Текст книги "Всегда на страже (сборник)"

Автор книги: Эдуард Корпачев

Соавторы: Николай Алексеев,Микола Ракитный,Николай Терно,Петро Приходько,Эдмунд Низюрский,Валентин Мысливец,Александр Шлег,Алексей Кулаковский,Анатолий Милявский,Валентина Голланд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Говорил Николай так, будто допрашивал, будто сообщал, и останавливался чуть ли не на каждом слове, наверно, надеясь, что Черепанов не дождется конца этого монолога и сам вступит в разговор, скажет что-то значительное, крайне необходимое. Но полковник задумчиво и понуро молчал. Он, видимо, старался вспомнить что-нибудь нужное и утешительное для этого растревоженного мучительной неопределенностью парня, и ничего не приходило на память, кроме тревожного и отчаянного женского крика, который вдруг возник тогда на левом фланге и разнесся по всей округе, даже заглушая стрельбу.

Это, наверно, кричала его мать.

Вспомнился также резкий и пронзительный плач ребенка… С этим плачем в ушах он, Черепанов, упал в тяжелое беспамятство от контузии. Этот крик и плач долго слышались в ушах и потом, когда начало возвращаться сознание.

– Мне, в то время подростку,– продолжал говорить лейтенант,– могли и не сказать всей правды. Возможно, она была горькой, эта правда, суровая и беспощадная для детского сердца. Теперь вы можете сказать мне все, что знаете… Даже то, в чем сомневаетесь, но допускаете, что так могло быть.

– Я ничего не могу сказать!…– вдруг проговорил Черепанов и дружелюбно повернулся к лейтенанту.– Кроме того, что младший лейтенант Храмцов погиб в бою, как погибли тогда, к сожалению, очень многие из наших. Он с группой пограничников был тогда на левом фланге… Мать тоже твоя была с ним… С тобою вместе… Потом меня тяжело контузило… Как я теперь предполагаю, очень близко разорвалась мина, а может и снаряд: против нас немцы повернули танки. Одного не могу простить себе, как теперь оцениваю: надо было поискать Храмцова среди убитых или раненых. Но обстоятельства были такие… Да и сам будто с того света вернулся… И раньше и теперь, как ни стараюсь точно представить, что было вокруг после того, как вернулось ко мне сознание, многого не могу вспомнить: провалы в памяти, туман застилает события. Только одно всегда в голове: погибла почти вся застава! Погибла в таком тяжелом бою, что даже теперь ужас берет, когда начинаешь вспоминать. И ни один пограничник не побоялся смотреть смерти в глаза: шел на танки, на минометы. Помнятся мне, представляются эти люди все время. Жить спокойно не могу, совесть мучает, что до сих пор почти ничего не знаю о них. В том числе и о твоем отце.

– Так, так…– как-то неопределенно отозвался лейтенант.

– Я приехал сюда,– продолжал полковник, все больше волнуясь,– чтобы помочь вам чем можно… И Храмцова и других своих сослуживцев я найду!… Тут еще должны жить люди, которые их знали. Да и твоя мать… Ее тоже тут почти каждый знал.

– Это правда,– подтвердил Николай и понуро задумался.– То, что люди знают, и нам известно…

– Так в чем же дело?…– Владимир Иванович не смог сдержать возмущения.– Почему до этого времени нигде ничего, ну – хотя бы о Храмцове? Что, и он, как некоторые, пропал без вести? Так я его сам тут видел, на поле боя!

– Вести есть,– грустно вздохнув, промолвил лейтенант.– Но очень невеселые. Весть есть о том, что мой отец не выдержал, не выстоял перед суровой опасностью… Мой отец решился на самоубийство. Не последним патроном, не последней гранатой… Трудно представить, как это случилось, при каких обстоятельствах, в каком психическом состоянии. Но это было. Есть люди, которые это видели. Есть люди, которые это слышали…

– От кого?

– От моей матери.

Черепанов смотрел на Николая с таким удивлением и даже испугом, будто не верил не только своим ушам, но и глазам: нет, это не сын Храмцова, это не Николай, не тот самый Коля, которого Черепанов видел еще совсем маленьким. Это не он дает такие сведения, это чужой и злой человек!… И говорит он от злости, совершенно неоправданно, безответственно…

…Вдруг в ушах снова тот ужасный крик женщины… Со всей своей безграничной тревогой, со всеми нотками отчаяния,… Сказать об этом Николаю или не сказать?… Возможно, что это еще одно какое-то доказательство? Нужно это сыну или не нужно? Может быть, у него уже много доказательств, а может и ни одного точного… Тогда пускай не знает и о том неожиданном, непонятном крике и плаче матери. Пускай лучше сомневается, если не может твердо верить в то, во что всей душой хотел бы верить. Кто знает, от какой пули погиб человек: наверное же от вражьей. Кто мог заметить в таком тяжелом бою, от чего упал воин, кто мог подумать, что не от врага?

Владимир Иванович хотел помочь Николаю развеять тяжелую подозрительность, которая, очевидно, уже давно мучит парня, и чем дальше, то все больше бередит душевную травму. Но хватит ли для этого убедительных доказательств, нужных слов? Сам же Черепанов не был в то время возле Храмцова живого. Позже не смог найти его среди мертвых!…

Но и противоположные суждения, наверно, не имеют веских оснований.

– Ты не должен так думать! – сказал Черепанов твердо и внушительно.

Николай сразу же задал встречный вопрос:

– А вы можете думать иначе? Вы же его знали, вы были вместе.

Черепанов на момент замялся, мелькнули в памяти рыжеватый ежик, растерянные, пустые глаза… В то же время припомнилось и то, что Храмцов с первой минуты опасности был на боевом посту, что его положение, как семейного человека, было самое сложное на всей заставе, но он не вымогал поблажек, ни на одну минуту не покидал боевых позиций.

– Да, я думаю иначе! – ответил полковник.– И хочу, чтоб ты согласился со мною. Храмцов не мог пойти на это хотя бы потому, что рядом были жена и сын. Представь себе – разве это возможно?

– Представить, действительно, не могу,– согласился Николай.– Из-за этого немало страдаю. А людям верю. Никуда не денешься от правды, хоть она и очень мучительная. Отец мой растерялся в тяжелую, сложную минуту, утратил веру во все, в том числе и в жизнь. По его требованию мать должна была сделать то же самое… С собой и со мной… Трудно об этом говорить, думать… Она не сделала этого, но и ему помешать не смогла, не успела, потому терзала свою душу все время, пока была жива. Люди тут помнят это; немного, как сквозь сон, помню свою маму и я.

– Про мать я пока что ничего не знаю,– упавшим голосом сказал Черепанов.– Расскажи хоть немного, если можешь.

– Мать я тоже виню,– почему-то вместо рассказа неожиданно заявил Николай.– Тем более, что, как потом показала жизнь, моя мать была довольно смелая и отважная женщина. Почти с первых дней войны она дошла в партизаны… Со мной вместе, так что и меня считайте партизаном. Ходила на задания даже сюда, в город. Нарвавшись один раз на засаду, отбивалась до последнего патрона, до последней гранаты… Сама была ранена, но все же спаслась, доползла до своих. Лечилась потом в лесном госпитале вместе с тифозными. Во время блокады немцы подожгли госпиталь, так как побоялись туда подходить. Мать обгорела, но снова спаслась в болотном колодце. Жила потом без волос, с ожогами на руках и ногах, но снова ходила на задания. Она знала почти все подполье города, а когда случилось так, что ее все же схватили гестаповцы, не выдала никого. Никакая сила не сломила ее, даже страх смерти. Ее расстреливали два раза: один раз условно. Второй раз… А могла бы жить: назвала бы хоть одного подпольщика и, возможно, осталась бы жива. Для этого требовалось только одно – утратить веру в себя, в жизнь!…

– В чем же ты ее винишь? – несмело спросил Владимир Иванович. Спросил, а сам уже довольно уверенно почувствовал, что Николай приведет такие аргументы, какие не оспоришь, что с ним вообще очень трудно спорить.

– В том, что не помешала отцу пойти на такой поступок, не переубедила его. И еще – что раньше не заметила в его характере таких слабинок.

– Ну, этого нельзя знать! – решительно запротестовал Владимир Иванович.

– Я и вас в этом виню! – настойчиво поглядев Черепанову в глаза, заявил Николай.– Раньше даже обижался на вас, сердился – скажу прямо. Теперь смотрю немного иначе, так как уже знаю, что вас не было рядом с Храмцовым в те трудные минуты, что вас сразу контузило. Но и вы, наверно, не очень интересовались душою своего соратника. Простите за прямоту!

– Предполагать, предчувствовать можно по-всякому,– сдержанно начал Владимир Иванович.– А сама жизнь намного сложнее. Может, человек попал в такие обстоятельства, что не мог поступить иначе… Может быть, это был такой момент, что никто не смог бы ничего переиначить, помочь, помешать. Уже хотя бы потому, что никто совсем не мог предвидеть или ожидать этого.

Николай согласно кивнул головой, видимо, некоторые слова пожилого человека пришлись ему по душе, но тут же высказал и свои взгляды на это:

– Бывает, что человек теряет веру от духовного одиночества. Подать бы ему руку в критический момент, и вся растерянность могла бы пропасть или хотя бы уменьшиться. Порой крайняя утрата веры сохраняет жизнь. Но она никому не нужна.

– Может, и не было растерянности,– высказал предположение Черепанов.– Возможно, возникла неизбежная угроза плена. Тогда соображай сам…

– А для матери?… Для меня, малыша?

– И для вас обоих.

– Так этого ж не было, мать в плен не попала. И вот вы – тоже,

– Меня могли посчитать за мертвого.

– Одним словом…– Николай повысил голос и взмахнул обеими руками: – Я пока что не могу оправдать поступок моего отца.

Он встал со скамейки, и вид у него был такой, что дальше вести с ним разговор не было смысла. Черепанов понял это и спросил только о могилах родителей. Известны ли они, есть ли там памятник?

– Мать нашли,– спокойно, как бы нехотя ответил Николай.– Она похоронена на кладбище славы, и памятник ей есть. Отцу памятника пока что нет.

Он примолк на минуту и, уже идя напрямик к штабу, добавил:

– Наверно не будет моему отцу памятника, хоть он и первый солдат, который встретил врага, хоть, возможно, и проявил какую-то отвагу. Я так думаю: если кто – настоящий человек, то он будет жить даже и после смерти. Если же это человечек, то и при жизни он только существует, хоть и что-то делает, что-то творит, чем-нибудь или кем-то руководит… Зайдемте в штаб, покажу вам фамилии тех героев-пограничников, каких удалось найти в последнее время. В том числе и по вашей заставе. Может, некоторые из них знакомы вам?

– Я многих могу назвать по памяти,– ответил Черепанов.

– Потом мы с вами поедем на вашу заставу, если вы не очень ограничены временем.

– Я могу пробыть тут, сколько понадобится.

– Вот это хорошо!

Николай постепенно начинал оживляться, глаза повеселели, с лица исчезла мрачность. Видимо, новая мысль, новое намерение захватили его. Дотронувшись до рукава старательно отглаженной полковничьей формы, он примирительно заговорил:

– Вы не помогли мне хоть немного приподнять, оправдать моего отца. Не смогли помочь, это не ваша вина. Но я чувствую, что вы поможете нам разыскать тех героев-пограничников, которые до этого времени остаются неизвестными. Не должно быть таких неизвестных! Это первые воины, которые грудью своей заслонили от врага родную землю. Я за то, чтобы у нас вообще не было неизвестных людей: ни среди живых, ни среди мертвых.

– Буду помогать, чем смогу! – заверил Черепанов.– Я давно мечтаю об этом, и мысли о соратниках и ровесниках моих все последние годы не давали мне покоя, Я рад, что нашел тебя, встретился с тобой, хотя и случайно.

– Если говорить честно, то я – тоже,– вполголоса ответил Николай.– Розысками героев первых боев мы занимаемся тут все: не только наши военные, комсомольцы, но и весь районный, областной комсомол, пионеры, школьники. Вы будете большой подмогой для нас. На соседних заставах вы тоже ведь знали некоторых?

– Многих знал,– уточнил Владимир Иванович,– и теперь помню.

– Поедем и на те заставы. Потом я вам покажу еще одно место неподалеку от вашей заставы. Нам одна старушка подсказала. По всем признакам можно думать, что там похоронены те три безымянных богатыря-пограничника, про которых давно ходит слава в народе, но до этого времени неизвестно, кто они, откуда, и где похоронены. Это пулеметчики. Они втроем несколько часов сдерживали целое подразделение оккупантов. Втроем! И почти на открытом месте. Представляете себе! Новиковы, да еще может и больше! Вы знали Алексея Новикова?

– Еще бы! – подтвердил Владимир Иванович.– Он был моим хорошим приятелем, даже другом.

– Были возле дуба-крепости?

– Был. Все тропки теперь ведут туда, как и к здешней цитадели.

– А у этих парней не было ни дуба и никаких других укрытий, кроме временных окопчиков. Они перекрыли оккупантам основную дорогу и, пока были боеприпасы, держали вражеское подразделение на плотине между болотами. Потом подпустили гитлеровцев совсем близко – те посчитали их уже мертвыми – и кинулись на врагов с оголенными шашками, врукопашную…

– Слышал я про этих бойцов,– заметил полковник.– Возможно, они и действительно с нашей заставы, из группы Храмцова, которая была тогда на левом фланге.

– Это надо знать точно! – С настойчивостью говорил далее Николай.– Не только нам! Ходит и такая погудка, правда, не остались в живых люди, которые могли бы ее подтвердить, что фашистский командир, который вел наступление, приказал потом выстроить остатки своего подразделения и подвести к трупам этих трех пограничников. Не из почета, конечно, не из уважения, а чтоб показать своим, как умеют сражаться, стоять до последнего и отдавать свою жизнь за Родину советские воины.

* * *

Полковник Черепанов пробыл на своей заставе еще несколько дней. И когда шел на станцию, ему очень ярко представлялся величественный обелиск на территории заставы и на нем золотом выписанные фамилии всех героев-пограничников. Только Храмцова там пока что не было.

Представлялся также вечный памятник трем богатырям. Это были его пограничники: действительно с левого фланга, действительно из группы Храмцова. К этому памятнику вели тропки: с юга, с севера, с востока, с запада, из ближайших деревень, ото всех больших дорог…

… Уезжал Владимир Иванович не домой. На его большом маршруте лежали те памятные фронтовые места, где погибли его боевые соратники, друзья; те деревни, поселки и города, где еще живет кое-кто из бывших фронтовиков, соратников и побратимов…

В его полевой сумке скромная фотография того памятника, что стоял в углу двора сельской школы. Это – единственная живая память о его давнем счастье, о его любви…

ЭДМУНД НИЗЮРСКИЙ

ФИНАЛ ОПЕРАЦИИ «НЕПТУН»

Рассказ

Уже трое суток в батальоне, несущем караульную службу в порту, было введено негласное усиление нарядов: из штаба сообщили, что имеется шпионский канал, по которому ведется переброска агентурных материалов. Предполагали, что именно здесь наступит развязка дела «Нептун». Так назвали операцию по разоблачению агентов иностранной разведки, занимающихся добычей и передачей фотопленок и данных о новой военной технике.

Все говорило об исключительном коварстве противника. Его нельзя преждевременно вспугнуть. Задание было чрезвычайно сложным. Не нарушая нормальной работы порта и не возбуждая чьих-либо подозрений, следовало глядеть во все глаза. Все зависело от наблюдательности пограничников.

Капитан Тужица выбился из сил, истрепал все нервы. Уже трое суток он отдыхал не более трех-четырех часов и, вдобавок, подцепил грипп. Не мог, как раньше, мотаться по порту, забился, точно медведь в берлогу, в свой кабинет, и оттуда руководил операцией. А когда у него темнело б глазах, тащился к умывальнику и подставлял горячий лоб под кран.

Свою болезнь он скрывал.

Капитана называли «клубком амбиции». Не без оснований. Но сегодня его самолюбие было задето особенно. Действующий на подведомственной ему территории шпионский канал подрывал авторитет образцового командира. Поэтому он хотел лично, не препоручая кому-либо другому, довести это дело до конца.

Понятно, что болезненный вид и изменение стиля работы привлекали внимание подчиненных и вызывали всякие кривотолки. Тужица несколько раз ловил на лицах товарищей «понимающие» улыбки. Да… он хорошо понимал: пошатывается, красные мутные глаза… Но подозрения не принимал к сердцу: пусть себе думают, что хотят. Это даже лучше, чем обнаружили бы грипп. Капитан был странным человеком. Болеть в такой сложной обстановке?… Нет, это было бы смешно!

Тужица не поддавался гриппу и вел напряженную борьбу на двух фронтах.

Этот офицер хорошо помнил наставление своего учителя, майора Самбора Сулибора: «Обращать пристальное внимание на мельчайшие детали. Мгновенно улавливать явления, характерные, странные и новые, даже на первый взгляд незначительные и отвлеченные, сопоставлять их, находить взаимосвязь».

В таком духе капитан велел инструктировать всех людей портовой службы и требовал от пограничников отчетов после возвращения из нарядов.

К сожалению этот метод пока не принес ожидаемых результатов.

И на этот раз Тужице не удалось вытянуть что-либо из растерявшегося пограничника. Растерянный парень стоял перед его столом с несчастным выражением на лице, стыдясь своей ненаблюдательности, без конца повторял:

– Ничего такого я, товарищ капитан, не заметил…

Тужица провел ладонью по лбу, будто желая снять усталость, и махнул рукой:

– Можете идти.

Следующим докладывал толстый пограничник по фамилии Ксюта.

Толстяк громко стукнул каблуками и оглушительно заорал:

– Капрал Ксюта прибыл по вашему указанию!

У капитана затрещало в черепе.

– Чего вы орете?

– Это, товарищ капитан, привычка. В нашей парикмахерской «Симона» был глуховатый шеф…– Увидев, что капитан свел брови, поспешно добавил:– Есть привычки и похуже… Был у нас на Покоше некий Фелюсь Клюх, что привык заглядывать ближним в карман…

Тужица взглянул строго, не шутит ли над ним случайно капрал, но лицо толстяка было по-детски серьезно и безобидно.

– Ваши высказывания, Ксюта, не блещут умом,– заметил офицер.

– Об этом мне уже говорил поручник Ситко.

– Хорошо, а сейчас прекратите!

– Слушаюсь! – загремел пограничник и выстрелил каблуками.

– Тише!

– Слушаюсь! – пропищал Ксюта каким-то ненатуральным голосом.

Это уже походило на издевательство. Тужица поднялся со стула:

– Почему вы пищите?

Толстяк глядел на него удивленными и испуганными глазами, явно не понимая, чего от него котят. Капитан вздохнул и с горечью подумал, что не так уж и много у него в батальоне интеллигентных ребят. Он даже подумал, стоит ли о чем-либо спрашивать у такого остолопа, однако решил не отступать от принятых правил.

– Капрал Ксюта, заметили ли вы во время службы что-нибудь интересное? Понимаете, что я имею в виду?

Толстяк кивнул головой. Насупил брови и с минуту напряженно размышлял.

– Заметил, товарищ капитан.

– Что вы заметили? – с удивлением спросил офицер.

– Заметил повышение уровня.

– Какого уровня?

– Жизненного уровня масс.

– Прошу без глупостей, капрал! Я спрашиваю вас конкретно.

– Конкретно я заметил рост потребления колбасы в рабочем классе.

Тужица оцепенел.

– Идите!

Ксюта по– строевому выполнил команду и пошагал к двери. Вдруг он неожиданно повернулся:

– Меня только удивляет, как это такой докер может съесть одним махом столько колбасы. Двое из них несли по целому килограмму, честное слово. Я тоже, не хвалюсь, едок, что надо, но…

Капитан снова почувствовал ужасную боль в черепе.

– Что?… Хватит валять дурака! – перебил он сурово.– Кругом! Шагом марш!

Капрал поспешно спрятался за дверью, но через минуту его голова показалась в дверном проеме.

– Товарищ капитан, у вас грипп, это заметно…– сказал он с искренним сочувствием.– Вы бы лучше хлебнули нашей «парикмахерской», настоенной на травах…

– Что такое?! – Тужица вскочил.– Нахал! Я вам покажу!

Испуганный, Ксюта быстро спрятал голову.

Когда капитан побежал к двери, капрала уже не было, Тужица снова почувствовал ужасную головную боль. Это от волнения. Застонав, он направился к умывальнику. Идя, заметил, что дневальный Флисак внимательно за ним наблюдает, и захлопнул за собой дверь туалета.

Флисак покрутил головок и, вздохнув, подумал, что с капитаном на самом деле происходит неладное.

Вдруг дверь резко открылась и из туалета высунулся бледный Тужица, с мокрой головой и тюбиком зубной пасты в руке.

– Где тот толстый, как его… Ксюта?

Удивленный, дневальный на первых порах не мог промолвить слова.

– Оглохли, что ли? – крикнул капитан.

– Это тот, что немного того?…– Флисак покрутил пальцем возле лба.

– Разговорчики! Приведите его немедленно!

– Слушаюсь! – сказал дневальный и побежал вниз.

Через несколько минут Ксюта воткнул в дверной проем свою красную шарообразную физиономию.

– Товарищ капитан пожелал вызвать меня?

– Да… Заходи быстрей!

– Я уже здесь,– к толстяку вернулась самоуверенность, и он вкатился в кабинет.

Его круглое лицо сияло точно красное солнышко.

– Я знал, что вы, товарищ капитан, еще пожелаете беседовать со мной об этой колбасе,– сказал капрал со свойственной ему непосредственностью.– Был в нашей парикмахерской некий Щижуя. Когда ему сватали маникюршу от «Леона», то крутил носом и говорил, что она косая. Когда же она вышла замуж за повара из «Бристоля»,– растаял от печали. А потом, будучи под мухой, топился в городском водоеме, да неудачно, ибо в тот день как раз спустили воду и ловили рыбу.

Тужица еще не знал способностей Ксюты и сначала растерялся, потом, поняв, что ему предстоит выслушать длиннющий рассказ, перебил его:

– Хорошо, капрал, это имеет отношение…

– Понимаете, я подумал, что вы, товарищ капитан, точно как тот Щижуя…

– Что такое?! – воскликнул офицер.– Как бы смеете сравнивать меня с каким-то, с каким-то…

– Щижуей. Адам Щижуя, улица Двигательная, угол Козлиной…

Тужица посинел.

– Капрал Ксюта… Кончайте, иначе, честное слово!…

– Слушаюсь! – пробормотал испуганный толстяк, вытягиваясь неподвижно с руками по швам.

– Отвечайте только на вопросы.

– Слушаюсь!

– Дельно, без фантазии и глупых россказней.

– Слушаюсь, товарищ капитан! То же самое мкв говорил товарищ поручник Ситко, с той только разницей, что он считал меня крепко подкованным политически…

– Хорошо… Ладно, только прекратите болтать.

– Уже прекратил, товарищ капитан.

– А теперь скажите мне, где вы этой ночью были в наряде?

– Возле «Штрикберга». Сухогрузное судно, подъемностью десять тысяч тонн. Набережная Борцов. Четвертый взвод.

– Хорошо,– капитан посмотрел на капрала более благосклонно.– Послушайте, Ксюта, вы сказали, что, по вашему мнению, докеры едят чересчур много колбасы. На каком основании вы сделали такой вывод?

– Видел, товарищ капитан, собственными глазами двоих… имели в портфелях… Видел сам во время контроля.

– Как выглядела колбаса?

– Колбаса как колбаса.

– Быстрое, подробное описание, капрал!

– Сию секунду, товарищ капитан. Была в пластмассовой кишке, длиной около сорока сантиметров, толстая, как «Отдельная».

– А вы ее нюхали?

– Э-э-э… нет,– рассмеялся Ксюта,– нюхать-то я не нюхал. Они так глядели на меня, будто боялись, чтобы я не укусил.

– И уверяете, что каждый из них имел ее около килограмма?

– Столько выглядело на глаз, товарищ капитан.

– И считаете, что на один присест ее многовато?

– Много.

– А вы за один прием сумели бы столько рубануть? – капитан взглянул на выпяченный живот Ксюты.

– Э-э-э, откуда же. Не хвастаюсь, товарищ капитан, едок я ничего себе, но за один раз не сдюжил бы.

– А фамилии докеров запомнили?

– Так точно. Один Штарк, другой Лепший.

– И сможете описать их внешность?

– Смогу, товарищ капитан, Лепший был в берете, худющий и ростом мал. Только головастик, товарищ капитан.

– Как вы сказали?

– Головастик. Чурбан у него, точно арбуз, похож на голову моего дяди, которого мы называли «безразмерным». Да, вам, товарищ капитан, следует знать, что у меня было семеро дядей, а этот считался безразмерным, так как вынужден был шить на свою большую башку кепки по заказу. Готовые, видите ли, на него не лезли, и потому…

– Ближе к делу, Ксюта,– нетерпеливо перебил капитан,– Говорите, как выглядел второй.

– Второй… значит Штарк?

– Да, Штарк.

– Второй… Значит Штарк…– капрал кашлянул смущенно и с колебанием взглянул на капитана.

– Скорее… скорее…

– Второй…– Ксюта колебался, кашлянул еще раз.– Второй-то, бишь, точь-в-точь похож на вас, товарищ капитан.

– Что такое? – покраснел Тужица.

– Товарищ капитан, вы же сами велели сказать… – пролепетал Ксюта.

Капитан взял себя в руки.

– Ну ладно,– вздохнул он,– описывайте дальше.

– Челюсть лошадиная, щеки впалые, бледный, уши торчат, глаза навыкате…

– Кончили?

– Да.

– Спасибо вам за точное описание внешности,– с сарказмом проворчал офицер.– Можете идти.

Капитан начал возбужденно шагать из угла в угол. Мысль, которая его недавно озарила, не давала ему покоя.

– Колбаса,– бормотал он,– да… почему бы н нет?

Предположение было смелым, если не сказать, фантастическим, но в своей работе он встречал всевозможные удивительные казусы. Во всяком случае уже что-то есть.

Хотя описание внешности странных любителей «Отдельной» колбасы, сделанное Ксютой, не очень соответствовало описанию, переданному из штаба, Тужица особенно не волновался. Он знал по опыту, как может отличаться описание внешности, сделанное художником, от свежего, схваченного пограничником в конкретных условиях.

К тому же присланное описание было скупым, неполным, неконкретным. Хорошо, что в обоих случаях сходился их рост. Для начала и это хорошо.

Тужица шумно вздохнул. Он старался рассуждать критически и трезво. Отдавал себе отчет, что если человек настроится только на одну версию следствия, то горазд во всем и везде доискиваться следов и подтасовывать факты для подтверждения выпестованной им гипотезы, приписывая каждой, даже незначительной, детали чрезвычайное значение.

В данном случае, это могла быть совсем обыденная история. Тужица знал, что иногда на суднах устраиваются небольшие выпивки и колбасу несли для закуски.

Штарк и Летний могли купить ее какому-нибудь матросу. Могло это также быть связано с какой-либо сделкой.

Так или иначе вопрос был не ясен, и, даже не предполагая ничего серьезного, его надо было изучить.

Еще этой ночью Тужица уточнил, что судно «Штринберг» отчаливает через сутки. Времени оставалось мало. Надо было действовать без промедлений.

Дав задание разбудить себя в семь часов утра, капитан Тужица отправился отдыхать. Первый раз за трое суток он спал спокойно. Сознание, что сдвинулся с места, надежда, что наконец в этой истории нашел точку опоры, подняли настроение, успокоили.

Утром он поднялся с тяжелой головой, но, по крайней мере, без раскалывающей череп боли. Когда появился в части, у него уже был разработанный план действий. Конечно, проще всего было бы задержать обоих докеров и взять их в перекрестный огонь вопросов. Знал, однако, что излишняя прыть может провалить все дело, особенно, если за этим скрывается что-либо серьезное. Надо было проверять осторожно и деликатно. Капитан договорился с работниками госбезопасности, чтобы те тоже направили в бригаду докеров, где работают Штарк и Лепший, своего человека. В бригаде текучка, новое лицо не должно привлечь к себе внимания.

Тужица предложил сержанта Гоздека, с который он сотрудничал в раскрытии различных портовых происшествий.

Уточнили детали, и вечером Гоздек должен был начать работу в качестве докера.

Решив вопрос с Гоздеком, капитан вызвал к себе Ксюту.

Толстяк явился с улыбающимся лицом, у порога доложил о своем прибытии, вытащил из кармана небольшую аптекарскую бутылочку,

– Парикмахерская травяная, товарищ капитан. У нас в парикмахерской бывали сквозняки. Когда у кого-либо стреляло в черепе, тот опрокидывал полстаканчика…

Тужица сначала не понял.

– Вы о чем это? – поднялся он со стула.

– Честное слово, нет ничего от гриппа лучшего,

От такой бестактности Тужица покраснел.

– Вы что, капрал, спятили?! Здесь армия, а не парикмахерская. Заберите эту бутылочку немедленно!

– Слушаюсь, товарищ капитан!

– Будете на посту у трапа на теплоход «Штринберг», на том самом месте, где и вчера. Особое внимание обратите на докеров Штарка и Лепшего. Если они снова будут нести колбасу, то не забудьте понюхать ее, только так, чтобы не возбудить никаких подозрений. Понял?

– Слушаюсь! – машинально воскликнул Ксюта. Вдруг он застыл и широко открыл глаза.

– Товарищ капитан, вы думаете?…

– Ничего не думаю,– с трудом сдерживался капитан,– но колбасы бывают разные. Понятно?

– Дошло… честное слово… дошло, товарищ капитан,– выдавил из себя капрал.

– Тогда запомните: смотрите в оба. Только, повторяю, деликатно, чтобы они даже не подумали, что их подозревают.

– Умный поймет с полуслова, товарищ капитан.

– А потом сразу же позвоните и доложите мне. Ясно?

– Так точно!

– Тогда трогай!

Когда за Ксютой закрылась дверь, Тужица вздохнул и ладонями обхватил раскаленную, тяжелую голову.

* * *

Над портом повис туман. Такой густой, что за два шага ничего не увидишь. Люди сновали почти на ощупь, осоловелые, молчаливые, будто им передалось мрачное настроение ночи.

Только возле теплохода «Штринберг» слышался веселый гомон. Здесь верховодил Ксюта. Рабочие входили по трапу на борт корабля с усмешкой через всю физиономию. Они редко встречали такого веселого пограничника.

– Больше жизни, больше жизни, господа! – разносился в тумане его зычный голос.– С радостью спешите трудиться, граждане портовики! Выше голову, докерская рать! Что это вы прижали, коллега? Кофеек и хлеб божий?… Плохо вас женушка потчует, плохо… Эй, товарищ пожилой, где паспорт? Ага, есть, благодарствую, желаю успешного выполнения пятилетнего плана…

К нему приблизились Штарк и Лепший, вручили документы. Каждый из них снова нес по колбасе.

– Наконец-то кое-что солидное! – крикнул Ксюта.– Можно попробовать? – пошутил он, поднося колбасу к носу.

– Пожалуйста, попробуйте,– улыбнулся Штарк.

Капрал пробормотал что-то невнятное и возвратил колбасу.

Когда последние рабочие исчезли на досках трапа, Ксюта побежал к телефону.

В комнате Тужицы раздался телефонный звонок. Капитан поднял со стола голову и протер заспанные глаза. «Спал, черт побери»,– подумал он с испугом, вскочил со стула и схватил трубку.

Докладывал Ксюта.

– Что б их нелегкая… товарищ капитан!

– Что случилось? Были без колбасы?

– Имели. Такая самая, как вчера… Но это настоящая колбаса… с чесноком… У меня даже перехватило дыхание. Кажется… кажется, товарищ капитан, мы ошиблись.

Тужица швырнул трубку, ладонью потер горячий лоб. Внезапно его гипотеза показалась ему смешной и безнадежно наивной. Наверно она возникла под влиянием высокой температуры. Все из-за гриппа… Капитан считал себя осрамленным и сердился. И подумать только, чтобы так опростоволоситься. Что себе подумают товарищи из госбезопасности? Уцепился за случайную улику… Таким путем можно было бы подозревать всех и вся. Забил себе голову нелепой историей… А между тем…

Тужица взглянул на часы. Приближалось одиннадцать. Капитан поднял трубку и приказал подать машину.