с хлебными пайками Шуры и Жени и, надо же, с горсткой черной икры, которую принес Ягунин в промасленной бумаге.

– Я еще две соленые рыбины довез, – похвастал он, и обе девушки, не сговариваясь, выпалили:

– Это ребятам!

И все трое от души расхохотались. Хорошо прошел, обед!

– Знаете, идите, ребятки, погуляйте часок! – безапелляционно распорядилась Женя.

«Нашла себя Сурикова: командиром ей быть», – с благодарностью подумал Мишка и солидно откашлялся:

– Чего ж? Если Шура не занята…

Девушки переглянулись.

– А мы всегда заняты, Миша. У нас же дети, – сказала, улыбаясь, Шура. – Женечка подменит. Им все равно сейчас обедать, потом спать. Режим!

Ильинская на минутку забежала в комнаты, заглянула в зеркало. Сняла косынку, завязала на шее галстучком. Чуть взбила волосы и подумала: снова остригусь коротко.

– Я готова. А куда?

– Да не все ли вам равно?! – прикрикнула Женя. Эх, не хватало все‑таки безразличия в ее голосе…

Она проводила их до калитки долгим взглядом. Был он добрым и любящим, а радостным вряд ли.

– Пойдем поближе к Волге, на проран посмотрим, – тихонько сказала Шура и взяла Мишкины пальцы в свои. – К женскому монастырю. Оттуда далеко видно.

«Привыкла детишек за ручку водить, – стеснялся Мишка, не решаясь все же вынуть руку из ладони девушки. – А если кто нам навстречу?»

– Рассказывай… – тихо сказала Шура.

– Давай не так пойдем… – Мишкины скулы порозовели.

– А как? Через Советскую? Тут ближе, Миш!

– Н‑нет… – он осторожно высвободил пальцы. – Я в военном… понимаешь…

– Прости… Я нечаянно.

Теперь Шурины щеки вспыхнули. Эх! Разговора‑то не получается. Из‑за такой чуши! Они брели рядышком, поглядывая то под ноги – кругом лужи, то по сторонам, лишь бы не в глаза друг другу. Так прошли до Алексеевской, пересекли трамвайную линию, добрели до ограды Струковского сада. «Струкачи» еще не работали – сад, был пуст, и ветви мокрых деревьев торчали нелепо. На склонах серели ошметки снега. Шебутились незнакомые птички, ярко‑рыжие ручейки стекали вниз с площадок и аллей.

– Зайдем?

Они прошли по чмокающему под ногами песку аллеи и – о чудо! – наткнулись на скамейку. Еще довоенная, с железными витками спинки, крепко врытая в грунт. Не было, правда, у этой лавки прежних деревянных сидений – давно сожгли их люди. Однако же концы скреплял продольный ржавый брус, что‑то вроде рельса.

– Сядем?

– Что ты! На холодную железку! – вздрогнула Шура.

– Какая там железяка… – пробормотал Мишка и, сняв с плеч свою кожаную роскошь, сложил вдвое и уложил на брус. – Садись!

– Испачкаешь, Миша… – Шура подняла на него умоляющие глаза. Они просили… нет, совсем не о том, чтобы Мишка пожалел кожанку. Чтоб не передумал.

От мокрой земли, от деревьев, от всей раннеапрельской сырости было зябко. Хорошо, хоть солнышко пригревало спины. Еще лучше, что сидели они спинами к тротуарам Советской улицы. Отличная скамейка!

– Рассказывай! – теперь Шура не попросила, а приказала.

Рассказывать? Пожалуйста. В подробностях? Можно. Он начал с того, как сел в вагон и как высадился в Уральске. На всякий случай Мишка не упомянул о встрече в дороге с Нинкой Ковалевой. Эпизоды торговли «купца Иголкина» с уральскими станичниками и в киргизских зимовьях привели Шуру в восторг. Не могла представить себе Мишку, степенно раскладывающим перед бабами и девицами резинки, платочки да пуговицы. И опять‑таки, как бы случайно, опустил Мишка в своем повествовании красавицу Алену, спрятавшую его от Глеба. Кстати, она не казалась ему сейчас ни красавицей, ни даже привлекательной барышней. Так, обычная. Что же касается Шуриного дяди, то поначалу Ягунин хотел было умолчать и о нем. Как‑никак, а не его эта тайна, служебная. Но вот он подошел в рассказе к встрече с Гаюсовым. Значит, избили Мишку, бросили в сарай, наутро расстрел…

Шурочка прижалась плечом, замерла.

«А почему сейчас‑то нельзя сказать? – подумал Ягунин. – Банды Серова, считай, уже нет. А что с Глебом, они с матерью не знают, мучаются. Скажу! Нет, все‑таки нельзя…»

– Ваш Глеб спас меня… по знакомству. Посадил на коня – и айда! Мы тогда крепко пощипали бандитов у Гребенщиково…

Женская интуиция… Ее не обманешь. Шурочка положила холодную ладошку на Мишкину щеку и повернула лицо к себе. Ягунин упорно смотрел на кончик своего носа.

– Мишенька, что с Глебом? – тихо спросила Шура.

Ну что ответишь ей, что?! Мишка тяжело сопел и молчал.

– Миша…

Была не была!

– Шура! – он больно сдавил ее запястья. – Одно скажу: твой Глеб – за нас. И живой он, Шура! Все! Больше ни слова, хоть режь!

– Милый ты мой, – слезы блеснули в глазах у Шуры. Я хотела верить в это. Я звонила потом по телефону, который он мне оставил. 2–42, помнишь? Мне ответили, что это номер ЧК… Как же ты сам не догадался, когда Коптев…

Она замолчала и, подхватив Мишкин локоть, прижалась к нему. «А ведь и верно, балда я… – ругнул себя Ягунин. – Но откуда было знать, что наш телефон ей дал Глеб?»

Хорошо было так сидеть. Очень хорошо. Но холодно.

– Послушай, Шура, – вспомнил Ягунин поручение Булиса. – Мамаша твоя, Надежда Сергеевна… Она, в целом, сочувствующая, как считаешь?

– Мама? – лишь на секунду задумалась Шурочка. – Она многое поняла, когда присмотрелась к американцам. Тяжело ей с ними. Противно. Да, ты не знаешь? Она однажды сама взялась помочь нашим. АРА хотела закрыть столовые…

– Знаю, знаю, – остановил ее Мишка и, оглядевшись, перешел на громкий шепот. – А еще разок нам помочь, она не сможет, как думаешь?

Шура насторожилась. Нахмурила брови.

– Как именно? Она ведь от политики далека. На бесчестный поступок ее никто не толкнет. Даже ГПУ.

– Речь идет об очень важных секретных документах. Агенты АРА собрали сведения. О нашей армии. О наших заводах, железных дорогах. Шпионаж называется…

Рука Шурочки выскользнула из‑под Мишкиного локтя.

– Ты хочешь, чтобы мама украла у них бумаги? – ледяным тоном спросила девушка и встала. – Холодно, пойдем.

– Сядь! – Он с силой усадил ее. – Еще чего скажешь – украла! Надо поговорить с твоей мамашей, чем она может помочь. Но ты пойми, нельзя нам допустить, чтобы эти буржуи…

Встала‑таки Шурочка! Лицо ее посерьезнело, она сейчас казалась старше своих восемнадцати.

– Хорошо. Только говорить с ней обо всем должен… не ты. – Шура быстро посмотрела, не обиделся ли, и продолжала: – Маме ты нравишься. Она считает, что в тебе в чистом виде проявляются, как это она сказала? Ага, атомы нравственности. То есть ты настоящий человек, личность. Но, Миша, прости: хоть и форма на тебе лучше, чем на начальнике ГПУ, ноты для нее мальчик. А я – девчонка. Нужно, чтобы с ней говорил опытный, умудренный человек. Умеющий убеждать.

– Ян Янович Булис, как? – подсказал Мишка. Шура подумала.

– Наверное, его мама может послушать. Но, повторяю, Миша, на многое она не решится. Это не я.

Она засмеялась, взяла с лавки ягунинскую куртку и, развернув, накинула себе на плечи.

– Давай погуляем по Струковскому. Чуть‑чуть. Ты замерз.

– Шура! – Мишка взял куртку за обшлага, притянул лицо девушки к своему. – Один человек мне сказал… поцелуй ее при встрече. Если… если разрешит.

Что из того, что на тротуаре чьи‑то шаги?!

– Она разрешит, – шепотом сказала Шура и закрыла глаза.

Мишка лего‑о‑нечко коснулся губами ее полиловевшего от холода рта. Она открыла глаза и рассмеялась.

– Пойдем!

Вечером, вскоре после восьми, в доме у Ильинских пили чай четверо – мать и дочь, Мишка и Булис.

По случаю гостей керосин решено было не экономить. Фитили подвешенной над столом десятилинейки с оранжевым абажуром откручены были достаточно, чтобы в мягком светлом круге самовар блистал с довоенным шиком, чайный фарфор благородно просвечивал, а полутьма находила себе место лишь в потаенных углах гостиной.

Чаепитие длилось долго. После обычных церемоний знакомства и незначащих вежливых фраз разговор на себя взял Булис. Не распыляясь на международные темы, заговорил он, тем не менее, о, политике – о жестком кольце империалистического заговора, сомкнутом вокруг Советской России. Как начальник отдела контрразведки ГПУ, он, Булис, с ответственностью может утверждать, что деятельность некоторых служащих АРА ничем не отличается от обычного шпионажа. У него есть точные сведения, что в миссию господина Шафрота время от времени поступают документы, которые не имеют ни малейшего отношения к спасению голодающих детей Поволжья. В них сведения о дислокации воинских частей, об охране мостов и железных дорог, о состоянии заводов, шахт, рудников и другая информация, имеющая государственную секретность. Считает ли Надежда Сергеевна эти его, Булиса, утверждения истиной или же досужей выдумкой угрюмо‑подозрительных чекистов? Вот на что ему хотелось бы услышать вполне откровенный ответ.

Прежде чем ответить, Надежда Сергеевна долго размешивала ложечкой в стакане не положенный туда сахар. Меж бровей пролегла глубокая складка. Очевидно было, что она не колеблется, говорить или нет. Очевидно было и другое – сейчас она взвешивала в уме каждое слово.

Шура и Мишка помалкивали, поглядывая на нее из‑за чашек.

– Я не смею судить, какие документы секретны, какие нет, – проговорила она медленно и как бы вслушиваясь в свои слова. – Могу лишь утверждать, что Ротштейн, наш управделами, при мне положил однажды на стол Шафроту серо‑желтую папку. Положил неловко, она соскользнула со стола, тесемка лопнула. Я нагнулась, чтобы собрать рассыпавшиеся бумаги, но Ротштейн грубо отстранил меня рукой. Я пошатнулась, сказала какую‑то резкость. Вышла в слезах. Кажется, кто‑то еще был тогда в кабинете, не помню… Через час Ротштейн принес мне извинения, пытался поцеловать руку и объяснил происшествие раздерганностью нервов. Сказал, что очень уж подозрительны стали к нему большевики после его ухода из штаба округа. Бесконечные вызовы замучили, расспросы…

Она подумала, кивнула своим мыслям.

– Да, это были военные документы. Схемы, приказы с параграфами… Но о чем, не знаю. Что же касается иных документов, которые содержат государственные тайны, то, увольте, Ян Янович, не знаю…

Булис попросил разрешения закурить. Пустил ароматный дымок – разорялся на хороших папиросах – и вкрадчиво, но твердо сказал:

– Есть и иные, Надежда Сергеевна. Скажите, возможно ли что‑то сделать, чтобы они не оказались за кордоном?

Ильинская отрицательно качнула головой.

– Теперь уже вряд ли. Послезавтра Вилл Шафрот уезжает в Москву. Навсегда из Самары. Оба чемодана с бумагами АРА собраны. Шафрот, правда, переделывает отчет, но он его завтра допишет. Вечером или ночью. И положит в портфель. Чемоданы никто уже открывать не будет.

– А если ночью их вынести из кабинета?

Тень брезгливости пробежала по лицу Ильинской.

– Невозможно, – сухо отпарировала она. – Шафрот последние двое суток даже спал в кабинете. На диване. Работает по ночам.

– Совсем скверно, – пробормотал Булис.

– Мама, а на завтрашнем банкете он будет? – подала голос Шурочка.

– Разумеется. Его будем провожать, как ему не быть. Но банкет – два‑три часа. И на том же этаже. И потом… как попасть в кабинет?

– У вас есть запасной ключ? – быстро спросил Булис.

– Увы, нет. И никаких слепков сделать я, сразу вам говорю, сделать не смогу. Но самое главное, что эту последнюю ночь Шафрот обязательно проведет в своем кабинете. Будет корпеть над отчетом. Все что‑то переделывает в нем.

Ильинская взяла шаль с кресла, накинула на плечи, хотя в гостиной было тепло. О чае все позабыли. Похоже, Надежда Сергеевна ждала, что вот‑вот гости откланяются и уйдут.

Булис помолчал. Уходить он, кажется, пока не собирался.

– Этот прощальный банкет… – осторожно начал он и покосился на Шурочку. – Если он затянется… Вернее, если его затянуть… – Булис опять взглянул на девушку. Он явно что‑то недоговаривал. И чего‑то ждал.

– Есть идея! – громким шепотом воскликнула Шурочка. Глаза ее расширились, зрачки слились с темной роговицей: не глаза, а таинственно поблескивающая тьма.

– Что за «эврика»? – подозрительно взглянула мать. Булис вежливо усмехался.

Зато Мишка… Уж кто‑кто, а он понял: и идея у Шуры есть, и не отступится она от нее ни за какие коврижки.

«Железный товарищ, – подумал Мишка. – А я ведь ее… люблю».

Королева бала

– Прошу меня извинить, господин Шафрот, – приближаясь к столу, по‑английски проговорила Надежда Сергеевна. – Я не устояла перед ее настойчивостью. Это моя дочь Александра. Она мечтала познакомиться с вами. Но, увы, это оказалось возможным лишь на ваших проводах.

– О‑о! – отозвался Вилл Шафрот. Он с юношеской живостью взглянул на девушку, остановившуюся в дверях кабинета. Госпожа Ильинская могла щебетать все что угодно, все равно ее слова проносились мимо его сознания. Какие глаза!.. Черные, блестящие и, черт возьми, они небезразлично смотрят на него. Вилла Шафрота! Что‑то в них есть такое… Нет, даже в английском с его богатейшей лексикой не отыскать нужных слов. Хороша‑а… Желтая шелковая шаль накинута на обнаженные плечи, короткое платьице‑туника держится на тонюсеньких бретельках… А стройные ножки в черных чулках, эти высоченные каблучки – они делают незаметным маленький рост. А как раскованно держится!

Эх, знал бы мистер Шафрот, чего стоила Шурочке эта непринужденность! Никогда еще в жизни она так не трусила, как сейчас. Невнятно, словно через подушку, донеслись до нее слова плотненького американца:

– Мери Пикфорд, право…

Он вышел из‑за стола и направился было к Шурочке, но вовремя спохватился. Повернул к Надежде Сергеевне и коснулся губами ее руки, блеснув изумительным пробором. Только затем подошел к дочери, которая так и замерла изящной статуэткой у двери.

– Вы очень похожи на свою мать, А‑лек‑сан‑дра, – выговорил он, целуя руку Шурочке.

– О да, мистер Шафрот, и я ужасно горжусь нашим сходством, – также по‑английски ответила Шура, продолжая робко смотреть на него и чувствуя, как все плывет у нее перед глазами.

– О‑о! – от удивления сочные губы главы американской миссии сложились в трубочку. – Мисс говорит на языке Шекспира? Чудесно! Алек‑сан‑дра… – со вкусом повторил он и покрутил головой.

Шура вымучила улыбку и опустила глаза.

Надежда Сергеевна, волнуясь, смотрела на дочь. Изумлялась: откуда у нее такое?! У резкой, порывистой девчонки? Она не успела спросить у дочери, где та раздобыла свой маскарадный – иначе и не назовешь – наряд. Мать и дочь встретились у входа в особняк АРА всего десять минут назад. Раздеваясь в гардеробной, они успели перекинуться несколькими незначащими фразами – вокруг были разряженные гости господина Шафрота. Словно светский раут десятилетней давности. Снова офицерские мундиры, правда, не по‑русски мешковатые: американцы любят одеваться свободно. Снова галстуки и стоячие воротнички. Снова длинные вечерние платья довоенных лет. Только три‑четыре молодые женщины пришли в современных, не слишком приличных, по мнению Надежды Сергеевны, коротких платьицах с нелепыми бантами и поясами ниже талии. Сама она оделась на банкет с элегантной простотой: темное шерстяное платье и шелковый, того же тона, цветок у плеча. Вдове полагается выглядеть скромно. Однако же Ильинская – личный секретарь самого Шафрота, ей не пристало походить на пролетарскую замарашку. На правой руке у Надежды Сергеевны висела на ремешке узкая театральная сумочка, отделанная стеклярусом. Целуя секретаршины пальцы, Шафрот не мог не заметить ее.

– Проходите же, мисс Алина! Вы позволите так вас называть? – чуть наклонив голову, он плавно показал ей на бархатное кресло и продолжил приглашающий жест, обернувшись к матери. – Вы говорите со мной на моем родном языке, а я хотел бы сказать вам по‑русски… – Щеточку усов растянула улыбка: – Отчи чиор‑нии, отчи ста‑ра‑сс‑нии, отчи джгутчии и прэ‑кра‑сснии…

Шурочка напряженно улыбалась. Шафрот расхохотался, Надежда Сергеевна чуть наморщила напудренный нос.

– Я знаю, что означают по‑русски эти слова, – сказал с чувством Шафрот. – У вас и у вашей матери именно такие глаза.

Надежда Сергеевна покосилась на огромные напольные часы с бронзовыми фигурками: до начала праздничного вечера оставалось минут пять‑десять, не больше. Она незаметно сняла с руки ремешок и судорожно сжала сумочку сразу вспотевшей ладонью. Как хорошо, что Шафрот усадил их в кресла! Сейчас она сунет сумку между спинкой и сиденьем. Вряд ли кто ее увидит. А как она туда попала? Нечаянно завалилась в щель…

Тем временем Шафрот вернулся за стол, усеянный бумагами, и принялся быстро сгребать их, собирая в одну растрепанную стопу.

– Бумаги, бумаги! – рисуясь, горестно воскликнул он. – Они убивают все время, то есть саму жизнь. И вчера, и позавчера, и, увы, сегодня. Я вынужден даже спать с ними… – Он захохотал, сверкнув безукоризненными зубами. – Вот, мисс Алина, полюбуйтесь! – И снова плавным, широким жестом он указал на диван, на горы канцелярских книг, стопу бумаг на столе, на три, а может, и четыре кожаных чемодана в углу кабинета.

Мягко, без малейшего звука, отворилась дверь. Она пропустила Александра Васильевича Бородина, одного из заместителей директора РАКПД, эсера и – о чем знали все – бывшего члена Учредительного собрания. Он был в визитке и белоснежной рубашке с широким галстуком.

– Господин Шафрот! – Бородин повернулся к Ильинской. – Переведите, прошу вас: пора к столу! Приехали советские гости… Карклин, Елисеев, один из губсоюза. Время начинать.

Шафрот выслушал перевод и закивал.

– Принимайте, рассаживайте. Я буду через три минуты. И… вот что: позаботьтесь, чтобы миссис и мисс Ильинские получили места невдалеке от меня.

Надежда Сергеевна, а за ней и Шурочка встали. Ильинская заметила, как на миг встретились взгляды ее дочери и Шафрота, и стиснула зубы. Надо стерпеть… А что‑то еще дальше будет, о господи?!

«Нет, – подумала она, – когда будет проходить от стола к двери, сумочку он не увидит».

…Вилл Шафрот ценил пунктуальность: ровно через три минуты зал разразился рукоплесканиями. Зал приветствовал главу американской миссии АРА, который входил в банкетный зал, чтобы проститься со своими служащими, с голодной, грязной, опостылевшей ему Самарой, с колючими советскими властями, а возможно, что и с Россией. Он поприветствовал вставших из‑за стола гостей добродушно‑отеческим мановением крупной ладони и прошествовал вдоль аплодирующего зала. Мельком зацепил взглядом Шурочку и приблизился к своему месту во главе длинного, кувертов на пятьдесят, праздничного стола. Жестом – уже двумя руками – он попросил гостей сесть. Обождав, пока не утихли шарканье ног и стук стульев, он, подобно проповеднику, поднял вверх руку и проникновенно заговорил:

– Бог, милосердие, любовь объединили нас здесь сегодня, господа и товарищи, хоть это и несколько непривычно, звучит в стране, где исповедуется атеизм. И все же я повторю: да, бог, милосердие и любовь… Никогда еще активность сострадания человека к человеку не обнажалась так открыто, так ярко и предметно, как в эти страшные месяцы голода…

Надежда Сергеевна – место ей Бородин отвел не то чтобы неподалеку, а рядом с Шафротом – при первых же звуках его патетической речи тоже встала и, держась на полшага позади, громко переводила. Шуру Бородин посадил между матерью и преемником Шафрота господином Аллейном, человеком неопределенного возраста, сухощавым и чванливо молчаливым. Она чувствовала, как волнуется Надежда Сергеевна, и знала, что переживания ее вызваны совсем не напыщенной похвальбой шефа. «Она не боится, ей стыдно делать то, о чем мы ее попросили, – с жалостью думала Шурочка. – Дома с ней случится истерика, и некому будет ни успокоить, ни даже подать воды…»

Речь Шафрота для банкета была длинновата, и сентиментальный его пафос заметно поднадоел всем. Сухонький Карклин неподвижно смотрел в пустую тарелку, так ни разу и не подняв глаза на Шафрота. Елисеев из Помгола и черноусый здоровяк из губсоюза вежливо сдерживали улыбку. Кое‑кто из американцев перешептывался. Один из них, набриолиненный красавчик в табачного цвета френче, поймал взгляд Шурочки и хамовато подмигнул.

Но вот господин Шафрот все‑таки закончил свою утомительную речь и под аплодисменты, в которых утонул перевод Надежды Сергеевны, сел. Хлопнули пробки, шампанское зашипело и хлынуло в бокалы. Шафрот, промокая платком вспотевший лоб, снисходительно слушал, как его расхваливал от имени служащих АРА Бородин, а затем от имени голодающих масс явная подставка – жеманная старуха в крестьянской одежде, очевидно из бывших актрис. Перевод краткого и энергичного выступления Карклина, отметившего заслуги АРА в спасении голодающих детей в Самарской губернии, Шафрот выслушал настороженно. Зато остальным спичам он уделял уже самый минимум внимания. Смуглые Шурочкины плечи сильно отвлекали Вилла Шафрота от комплиментов, которые отвешивали в его адрес люди с бокалами в руках. Люди, с которыми он уже завтра днем не будет иметь ничего общего. А юная красавица… «Гм, – думал он, – а почему бы ей не сделать сегодняшний вечер истинным праздником?»

Перерывы между тостами стали чуть продолжительнее. Лязганье вилок и ножей, разделывающих колбасы, ветчину, паштеты, заливную стерлядь, балыки и копчености, бульканье льющихся в бокалы янтарных и рубиновых напитков, становящееся все большим оживление в разговорах соседей по столу… Банкетный шумок овладевал залом, и на желающего сказать очередную речь или даже тост уже косились.

Какая неловкость! Шурочка смотрела на свои пальцы: кажется, она нечаянно смазала тени, так искусно наведенные под глазами. Сердце, которое билось и без того учащенно, теперь прямо‑таки затрепыхалось.

– Мама, у тебя есть зеркальце? – спросила она огорченно и… достаточно громко, чтобы ее интонацию уловил Шафрот.

– Зеркало… – смущенно пояснила Шура по‑английски, когда тот с вопросительным участием повернулся к ней.

Он улыбнулся и развел руками: увы! Надежда Сергеевна взволнованно осматривала стул, приподняла край скатерти, взглянула под ноги…

– Сумочка… – расстроено пробормотала она, обращаясь к Шафроту. – Я оставила ее у вас в кресле.

– Я готов сходить за ней, – галантно осклабился американец.

– Что вы! – ужаснулась Ильинская и нервно улыбнулась. – Я схожу сама. Ключ, если позволите… – И она порывисто протянула Шафроту смугловатую, хоть и не столь свежую, как у Шурочки, руку.

Шафрот кивнул.

– Обещаю сберечь ваше сокровище… – Он расстегнул пуговицу на кармане френча, достал связочку ключей и двумя пальцами очень ловко сбросил с кольца нужный. – Надеюсь, вы найдете ее в кабинете.

Тень не тень, а подобие мимолетного недовольства промелькнуло в его глазах. Но лишь на миг.

– Пожалуйста!

Никто не обращал внимания на Надежду Сергеевну, когда она шла вдоль зала к дверям. Подвыпившие гости вставали, подходили друг к другу, но чаще всего к Шафроту. Кто‑то из русских, по виду нэпман, привстав, пытался во весь голос втолковать американцу нечто приятственное сразу через несколько голов. Шафрот воспользовался случаем: