Текст книги "Операция «Степь»"

Автор книги: Эдуард Кондратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Эдуард Михайлович Кондратов

Операция «Степь»

Эдуард Кондратов

Операция «Степь»

Роман

Листовки

Пошла третья неделя, как Глеб Ильин, чуть было не разделивший судьбу Ильи Фрумкина, стал полноправным, если не сказать влиятельным, членом «Группы восставших войск воли народа», или, как теперь называли ее попроще, Атаманской дивизии Василия Серова. Безвозвратно прошла пора, когда она могла возникать «ниоткуда» и, сотворив свои черные дела, исчезать «в никуда». Тактика, основанная на неожиданном налете на село или станицу и почти немедленном отходе, чаще всего даже без соприкосновения с красноармейскими или чекистскими отрядами, прежних успехов уже не давала. Раньше – летом и в начале осени – Серов ловко использовал просчеты чекистов, их плохую связь с местным населением и недостаточно оперативную информацию. Нередко они оказывались в незавидной роли пожарников, приезжающих лишь на пепелище. В конце июля всего в двадцати верстах от Пугачева отряды Серова играючи захватили село Березовое, а затем соседнюю деревню Сакля и экономию Кальченко. Разграбили склады с сотнями пудов муки, разгромили заготконтору, подчистую вывезли имущество, увезли десятки пудов соли и продуктов. И безнаказанно ушли через ближние хутора. Кинулись было искать банду коммунистические эскадроны из Пугачева, Перелюба и Карловки, вышел воинский отряд из Балакова, да поздно. Только почти через месяц получили бандиты Серова крепкую трепку от красноармейских частей, потеряв сто убитых и раненых, полсотни повозок с хлебом и два табуна лошадей.

А Серов метнулся в Новоузенский уезд. Стал грабить там. Кровь расстрелянных продкомиссаров, сельсоветчиков, коммунистов, комбедовцев багровым пунктиром отмечала его путь. В течение осени серовская армия менялась: то таяла оттого, что крестьяне не хотели далеко уходить от родных сел, то разбухала от слияния с бандами Сарафанкина, Мартынова, Метрясова, а чуть позже – Пятакова, Маслова, Эркина, Шувалова… Некоторые из них откалывались опять, зато присоединялись другие. Десятки и сотни всадников и пехотинцев теряла Атаманская дивизия в эпизодических, но тяжелых боях. И тут же пополнялась новыми. Потери потерями, а по продуваемым ветрами степям Самарской и Саратовской губерний постоянно носилось немалое войско – до тысячи сабель, до трехсот пехотинцев, сотни повозок, десятки пулеметов. Увертливая, мобильная бандитская сила…

Однако чем ближе шло к зиме, тем сложнее становилось Серову использовать излюбленный прием: укусил – отскочил.

Теперь войска военного округа и ЧК вели все более организованную охоту на степного зверя. Начался активный, нацеленный поиск. Образно говоря, уже не на шум набата, как раньше, а по вычерченным в штабных картах стрелам двигались эскадроны Заволжского военного округа и батальоны чекистов.

Просторно Заволжье, много в нем перекрестных дорог. Банда металась и порой как будто бы и достигала военных успехов. Но всякий раз Василий Серов оказывался калифом на час. С огромными потерями взял он станицу Сломихинскую. Всю ночь отстреливались засевшие в домах красноармейцы. Пришлось обливать хибары керосином и выкуривать их огнем. Порубили всех. Однако разве ж это была победа? Захватили продукты, разбили телеграф, пограбили, пожгли. Но уже на следующий день были выбиты бойцами 243‑го полка. Стоило захватить село Широково и, использовав тройной перевес в сабельном бою, совсем было склонить чашу весов на свою сторону, как на помощь красным конникам подошли красноармейцы 241‑го полка. Три часа упорного сопротивления не помогли. И опять покатились серовцы по степи.

Последней попыткой Серова попытать счастье в Самарской губернии был захват Пугачева. Восемьсот сабель, огонь одиннадцати пулеметов обрушили бандиты на немногочисленный отряд частей особого назначения – ЧОНа. Четыре часа сражались пугачевские коммунисты и комсомольцы и все‑таки вынуждены были сдать город.

Но многое ли дала Серову эта победа? Наскоро разграбили склады уездной продкомиссии и райсоюза и сломя голову пустились наутек. Без боя. Испугали их, кстати, даже не регулярные части, а те же ЧОНовцы, на помощь к которым подошел еще один коммунистический отряд добровольцев.

Не чувствовала теперь «армия народа» и прежней поддержки в поволжских краях! Крестьяне пострадавших от голода губерний не радовались зерну, которое щедро швыряли им бандиты, громя ссыппункты и зерносклады, «Чем будем сеять весной?» – задавали себе вопрос землепашцы, видя, как испаряется их надежда.

Расстрелянные бандитами сельсоветчики, продкомиссары, коммунисты стояли у крестьян перед глазами. А ну как спросят власти, почему не отбили своих? Да и надоели, до горькой редьки надоели война, кровь, грабежи. Продналог, который заменил постылую продразверстку, сулил новую жизнь. Сколько ж будут мотать людям жилы степные волки? Когда ж кончатся вечные страхи: сегодня ты жив, а завтра и хоронить тебя будет некому. Нет уж, хватит, говорили мужики. Пускай кулак злобится за отнятое, а нам степной бандит – злейший недруг.

Оттого и чекистам стало способней работать в поволжских краях. Все труднее давалась серовцам хваленая неуловимость. С приближением зимы словно просветлели степи: черная фигура бандита стала просматриваться в них издалека.

Глеб, морщась, допивал из крынки голубоватый кумыс, когда, дохнув морозным паром, крякнула дверь. В горницу просунулась патлатая голова в мерлушковой кубанке, чудом пришпиленной к затылку.

– Ильин, ты здесь? Зовут!

– Закрой, ирод, избу выхолонишь! – визгливо крикнула Аннушка, выскакивая из‑за занавески.

– Чего надо? – Глеб сделал последний глоток и вытер вышитым полотенцем усы. – Долматов?

– Бери выше! – подмигнул Степка Умнов, ординарец начальника Реввоенсовета Атаманской дивизии. – Сам Василий Алексеевич велел. Чтоб ноги в зубы – и мигом к нему.

– Уж и поесть человеку не дадут. – Тридцатилетняя вдовушка, статная казачка Аннушка ласково скользнула по Глебу рыжими глазами. – Кумысу хочешь, стригун?

– А то ж, – Степка белозубо осклабился и подсел к столу. – С лепешечкой бы, Нюра!..

– Ишь чего!..

Глеб взял с дивана шубу, сунул руки в рукава, но застегиваться не стал.

– А правильно ты ее, Глеб, обкорнал, – между двумя зычными глотками заметил Умнов и указал на шубу. – Да многовато чуток. Можно б чуть ниже, по гармошку.

– Какую гармошку? – обернулся Глеб уже с порога.

– Ха! Дак которая у тебя на сапогах!

– Ах, вон что, – пробормотал Ильин и торопливо вышел из горницы: в сенях дверей не было, и холод там стоял, как на дворе.

В небольшом казачьем поселке Тополи, лежащем на луговом берегу Урала, они торчат уже пятый день. Редко где удавалось понежиться так долго. Когда‑то тополинский форпост был одним из важных заслонов, оберегавших Гурьевский торговый тракт от наскоков киргизов. Теперь село как село: саманные, а кое‑где бревенчатые строения, плетни, хлевы, в которых совсем почти не осталось скотины. По Гурьевскому тракту банда Василия Серова откатывалась на юг, уходя из Поволжья в уральские степи. После поражения в станице Калмыковской, удержать которую удалось всего лишь сутки, Атаманская дивизия наконец‑то оторвалась от Красной армии. Целую неделю под пронизывающими ветрами тянулись вдоль замерзшего Урала. Расчет Серова на поддержку уральских казаков не оправдался. Бородачи хмуро отмалчивались, а по ночам прятали – кто добро, кто оружие. Здесь, в Тополях, как донесла разведка, какие‑то двое казаков втайне держали большой запас патронов. Но вот кто и где? Над этим бьются уже четыре дня Матцев и его следственных дел мастера. Впрочем, сечь и тем более ставить молчунов к стенке они пока не решались: с лихими казаками всерьез не стоит ссориться. Пусть уж лучше блюдут нейтралитет, чем берутся за шашки.

Глеб ломал голову: что может означать столь ранний вызов к самому? В Атаманской дивизии у Ильина была должность, придуманная Федором Долматовым: «политический пропагандист». Их назначили по одному на каждый из четырех полков, а подчинялись они лишь реввоенсовету. Только в боевой обстановке Глеб обязан был выполнять приказы комполка Мазанова. Некогда он привел свою банду к Серову и считался сейчас одним из его заместителей. А буквально за день до слияния банд произошел эпизод, о котором не любят вспоминать даже матерые бандиты. А ведь для них поставить пленного к стенке – все равно что щелчком сбить со стола муху. Рассказал о нем Глебу Буржаковский, начштаба дивизии, еще нынешней весной – красный командир, сдавшийся Серову без боя.

Изрядно нахлебавшись самогону, тараща на Ильина глаза, полные пьяных слез, он захлебывался громким шепотом и все оглядывался на темные окна:

– Пленные были у Мазанова, чуть больше ста красноармейцев… Сидим мы, значит, у Серова в доме, с его кралей чай пьем. Стук, бах – мазановская рожа… Пьяный, но так, еще в меру. Засмеялся: «Не‑ет, что мне ваш чай… Пойду кочаны рубить». Ушел… А мы… Мы чай пьем. Стук, бах – Долматов с Матцевым. Орут: «Мазанов пленных рубит!..» Мы все к сараям. А он… Глеб, господи, зачем я все это видел, несчастный я человек! Он их шашкой… Двор кровью залит, там головы, тут руки отсеченные… Воют, кричат, мечутся повязанные… А он рубит, кромсает, крошит в капусту… Сам забрызган до глаз. Девяносто восемь душ погубил… Девяносто восемь – да пойми ж ты, Ильин!.. Людей же изрубил, эх!.. Как я ему пулю тогда не всадил… – И начштаба, упав лицом на залитый огуречным рассолом стол, истерически зарыдал.

– А что Серов? – не поверив столь невероятным россказням, спросил Глеб. Он знал: есть в банде садисты, для которых зарубить человека – удовольствие. Тот же Капустин, полоснувший Илюшу Фрумкина, чем он лучше? Буржаковский, безусловно, преувеличил во много раз, и все же…

– Что Серов?! – завопил было Буржаковский и в страхе заткнул себе рот кулаком. – Что Серов? – повторил он шепотом. – Психанул. Скрутили мы гуртом Мазанову руки. Расстрелять… Не‑ет, и не подумали даже. Побоялись: назавтра слияние наших войск… Шут с ними, с краснопузыми, – так и решили.

Он уже успокоился, даже чуть протрезвел. «С краснопузыми, – повторил про себя Глеб. – А сам ты полгода назад кем был, слизняк?»

Все же он ему так и не поверил тогда. А на следующий день у вестового Ануфриева уточнил: было.

Теперь для Глеба стало делом чести пристрелить своего командира полка. Удобный случай для этого акта гуманности еще представится. Только бы не отпочковался Мазанов от Серова, не ушел в киргизские степи. Глеб был уверен, что осторожности и хладнокровия ему хватит, чтобы из‑за такой нежити не подставить под удар себя.

…Вот и резиденция главнокомандующего показалась. Не слишком приглядны казачьи поселки. Недомовиты казаки, небрежны. Избы небеленые, саманные, а где и земляные. Крыши со скатами тут редко увидишь – все больше плоские, насыпные. Глиняные заборы делают улочку полуслепой и совсем уж неказистой. Впрочем, дом, где нынче остановился Серов с молодой «атаманшей» Клавдией Кирсановой, которую с весны он возит за собой, выделяется среди убогих строений Тополей. Пятистенок из хороших сибирских бревен подведен под тесовую крышу, двор обнесен нигде не поваленным толстым таловым плетнем. Несколько необычно глядится высокий деревянный крест, врытый под окном. Глеб уже видел такой же точно у своего дома и узнал, что кресты уральские казаки ставят по обету. Как на исконной Руси зажигают свечи перед образами в память усопших.

Глеб шел довольно быстро и скоро почувствовал, как взмокла спина. Проклятая шуба… Но нет, язык не поворачивается ее ругнуть. Сколько же раз за вьюжные эти недели спасала она его от лютости степных ветров, вызывая зависть у серовского воинства. После того как Глеб укоротил ее полы чуть не на аршин, она стала много легче. Однако и сейчас таскать ее на себе было несладко – ходишь, словно с мешком на плечах. Спине жарко, а ноги в сапогах вечно мерзнут: так и не нашел Глеб замены толстым вязаным носкам. Остались они на избаче Ильюшке, зарубленном голубоглазым Капустиным.

Очистив мерзлым голиком снег с подошв, Ильин прошел в сени и постучал кулаком в обитую разноцветным тряпьем дверь.

– Входи! – послышалось из горницы.

За круглым, покрытым камчатной скатертью столом пили чай из медного самовара несколько человек. Ильин облегченно перевел дух: не было тут ни Мазанова, ни Буржаковского. Оба они, хоть и по‑разному, физически были ему непереносимы. Здесь собралась идейная головка Атаманской дивизии: Серов и трое из пяти членов реввоенсовета – Долматов, Землянский и Матцев. У председателя следственной комиссии, похоже, был провал в памяти: словно и не произошло ничего в сарае, где он расправился с Фрумкиным и чуть было не успел – с Глебом. Широченная, чуть ли не ласковая улыбка раздвигала его рябоватое скуластое лицо всякий раз, когда он видел Ильина. Вот и сейчас.

– Доброе утро! – громко поздоровался Глеб.

– Американец пожаловал! – воскликнул Матцев с приветливостью и смахнул обильный пот со лба. – Как, хозяин, угостим гостя? – повернулся он к Серову. Тот кивнул и сделал Глебу знак рукой: садись на лавку и жди!

– Чай не буду, кумыс только что пил, – сказал Глеб. Он заметил, что председатель РВС, особо благоволивший ему за спасение брата, потянулся за чистым стаканом. – Слушаю вас, Василий Алексеевич.

Задумчиво смотрел на него крупнейший на сегодня вожак кулацкой контрреволюции и будто примерялся: а стоит ли откровенничать с этим? Внешность Серова и его манера держаться нравились Глебу. Черноволосый, высокий, стройный, с тонкими, плотно сжатыми губами и глубоко посаженными глазами, которые всегда глядят чуть исподлобья, Серов больше походил на офицера из дворян, чем большинство кадровиков, с которыми Ильин бок о бок воевал против кайзера. Но Глеб знал: щеголеватый, всегда подтянутый комдив выбился из батраков. Малограмотен, голь перекатная… И дослужился он на германской всего лишь до чина старшего унтер‑офицера, получив на грудь два «Георгия» за храбрость. А посмотришь – крупный военачальник, личность.

– Обмозговать кой‑чего с тобой хотим, Ильин, – сказал наконец Серов. – Как ты такую штуковину оценишь. Дай‑ка ему, Федор!

Долматов, невысокий крепыш с распаренным до свекольного цвета мужицким лицом, вынул из кармана френча сложенную вдвое тонкую бумагу с текстом, отпечатанным с обеих сторон.

«Бандит!» – бросился в глаза Глебу черный, крупно набранный заголовок. А дальше шрифтом помельче было напечатано: «Перед тобой две дороги: сложить оружие и зажить мирной жизнью или вечно скитаться по голодным степям Заволжья…»

Трое испытующе уставились на Ильина. Только Серов снова принялся за чай. Но по замершему на блюдце взгляду можно было судить, что и он напряженно ждет.

– Крепко, – прочитав до конца страничку, озабоченно пробормотал Глеб и перевернул листок. Текст на обратной стороне заставил его еще более посерьезнеть.

«ПРОПУСК. Бандиту (фамилия) в том, что с предъявлением настоящего пропуска на предмет сдачи оружия его жизнь будет пощажена…»

Ильин сбросил шубу на лавку и покачал головой.

– Что скажешь, Глеб? – нетерпеливо спросил Долматов, единственный из начальства, называвший Ильина по имени.

– Скажу, что если таких бумажек появится тысяча и если наши доблестные бойцы их рассуют по карманам, то нам конец.

– Кому это – нам? – прищурился из‑за блюдца Серов.

– Кому? – Ильин усмехнулся. – Тем, кто сражается за идею, за святое дело правды. – Он не глядя вынул из кармана сильно потертый на сгибах лист рыжей бумаги, развернул и четко, как приказ, прочитал: – «Мы члены РВС и Командующий восставшей группой Воли Народа, официально от имени восставшего народа заявляем, что диктатура пролетариата, три года разорявшая Россию, отменяется…»

– Это на кой ляд ты нам?.. – начал было Землянский, но Глеб жестом остановил его и продолжал читать:

– «…Все учреждения, как партийно‑коммунистические, а также профессиональные, взявшие в свои руки государственные функции, объявляются недействительными и вредными для трудового народа…»

– Хватит!

Звякнули стаканы. Лицо Серова закаменело.

– Я что, за этим тебя сюда кликнул? – спросил он негромко, но сурово. – Чтоб ты нам свою грамотность показал? Декларацию без тебя знаем.

Тон его не смутил Глеба.

– Вот что, Серов. И ты, Долматов, и вы, члены РВС. Вряд ли найдешь сейчас в дивизии недоумка, который верил бы, что, – Глеб заглянул в листок и процитировал с открытой издевкой: – «Новая революционная власть ставит своей ближайшей задачей завязать самые близкие сношения с демократическими объединениями России, Европы и Америки через своих представителей‑социалистов»… Где они, извините, эти сношения? Я сам работал в АРА и поэтому говорю вам с уверенностью: поддержки, тем более военной, от американцев не ждите! Политика решается не в Тополях. Они не верят нам и давно списали нас… даже не в архив, а в помойку. А где эти ваши «представители‑социалисты»? Ты, Серов? Или ты, Долматов? Великие грамотеи! Хотите стать дипломатами, решать международные дела? Смешно! Может, вы верите в слухи, якобы повстанцы и в самом деле поднялись на Дону, на Украине, в центре России? Чушь! В Самаре я получил информацию не только из газет, газеты могут и умолчать. От самих американцев знаю, что мы здесь – последыши. Вояки‑одиночки, на которых в Европе и Америке наплевать… С высоты их небоскребов наплевать! Ну, напакостим в тылу у коммунии, они и довольны. И все. Только‑то!

Глеб аккуратно свернул «декларацию», сунул в карман. Обвел взглядом сидящих за столом и убедился: его желчная речь их придавила. Глаза Долматова растерянно бегали, Землянский и Матцев смотрели в стол. Лишь Серов внимательно щурился на него. Челюсти его были плотно сжаты.

– За такие речи полагается вроде бы одно – к стенке, – процедил он сквозь зубы и усмехнулся.

– Легче от этого не станет. Правда есть правда, – парировал Глеб.

– Что же ты?.. Всю нашу идейную программу топчешь? – медленно, словно выдавливая слова, проговорил Долматов.

– На сегодняшний день это не программа, а муть. Сочинители! Ленин со своим нэпом выбил из‑под вас все сваи. Вы за свободную торговлю города и деревни, а коммунисты? За то же самое. За что же мужику погибать? Прочтет и задумается. А задумается, скажет: «А ну его подальше, этого Серова! Пойду сдаваться, прощение мне гарантируют, вот главное…»

– И ты задумался? – покривил губы Серов.

– Василий Алексеевич, пойми. Не обо мне речь. Меня не простят, я не тот сердитый мужичок, у которого комиссары хлеб отбирали. У меня с ними одна тропа – войны. У тебя, по‑моему, тоже. Хотя… как знать.

– И меня, думаешь, простят? – Красивое лицо Серова исказила гримаса. – Нет уж, счет больно велик.

– Не знаю, не мне считать, – сухо ответил Глеб. – Сейчас надо соображать, вы правы, как нам сохранить дивизию. До каких пор сохранять? Посмотрим. Предположим, заграница на Совдепию полезет. А с новой интервенцией и внутри, глядишь, начнется заваруха.

– Тут сохранишь, – пробурчал Долматов. – Ты, Глеб, небось мыслишь, что такая цидулька всего одна? Мы их уже неделю подбираем, их только у меня десятка полтора. Как с неба попадали. А сколько их за пазухами?

– Полно их, проклятых. Заметно стало по дезертирству, – встрял Матцев. – Раньше единицы бежали, а позавчера всем взводом по домам рванули. Саратовские все. Не желают, вишь, за Урал.

– Найти их распространителя! Я считаю, нет важней у нас задачи. – Глеб задумчиво пощипал ус – Только страх перед чекистской расплатой может удержать в седле наших мужиков. Только на страхе, что коммунисты непременно и каждому отомстят, мы должны строить свою пропаганду.

Обычно выдержанный Долматов грохнул кулаком по столу. Опрокинулся стакан. Желтая дорожка чая побежала по скатерти и иссякла, впитавшись в нее, как речка в пустыню.

– Так что же мы, и в самом деле – просто бандиты? Ежели без программы, то кто ж тогда…

– Оставь, Федор! – прервал его Серов. – Ильин дело говорит, только вот слушать нам правду неохота. А надо. Надо! Матцев!

– Чего, Василь Лексеич?

– Твоя первая забота: прощупать, от кого идет зараза. Может, их и вправду уже тыща, листовок этих. Только и ждут случая. Кого дать в помощники?

– Бурова. И… – Матцев метнул взгляд на Ильина: – И вот его. Нужны головастые, а у них котелки варят.

– Тогда вы с Ильиным идите. Возьмите листовки… Найди Бурова и сами порешите, как, значит, действовать. У нас тут делов хватит. Через день двинемся.

– На Гурьев? – сорвалось у Матцева. В голосе его была надежда: неужто наконец и в городе удастся пошуровать? Жадность председателя следкомиссии была общеизвестна.

– Трепло. Иди!

Долматов протянул Матцеву пачку листовок. Тот встал, кивнул Ильину.

Глеб знал, что план продвижения Атаманской дивизии всегда держался в строжайшем секрете от всех, кроме заместителей Серова, начштаба и членов РВС. Сейчас он ненароком услышал неположенное. Ну и что? У него будут теперь иные заботы. Где‑то прячутся люди, от которых повстанцы получают листовки с пропуском на сдачу. Людей этих надо найти. Чего бы это ему ни стоило, но – найти!

Глеб начинает розыск

На многих извилистых километрах снежной долины, пролегшей вдоль Урала, растянулась темной цепочкой серовская дивизия. Пропустив далеко вперед конный дозор, во главе колонны идет киргизский эскадрон – проминает широкими ступнями верблюдов тракт, заметенный декабрьскими буранами. Дальше, по трое в ряду, тянутся два полка кавалеристов: Потом – длиннющий пароконный обоз, груженный ранеными, больными и награбленным добром. Телег на всех не хватает – пехотинцы тяжело шагают по рыхлому снегу. Лишь иногда закутанная в платки подводчица сжалится, подсадит кого‑нибудь понемощней, выбившегося из сил. Однако всякого пешего греет надежда, что скоро и он добудет себе лошадь или, на худой конец, верблюда: впереди ждут не только бои, но и поселки. А у мужиков и киргизов животину берут, не спрашивая. Казачество не трогают: их земля, с ними только свяжись. Хотя и хмурятся бородачи, не простившие советской власти отобранных царских льгот, союзники они ненадежные.

Вчера на площади в Тополях упрямый Федор Долматов вознамерился доказать – больше всего, наверное, самому себе, – что еще крепка его эсеровская идейная платформа. Решил, словом, пронять пасмурную казару. Накануне весь вечер вместе со всем реввоенсоветом сочинял воззвание. Переписали от руки – последний ундервуд был брошен при отходе от Пугачева. Всяко соблазнял тополинских казаков Долматов, надрывая простуженный бас перед молчаливой толпой, сулил и землю и волю. Даже предложил казакам бесплатно получить у обозных соленую рыбу.

Взять рыбки охотники нашлись. Но возглас «Долой Советскую власть, да здравствует Учредительное собрание!» не поддержала ни одна живая душа.

– Кончай со своей эсеровщиной, – сказал Долматову в сердцах Серов. – Нашел перед кем распинаться.

– Не царю же батюшке «уру» кричать? – обозлился председатель реввоенсовета. Надвинул папаху на глаза и, бычась на всех, ушел в дом. Через час он уже лыка не вязал: до сердца проняло его политическое поражение. Сегодня, в утро выезда из Тополей, был Федор сумрачен, и не только с похмелья.

У Глеба же настроение было отменное. Всего за час до выступления в поход ему удалось сменять старую железнодорожную куртку. Да так удачно: дал за нее киргизский комэск новенький маузер в лакированной деревянной кобуре и в придачу – небольшой платок оренбургского пуха. Вышли теплейшие портянки. Черно‑зеленые от грязи и ветхости онучи – недельной давности подарок Федота Ануфриева – он, уезжая со двора, повесил на плетень. Дрянь, тряпье, а кому‑то, глядишь, и сгодится.

Унылы ландшафты уральского правобережья. Хоть и петляет застывшая река, то приближаясь вплотную к Гурьевскому тракту, то уползая на версты, веселей путь не становится. Присыпанная снегом солонцовая низина – ни колков, ни пригорков, как было в Поволжье… С угрюмостью в лицах удалялись от своих домов и семей – да целы ли они еще? – степные хищники Атаманской дивизии Серова. Разве что грела надежда на предстоящее взятие Гурьева. Город не так велик, но богат – торгует, рыбачит. И, кроме всего прочего, стоит Гурьев на Каспии, где ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет. Серов надеялся: с моря могут помочь. Прочие же подумывали: не в зимнюю же степь им бежать. А море – море, оно большое.

Облеченный особым заданием командования, Глеб Ильин старался вовсю. Ночью при свете коптилки пометил значками дюжину листовок, взятых у Матцева.

– Есть у меня замысел, но говорить рано – сглазишь, – пошутил он. – Тебе они все не нужны, нет? А я на них, как на живца, буду ловить.

Матцев пожал плечами и отсчитал ему ровно двенадцать листовок с так и бросающимся в глаза словом «Бандит!» Глеб пометил их: одни – крестиком в правом верхнем углу, другие – перегибом наискосок, а у третьих чуть закруглил уголочки. Теперь у него было; как у шулера, три крапленые колоды, каждая из четырех карт. Их надо было умудриться подсунуть неустойчивым элементам. Кое‑кого Глеб Ильин уже присмотрел.

Впрочем, осуществить эту акцию не так уж и трудно. Пропагандист, доверенное лицо реввоенсовета, должен быть всегда с людьми, поддерживая в походах моральный и политический дух войска. Потому крепенькая, игреневой масти лошадка Ильина всхрапывает то в конце, то в начале движущейся колонны, рыжие ее бока лоснятся от пота. А ее хозяин, статный даже в нелепой, по колено обкорнанной шубе, все беспокоит шпорами и, догнав очередной эскадрон, бойко митингует на ходу.

– Коммунисты хотят своими посулами доказать мужику, – не слишком громко, чтоб не застудить горло, внушает повстанцам Глеб, – что пришла наконец пора сеять, строить, мягко спать и детишек учить. Они, конечно, рады были бы, если б крестьяне простили им грабительские продразверстки и комиссарское самочинство. Только товарищи напрасно стараются! Русский человек кровных обид не спускает никому! Нас не купишь никакими нэпами и продналогами!

Скрип, скрип, скрип – поддразнивает Глеба снег под копытами. Звяк, звяк – посмеиваются над его словами уздечки. Клубы пара, струясь, поднимаются от морд безразличных к речам лошадей, вырываются вместе с приглушенным матом из‑под запущенных бород.

Кто‑то в колонне не выдерживает:

– Эй, ты разобъясни лучше, что за порядки будут? Что, ежели хлебный налог сдал, так остальное – твое, что ль?

Столь лобовой вопрос ставит Глеба в страшно неловкое положение. Он хмурит брови и до боли рвет удилами рот лошади. Разворачиваясь, зло кричит, прежде чем отъехать:

– Тебе‑то что до этого? Ты знай себе воюй! Тебе одно надо помнить: видишь коммуниста – стреляй!

И слышит, как вслед ему несется многоголосая отборная брань.

«Хорошо, что еще не пуля», – думает Глеб.

На привале в поселке Редутский, мало чем отличающемся от Тополей, к Ильину подошел Федот Ануфриев, большеглушицкий крестьянин лет сорока с пятнами на щеках. Умудрился нынче обморозить лицо, хотя и ветер был несильный, и морозец сиротский.

– Загляни к нам, Глеб, мужики поспрашивать тебя хотят. Про жизнь и вопче… Мы через три дома от тебя квартируемся. Зайдешь?

Удобней случая могло и не быть. С Ануфриевым Ильин уже бывал однажды на постое. Настроение у мужика было аховое. Не раз прорывались у него реплики, за которые, услышь их Матцев или Мазанов, не миновать бы Федоту стенки.

В тусклом свете заправленного бараньим жиром каганца на тяжелых деревянных скамейках сидели у стола шестеро или семеро повстанцев. Тяжелый дух стоял в горнице: напоминали о себе невидимые в полутьме портянки, которые сохли на русской печи. Перекрестившись на огонек лампадки, Ильин поздоровался и только сейчас заметил в горнице пожилую, сурового вида хозяйку. «Она как раз и ни к чему, – подумал он, но решил: – По обстоятельствам… Посмотрим».

Федот с приятелями только‑только начал ужинать: в миске дымились крупные куски конины. Сегодня в полку Мазанова забили двух обезножевших лошадей – ужин был на славу. Еще удивительней было видеть два круглых, похоже, только что испеченных ржаных каравая.

– Присаживайся, па‑ра‑пагандист, – с трудом выговорив трудное слово, добродушно рассмеялся лысоватый мужик, заросший щетиной до ушей. И его знал Ильин: Леонтий Пугач, односельчанин и закадычный друг‑приятель Федота.

Глеб не отказался. Степенно, без разговоров, но быстро доели мясо. Полкаравая Федот с молчаливого согласия остальных сунул в мешок, два добрых куска отодвинул на дальний край стола. Все поняли: это хозяйке – и так же молчаливо согласились.

– Угощайтесь, у меня полукрупка, фабричная, – Федот распахнул перед Глебом кисет с махоркой. – С бумажкой у нас туговато…

– Это есть, – Глеб достал из кармана френча пачечку бумажек. Приглядевшись, выбрал одну и ловко свернул цигарку. Мятую бумажную стопку небрежно бросил на лавку между собой и Федотом.

Тот достал кремень, кресало, трут. Выбил огонь.

– О чем говорить будем? – Глеб с наслаждением затянулся. Гнилой самосад опротивел ему до чертиков.

Федот помахал заскорузлой ладонью хозяйке: давай‑ка поскорей убирай со стола! И кивнул на порог. На худом лице женщины ничего не отразилось. Накинула на плечи платок и исчезла за дверью.

– Ты вот, почтенный Глеб, недавно оттудова, – осторожно начал Федот. – Гутарят, что ты у американцев работал, верно?

– Работал.

Мужики переглянулись.

– Это твое дело, конечно, зачем ты от них в степь удрал, – продолжал Федот. – Нас это не шибко задирает. Ноты скажи‑ка: ежели вся Европа‑Америка коммунистов напрочь хочет свести, так зачем она, АРА твоя, им помогает? Народ кормит то есть… Что, дружиться хочет?

– Кормит не правительство Америки. АРА – это общественная организация. Ну, мирное товарищество помощи бедным, что ли…

– Брось! – запальчиво перебил Леонтий. – Сказывали: все мериканцы – в погонах, офицерье! Значит и выходит: помаленьку замиряется Америка с Российской Республикой.

– Потому как нэп! – твердо заявил усатый богатырь со шрамом во всю щеку. – Теперь свободная торговля будет… Как раньше.

– Не как раньше. С налогом! – встрял еще кто‑то у него за спиной.

Глеб не перебивал: судя по всему, распространять в полку подметные чекистские листовки могли бы тут многие. По крайней мере, лично свой пропуск о сдаче каждый припрятал бы до удобного случая с радостью.

Он вдруг спохватился. Черт возьми, Долматов ждет уже целых полчаса!

– Спорьте, спорьте, – сказал он на прощанье. – Денька через два не так еще поспорим, да только не сами с собой… Свинцовые речи – это для нас.

И ушел, «забыв» бумажную пачечку из четырех листовок, помеченных крестиком. Неожиданно свалилась она на пол с лавки, чего ж тут особенного? Если завтра Ануфриев не отдаст ему вражескую бумажную «бомбу», если промолчит, то… С него и надо будет начать.