Текст книги "Операция «Степь»"

Автор книги: Эдуард Кондратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Разумеется, та же самая повозка, которую он видел во дворе у Ивановых! И верблюд! Хотя… тот ли верблюд, ручаться трудно. Но повозка!..

– Чья? – спросил Ильин, подъезжая вплотную.

Мужик обдал его клубом удушливого «заметенного» самосада, хуже которого в природе не бывает, и охотно пояснил:

– Шпиен. Может, однако, и не шпиен. У товарища Бурова разбираются. А я, значит, охраняю.

«Он и есть», – подумал Глеб. Не раздумывая, соскочил с коня и бросил поводья мужику: привяжи, мол. Дверь была открыта. Похоже, что гостеприимная следственная комиссия не закрывала ее никогда.

Всего несколько шагов он и успел сделать по темному коридору, как услышал Бурова: «А теперь что скажешь?» И тотчас – глухой звук: что‑то тяжелое упало за дверью.

– Прощу извинить! – Глеб решительно переступил порог комнаты, ярко освещенной подвешенными к потолку «молниями».

Буров стоял, прислонясь задом к столу, и глядел на человека, который ничком лежал у его ног. У стены, картинно изогнувшись, стоял голубоглазый красавчик Капустин. Он был без кителя, в нательной рубахе с засученными рукавами. Капустин улыбался и брезгливо тряс пальцами, стряхивая с них кровь. Буров поднял на Ильина глаза. Они ничего не выражали, ничего…

– Кто это? – Глеб носком сапога указал на распластанного на полу человека. – А то я с утра по всей станице ищу одного. Возможно, того самого, кого мы ищем с тобой оба. Не он?

– Он самый. Посади‑ка его, Капустин.

Капустин подхватил Ягунина под мышки, подволок к лавке и усадил безвольное тело в угол. Голова Мишки встряхнулась и повисла. Из носа и из уголка рта на рубашку стекала кровь.

– Не может быть!

Гаюсов с сонным удивлением взглянул на Ильина, который, стиснув челюсти, в упор всматривался в окровавленное лицо.

– Кто этот человек, Буров? Он признался?

Гаюсов растянул губы в улыбке:

– Нет нужды ему признаваться. Чекист. Мой старый знакомый. Между прочим, сегодня у нас с ним третья уже встреча. И наверняка – последняя.

Прислонив голову к стене, Мишка тяжело дышал. Розовый пузырек появлялся и тотчас лопался у его губ. На Глеба он не взглянул, хотя по голосу узнал тотчас. «Не все ли равно, – сказал себе Мишка. Он был в каком‑то отупении – боль в затылке мешала думать. – Двое ли, один ли Гаюсов. Теперь все едино – каюк…»

– Поразительно, – тихо проговорил Ильин. – Представь себе, Борис, именно этот субъект выследил меня в Самаре.

– Да ну? – удивился Капустин и радостно рассмеялся. – Надо же так!

Гаюсов прикрыл ресницами глаза, покосился на Мишку, потом на Ильина.

– Странное совпадение, верно? – сказал он, растягивая слова как бы в задумчивости.

– Да, удивительное… – Глеб достал кисет, свернул самокрутку. Гаюсов чиркнул зажигалкой‑патроном. Глеб глубоко затянулся, пустил дым в сторону Ягунина. – У меня с ним, кроме всего прочего, есть и сугубо личные счеты, – сказал он, щурясь от едкого дыма. – Представь себе, он преследовал мою племянницу, Шурочку…

– Что, из‑за тебя?

– Вряд ли. По‑моему, он… В общем, девушка хороша собой, а у коммунистов, как известно, взгляды на отношения с прекрасным полом простые.

– Заткнись! – с ненавистью прохрипел Мишка.

Гаюсов и Ильин иронически переглянулись.

– Его, конечно, в расход? Когда хотите? – Ильин, морщась, обрывал у цигарки неровно горящий край. Он не заметил, как внимательно посмотрел на него Гаюсов.

– А тебе зачем? Тоже поговорить с ним хочешь, как мы?

– Еще чего… – Тонкое лицо Ильина выразило отвращение. – Извините, в заплечных дел мастерах не состою. У меня просьба к тебе, Борис. Помнишь, я отказался прикончить еврейского мальчишку?

– Помню, помню, – хмыкнул Гаюсов. Капустин заулыбался и пригладил ладонью белобрысый чуб.

– Разрешение, конечно, надо бы взять у Матцева, но он сейчас в штабе, и бог знает, когда там кончат заседать. А просьба такая: разреши именно мне расстрелять его. Самому.

Помрачневшее лицо Гаюсова сказало Глебу, что вряд ли члену следственной комиссии предложение его понравилось.

– Мой‑то счет к нему покрупнее, – сказал угрюмо Гаюсов. – Ладно, я не против. Честь семьи, понимаю. Но в удовольствии себе я не откажу. Хочу полюбоваться, как он на коленях будет ползать. Как начнет слезы с соплями мешать.

– Не дождетесь, гады. – В горле у Мишки булькнуло, он закашлялся и обмяк.

– Договорились? – Глеб бросил цигарку в ведро. – Дайте только мне знать заранее. Допрашивать еще долго собираешься? По‑моему, сейчас это бесполезно.

– А! – Гаюсов махнул рукой и вдруг схватился за щеку около глаза. – Черт… Нервы. Задергало… Ух, боль какая!

– Минутку! – Глеб расстегнул шубу и снял с пояса обтянутую сукном фляжку. – Ну‑ка, хлебни скорей.

Гаюсов сделал несколько звучных глотков. Крякнул.

– Уфф! Неужели коньяк? Глеб, откуда?

– Оставь себе, лечись. Тебе сейчас нужно тепло. Компресс… Впрочем, для него и самогон годится.

– Спасибо, дружище. – Гаюсов указал пальцем через плечо на Мишку. – Капустин, отволоки его в камеру. Руки, ноги свяжи. Запри как положено. Часового смени…

Выходя следом за Ильиным в коридор, Гаюсов положил ему руку на плечо.

– Что ты такую тяжесть таскаешь? Не шуба, а медведь на плечах.

– Люблю, когда тепло с гарантией, – усмехнулся Глеб. – Полы, как видишь, отрезал и уже променял. Думаешь, коньяк у меня откуда?

– Вряд ли мы нынче пустим чекиста в расход, раздумчиво проговорил Гаюсов. – Без Матцева нельзя. А мне, ты прав, надо бы отлежаться с этой… Невралгия, вспомнил!.. Думаю, завтра утром проведем еще допрос – и финита ля комедия. Надоел он мне, этот сопляк, до колик в желудке.

Сумерки уже сгустились. Унылая фигура охранника, сидевшего на арбе, ворохнулась.

– Смену бы мне!..

– Будет смена, скоро… Капустин распорядится. – Гаюсов опять схватился за щеку. – Ох и дернуло… Ты где сегодня вечером, Глеб? Ой! Нет уж, все равно, где б ты ни был… Я сегодня готов. Сок виноградной лозы – и компресс. Прощай!

– Выздоравливай, Буров! Счастливо! – Глеб легко вскочил в седло. – Не забудь, найди меня утром!

Он пришпорил приземистую лошадку и пустил ее с места в галоп, держась посередине улицы, окутанной в густую синеву. В окнах кое‑где уже забрезжили огоньки коптюшек. А в штабе? Скоро ль они там?

Буржаковский брел по темным станичным улицам, как пьяный – цеплялся рукой за жерди палисадников, старался придерживаться заборов, осторожно обходил столбы. Голова была чугунной. От шестичасового переливания из пустого в порожнее, от табачного угара, от нервных споров с Серовым. Переубедить его так и не удалось. Идти на Гребенщиковскую, чтоб закрепиться там до конца холодов? Это же чистое безумие, шальная идея маленького бандитского наполеончика, который не представляет себе ни ситуации, ни истинного соотношения сил. Части регулярной Красной армии, пусть даже с опозданием, пусть даже не все сразу, но так или иначе, не в январе, так в феврале появятся на облепленном казачьими станицами и поселками тракте Уральск – Гурьев. Застрять здесь – в Горской ли, в Гребенщиковской – это же все равно что медведю забраться в берлогу в ожидании прихода охотников. Немедленное отступление в зауральские степи, в бескрайние пространства Киргизского края – только это дает минимальные шансы спасти Атаманскую дивизию от полного уничтожения. Сражаться с чекистскими батальонами, с которыми до сих пор приходилось иметь дело Серову, не мед. Воевать они умеют и вооружены до зубов. Но что станет с дивизией, когда подойдут броневики, орудия и даже, как это бывало уже под Беднараком и Семиглавым Маром, отбитые некогда у Деникина танки «рикардо»? Что отсидеться в Гребенщиковской не удастся, Буржаковскому было так же ясно, как ясен был и сам Василий Серов – тщеславный и заносчивый храбрец, принципиально не желающий обесчестить свое имя поспешным бегством в степь, подальше от уютных казачьих станиц. Мобилизация уральских казаков, с которой носится Долматов, чистый блеф. Казара смирилась, это видно простым глазом. От семей, от своей станицы они на зиму не уйдут.

Пакостно было на душе у начальника штаба. В который раз пожалел он сегодня, что струсил, сдавшись Серову. Побоялся, что расстреляют: комиссаров и командиров тот не щадил. К трем сотням приближается число расстрелянных большевиков. Попробуй теперь расплатись, Василий свет Алексеевич! Но он, Буржаковский, не чета ни Серову, ни садисту Мазанову, ни изуверам Матцева… Давным‑давно мог бы найти удобный момент, чтоб дезертировать, прихватив штабные документы. Простили бы?.. В чекистских листовках обещают амнистию. Но кому? Рядовому бандиту, темному крестьянину. А красному командиру, поправшему воинский долг? Вот то‑то и оно! Нет гарантий, нет…

Он поднялся на крыльцо, дернул веревочку щеколды и оказался в темных сенях. Полоска света пробивалась из‑под двери. Значит, хозяйка дома. Видно, стряпает еще…

Буржаковский толкнул дверь, вошел в «черную» комнату и сразу увидел чьи‑то ноги в высоких сапогах со шпорами. Лица сидевшего у окна напротив двери человека не было видно: заслоняли висящие над порогом постирушки.

– Вот и постоялец ваш, – услышал он голос Ильина и обрадовался. Буржаковский тянулся к «американцу». Чувствовал в Ильине не только привлекательную для него, поповского сына, интеллигентность, но и жесткую внутреннюю силу.

– Глеб! Какими судьбами?

Отведя рукой влажное тряпье, начштаба прошел в комнату. Хозяйка, вдова казака, не пришедшего с германской, мельком взглянула и опять шуганула ухват в черную пасть протопленной печи.

– Угостимся чайком? Разговор есть, – сказал Глеб. Выглядел Ильин усталым, скучным.

– Чай готовый… Если совсем не остыл, – отозвалась хозяйка. – Постоялец‑то мой не любит горячего…

Буржаковский поймал многозначительный взгляд Глеба.

– Анна Авксентьевна, – повернулся он к хозяйке. – Сходили бы на полчасика к соседке. Новостей бы нам принесли, а?

Казачка в сердцах громыхнула в печи горшками, бросила ухват.

– Только ненадолго. Спать скоро, а делов куча, – пробурчала она, накинула ватный бешмет на плечи и вышла.

– Может, обойдемся без чая? – предложил Глеб.

– Ты, видно, неспроста? – Буржаковский вглядывался в лицо Ильина, но при неверном свете масляной коптилки разобрать его выражения не мог.

– Пришел поговорить. Прежде всего спросить, что лежит на сердце у тебя, Александр?

– На сердце? – Буржаковский потер пальцами ноющий висок, сбросил на лавку полушубок, кубанку. Отстегнул шашку.

– А на сердце у меня, Глеб дорогой, – уныло продолжал он, присаживаясь к столу, – очень и очень невесело.

– Почему же? – будто бы искренне удивился Ильин.

– Потому что… Военную ситуацию ты представляешь. Может, и не в деталях, как я, а в общем. Но и того достаточно. Тяжко нам придется. Вот и на сердце тяжело.

– А мне казалось, что как раз наоборот – легко.

Буржаковский изогнул густые брови:

– Почему же, прости?

– А потому что… – Глеб выдержал довольно долгую паузу, – на сердце, то бишь в кармане твоего френча, ты спрятал листовку Саратовского губчека. Притом учти, помеченную мной. На обороте.

Бледность залила щеки Буржаковского. Он сглотнул слюну, но ответить был не в силах.

– Это… Не имеет знач‑чения… В конце концов…

– Не бормочи, начштаба, – строго сказал Ильин. – Не оправдывай себя тем, что наше движение обречено на скорую гибель. Ты из тех, кто во главе его. С тебя спрос особый.

– Ильин… И тебе и мне нельзя больше… Что мы имеем общего с… бандитами? – Буржаковский наконец справился с заиканием, заговорил быстро‑быстро: – Безумные планы… Мы обречены на разгром, клянусь тебе…

Он схватил вспотевшими пальцами кулак Ильина, но тот с отвращением отдернул руку.

– Вот, значит, как ты теперь заговорил… товарищ командир Красной армии Буржаковский. Любопытно.

Буржаковский неверными ногами подошел к ведру с водой, зачерпнул кружку. Когда пил, зубы дробно, стучали по металлу.

«Словно в дешевой комедии», – подумал Глеб.

– Так как же мне с тобою поступить, уважаемый Александр Милентьевич? – задумчиво проговорил он.

Без маски

Глиняный пол в камере пропитался сыростью, и Мишкины локти все время скользили. Хорошо еще, что Капустин завязал руки спереди, и Ягунин смог, упираясь локтями, переползти на более или менее сухое место, вплотную к двери. Очень болело во рту: дважды кулак Капустина с размаху опускался ему на лицо. Прикушенный язык распух и еле ворочался, а губы словно расслоились на бесчувственные листочки. Кажется, слева был выбит верхний зуб, что‑то острое кололо щеку изнутри. А может, кость оголилась: челюстями пошевелить невыносимо больно. Ныло в боку – память о сапоге Гаюсова, ткнул Мишку перед самым приходом Ильина. Конечно, для них все это – только начало. На допросе Гаюсов выжал из Ягунина лишь ругательства, оттого и ярился. Ничего не сказал Мишка бандитам. И не скажет. Даже если завтра станут вырезать звезды из спины. За серовцами числится и такое.

«А будет ли завтра? – подумал Мишка. – В расход чаще пускают по ночам. Ишь, Айлин‑Ильин! Хочет самолично. За Шуру. Бесится, что племянница изменила родному классу. Само собой, за Никифора Долматова тоже хочет отплатить. Интересно, где он сейчас? Сняли его в Колдыбани с машины или все же прозевали? Эхма, денег на депешу не хватило! Ума тебе не хватило, Мишка! Вычеркнул из телеграммы про Айлина, балда. Из АРА он, как же! Нельзя их трогать… Знал точно, что враг. И вычеркнул. Может, ты из‑за Шуры пожалел? Нет! Шура ни при чем. Сглупил – и все. Иначе господин Айлин‑Ильин не попивал бы сейчас коньячок с господином Гаюсовым… Надо же – спелись. Два сапога пара. Но все‑таки пусть лучше Глеб Ильин пристрелит его, чем Гаюсов. Глеб – идейный беляк. А Гаюсов – просто мразь…»

Мишка поежился: холодно. Хотя… Холодно‑тепло‑жарко. Не все ли равно? Потерпи, скоро кончится и эта, кажется, последняя твоя ночь.

Последняя – вот что обидно. Значит, не увидит он ни ракет с людьми, ни говорящего кинематографа, ни машин на электрическом ходу… Так хотелось. Да только разве о таких пустяках жалеть надо сейчас? Мечтал учиться, строить в Самаре дома из стекла и белого камня. Мечтал о Шурочке… Как они будут рука об руку работать… Как поженятся и до рассвета будут говорить. Иногда даже спорить по каким‑нибудь принципиальным вопросам. О литературе, скажем, или об истории. Кончится голод, нэпманов вытеснит советская индустрия и торговля… А потом – мировая революция, социализм на всей земле… Сколько же замечательно интересного он никогда‑никогда не узнает, не увидит, не сделает!..

Мишка застонал и уткнулся лицом в пол. Как больно!.. И черт с ним, что больно. Байжан бы успел скрыться. Мало они сделали, мало… Не выдержал, замитинговал в Аленкиной избе. А там… всякие там были, конечно. Вон как скоро Айлину донесли. Почему же ему, интересно, а не Гаюсову? Наверное, его не нашли. Сообщили первой же попавшейся контрреволюционной сволочи…

Да, немного пользы трудовому народу принесла его командировка в край киргизов и уральских казаков… Мало ты успел в жизни, Ягунин. Ну, Коптева, правда, словили… Нинку выручил… Летом заговор Гюнтера помог раскрыть… Хотя Гаюсов‑то удрал. Вот чем обернулась растяпистость охраны Ситдома! И невезение какое: от Айлина сегодня успел скрыться, так надо же – к Гаюсову приволокли!.. Бедному Ванюшке всюду камушки.

Мишка прислушался: за стеной раздавались еле слышные голоса. Наверное, меняют караул. Ночь… Кончается она или еще будет долго? Уж лучше скорей бы… так валяться в холодной слякоти – это тоже не жизнь. А завтра – мордой в снег. Насовсем.

Нет, не похоже на смену охраны. Словно бы возятся с замком? Так и есть: звякнуло. Кто‑то протопал по коридору, остановился у камеры. Брякнула железная поперечина о пол.

Хорошо, что дверь открывалась не внутрь: иначе бандит ударил бы Ягунина по голове.

– Эй, где ты? – позвал грубый голос. – Фу, холера! – воскликнул кто‑то, споткнувшись о тело Ягунина. – Вставай! Чего, не можешь?

Наклонившись, бандит в темноте нащупал веревку на Мишкиных ногах, поддел ее верхний виток штыком. Она не поддалась, пришлось снять штык и пилить. Освободив ноги, он подхватил Мишку под руки и поднял. Крепко взял за плечо и толкнул к двери:

– Выходи!

«Значит, порешат меня все‑таки ночью, – до странного равнодушно подумал Мишка. – Не хотят народ зря баламутить… Знают: что ни расстрел, то и ответ будет больше».

Снег на улице сделал ночь достаточно светлой, чтобы в ней проявились силуэты домов и высоких крестов возле окон.

– Поворачивай. – Конвоир тронул плечо Ягунина стволом трехлинейки. Мишка охнул – болит, оказывается, и здесь. Впереди было нечто вроде поскотины… Или пустырь? Из темноты вынырнуло низкое строение, похожее на сарай. «Тут они расстрелы свои делают», – понял Мишка. И тотчас прикинул: а если рвануть сейчас в сторону, за сарай, а там… Ерунда, конечно. И руки связаны, и бежать не знаешь куда… Но и не баран же он, которого гонят резать!

Две фигуры отделились от сарая и двинулись навстречу. «Все! Теперь хоть беги – хоть не беги», – со злостью подумал Мишка.

– Что так долго, Ануфриев? – прозвучал недовольный голос Айлина‑Ильина.

«Ага, понятно, – сказал себе Мишка. – Ну, я скажу ему, гаду, напоследок…»

– С веревкой канителился. У него и на руках. Я сей минут…

Человек, приведший Мишку на пустырь, принялся было снимать штык, чтобы пилить веревку.

– Дай‑ка я, Федот, – нетерпеливо сказал Глеб. Похлопал себя по боку, вынул из ножен кортик и, ловко поддев виток, с легкостью перерезал веревку.

Мишка крутил руками, чувствуя, как мурашки щекотно побежали по кистям. Веревка упала к ногам.

Глеб вынул маузер. Сунул его обратно в деревянную кобуру, достал из кармана наган.

«Броситься, как тогда на Коптева», – сверкнуло в мозгу у Мишки. Он напрягся…

– Михаил, куда ты исчез из дома Ивановых? – Строгий, но доброжелательный тон Ильина удержал Мишку. – Девушка сказала, что ты ушел искать своего киргиза. Кстати, знай, что Байжан уже три часа как на пути в Калмыковск.

«Байжан? Откуда он знает его имя? Зачем ему в Калмыковск? Что мелет этот Айлин‑Ильин?»

– Вот что, любитель Пушкина, – суховато сказал Глеб и протянул Мишке наган. – Сейчас вы с Ануфриевым и Красюком поскачете. В Гребенщикове найдите командира 34‑го батальона ВЧК. Завтра вся банда Серова двинется к станице, на послезавтра назначен штурм. Вот, возьми! – Ильин протянул Мишке свернутый вчетверо клочок бумаги. – Это план нападения Серова на Гребенщиковскую. Вся дислокация. Передай чекистам, а затем лично Уварову, что Буржаковский у меня под ногтем и работать он будет на нас… Из Калмыковска пусть срочно затребуют подкрепление. Лишь бы выдержать первый натиск…

Да что же он такое говорит!!

Голова Мишки кружилась, он слушал, понимал, запоминал каждое слово Глеба, но они проникали в сознание как бы сами по себе. Это же Айлин‑Ильин, ярый враг советской власти!.. Что же происходит?!

Пораньше надо было Глебу догадаться, почему так тупо уставился на него Ягунин. Он шагнул к Мишке, обнял – ох, за больное плечо!

– Смелый ты парень, да бить тебя некому. Чекист я, чекист, только из Саратова. Ясно?

– Почему… Почему… скрыли? – обида вскипела в груди у Мишки. Значит, не доверяли ему ни Белов, ни Булис.

– Потому. – Ильин махнул рукой. – Все, некогда! Передай, что шуба выпотрошена, листовки на исходе. Женя, коней!

– Есть! – ответил человек, стоявший чуть позади. Ягунин узнал голос русоусого парня, который вслух читал газету с письмом раскаявшегося бандита. «Красюк», – вспомнил Мишка, провожая взглядом фигуру удаляющегося в темноте Евгения. Потрясение не проходило: беляк Айлин, скрывавшийся в банде от ЧК, никак не совмещался в сознании с чекистом Ильиным.

Глеб нетерпеливо оглянулся на сарай, откуда слышалось похрапывание лошадей.

– Будешь в 34‑м батальоне, передай привет Каковкину, помкомандира. Скажи, от Глеба Рудякова…

– А Ильин? – в растерянности спросил Мишка. Глеб рассмеялся.

– На нашей работе и Петровым, и Сидоровым будешь. Ну, счастливо, Михаил. – Он крепко обнял Ягунина, и опять боль полоснула плечо. – Привет моим не передавай, нельзя. Намекни Шурочке, что жив – и только. Да, как у вас с ней, все дружите? Наконец‑то ты, Красюк! Вот тебе конек, Михаил, садись. Верхом сможешь?

– Сможешь, – буркнул Мишка. Он стиснул зубы, чтобы ненароком не поддаться боли, и взобрался в седло. – Да! Буров никакой не Буров. Это Гаюсов, дутовский офицер, контрразведчик…

– Гаюсов?.. – повторил Глеб. – Спасибо, пригодится. Как доберешься до Самары, поцелуй племянницу… – Он засмеялся. – Если разрешит. Езжайте!

Три всадника растворились в предутренней мгле. Глеб вздохнул. Через неделю этот белобрысый Шерлок Холмс будет дома, увидит Надю, Шурочку…

А сам он? Увидит ли он их когда‑нибудь?

9 января 1922 года объединенные силы банд Серова и Митрясова начали наступление на станицу Гребенщиковскую, бывший казачий форпост на высоком крутояре Урала. Оказавшийся в окружении 34‑й батальон ВЧК отлично подготовился к боям в осаде. Восемнадцать часов продолжалась неравная схватка, и все атаки бандитских конных лав отбрасывались организованным кинжальным огнем. Тем временем по Гурьевскому тракту с севера на помощь чекистам спешно, почти без привалов двигались кавалерийские части 81‑й бригады Уварова. Узнав о приближении подкрепления, чекисты 34‑го батальона перешли во внезапную контратаку и выбили бандитов с окраины поселка. Совершив марш‑бросок, подключился к бою и 38‑й батальон ВЧК.

Весть о подходе регулярных частей Заволжского военного округа посеяла панику в полках Серова. Началось беспорядочное отступление, затем – бегство. Сто восемь убитых оставила Атаманская дивизия под укреплениями Гребенщиково, бросив три пулемета, двести винтовок и восемьдесят подвод с обозным добром. Несколько десятков бандитов сдались в плен – и почти все с листовками Саргубчека.

Это был разгром. О том, чтобы оставаться на тракте Уральск – Гурьев, теперь не могло быть и речи.

Перейдя замерзший Урал, дивизия Василия Серова двинулась на северо‑восток, в малолюдные и почти безводные степи Киргизского края. Мобилизованные уральские казаки наотрез отказались покинуть обжитые места.

Физически измотанное и морально подавленное бандитское войско, которое насчитывало уже только семьсот сабель, тащилось через бесконечную белую равнину. По дороге серовцы безжалостно отбирали у встречных киргизов коней, баранов, верблюдов и тем самым обрекали кочевников на верную смерть…

Через три дня остатки Атаманской дивизии вышли на Уильский тракт.

Худые вести

Нечасто выпадает в буранном феврале столь ясное, пронизанное солнцем утро. Подъем на Урупдук дался против ожидания легко: неглубокий на склонах снег уплотнился ветрами. Кое‑где его начисто снесло, и Глебу не приходилось выбирать тропу к вершине. Молодая киргизская лошадка, отъевшаяся за полмесяца зимовки в Уиле, уверенно карабкалась по меловым уступам. Ильин поглядывал по сторонам и дивился: в жизни не доводилось ему охватывать взглядом настолько обширные пространства. Вдали снежно белели скалы Акчат‑Тау, на востоке волнисто бугрились барханы Баркин‑Кум, а внизу простиралась бесконечная, сливающаяся с горизонтом плоскость полынной степи. Удивительный окоем!

Игреневая понюхала воздух и заржала. Ей ответило ржание – откуда‑то сверху. Так и есть, Буржаковский уже ждет. Наверняка нечто очень важное заставило его назначить Глебу свидание именно здесь, на плоской вершине Урупдука, вдали от глаз людских. А может, ему, как и Глебу, до тошноты опротивели однообразные пейзажи Киргизского края. Десять дней поспешно уходили они от Гурьевского тракта, все на восток да на восток. Глубоко зарылись в снежное степное безлюдье. Здесь же, у подножия Урупдука, природа была на удивление своеобразна. Изрезанная террасами долина и причудливые извивы замерзшего Уила. Живописная, будто нарисованная художником, кайма лиловых гор и изящные изгибы тысяч песчаных бугров. Среди такого великолепия горстью сора казался казачий городок Уил, который Серов избрал местом зимовки для остатков своего войска. Семьсот сабель, двести штыков, триста возов сошли после разгрома под Гребенщиковской с опасного тракта Уральск – Гурьев. Сколько их осталось сейчас, не знает в точности и начальник штаба. Дезертирство точит дивизию, несмотря на приказы, грозящие расстрелом. Пополнение из мобилизованных киргизов было совсем ненадежным: коль захочет уйти, не удержишь. И попробуй сыщи сына ветра в снежном поле.

Лошадке Ильина осталось приложить последние усилия, чтоб взобраться на площадку. Буржаковский тронул поводья и рысью подъехал навстречу. Они молча поздоровались за руку. Морда крупного жеребца, переминавшегося под начштаба, успела заиндеветь. Видно, ждал Буржаковский долго.

– Есть новости? – спросил Глеб, не без труда добыв из‑под шубы кисет с самосадом.

– Есть. Закурите мои. – Буржаковский сунул руку в карман. Щелкнул золоченым портсигаром.

Глеб снял перчатку, двумя пальцами выудил тоненькую папироску.

– Спасибо. Слушаю вас, Александр Милентьевич. Извините, товарищ начштаба.

– К чему эти… – Лицо Буржаковского стало кислым. – Неважные новости, Ильин. Переговоры сорваны. Кажется, окончательно.

– Вчерашний разговор по проводам?

– Нет, сегодня утром. Серов потребовал от Уварова отсрочку еще на полмесяца. Настаивает на разговоре с Москвой, хотя и знает, что связи с ней нет. Уваров от имени Артеменко, который сейчас в Уральске, заявил, что речь может идти лишь о немедленной сдаче всей Атаманской дивизии. Две недели топчутся на месте – и все из‑за Серова! Уваров ему: тебе, мол, протягивают руку спасения, прими ее, пока не поздно. А Серов болтовней отделывается. Дескать, наша мощь растет… Мощь! Тьфу ты!

– Может, Уваров выдвинул какие‑то новые требования?

– Нет. Осталось единственное разногласие – то самое, в пятом пункте. Нам гарантируют помилование, обещают оставить личное имущество, по одному коню на каждого. Так он же требует, наглец, для всех чистые бланки документов. Идиот!

– И что Уральск?

– Стоит на своем. Мы должны дать им списки членов банды, а они, как положено по советскому закону, оформляют на каждого паспорт, пропуск, проездные документы… Черт возьми! – Буржаковский швырнул погасшую папиросу в снег. – Серов определенно хочет протянуть до весны, чтоб начать все сначала. Болван, самоубийца! Долматов же поет под его дудку. Балаган сегодня устроил… Как же, межволостные выборы!.. В демократию играет. Видел, сколько киргизов съехалось?

– Видел, конечно. Балаган и есть. Что же ты предлагаешь, Буржаковский?

Начштаба опустил голову, словно рассматривая пятнышко на длинной кавалерийской шинели. Резко вздернул подбородок.

– Ильин, ты не знаешь самого худшего, – сказал он.

В глазах у него была мука. – Сегодня ночью расстрелян… Матцев.

– Ка‑ак?! – запнувшись, крикнул Глеб.

– Вот так… Следственная комиссия – по моему, это дело Бурова – уличила Матцева в попытке бежать вместе с конвойным эскадроном. Казенное имущество заодно хотели прихватить.

– Не успели, значит, – еле слышно пробормотал Глеб. – Листовки у всех были, так ведь?

Буржаковский угрюмо кивнул. Чекистские пропуска Матцев получил у него после того, как намекнул, что поднадоело в Уиле. Хоть он, Матцев, был уже и не председатель следкомиссии, а всего лишь комэск, сдаваться без листовок показалось ему страшновато…

– Точно, что расстреляли?

– Увы… Вчера Серов со своей Лелей гулял, ну и я был. Пришел Овчинников, наклонился к Василию, спрашивает: «Когда Матцева кончать?» А Серов, не раздумывая: «Этой ночью». Тот кивнул, выпил стакан и ушел.

– Александр, не трусь, – Глеб крепко хлопнул приунывшего начштаба по спине. – Если бы Матцев тебя выдал, ты арестован был бы еще вчера.

– Глеб, – Буржаковский замялся, поправил щегольскую кубанку, вздохнул. – Может, и нам с тобой нынче ночью… того… не стоит искушать судьбу?

Ильин тронул поводья, и застоявшаяся лошадка охотно затрусила по снежной площадке. Буржаковский догнал его, и теперь лошади шли голова к голове.

– Ты нас не равняй, Буржаковский, – жестко сказал Глеб. – Мы с тобой не одного поля ягоды. Я выполняю задание ВЧК, я проник в банду с трудом, и только крайняя необходимость заставит меня уйти к своим. А ты, Буржаковский, изменник и трус, сдавший без боя батальон. Ты еще не отработал себе прощения, не забывай! Если переговоры о сдаче сорваны, значит, скоро опять бои. Твоя информация будет нужна стократ больше, чем сейчас. Нет уж, Буржаковский, вплоть до разгрома банды ты будешь с ней!

– Не могу я уже! – Глаза великомученика молили Глеба.

– Сможешь. Да знай: в случае, если меня раскроют, сведения будешь передавать через человека, который назовет пароль: «Я от Рудякова».

Начштаба уныло кивнул.

– Ну, разъехались! – Ильин шлепнул лошадь начштаба по холке. – Вечером, может, увидимся!

Пришпорил игреневую, и та, напрягшись, начала осторожно спускаться по хрупким меловым отрогам в долину Уила…

Под своим именем

В бывшей крепости, называвшейся некогда Уильским укреплением, а ныне – казачьим городком Уилом, народ сегодня гулял… Поводов для того было два. Первый – началась масленая неделя, и второй, главный, – праздник в честь устроенных главой РВС Федором Долматовым выборов местной власти. Называлось это действо уездной конференцией народных советов, созваны были на нее зажиточные киргизы из двадцати волостей. Многие уральские казаки с детства говорят по‑киргизски. Однако речи Долматова и они переводили с кряхтеньем, кое‑как: очень уж любил малограмотный политический руководитель Атаманской дивизии пышную эсеровскую демагогию.

Под заседание очистили одну из казарм военного городка, как на грех, расположенную рядом с церковью. Это вызвало заметное неудовольствие у приехавших за сотни верст аксакалов. Им, мусульманам, не полагалось творить намаз по соседству с капишем неверных. Делегаты привезли с собой баранов, и острый аромат шурпы ветерок разносил по всему Уилу.

Поскольку каменные корпуса знаменитой Уильской ярмарки были использованы под полковые конюшни, решили устроить тут же, на заснеженной площади, скачки с рубкой лозы и фокусами джигитовки. Сейчас здесь слонялось немало народу. Скачки должны были начаться в полдень, и лучшие конники Первого победоносного кавполка, а также Второго и Третьего атаманских полков чуть поодаль уже тренировали коней, подымая снежные вихри и рубя сверкающими шашками воздух. В заключение праздника должны были состояться скачки киргизов на верблюдах.

Ильину во что бы то ни стало надо было разыскать Байжана: массовым приездом киргизов из дальних волостей чекистам стоило воспользоваться. Стечение народа очень удобно было, чтоб запустить в «степное ухо» полезные слухи, которые сразу разошлись бы по всем зимовьям. Байжан по‑прежнему «не знал» русского языка. После побега «этих предателей Ануфриева и Кислюка с самарским чекистом» он на несколько дней выпал из поля зрения банды. Никто не знал, что именно благодаря Байжану батальон ВЧК из соседней станицы пришел в Гребенщиково так быстро. Никто проводника, впрочем, и не искал. Потом он опять появился среди киргизов и даже вступил в банду – в отдельный киргизский кав… точнее, вербэскадрон. Байжанов верблюд, оказывается, благополучно пребывал в обозе.