Текст книги "Картошка"

Автор книги: Эдуард Пашнев

Глава двадцать третья
Неожиданный разговор

В столовой было шумно. Ужинали все сразу. За учительским столом сидели Петр Иванович, Марьянна, Зоя Павловна и Рая Русакова. На стене висела «молния», в которой сообщалось, что бригада Толи Кузнецова без одного человека (С. Жукова) перевыполнила норму на десять мешков и заняла первое место. Перед всеми членами бригады стояло по дополнительному стакану компота.

Вошла Оленька Петрушина и направилась к учительскому столу.

– Марьянна, – наклонилась она к учительнице и зашептала на ухо.

– Что? Что? – не поняла учительница.

– Я ему сказала: «Ты что, голодовку объявил?» Его понять надо. Он жутко переживает. Он социалистический честный человек и не может есть, если не работал. Вы понимаете, он же конституционный человек.

– Петрушечка, что там? – спросил Зуев.

Оленька отмахнулась от него.

– Ты ему сказала? И что? Что он тебе ответил? – спросила Зоя Павловна.

– Он ответил мне по-английски. Я не поняла, что. По-моему, он сказал… – Она наклонилась к уху Зои Павловны и медленно, припоминая интонацию, зашептала.

– Я не голоден, я зол, – громко перевела учительница. – Выучили на свою голову.

– А где он сейчас? – спросила Марьянна.

– В клуб пошел.

– Марьянна, Зойпална! – возмущенно заговорила Рая Русакова. – Я считаю, что вопрос о Жукове надо ставить на педсовете. Хватит нам с ним нянчиться. Родителей вызвать и сообщить.

– Ну, ладно, ладно, – остановил ее Петр Иванович и перестал есть. – Жаловаться будем, ябедничать.

Во дворе клуба в кормушке воробьи щипали ломоть пшеничного хлеба. Крошки летели во все стороны. Пшеничный ломоть был совсем еще целенький, словно только что со стола. Сережа голодно обернулся. Вокруг – никого. Несколько быстрых шагов – воробьи стрельнули в стороны. Сережа схватил хлеб, быстро спрятал в карман. Исподлобья огляделся.

Хлеб показался необыкновенно вкусным. Сережа вошел в клуб, спрятался в пустом зале. В темноте было не так стыдно. Он отщипывал в кармане от ломтя по кусочку и ел.

Дверь скрипнула. Петр Иванович пошарил за портьерой выключатель. Вспыхнула большая яркая люстра. Сережа сидел, пригнувшись к спинкам сидений. При свете он выпрямился, встал.

– Прячешься? – спросил Петр Иванович. – Голодовку объявил?

– Кто не работает, тот не ест. Вы же сами меня лишили.

– Иди в столовую, Жуков. Слышишь, я тебе говорю.

– Устал я, Петр Иванович, от ваших разговоров, честное слово.

Он это произнес так, что было видно: действительно устал.

– Так, – сказал Петр Иванович, подошел к окну, достал папиросы, но закуривать не стал, спрятал пачку в карман. – У тебя, Жуков, совесть есть?

– Да где-то была, – ответил Сережа.

– Была, да, видно, сплыла. Тебя часто ребята бьют?

– За что?

– Да вот за это самое.

– Нет, – мотнул головой Сережа, стараясь сохранить иронический тон, – в последнее время вроде ничего такого не было.

– Ну, значит, у тебя все впереди.

– Да вы обо мне, Петр Иванович, не беспокойтесь.

– А я беспокоюсь. Иди поешь. Как сына тебя прошу.

Натыкаясь на веревки, свисающие с колосников, на декорации, сложенные у стены, Валера Куманин и еще несколько человек пробирались за кулисами к занавесу. Зуев первым нашел дырочку, через которую можно было заглянуть в зал.

– Ну, что там? – спросил его Валера Куманин.

– Ничего. Стоят, молчат.

– У-у-у! Я думал, бить будет, – разочарованно протянул Валера.

Он прокрался на цыпочках к электрощиту у правой кулисы. Стол и составленные на него стулья мешали добраться до щита. Кнопка была упругой, сразу не продавливалась. Валере пришлось животом надавить на стол, а лбом упереться в стулья, чтобы сдвинуть еще на миллиметр всю пирамиду и вдавить кнопку поглубже. Занавес вздрогнул и заскрежетал, поехал. Послышался топот. Зуев, Уваров, Смирнов кинулись в стороны. Толя Кузнецов успел поймать обе половинки занавеса, попытался их удержать, соединить, но занавес вырвался у него из рук, и Толя остался на сцене лицом к лицу с Петром Ивановичем и Сережей.

– Вырвался, – глупо улыбаясь, сказал он. – Извините, Петр Иванович.

– Анатолий Кузнецов! Советский Союз! – где-то за его спиной из темноты кулис объявил Валера Куманин и захихикал. Его хихиканье поддержали ребята, которые были за кулисами.

– Ну почему так смешно-то? – с болью в голосе спросил Петр Иванович и, резко повернувшись, пошел к выходу. Сережа двинулся за ним, чтобы не оставаться лицом к лицу с ребятами, высыпавшими на сцену из-за кулис. Но из второй двери появилась Марьянна.

– Жуков, куда ты? Останься, поговорить надо! – потребовала она. – Зоя Павловна, я прошу вас присутствовать, – обернулась она к входящей вслед за ней учительнице и ребятам.

– А я никуда не собираюсь уходить. Этот вопрос выходит за рамки вашего класса.

Сережа вернулся, сел один в центре зала. Ребята расположились на некотором отдалении вокруг него. Рая Русакова вспрыгнула на сцену.

– Марьянна, Зойпална! – сказала она. – Я считаю как председатель совета бригадиров, что нужно с ним не поговорить, а провести летучее собрание и вынести резолюцию, чтобы он ел. А в трудовом паспорте записать, что он не работал специально, чтобы не есть.

– Ой, Русакова! – поморщился Толя Кузнецов. – Ты думай хоть, что говоришь. Ла-ла-ла получается через левое ухо.

– В отличие от тебя, Кузнецов, я всегда думаю, – потащила она на середину сцены стол. – Мог бы помочь, между прочим.

Подтащив стол, она подняла его, поставила и, не выпуская из рук крышки стола, угрожающе наклонилась в сторону Сережи.

– Объявил голодовку… Ты понимаешь, Жуков, какое святое оружие борьбы ты применяешь в своих мелочных интересах?

Она выпрямилась, пошла за графином, который стоял на пианино.

– Да при чем тут все это? – сказал Толя Кузнецов. Он сел на стол и скрестил ноги. – Тут о рифайнах нужно говорить. Ну, честное слово, Марьянна.

– Слезь! – потребовала Рая Русакова, спихивая Толю со стола. – Марьянна, Кузнецов хочет сорвать сорвание.

– «Сорвание», – передразнил Кузнецов.

– Это что-то из области технической эстетики – рифайн? – с иронией спросила Зоя Павловна у Марии Яновны.

– Не думаю, – серьезно ответила та. – Подожди, Кузнецов, что такое рифайн?

– Марьянна, – подсела к ней Оленька Петрушина. – Это английское слово. А по-французски будет рафинэ. Означает – особо утонченный, изысканный. Особо чистый сахар – рафинад. Знаете, такой, кусочками.

– Во дает! Во дает! – восторженно завопил Зуев. – Рифайн – это как раз не сахар. Рифайн – это как раз перец с солью.

– Основное качество рифайна, – сказала Нинка Лагутина, поправляя косу, – бренчать на какой-нибудь бандуре. Косу носить нельзя. Сразу скажут: не рафинэ. Ну и одеваться со вкусом. Не какие-нибудь там джинсы с заклепками, а «Ли Купер» или «Леви Страус».

– Учиться хорошо! – выкрикнул Уваров. – Но без напряжения. Уметь расслабляться.

– Характеристика довольно точная, – опять съязвила Зоя Павловна.

– И много у нас таких рифайнов? – спросила Марьянна.

– Да есть, – лениво отозвалась Нинка Лагутина.

– Кто, Лагутина? Мы же не в прятки играем.

– Ну, Марьянна, – пересела поближе к учительнице еще на одно место Оленька Петрушина, – вот Жуков, например. Он тонкий, в живописи разбирается, музыку понимает. Ну, такой, – она сделала легкий изящный жест рукой, – рифайн, одним словом.

– Можно, я скажу? – не выдержал Смирнов. Он давно уже тянул руку.

– Можно, Смирнов, скажи, – разрешила Марьянна.

– В двадцать третьей школе тоже есть. Их там только зовут по-другому. Но они то же самое. Там у них интели и рабари. Интель должен уметь красиво жить в школе и после школы. А рабари… ну, это те, которые вроде бы так не умеют.

– Рафинэ, не рафинэ, интели, рабари, глупость какая, – растерянно проговорила Марьянна и обвела взглядом ребят. – Кузнецов, сколько же у нас в классе, кроме Сережи Жукова, этих самых рифайнов?

– Да что вы меня спрашиваете? Пусть считают, кому интересно.

– Как считать?

– А они у вас по списку отмечены.

– Вот хохма, – обернулся Валера Куманин к Сереже, – все рифайны по списку отмечены.

Сережа не разделял восторга своего дружка. Ему эта «хохма» была неприятна.

– Что ты имеешь в виду, Кузнецов?

– Не был! Не был! Не был! – продекламировал Кузнецов. – А надо писать: рифайн! Рифайн! Рифайн! Ведь рифайны, они не ездят на картошку. У них у всех медицинские справочки или уважительные причины.

– Что? Все пять человек, которые не приехали? – спросила Марьянна. – И Киселева?

– Лялька нет! Лялька не потому не приехала. У нее действительно порок сердца, – возразила Алена Давыдова.

Дверь в зрительный зал открылась, и показалось улыбающееся лицо Мишки Даньшина.

– Нельзя, нельзя, – сказал ему Уваров. – У нас важный разговор.

– Чего у вас, репетиция, да? – не давая закрыть дверь, еще шире улыбнулся Мишка Даньшин.

– Репетиция, репетиция, – быстро ответил Уваров, закрывая дверь.

Глава двадцать четвертая
Учитель

Петр Иванович стоял у окна, курил, смотрел в сад. Надежда Ивановна рвала вишню.

– Ну, что ты все смолишь? – крикнула она весело и понесла вишни к окну. – На, поешь.

За спиной Петра Ивановича, в глубине комнаты работал телевизор. Слышался шум трибун и взволнованный голос комментатора. Петр Иванович взял одну вишенку, другую, косточки брал в руку и с досадой выбрасывал в кусты, растущие под окном.

– Уходить мне надо, Надежда, – сказал он.

– Что так?

Надежда Ивановна стояла у окна, сложив на груди руки.

– Неконтактность, некоммуникабельность, – ответил Петр Иванович.

В окне появился муж.

– Все, – махнул он рукой, – проиграла «Заря».

– Да что ты? – шутливо удивилась Надежда Ивановна. – Вот беда-то.

Петр Иванович тоже улыбнулся, но ничего не сказал.

– Мать, где у нас это? – спросил муж.

– Что-о-о? – иронически растягивая слово, спросила Надежда Ивановна.

– Ну, это.

– Где поставил, там и возьми.

– Я найду. Найду.

Он исчез из окна, и Надежда Ивановна, помолчав секундочку, сказала:

– Что ж все уходить-то? Надо же где-то и оставаться.

– Ну не понимаю, почему у него душа не болит, – бросил еще одну косточку в кусты Петр Иванович.

– У кого?

– У парнишки одного. Ну никак не могу до него достучаться. Все мимо него. Все ему безразлично. Нету у меня нужных слов для него.

– Ну и что слова? Бог с ними, со словами. Слова можно и не найти. Вот привез ты сюда их к нам. Поживут они, поработают как следует, глядишь, и поймут что-нибудь.

– Вот, вот, у тебя всегда слова находились. Тебя бы в нашу школу.

– Ну что ж, давай меняться, – засмеялась Надежда Ивановна.

В окне снова появился муж. С бутылкой. Сообщил:

– Старшая пришла. Иди, мать, корми девку, – и когда Надежда Ивановна ушла, похвалился: – Любка у меня молодец. Матерю любит. Меня меньше. Из-за этого дела, – похлопал он по бутылке.

Интермедия Раисы Русаковой

«Какую работу выполняешь по дому?»

Раиса ответила:

«По нашему дому, Урицкого, 22, я выполняю большую общественную работу в красном уголке».

«Кем хочешь стать после окончания школы?»

Раиса ответила:

«Рекультиватором-первопроходцем».

Глава двадцать пятая
Дыши ноздрями

Около клуба Сережа столкнулся с Сашкой.

– Привет! – обрадовался тот. – В кино?

– Нет, – сказала Сережа. – Я видел раньше.

– Я тоже видел. Это же «Кавказская пленница», похохочем.

– Мне не хочется хохотать.

– А Любка в кино? Не видел? – спросил Сашка.

– Не видел.

– Ну, ладно, – сказал Сашка. В руках у него была гитара. Он похлопал по корпусу, спросил: – Посидим на дубочках, поиграем?

Сережа пожал плечами. Они перешли на другую сторону улицы, где были сложены привезенные для строительства материалы, забрались на дубочки. Сережа начал настраивать гитару. Струна звучала тоскливо, одиноко.

– Ну что? Играй же, – торопил его Сашка. – Чего не играешь?

– Не знаю. Наверное, времени нет.

– Как это – нету?

– И сказал нам Помпонацци: не пора ли вам смываться? – ответил Сережа.

– Чего?

– Ничего. Просто уезжать надо.

– А кто этот Помпонацци, который тебе сказал?

– Так, знакомый один. Итальянец. Вот только денег у него нету, у этого Помпонацци. У тебя нету на несколько дней? Я пришлю. Мне бы рубля три. Чтоб на какой-нибудь попутной машине уехать.

– Своих у меня нету, – сказал Сашка. – Я бабке телевизор купил. У миллионера возьмем. Пошли!

– Я сразу вышлю.

– Да ладно, не бедные, – махнул Сашка рукой.

Они подошли к дому Марфы-монашки. Сашка передал Сереже гитару и толкнул калитку.

– Он должен быть здесь, – объяснил Сашка из-за забора. – Помогал бабке копать картошку и теперь дрыхнет или самогонку пьет.

Сережа остался с гитарой на улице. Он прошелся перед окнами туда-сюда и почувствовал себя довольно глупо. «Тоже мне, интеллектуал, серенады петь вышел: «Подайте три рубля на дорогу бедному мальчику». Сашки довольно долго не было. Появился он недовольный, злой.

– Миллионер проклятый, пятерку пожалел.

– Ладно, ничего, обойдусь, – протянул Сережа гитару.

– Этот миллионер когда-нибудь выведет меня, – не замечал Сашка протянутой к нему гитары. – «Заработать надо», – передразнил он дядю Васю. – Он когда-нибудь у меня заработает лет пять. Куда только милиция смотрит? Ну что ты мне суешь гитару? – взорвался он.

– Мне идти надо.

– Куда идти? Стой! Я сигнала жду.

Во дворе появился дядя Вася. Он зашел за дом, вывел оттуда мотоцикл с коляской. Сашка снял со столбика проволочную петлю и оттянул одну секцию плетня в сторону. Дядя Вася завел мотоцикл, проехал мимо, не глядя. Сашка поставил плетень на место, проводил долгим взглядом мотоцикл и, когда дядя Вася скрылся из вида, сказал шепотом:

– Все! Потренькаешь на одной струне, если кто пойдет в этот переулок, к оврагу.

– Зачем? – испугался Сережа.

– Ну не потренькаешь, так постой с гитарой. Чего ты животом дышишь? Ты ноздрями дыши.

Он проскользнул во двор. Сережа, чтобы не стоять на улице с гитарой, двинулся в тупичок. На краю оврага он сел в кустах так, чтобы его не было видно. Из-под ног сорвался камень. Сережа услышал, как он плюхнулся на дне оврага в воду. И почти тотчас же он услышал приближающееся стрекотание мотоцикла. Дядя Вася ехал по картофельному полю на той стороне оврага. Потом он выключил мотор. Сашка вылез на той стороне из оврага и побежал к мотоциклу. Они повозились немного у картофельного бурта, и мотоцикл, взревев, тяжело завилял по пахоте. Сашка некоторое время бежал рядом, подталкивал, потом вспрыгнул на заднее сиденье. Мотоцикл остановился на той стороне оврага, напротив огорода Марфы-монашки. Они взяли из люльки по мешку картошки и побежали к оврагу, тяжело пригибаясь к земле. Дядя Вася и Сашка скрылись в овраге и через некоторое время вынырнули на огороде Марфы-монашки. Они высыпали картошку из мешков в бабкин бурт и замерли, озираясь, прислушиваясь. Сашка тяжело дышал, из горла дяди Васи воздух вырывался со свистом.

– Еще! – прохрипел дядя Вася.

Оба перелезли через плетень и скрылись в овраге. Все это делалось белым днем, мотоцикл стоял на той стороне оврага на виду у всей деревни. Сережа вылез из кустов, открыл калитку, положил гитару во дворе на колоду так, чтобы Сашка ее сразу увидел, и, не оглядываясь, зашагал по улице прочь от этого места.

Сочинская интермедия Ляли Киселевой

После купания в море Леля сидела на балконе в кресле-качалке, закутавшись в махровый халат, читала книжку. Мама лежала рядом в шезлонге. Перелистнув страницу с картинкой, где был изображен восточный базар, Леля сказала:

– Мам, подай мне это…

Она лениво протягивала руку, и пальчик ее безвольно повис в воздухе.

– Что, Ляля? – спросила мама.

– Ну, это…

Пальчик ее продолжал висеть в воздухе, она делала им едва заметное движение, надеясь, что ее мама, доктор экономических наук, человек сообразительный, и так поймет. И хотя мама примерно догадывалась, что нужно дочери, но ее оскорблял и раздражал этот безвольно опущенный вниз пальчик.

– Что, Ляля? Что тебе подать?

– Винограду, – наконец вспомнила Ляля.

– Пойди возьми сама.

– Ну, мама, ты видишь, я занята.

Мама полежала еще с минуту, встала и пошла за виноградом.

Глава двадцать шестая
Картофельная песня

Девочки, которые не пошли в кино, стирали около мостков. Ниже по течению, метрах в тридцати, на выброшенной на берег коряге сидел Сережа, ждал Валеру Куманина. Тот прибежал, придерживая на голове соломенную шляпу, зажимая под мышкой сверток с бельем и успевая на бегу подбрасывать колечко и ловить на нос клоуна. Сначала Валера подбежал к девчонкам, кинул Оленьке Петрушиной сверток с бельем.

– Чтоб выстирать, выгладить и накрахмалить к утру, – крикнул он.

К Сереже он уже подходил шагом. Сел рядом с ним на корягу, подбросил колечко, поймал.

– Знаешь, денег ни у кого нет, все протратились. Письмо вот. Лежало у Зои Павловны. Я взял. От матери?

– Да, – сказал Сережа.

Он разорвал конверт. На маленьком листочке было написано несколько ничего не значащих слов о домашних делах, на большом листе был отпечатан текст какой-то песни.

 
Картошкой в небе плавает Луна
В своем подлунном мире.
А мы идем в поход и на
Спине несем, сквозь рюкзаки видна —
Она! Она!
Картошечка в мундире.
 
 
Кулеш с дымком мы варим из пшена.
На речке, не в квартире.
Пусть будет пир горой и на
Десерт, с бочков чуть-чуть обожжена —
Она! Она!
Картошечка в мундире.
 
 
Погасло солнце, ночь в лесу темна,
Но – раз, два, три, четыре…
И вот уже костер горит и на
Ладонь ложится, словно бы Луна,
Она! Она!
Картошечка в мундире.
 

– Что пишет мать? – спросил Валера Куманин.

– По улице ходила большая крокодила, она, она голодная была, – ответил Сережа, передразнивая слова песни.

– Ты чего? – изумился Валера.

– Ничего, песни пою.

– Слушай, а может, попросить денег у Марьянны?

Разговаривая, Валера не переставал играть в бильбоке. Сережа вырвал у него из рук фигурку клоуна и бросил.

– Ты еще у Петра Ивановича спроси. – Он встал с коряги. – Если не приду сегодня ночевать, книжки мои возьмешь себе и привезешь, когда вас привезут.

Не оглядываясь, быстрым шагом Сережа пошел к дороге.

– Ты что, уезжаешь? – крикнул ему вслед Валера, но ответа не получил.

– Ой, девочки, опять Сережка куда-то пошел, – сказала сострадательная Оленька Петрушина. – Наговорили мы на себя и на него. Как же теперь все будет?

Алена Давыдова намочила в воде кофту и, не выжав ее, размахивая мокрой кофтой, запела:

 
Мы с миленком целовались
От утра и до утра.
А картошку убирали
Из Москвы профессора.
 

Нинка Лагутина и Оленька Петрушина кинулись из воды на берег, потому что от кофты во все стороны летели брызги.

Интермедия Риммы-Риммули

«Какую работу выполняешь по дому?»

Римма-Риммуля ответила:

«Ха!»

«Кем хочешь стать после окончания школы?»

Римма-Риммуля ответила:

«Гм».

Глава двадцать седьмая
Неожиданность

Люба была дома. Сережа видел, как она вошла во двор, потом мелькнула в дальнем окне, которое выходило в сад. Сережа обошел дом, перелез через забор, прокрался к окну, озираясь, нет ли собаки. Окно было открыто.

– Люба! – тихо позвал Сережа и постучал легонько по створке окна.

В комнате раздался быстрый топот босых ног. Выглянула Люба.

– Сережа? – удивилась она. – Я сейчас, Сережа.

– Подожди. Ты можешь мне занять три рубля?

– Три рубля? Сейчас? Я сейчас, Сережа. Подождите меня в саду.

Она выбежала к нему через крытый двор, остановилась в проеме ворот. За ее спиной была видна сложенная по стеночке поленница дров, над крутой лестницей, ведущей из коридора в сад, свисали с сеновала клоки сена.

– Что случилось, Сережа?

– Да, понимаешь, эта дурацкая история с картошкой. Уезжать надо.

– Домой?

Люба стояла в проеме ворот с той стороны, Сережа – с этой. Пахло сеном, яблоками. Около поленницы был расстелен брезент и на нем лежала падалица. Много яблок валялось и под деревьями в саду. Оба были взволнованы. Люба не ждала, что он придет к ней. А Сережа не собирался приходить, а вот почему-то пришел. Он прислонился к косяку низких ворот, стараясь сохранить непринужденную позу, заложил руки в карманы куртки, сказал игривым тоном, на какой еще был способен:

– А может, вместе поедем? Бери своего Виконта.

Люба хотела ему ответить, но не смогла. У нее вдруг перехватило горло, она мотнула головой, сказала сдавленно:

– Никуда я не еду. И Виконт вовсе не Виконт.

– А кто же он? Маркиз?

– Краснуха! – почти выкрикнула она. – Мы на ней воду возим на школьный участок. Бери же деньги! – сунула она ему в руку три рубля и выбежала в сад. Ее платье замелькало между деревьями. Сережа ринулся за ней, догнал. Она присела под яблоней, стала собирать яблоки, стараясь не показывать ему свое лицо.

– Люба, ты что?

– Вот, – выпрямилась она, – яблочек возьми на дорожку. – В глазах у нее были слезы.

Сережа протянул руки, чтобы взять яблоки, она высыпала их все сразу, и они попадали мимо рук на землю. Люба повернулась и опять побежала. Сережа догнал ее, схватил за плечи.

– Люба, но ты-то зачем так? Но ты-то должна понимать. Я бы мог отработать, если бы это имело какой-нибудь смысл.

– Да ты чужой! – крикнула ему сквозь слезы девушка. – Тебе все здесь чужое. Уезжай. И Кольку нашего забери. Не хуже тебя городским будет. Больно умные вы все.

Она вырвалась и выбежала через калитку на улицу.

Интермедия тайных дум Валеры Куманина

Валера набрал полную корзину, выпрямился. В обеих его бороздах, упирающихся в лесопосадки, оставалось картошки на корзину. Валера оглянулся по сторонам. Петрушина волокла свою корзину к бурту. Она была далеко. Женька Уваров побежал ей помочь. Валера быстро вырыл руками в мягкой земле ямку, высыпал туда картошку из корзины, заровнял землю, потоптался. Потом собрал оставшуюся картошку и с преувеличенным кряхтением понес к бурту.

– Я закончил, – сообщил он Марьянне.

– Хорошо. Молодец.

Валера усмехнулся, отряхнул руки. Он умел облегчить себе жизнь. Он знал, что никогда и нигде не растеряется. Читая в газетах сообщения о катастрофах, он думал, был почти уверен, что если когда-нибудь станет падать самолет, в котором он будет куда-нибудь лететь, то все разобьются, а он не разобьется, успеет занять место в хвосте, растолкает всех и первым успеет запереться в уборной.