Текст книги "Операция «Степь»"

Автор книги: Эдуард Кондратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Все? – спросил Серов. Интонация его не понравилась Глебу. «Сейчас застрелит», – подумал он. Но лезть за браунингом в карман было поздно. Надо было говорить, говорить еще и еще.

– Дивизии у тебя уже нет, есть разболтанная шайка пьяниц и мародеров. Чекисты своей пропагандой и листовками превратили войско в трухлявое дерево – только ткни и рассыплется. Еще несколько недель, и Красная армия окружит тебя со всех сторон – с Уральска, с Оренбурга, с Гурьева. Надеяться не на что, Серов.

Серов поднял маузер. Ствол плясал в его руке. «Неужели выстрелит, подлец?» – подумал Глеб. И вдруг понял по глазам, в которых зажглось бешеное самолюбие: выстрелит!

Случилось, однако, непредвиденное: Лелька отшвырнула Серова на подушку, а сама босиком, посвечивая сквозь тонкую рубашку розовым телом, подбежала к Глебу и закрыла собой.

– Стреляй, дубина! На что ты еще способен, сморчок! Тебе дают шанс – живи сам, спасай людей, а ты?! Правду говорит американец – не войско у тебя, а… – Она загнула неприличное словечко и махнула рукой на Серова. – Брось пушку, дурень! – И, повернувшись к Глебу, схватила его за китель: – Шпарь дальше! До конца!

Усмешка покривила губы командующего. Он опустил маузер, потянулся к «Смирновской», сделал глоток из горлышка:

– Говори.

– Предлагаю не ждать, когда комбриг Уваров надумает прислать к тебе парламентеров. Поеду в Джамбейты я, возьму себе проводником киргиза. Скажу, что ты согласен сдать войско при условии сохранения жизни всем – и тебе тоже. Укажу точный срок сдачи. Скажем, 10 февраля. Привезу в условленное место представителей от Уварова, а ты – своих. Того же Буржаковского. Об остальном договоримся там, на месте.

– Кто ты такой, Ильин?

Глеб выдержал тяжелый взгляд.

– Человек, которого послушают и которому поверят. Сотрудник АРА, хватит с тебя и этого. Нейтральный посредник на мирных переговорах. Годится?

Серов рассмеялся. Невесело, не смех, а издевка над собой.

– Что ж, Ильин, попробуй… – сказал, как бы в задумчивости расставляя слова.

– Васька, умница ты моя! – крутанув задом, Лелька бросилась к Серову и вцепилась пухлыми губами ему в рот. – И его награжу! – весело крикнула она, и, не успев оглянуться, Глеб ощутил на щеке сочный поцелуй. – Эх, люблю целоваться! – воскликнула она, воздевая оголившиеся руки к потолку.

– Брысь в койку! – сердито рявкнул Серов, все продолжая что‑то обдумывать. – Позови‑ка Скворцова, – кивнул он Глебу. Быстро налил себе полстакана водки, вздохнул и легко выпил.

– Иван, дашь ему мои малые сани и пару коней покрепче, – деловито сказал он вошедшему ординарцу. – Конь свой есть? Хорошо. Дадим и киргизу, сам подбери, по надежнее. Иван, жратвы побольше, самогону четверть…

Скворцов слушал неодобрительно, но не возражал.

– Если выезжать, так сейчас, – тоном приказа заявил Серов. – Иначе сразу собьетесь с тракта… Полчаса на сборы. Зайди перед отъездом – нацарапаю цидулку собственноручно. Понял?

Глеб кивнул и вышел вслед за хмуро брюзжащим Иваном. Пока все складывалось хорошо. Подозрительно хорошо.

Получаса Байжану со Скворцовым на сборы хватило в обрез, и когда у дома, где жил командующий, появился Глеб, они все еще возились с упряжью. Вещи, продукты были уложены в сани и упакованы так, что их легко было перенести как вьюки на спины двух запасных лошадей.

Ильин‑Рудяков успел почти все, что хотел. Увиделся с оренбургским чекистом Авдеевым, который недавно «вступил» в банду и теперь должен был стать связным между двумя штабами – Буржаковского и Уварова. Успел перекинуться словом с Зальманом, готовым чуть что дезертировать со всем составом своего эскадрона. Не смог найти лишь Пугача и Синюхина, саратовских чекистов из обоза. После окончания скачек народ разбрелся по всему Уилу и гулял. Из окон доносились звуки казачьих заунывин, где‑то, слышно было, дрались, в сугробах, матерясь, копошились пьяные.

У Глеба не шло из головы: следит ли за его передвижениями по Уилу Гаюсов? Папку, которая изобличала чекиста Рудякова, он пообещал придержать в столе до утра. Но кто знает?.. Гаюсов не из тех, кому можно что‑либо доверять, тем более свою жизнь.

Зря Глеб волновался. Часом раньше, захватив кассу следкомиссии и документы АРА, переделать которые ему ничего не стоило, Гаюсов на трех лошадях тайком выехал из Уила в неизвестном направлении с твердым намерением не возвращаться.

– Возьми! – протянул Серов запечатанный конверт. – Пусть прочтет лично Артеменко… Не будет его, тогда дай Уварову. Но с этим упрямым мы больно много говорили. Лучше Артеменко.

Лелька, вероятно, совсем уж упившись, похрапывала в перинах.

– Василий Алексеевич! – произнес Глеб несколько торжественно. – Я верю, что в твоем письме правильное решение. Но на всякий случай… Если что случится со мной в дороге, не жди. Не затягивай, плюнь на свою фанаберию, на гордость безудержную и первый выходи на связь с Уваровым. Они сейчас уверены, что ты напрочь отказался от переговоров. Так переломи же себя, Серов! Не петушись! Людей пожалей…

– Без тебя сообразим, что надо, что не надо, – обозлился Серов. – Езжай! С богом! Или с чертом! – Он выругался и, не подав Глебу руки, отвернулся к окну.

– Поехали, Байжан!

Опустела ярмарочная площадь. Лишь несколько киргизов, гортанно перекликаясь, собирали остатки нарубленной на скачках лозы.

Миновали Шиповский поселок. Там тоже шло гулянье. Где‑то за углом дважды бахнули револьверные выстрелы. Байжан правил упряжкой. Два сытых коня мерно трусили по улочкам, а Глеб очень внимательно приглядывался к белым мазанкам, так напоминающим околицы малороссийских сел. Когда до поскотины оставалось шагов двести, Ильин‑Рудяков тронул Байжана за рукав и показал, чтобы тот подвернул к свежевыбеленной хате с палисадником и крепкими тесовыми воротами.

– У меня тут должок один, – пробормотал Глеб, выбираясь из саней. Надвинув папаху на глаза и прикрыв воротом шубы пол‑лица, он подошел к воротам и дернул веревку щеколды. Через отворенную калитку Байжану видно было, как Глеб вошел во двор и направился к сидящему на сломанной телеге Федору Мазанову, помкомдиву, снятому недавно с поста за хмельные драки. Он и сейчас был пьян: держал за плечи худенькую простоволосую девушку, одетую, несмотря на морозец, в легонькое платье, и встряхивал ее так, что казалось, голова вот‑вот оторвется от шеи. Байжан узнал девушку: Ксения, ее отца убил в прошлом году Мазанов, а потом женился на ней.

Удивление Байжана сменилось испугом: что намерен делать этот сумасшедший Глеб?! Мазановы обернулись и уставились на него. А Глеб, подойдя, выхватил наган. Лицо его перекосилось. Челюсть у Мазанова отвисла. Ксения метнулась, заслонила телом мужа. Глеб в сердцах сунул оружие в карман и быстро пошел к воротам.

…Они молчали долго. Когда домики Шиповского поселка скрылись за снежным горизонтом, Глеб сказал:

– Видно, не мне исполнять приговоры. Дурочка… Помешала мне стать палачом…

Байжанов знал, что рассказ Буржаковского о том, как казачий урядник изрубил за раз почти сто пленных, не выходил у Глеба из головы. И все же рисковать было нельзя. Не выдержали нервы у чекиста Рудякова.

…Через несколько часов безбедного пути они остановились передохнуть у Ханды‑Куля, где Уильский тракт соединяется с подходящим с юго‑запада Калмыкско‑Уильским. Киргизы оставляли их ночевать – уже темнело, и начиналась пурга не пурга, а некоторое снеговерчение. Но время было слишком дорого. Решили сделать еще двадцать верст на север и добраться до Тюлека.

Не прошло и четверти часа, как бестолковое кружение снега усилилось, и стало все крепче хлестать в лицо. Начинался буран. Лошади по шли медленнее, и как‑то вдруг сгустился сумрак. Глеб стал было подремывать, когда Байжан сильно толкнул его в бок. Жалобно заржала пристяжная, и сани рванулись, пошли дерганно, вертко, вот‑вот опрокинутся.

Глеб обернулся: сзади в темной синеве поблескивали передвигающиеся огоньки. Их было много.

– Плохо, друг, – сказал Байжан. – Волки!..

Снова в Самаре

…Когда же, наконец, подавят проклятый пулемет? Что они там, на броневике, уснули? Та‑та‑та‑та‑та… Невозможно оторвать голову от сугроба… Та‑та‑та… Хоть бы передышку дал бандит, ленту, что ли, сменил бы? Тогда Ягунин сделает рывок шагов эдак на пять… А потом еще… Неприятно шлепаться мордой в жестко подсушенный ветром снег. Но к пулемету он все равно подберется! Только прервись же ты, чертова такал ка, хоть на секунду! Та‑та‑та‑та… Может, Серегин увел броневик на левый фланг? Что же делать? Отползти в сторону, а то пристрелялся, бандюга… Та‑та‑та…

Мишка дернулся и… проснулся. Солнце отчаянно лупило через плачущие стекла. Четыре койки аккуратно застланы все теми же мышиного цвета одеялами, на школьной доске мелом крупная надпись рукой Казиханова: «Мишка, с комприветом! К 12,5 часам тебе к Булису надо».

Та‑та‑та‑та‑та… Дробно стучали капли, падая с сырого потолка в тазик. Он был уже почти полон, от брызг образовалась лужа. Босиком, в нательном бельишке, Мишка выскочил с тазом на кухню, оттуда в прихожку и, пинком отворив дверь во двор, вылил воду.

Однако пол того, холодноват… Начало апреля, солнце припекает, а из щелей тянет могильным холодком. Возвращаясь бегом через кухню, Мишка успел взглянуть на ходики. Почти половина одиннадцатого, если не врут. Пахомыч, вахтер, клялся и божился, что не врут ни‑ког‑да! Если сам он, конечно, не врет.

Никого в общежитии, никогошеньки. Даже коменданта нелегкая унесла.

Тело Мишкино ломило, не хотелось ни сгибаться, ни плечами повести. Вчерашнее путешествие на телеге от Большой Глушицы до Самары далось нелегко. Дорогу развезло, чуть не через две версты приходилось спрыгивать с телеги в вязкую грязь и брести рядом. А порой и помогать лошади. И груза‑то, считай, никакого, всего чемоданчик с новыми вещами да солома. А попробуй выдерни колесо из колеи, продавленной верблюжьими арбами. Но все равно хорошо возвращаться домой, даже в такую жуткую распутицу. Потому что зиме – конец, а уж как она надоела Мишке, ни словом сказать, ни, тем более, пером описать. Несколько месяцев рыскать по сугробам, ночевать в снегу, захлебываться буранными ветрами, часами петлять из‑за кромешной пурги… И, главное, – брр! – почти все время холодно, холодно, холодно… Бой идет, огонь кругом сверкает, враг расплавленным свинцом плюется, а руки мерзнут, а за шиворот колючий снег лезет, а под пальтишко поддувает. Нет, на кой она вообще, эта зима? Если для того, чтоб природе отдохнуть, то в южных странах она, наверное, неплохо отдыхает и в тепле.

Шлепая по расползшемуся Пугачевскому тракту, Мишка с удовольствием поглядывал по сторонам. Шея заболела, вертясь. Хотя никаких удивительных природных явлений как будто и не наблюдалось. Ноздреватый, потерявший чистоту снег оседал. Из‑под слоистых сугробов вдоль тракта слезилась водичка, разжижая дорожную грязь. В полях проглядывали черноземные прогалины, от них шел парок. Даже зелень озими заметил кое‑где Мишка. И удивился: неужели кто‑то сеял? Грачи деловито изучали землю твердыми клювами, но воронья было больше. У него и поживы больше, чем когда‑либо: трупы словно бы выбирались из снежных обочин дороги. Мишка старался не смотреть на них. Потому что, хоть и множество убитых перевидел он за месяцы боев с Серовым, но то была война. А на дороге попадались и оттаявшие детские тельца. Не привыкнешь.

Людей за все сто верст вчерашнего пути он так почти что и не видел. Редко кто копошился во дворах: избы стояли мертвые. Необычно мало соломы осталось на крышах – за зиму чуть не вся пошла в дело. Парили, резали, смешивали черт те с чем и съедали. Сначала ел скот. Потом люди. Ну и год‑годочек был!.. Однако же пережили. Скоро сеять выйдут. И не будет – вот что хорошо! – не будет бояться мужик появления на горизонте бандитских конниц.

Да, банду Серова чекисты и Красная армия крепко колошматили. Гоняли ее по Зауралью к Заволжью долго, а добили совсем недавно, всего неделю назад. Сначала ее потрепали 22 марта в боях под Ташлинской. В сабельных боях изрубили больше сотни бандитов и почти столько же взяли в плен. Еще более сокрушительным ударом, после которого Атаманская дивизия уже не оправилась, стало сражение у реки Таловки. Сотни убитых, сотни сдавшихся в плен… И у большинства, между прочим, чекистские листовки. Седьмого апреля близ хутора Буланы банда Серова была окончательно рассеяна. Атаманская дивизия прекратила свое существование.

В составе Самарского батальона ВЧК, особо отмеченного командованием, Мишка Ягунин гонялся за бандой Серова без малого три месяца. Было всякое: и бой в окружении, и ночные кавалерийские налеты. Даже на броневике удосужился повоевать. И надо же – ни одного ранения! Ни единой контузии! Не то что на польском фронте. «Бабка одна заговорила», – отшучивался Мишка. Не всерьез, конечно, а все же верил: коли Шурочка ждет, значит, выживет. По крайней мере, расставаясь, она сказала, что будет ждать. Сегодня он увидит Шуру. Когда он ночью во дворе Самгубчека… то бишь, теперь ГПУ, распряг коня и стал мыться, поливавший на руки дежурный ему подмигнул: «Твоя‑то барышня у нас». – «Как у нас?!» – испугался Мишка. «Дубина! Она воспитатель в нашем детдоме, который самолучший в районе… А начальником в нем Женька Сурикова. Паек у нас получают, а работают там…»

Помнил, отчетливо помнил Ягунин, как тогда, в транспортном ЧК, фехтовали, словно саблями, эти остроязыкие девушки. А теперь работают вместе? Чудеса!

Есть Мишке не хотелось. От волнения, что ли? «От вчерашней усталости», – решил он. Погромыхал умывальником, причесался, оделся. Да еще как! Чемодан его содержал сокровища сказочные. Самым дорогим из них была новенькая куртка, скрипящая черной кожей. Получше той, что была у него в прошлом году. Куртку, синие галифе, хромовые сапоги с заколенниками и шпорами, а также кожаную фуражку со звездочкой, то есть весь комплект обмундирования чекистского командира ему вручил лично товарищ Уваров, комбриг 81‑й. Это была награда за храбрость и умелую организацию кавалерийской атаки во время восьмичасового, очень сложного боя, когда банда Серова пыталась перейти железную дорогу на 333‑й версте. Приняв на себя команду эскадроном, Ягунин рассек банду надвое, а уж потом ее с разных сторон принялись чихвостить красноармейские части.

«Погода вполне подходящая», – стесняясь своей красоты, подумал Мишка. Заглянул еще раз в умывальню, мокрой ладонью пригладил несговорчивый вихор и, еще раз строго посмотрев на себя в забрызганное зеркало, вышел из общежития.

От угла Симбирской и Соборной, где находилось общежитие неженатых чекистов, до здания ГПУ ходьбы, если идти самым черепашьим шагом, четверть часа. Сейчас стрелки ходиков доказывали без пяти одиннадцать. До совещания у Булиса – Мишка недоумевал, почему у Булиса, а не у Белова? – оставалось полтора часа и еще пять минут. Значит, свободного времени много. Это хорошо. Можно было пройтись не спеша, полюбопытствовать, что там в Самаре изменилось, а что нет. Разумеется, можно завернуть и в детский дом, который содержат чекисты и в котором… и в котором… Ясно, что в котором.

Да, понял он, когда переступил порог: в чистеньких сапожках показаться ему нынче не суждено. Рыжие ручьи бежали вдоль тротуаров и по тротуарам, их питал дотаивающий на крышах снег. Ручьи размывали кучи мусора в самарских дворах и, таща всякую дрянь, стекали на Соборную. По Симбирской, наклонившейся к Волге, неслись уже настоящие потоки. Мишка с удовольствием спустился бы сейчас по лестнице к Жигулевскому пивкомбинату фон Вакано. Его самого удивило, что он соскучился по его флюгерам и немецким башенкам. Наверное, решил он, потому, что вспомнил, как разоблачил шпиона – пивовара Гюнтера. Такое приятно было вспомнить. Однако по Симбирскому спуску сейчас не пройти. Мишка вздохнул и, стараясь держаться середины щербатого тротуара, направился к площади, где в обрамлении четырех зачахших садиков громоздилась самая величественная постройка Самары – собор.

Мишка чувствовал, что его хромовые красавцы отсырели. А что поделаешь? Но разозлиться он разозлился. И когда шел через площадь мимо собора, не без злорадства подумал: все‑таки реквизировал народ твои камешки и золотишко, гражданин несуществующий бог! Будь теперь доволен, что спас тысячи детей, вот так! Иначе какого лешего зовут тебя бабки Спасителем?

В общем, обращать внимание на вешние воды не стоило. Обойдя грязищу одного из соборных садиков, Мишка направился к Белому дому. Заходить туда он, впрочем, не намеревался: ни в губисполкоме, ни в любом другом совучреждении делать ему было нечего. Но к стенду со свежей «Коммуной» подойти надо. Чего он знает о нынешней самарской жизни? Ничего.

Круглая афишная тумба попалась ему раньше – на углу Почтовой. Издалека он заметил: пестрей стали тумбы, чем раньше. Но когда пригляделся, убедился, что налепленные на ней яркие плакаты не стоят внимания. АРА во всю глотку рекламировала свою помощь голодающей России. «АРА спасет тебя, русский крестьянин! Христианское милосердие…» Дальше Мишка не прочитал: поверх плаката был наклеен более свежий, тоже американский, но с рисунком – козлобородый дядька и улыбчивая тетушка в пенсне протягивали каравай. Снизу, из темноты в углу плаката, к нему тянулись изможденные руки…

Он решил приглядеться к объявлениям, налепленным прямо на плакаты. Вчитался:

«Губсовнархоз сдает в аренду частным лицам кожзаводы, мехзаводы, литейные мастерские…»

Мотнул головой недовольно и дальше читать не стал. НЭП все наступает…

А это что?

«В четверг 11 апреля в синагоге состоится общее собрание евреев по вопросу приобретения муки для мацы».

«Тоже мне, нашли заботу, – сердито пробурчал Мишка. – Если кончать, так уж со всеми богами».

Третье объявление сообщало о карах, какие городские власти обещали за разрушение нежилых строений… Тоже неинтересно. А вот: «Общее собрание членов яхтклуба состоится 20 апреля…»

«Яхтклуб?» Что за штука такая?

Обидно, о чем ни прочтешь, сам ты, оказывается, ни к чему отношения не имеешь. Чужой в родном городе! «Кружок радикального пчеловодства» – тоже ерунда. Ага, наконец‑то: «Самарский центр физической культуры открыл прием добровольцев в военно‑командную школу в г. Тифлисе. Возраст от 17 до 24 лет, вполне грамотных и здоровых».

Нет, нет, конечно, ни в какой Тифлис Мишка не поедет. Но все‑таки что‑то родное, свое. От настоящей жизни.

Мишка подумал: а вот его самого посчитали бы годным? Здоровый – да. А вполне грамотный? Засомневался… Если б, конечно, не командировка в Уральск, они бы с Шурой сейчас изучили бы уже столько, что хоть в университет. Теперь забыл и то, что знал.

Грустновато стало. Но ничего. Поправимо. Если, конечно, Шура. Ладно, не стоит. Загад не бывает богат.

Весна весной, скоро сеять начнут, а голод не отпускает. Вот мимо тянется повозка, словно дом на колесах. Ящик, барахлишко, корыто, вместо лошади – корова. Как у нее ребра кожу‑то не прорвали? Неужели молоко от нее есть? А может, дает все‑таки хоть две‑три кружки?

Еще воз со скарбом. Этот, правда, волочит лошадка… Оглобли только и держат бедолагу. Тени, ну, просто тени, а не люди бредут, держась за телегу. Ночевали, наверное, здесь рядом, в Пушкинском садике за театром. Когда‑то там был первый физкультурный городок: кувыркались на турниках местные атлеты в полосатых трико, визжали ребятишки, сталкивая друг друга с бума… Теперь под каждым кустиком семейный табор. Снег сошел, и детишки ищут прошлогодние мослы, рыбьи скелеты, кости. А матери тут же варят на кострах. От чугунов пар.

На Красной площади небольшая толпа. Десяток беспризорников глазеют, как пожарники пробуют новый насос. Ух как дала вверх струя! Пацаны радостно вопят, пытаются попасть под брызги. Вот дураки, прохладно еще! Впрочем, если они за зиму не померли, ничего с ними теперь не будет.

За пожарными наблюдают два бородача. Это они на своих битюгах привезли сюда насос. Мишка краем уха слышит их густое бурчанье: считают, спорят про какие‑то конедни… Гужевая повинность, куда денешься. Не все же вам на «дутиках» катать веселых господ. Эти сытые рожи надо бы куда‑нибудь в Пугачев отрядить, пусть продукты для столовых возят. А то перебои страшные – нет лошадей, бездорожье.

Унылая очередь у колонки. Старики, женщины, дети. Другая очередь – в три‑четыре раза длинней, змеей завернулась – у керосиновой лавки… У закрытых дверей распределителя застыла молчаливая толпа. Скоро откроют, начнут выкликать. Несладко приходится самарцу…

Вот и главный подъезд Белого дома. Красный флаг, белокаменные чаши над фасадом, колонны, крыльцо с балконом. С него и сейчас выступают ораторы. На 12 марта, на 1 мая, 7 ноября… Где же газетный стенд с «Коммуной»? Да рядом же!

Синеватая тучка – маленькая, грех один, а не тучка – наползла на солнце. А как сразу почувствовалось – брр! – что еще только начало апреля. Мишка сунул руки в карманы, втянул голову в плечи и уставился в газетную витрину. Мельком заметил цену: ого, девять тысяч рублей стоит номер! Казалось бы, не так давно, на Новый год, провели реформу дензнаков: вместо десяти тысяч – один рубль. И что? От нулей все равно в глазах рябит. Дороговизна все растет. Как стоил год назад билет в Струковский сад сто тысяч, так и сегодня он не дешевле. Новыми‑то деньгами! Прошла реформа, но опять только и разговоры, что о «лимонах». Восемь тысяч рублей – отправить письмо, три тысячи – открытку… Тьфу!

Он углубился в газету. Пробежал глазом международные вести, порадовался, что не только в России, но и на Украине успешно идет кампания по изъятию церковных ценностей. Почитал критику в адрес постоялых дворов на набережной: всюду кучи навоза, нет ни нар, ни вентиляции, ни кипятка. «Навозный Монблан на углу Арцыбушевской и Рабочей» – гласил черный заголовок. Что за Монблан такой? Еще чего? Цены на рынке: пшеница – шесть миллионов пуд, ржаной хлеб – сто двадцать тысяч фунт… На последней странице интересное: списки исключенных из рядов РКП(б). Надо, надо прочитать, а вдруг кто из друзей‑знакомых вычищен из партии? Так, так… Мишка легко проскакивал взглядом незнакомые фамилии, цепляясь лишь за причину исключения: за пьянство, за партпассивность, как балласт, как шкурника, как примазавшегося, как неустойчивого… Нет, к счастью, знакомых фамилий в списке не было.

Но до чего много стало в «Коммуне» торговой рекламы! Огромные объявления фруктово‑бакалейного объединения «Марсель», магазина товарищества «Культура»… На полстраницы размахнул извещение о своих пиджаках, пальто, пыльниках «Мосторг»… Ну, этот пусть, госторговле давно пора дать бой нэпманам. Мишка наизусть помнит слова Ленина на недавнем XI съезде партии: «Научиться хозяйствовать, научиться торговать»… И еще слова, которые Ягунину особенно пришлись по сердцу: «Дальше назад мы не пойдем…» Правда, Ильич их не на съезде сказал, а когда выступал на фракции… Кажется, фракции металлистов.

Хорошо прочитать такое: отступление перед НЭПом кончилось!.. На душе становится бодрее. Однако же который час? Опоздать к Булису он, конечно, не опоздает, но успеть бы еще в детдом.

Мишка приглядел прилично одетого совслужащего, который вышел из подъезда губисполкома, и справился о времени. Тот с почтением оглядел шикарного командира, достал из кармана луковицу, щелкнул крышкой.

– На моих, товарищ, ровно одиннадцать сорок, – сказал он молодцевато, по‑военному, видно, подделываясь под Мишку.

Сколько же осталось? Пятьдесят минут. Вполне! Стараясь не шлепать по лужам, позванивая шпорами, Ягунин пошел по Саратовской. Миновал костел. Паперть его была забита играющими в «орлянку» беспризорниками, к которым – Мишка видел, а они еще нет – через улицу решительно направлялся милиционер. Когда проходил мимо столовой АРА, невольно замедлил шаг. Толпа густо облепила железную решетку, которая оградила на расстоянии нескольких метров вход в столовую. Решетку, видно, сняли с чьего‑то богатого палисадника, она была с калиткой и врыта крепко. У калитки стояли два дюжих дядьки. Они строго проверяли и отбирали талоны на питание. Пускали людей в столовую группами – человек по восемь.

Толпа тонко чувствовала приближение момента, когда запустят счастливцев. Стоило появившейся на пороге румяной подавальщице крикнуть «давай!», как начиналось невообразимое.

– Какие еще документы?! Какие документы! – надрывался кадыкастый дядька, напирая на одного из сторожей. – Ты на нас погляди, какие мы! Вот тебе документы!!

Второй сторож зорко следил, чтоб ни один из пацанов не перелез через решетку. Он все ходил вдоль нее, как сутулый медведь в клетке зоосада, и хмуро поглядывал на голодную публику.

– Дя‑ядь! Хоть ложку щей пусть она вынесет, дя‑я‑ядь!

– Товарищ, я потеряла талон, товарищ, послушайте же!

– Воды им жалко, даже воды! – кричала растрепанная девица с синюшным лицом. – Я у них воду просила, которая после мойки котлов, а они… а они… – и во весь голос захлюпала.

Столовая осталась в полуквартале позади, а все еще доносились до Мишки крики, ругань, плач… «И ведь воруют у таких, подлецы, – на ходу шептал он, сам того не замечая. – На базарах колечки покупают, шубы… Эти столовки нам бы почистить… Так, чтоб вверх тормашками оттуда полетели…»

Он понимал, что не очень‑то справедлив. В столовых работало немало честных и добросердечных людей. Но попробуй‑ка сохрани спокойствие и объективность, когда видишь такое.

«Нет, – решил Мишка, – сначала надо бы показаться в губчека… Фу ты, опять забыл: в ГПУ!» Может, и правильно ликвидировали чрезвычайки, не Мишке судить. Феликс Эдмундович зря бы не поменял ВЧК на ГПУ. Но… жалко, звучит как‑то не так, непривычно. Ге‑пе‑у… Ну, что это? Вот ЧК – это да! Это для всего народа было словом из слов.

…Его узнали не сразу. Чугров, подставив розовую плешинку солнцу, с интересом, но и только, смотрел на приближающегося к зданию ГПУ невысокого щеголя в крутых галифе, модных сапогах и шикарнейшей кожанке.

«Не наш. Определенно из Москвы. Проверяющий», – решил было Сергей, но незнакомец вдруг помахал ему рукой и…

– Братва! – гаркнул Чугров, вбегая в дежурку. – Мишка Ягунин собственной персоной!

Кто был на первом этаже, все высыпали навстречу. На Мишку набросились с улюлюканьем. Его тискали, над ним подшучивали, жали полы куртки, проверяя качество кожи, и спрашивали, спрашивали, спрашивали… Отвечать сразу на все вопросы не было, конечно, никакой возможности.

Чуть позже, в милой сердцу дежурке, сняв фуражку и кожанку, Мишка, дуя пустой чай стакан за стаканом, вдоволь нарассказывал, как гоняли они с войсками комбрига Уварова и конницей товарища Турушева Атаманскую дивизию и как в конце концов рассеяли ее. Так что теперь банды Серова в природе нет. С тем и вернулся в Самару чекист Ягунин.

Ему тоже кое‑что порассказали. О блестящей операции Яковлева‑Семенова, взявшего под Новый год банду Самсона. И о трагической гибели того же дорогого товарища Яковлева‑Семенова, которого провокатор Семочкин навел грудью на бандитские пули. Произошло это совсем недавно, и месяца не прошло. От руки бандита Соломина погиб арестовывавший его Сологубов, начальник третьего отдела. За Куровым, который разбойничает на подводах в пригородах, по‑прежнему гоняются, чуть за хвост его не цепляют, а уходит… К расстрелу приговорили инспектора губрозыска Константина Михальского: он взял взятку 2 миллиарда 600 миллионов рублей от администрации первого эпидемгоспиталя. Да, всякие новости были, и которыми гордились чекисты, и от которых болезненно сжималось Мишкино сердце. Ему рассказали о бандах, ликвидированных в городе, о разоблачении учителя Ефима Кузьминых – эсера, который расстреливал при чехах красноармейцев и был недавно пойман чекистами с поличным. У него нашли ротатор, антисоветские воззвания, а под полом в домике на Аржановских дачах – пулеметы, наганы, штыки… Обнаружили в Самаре фальшивомонетчиков и даже целую базу с поддельными документами. Нашлась в городе и своя «Сонька Золотая Ручка»…

Важно приглаживая смоляной чуб, Чурсинов начал было повествование о том, как ему удалось изъять сто три пуда эсеровской литературы, три пуда гравюр царей и великих князей, а также толстенные, все в золоте, фолианты «Милость божья над царем» и «Законы о священных правах и преимуществах самодержавной власти». Но звякнул телефон.

Дежурный взял трубку.

– Да, товарищ Булис! Пришел, пришел!

Он повернулся к чекистам.

– Ладно, Чурсинов, после про свои геройства расскажешь. Товарищ Булис просит к себе тех, кому было сказано. – Он подмигнул Мишке: – О тебе особо справился, во ведь!

Четверо уполномоченных ГПУ, переговариваясь, поднялись на второй этаж. «Не переводят ли меня от Белова в контрразведку? – соображал на ходу Мишка. – Не хотелось бы…»

Железный товарищ Шура

Начальник отдела контрразведки Ян Янович Булис деликатно переждал, пока шестеро чекистов не рассядутся за столом, вынул аккуратную папочку, раскрыл. Вполголоса заговорил:

– Для нас, дорогие мои товарищи, давно не секрет, что деятельность АРА и некоторых других иностранных организаций, которые открыли столовые для голодающих, преследует и несколько иные, вовсе не благотворительные цели. Факты у нас разные. Нами пресечены попытки излишнего, если не сказать предосудительного, любопытства некоторых представителей Шведского Красного Креста, пойманы за руку крупные спекулянты Шведского и Голландского Красного Креста Ульгрен, Риммер и другие. Они успели в обмен на мануфактуру передать нэпманам Киселеву и Гиршфельду сто пудов сахару, тысячу пятьсот пудов муки и двести пудов риса. Но главным очагом политического беспокойства для нас, товарищи дорогие, остается АРА и ее дитя РАКПД.

Звякнул стакан о графин, булькнула вода. В тишине слышно было, как Булис сделал крупный глоток.

– Обратимся же к фактам из этой папки. Сообщение первое: за антисоветские выступления, которые вдохновляли сотрудники АРА, в Самарском уезде привлечено к ответственности сорок четыре кулака. Донесение из Сергиевска и вот еще одно из Шигон. Там инспектора и инструктора АРА занимаются открытой антисоветской агитацией.

Булис читал быстро, откладывал бумагу за бумагой.

– Вот вам отрывок из письма, подброшенного в губисполком: «…погодите, привезут из Америки царя, тогда всю коммунию на застрехах повесим». А как реагируют служащие АРА на попытки Советской власти положить конец хищениям в столовых? – Булис поднял густые брови и процитировал по бумажке: – «Комитет АРА раз и навсегда предупреждает сельсовет не делать нам никаких указаний и вместо таковых предлагает вам заняться своим собачьим делом (если хотите), так как в дальнейших последствиях печального явления виновниками будете вы…» Это в Бугурусланском уезде, – уточнил Булис. – Но «печальными явлениями», то есть закрытием столовых, нас аровцы шантажируют чуть не в каждом уезде. В феврале, например, закрытие столовых приняло массовый характер. Были случаи, когда детей находили умершими в снегу возле запертых дверей столовых.