Текст книги "Картошка"

Автор книги: Эдуард Пашнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Глава девятнадцатая
В гостях у Голубевых

По телевизору передавали какие-то соревнования. Картинка была, а звука не было. Длинноногий негр красиво застывал с вытянутой над барьером ногой. Муж Надежды Ивановны Голубевой, увидев, что гость скосил глаза на экран, поднялся, подошел к телевизору, стукнул по корпусу. Звук появился.

– Смотри, – сказал он, – пропадет – еще стукну.

Но Петр Иванович смотрел не в телевизор. Он оглядывался вокруг, хотел понять, как живут люди, как живет женщина, которую он когда-то любил.

Муж у Надежды Ивановны был неказистый, маленький, небритый и уже пьяненький. Нацелился вилкой в упругий грибочек – звук в телевизоре опять пропал.

– Да сиди ты, – поймала его Надежда Ивановна за руку. – Дай поговорить. Пусть помолчит, совсем бы ты его выключил.

– А если событие какое? – сварливо сказал муж и нахмурился. – Землетрясение там, наводнение.

– Сиди! Выпил – и сиди.

Муж остался сидеть, упругий грибочек юрко выскальзывал у него из-под вилки. Тарелка стояла далеко, и он умаялся его ловить. Положил вилку на стол, взял рукой помидор, а тарелку с грибочками подвинул дорогому гостю:

– Петр Иванович, наколи. Вот такой грибочек, – показал он большой палец. – Надежда моя, Герой Социалистического Труда, собирала.

– Да уймись ты, – сказала Надежда Ивановна с улыбкой.

– Не уймусь. Пусть съест. Он же не знает.

– Борис Гаврилович, не беспокойтесь, пожалуйста, – приложил руку к сердцу Петр Иванович. – Я все вижу, все ем.

– Не все! Грибочек не приголубил, Петр Иванович. Приголубить надо, – и, кивнув на тарелку, зажмурил глаза от удовольствия.

Телевизор внезапно взревел голосами болельщиков многотысячного стадиона. Муж вскочил и торопливо хлопнул рукой по крышке футляра. Изображение и звук исчезли.

– Порядок, – сказал гостеприимный хозяин.

– Ни телевизор починить, ни крышу. Вот такой у меня муж, – сказала Надежда Ивановна с улыбкой, не то жалуясь, не то удивляясь.

– А я вам отвечу, – сказал муж, садясь на свое место. «Вам» – это он имел в виду их обоих, Петра Ивановича он называл на «ты». – Вам скажу-отвечу, почему я ни телевизор, ни по жестяному ремеслу. Вопрос, конечно, законный ко мне, я понимаю. Жена Золотую Звезду имеет.

– Уймись ты, пока я не огрела тебя чем-нибудь, – всерьез рассердилась Надежда Ивановна.

Муж засмеялся. Очень весело ему сделалось, что жена так рассердилась. Была у него обида на эту жизнь, которая сделала его жену героиней, а его оставила при ней. Но была у него над этой женщиной своя власть, и он любил прибедняться, чтобы жена на него сердилась и даже стукнет если – пусть. Ему было это приятно. Отсмеявшись, Борис Гаврилович сделался снова серьезным.

– Она вот говорит, а сама тоже спрашивала, почему я на гончарном деле. Я, может, на трактор пошел бы или на комбайн. А то заведовать фермой. Но не имею права. Глина у нас хорошая. Такая хорошая. – Он зажмурился с таким же удовольствием, с каким зажмуривался, предлагая гостю отведать вкусных грибочков.

– Земля в Колыбелке хорошая, – согласился Петр Иванович. – И река.

– Река – это вода, раствор. Глина у нас хорошая, особую тонкость имеет. Авиационный обжиг дает. Самолеты делать можно. Ракеты запускать.

– Да сиди ты, космонавт глиняный. Хоть бы крышу починил. Дом совсем развалился без хозяина, – сказала она, глядя на Петра Ивановича. И вдруг с неожиданной гордостью добавила: – Художник он у нас. Давеча иду мимо Макарьихи, спрашиваю: «Чего горшки с забора не снимешь?» А она говорит: «Пусть висят, красивые». У него два горшка на выставку взяли. Комиссия из Москвы приезжала.

– Не горшки, а сосуды декоративные. Как записали в бумажке?

– Ладно тебе.

– Нет, не ладно.

Он поднялся, принес из сеней корчажку, сначала повернул ее донышком и показал, что написано печатными буквами на бумажке, приклеенной к донышку, потом поставил перед учителем, махнул рукой:

– Бери на память.

– Спасибо, – растерялся Петр Иванович.

На корчажке обливкой была изображена синяя птица. Она не сразу угадывалась, только приглядевшись, можно было понять, что это не беспорядочное синее пятно, а птица со многими крыльями.

– Синяя птица? – спросил учитель.

– Вроде.

– Вы ее видели, знаете? Как она называется?

– Нет, это я так, придумал, – небрежно отмахнулся муж от корчажки и синей птицы.

Корчажка осталась на столе. Петр Иванович выпивал, закусывал, разглядывал работу мужа Надежды Ивановны Голубевой. Причудливым синим пятном изобразил гончар на корчажке свою фантазию. А печь, обжиг добавили оттенки, и получилось изображение живого, словно огонь не вслепую раскрашивал птицу, а сверяясь с живой природой.

Петр Иванович не удержался, взял корчажку в руки, поиграл ею, заглянул внутрь, в синеву обливки. И вдруг подумал о том, что муж Надежды Ивановны поймал синюю птицу в свою корчажку. Снаружи она изображена, а живет внутри. Это от нее в корчажке такой свет, от ее синих дрожащих крыльев. Она там растворена в дрожащей лазури, как в синем небе над рекой. И только тут он обрадовался подарку.

– Ты, Петр Иванович, ты только одно помни, – прервал его мысли муж, – выставка там не выставка, диплом не диплом, второй степени там, первой степени, неважно. У нас все по-старому, по-простому. Ты понял, что я тебе сообщаю? У нас дома и в мастерской… Ко мне придешь, увидишь, у нас все по-простому. И все! Хрупни зелененьким лучком. В соль вот так, – показал муж, – хрупни, чтоб я слышал.

– Я хрупну, хрупну, – сказал Петр Иванович.

– Петр Иванович, Борис Гаврилович… – улыбнулась Надежда Ивановна. – А для меня он – просто Боренька, а ты – Петя. Ты для меня так и остался Петей, Петенькой.

– Нашла время чмокаться на обе стороны, – сказал муж и нахмурился.

Наступила пауза. Борис Гаврилович хруптел луком. Петр Иванович положил свой пучок на тарелку.

– Хорошо у вас, – смущенно покашлял он. – Книг много.

– Это у нас имеется. Дети читают. С подчеркиванием. Мать, где у нас эта книга?

– Чего ты пристал ко мне с этой книгой? Сдал он ее давно.

– Сам найду.

Он тяжело поднялся и пошел в соседнюю комнату искать книгу. Там что-то упало на пол. Надежда Ивановна вздрогнула, но головы не повернула. Муж их оставил одних за столом, и они сидели молчали. Смотрели не в лицо друг другу, а на стол, на руки.

– Сколько же ты у нас не был, Петя? – спросила Надежда Ивановна. – Лет, либо, пятнадцать?

– А вот был.

– Это когда же? – Надежда Ивановна посмотрела ему в глаза.

– Мать приезжал хоронить.

– Не надо, Петя. – Надежда Ивановна опять опустила глаза. Ей сделалось за него неудобно. – Не было тебя на похоронах. Без тебя обряжали Прасковью Алексеевну Звонареву, без тебя хоронили. Я плакала и по ней и еще больше по тебе. Думала: не прощу, что мать не приехал хоронить. На могилку-то сходил? Мы ее положили рядом с дедом Пантелеймоном. Там дерево красивое, тенечек летом. И вся сторона ихняя, звонаревская.

– Был я, – с болью в голосе произнес Петр Иванович. – Только опоздал. Зашел в избу. Сумерки уже были. Там какие-то старушки. Спрашивают: «Кто такой? Откуда? Что надо?» А я стою, слова не могу сказать, потом говорю: «Прохожий». Воды попросил попить и ушел.

Той кружкой воды, которую вынесли старушки, он не утолил жажду. Петр Иванович спустился к роднику и пил, пил ледяную воду, пока не заломило зубы. Пил и стонал.

В городе на другой день после возвращения заложило горло, и его отвезли в больницу с тяжелой ангиной. Врачи и близкие думали, что он задыхается от ангины, а он задыхался от горя. Он задыхался от ледяной воды колыбелкинского родника, к которому так любил ходить в детстве.

– Вот, – сказал муж, вернувшись из другой комнаты с томиком Джека Лондона, и, наклонившись к Петру Ивановичу, раскрыл книгу и показал отметку, сделанную красным карандашом. – Вот, видал, красным карандашом: «Я дал себе клятву никогда больше не браться за тяжелый физический труд». Из статьи «Как я стал социалистом». В седьмом классе учится Колька наш. В восьмой пойдет. Красным карандашом. Мы там про белую пургу читали, про Аляску, Смок Белью, а он статьи читает. Не хочет, значит, как мы.

– Умнее нас, потому и статьи читает, – сказала Надежда Ивановна.

В сенях громко хлопнула дверь.

– Колька пришел, – радостно оживился муж. – Ну малый! Сейчас увидишь.

Это действительно оказался Колька. Он вошел, сгибаясь под тяжестью большого магнитофона.

– Последний раз официально предупреждаю: если Любка будет отдавать наш магнитофон кому попало, я с ней разведусь, – сказал мрачно мальчишка.

– Поздоровался бы хоть, – заметила с улыбкой Надежда Ивановна.

– Здрасте, – сказал Петру Ивановичу Колька и потащил магнитофон в свою комнату.

– С кем ты разводиться собираешься, дурачок?

– И с вами тоже, если вы укороту ей давать не будете. Они ломают, а я чини.

– Телевизор бы отцу починил. Совсем испортился.

– Вот и хорошо, – сказал Колька, остановившись в дверях своей комнаты. – Не буду я его чинить. Цветной купите, тогда обращайтесь. А то привычка деревенская – деньги копить, а смотреть кино в черный телевизор.

– Сам-то как будто тоже деревенский, – все с такой же мягкой улыбкой проговорила Надежда Ивановна.

– Для вас же стараюсь, – сказал Колька. – Я все равно скоро уеду учиться, и мне не надо будет.

– Этот починил бы пока. Завтра футбол где смотреть отцу?

– Сказал – не буду.

И Колька закрыл дверь.

– Ты это, – крикнул в закрытую дверь отец, – учительница жаловалась, что пропускаешь занятия в поле, на этом школьном огороде.

– Сейчас лето, – ответил Колька.

– Все ходят. Любка ходит.

– Сейчас лето, – открыв дверь, еще раз объяснил Колька. – Хочу – хожу, хочу – нет. Каникулы. – И он захлопнул дверь.

– Видал? Ну малый! – с восхищением сказал отец.

Глава двадцатая
Картошка на ужин

Около столбов ребята окружили Сережу. Он не рассчитывал на такую торжественную встречу.

– Ты где был? Мы за тебя переживать начали, – накинулась Алена Давыдова.

– Сережа, – протиснулась Оленька Петрушина, – ты совершенно, совершенно правильно поступил, что честно сказал. Ты не переживай, завтра придешь – отработаешь.

Он шел в окружении ребят к подъезду школы-интерната и смущенно и растерянно улыбался. Валера Куманин на радостях носился вокруг движущейся по усадьбе группы ребят на велосипеде и напевал:

 
Сережка, Сережка!
А где ж твоя картошка?!
Сережка, Сережка!
Бери к обеду ложку!
 

– Да замолчи ты! – толкнула его Нинка Лагутина. Колесо вильнуло, и Валера чуть не въехал в куст смородины. Ему пришлось соскочить на землю.

– А я думал, ты уехал домой, – крикнул он Сереже.

– Ужин тебе оставлен, – предупредила Римма-Риммуля.

Его вели в столовую. Один Толя Кузнецов не участвовал в этом шествии. Он сидел на лавочке неподалеку от входа в школу-интернат и скоблил ножичком корень.

– Юлий Цезарь приехал на колеснице, – сказал он, не глядя на ребят, окруживших Сережу. Сказал негромко, не прекращая скоблить корень. Но все услышали.

– Что? – спросила Оленька Петрушина.

– Триумфатор, говорю, приехал на колеснице.

– Ты что? – тихо спросил Сережа, и ребята перед ним и перед Толей Кузнецовым расступились.

– Я ничего. Ты картошку отказался убирать, а они, дураки, встречают тебя, как героя.

– Плевать я хотел на картошку, – яростно сказал Сережа и сжал руки в кулаки. Но Толя Кузнецов даже не поднялся с лавочки.

– А сегодня на ужин картошка, – засмеялся он. – А ты наплевал в нее. Как есть будешь?

– Что ты его слушаешь? – загородил Валера Куманин Сережу. – Он же больной. У него температура. Идем.

– В столовую я не пойду, – сказал Сережа и стал быстро подниматься по лестнице в спальню.

Ребята остались перед захлопнувшейся дверью. Оленька Петрушина проводила глазами Сережу и Валеру и обернулась к Толе.

– Ой, Кузнецов, – растерянно сложила она руки на груди, – ты прав. Ты ужасно как прав. Да, девочки! – повернулась она к подружкам.

Эта худенькая девочка с нежным овалом лица, с большими наивными глазами хотела, чтобы всем было хорошо, чтобы все были правы.

Марьянна тотчас же поднялась к Сереже, как только узнала, что он пришел.

– Жуков, что это такое? Отказался есть. Почему?

– Я не хочу.

– Ты хоть понимаешь, что ты неправ? Я имею в виду твой разговор с Петром Ивановичем?

– Почему неправ? Он спрашивает, не надоело ли мне отдыхать. Я отвечаю. Почему я должен врать?

– Врать тебя никто не заставляет. Ладно! Пойдем – поешь. Сегодня на ужин такая вкусная картошка.

Он стоял у окна спиной к учительнице, она тронула его за плечо, Сережа не убрал плечо, но и не повернулся от окна.

– Вот как раз картошку я и не могу.

– У нас и завтра на завтрак картошка. Что ж ты, и завтра есть не будешь?

– Не знаю, – уклончиво ответил Сережа.

Интермедия Игоря Смирнова и Мишки Зуева

«Какую работу выполняешь по дому?»

Игорь Смирнов ответил:

«Хожу в магазин за хлебом».

«Кем хочешь стать после окончания школы?»

Игорь Смирнов ответил:

«Шофером»,

«Какую работу выполняешь по дому?»

Мишка Зуев ответил:

«Хожу за хлебом и за булками».

«Кем хочешь стать после окончания школы?»

Мишка Зуев ответил:

«Рабочим классом».

Глава двадцать первая
Так все-таки для чего козе баян?

От вороха корзин на землю падала пестрая тень. Ребята разбирали корзины и разносили эту пеструю тень по всему полю.

– С утра сразу придут четыре машины, – докладывала Зоя Павловна с блокнотом в руках Петру Ивановичу.

– Хорошо. Ну как, подумал? – не оборачиваясь, спросил он у Сережи.

– Я? – застыл тот с корзиной в руках.

– Подумал, спрашиваю?

– Подумал.

– Ну и каковы выводы?

– Ничего нового. Каждый должен заниматься своим целом. Школьники – учиться. Пианисты – играть на роялях. Колхозники – убирать картошку. Все очень просто. По подсчетам прогнозистов, к двухтысячному году в сельскохозяйственном производстве будет занято не более двух процентов от общего населения. Пианистов, для примера, будет три процента.

– Сколько, говоришь, пианистов?

– Три процента.

– Весело заживем. А эту картошку кто будет убирать, которая сегодня выросла? Она же сгниет, Жуков!

– Не знаю.

– Не знаешь, – повторил за ним Петр Иванович. – Это же земля твоя родная. Под асфальтом в городах тоже, между прочим, земля. Мальчики, которые много читают лежа, не читали, как в Ленинграде сдирали асфальт в блокаду, чтобы посадить картошку?

– Читали. Ну и что?

– Все! – яростно рубанул рукой Петр Иванович.

– Что все?

– Теряем время. Иди еще погуляй и подумай.

– Куда идти?

– Куда хочешь!

– Может быть, мне домой поехать подумать?

– Хоть в Сочи.

– А в Ялту можно?

– Ты же еще не работал нигде, а уже рассуждаешь. Можешь ты вспомнить хоть один день, когда ты работал? Подумай, припомни и удивись!..

– Нечего мне удивляться.

– Ну, что ты делал? Паровое отопление топил? За водой ходил? К крану в соседнюю комнату?

– За водкой ходил в магазин.

– Иди, – отвернулся Петр Иванович.

Сережа постоял за его спиной с опущенными руками, бросил корзину и побрел, низко нагнув голову. Марьянна, ринулась поперек поля. Она хотела догнать Сережу, но в последний момент изменила решение и подбежала к Петру Ивановичу.

– Петр Иванович, вы его опять прогнали?

– Нет, послал за водкой. Что?

– Это ошибка, дорогой Петр Иванович. Жуков – талантливый мальчик, победитель трех математических олимпиад, будет поступать в Московский университет. Это решено. Сережа – мальчик умный, тонкий, с легкоранимой душой. Уборка картошки для него – непривычное дело. Тяжелое, физически непривычное дело. Это непедагогично. Вы меня извините, но то, что вы ведете в некотором роде бездуховные предметы, накладывает механический оттенок на ваши отношения с ребятами. Это же не деревяшка: раз – и отрезал! Тут, может быть… тут… нравственные проблемы духовного порядка.

– Земля – тоже нравственная проблема.

– Вы же сами сказали, что эти вопросы буду решать я. Ушинский…

– Песталоцци! – яростно перебил ее Петр Иванович.

– Что Песталоцци?

Они быстро шли по полю, стараясь уйти подальше от ребят, чтобы те не слышали их разговора.

– То же самое, что Ушинский – великий педагог.

– А вы знаете, что Жуков сегодня утром не завтракал? А вчера не обедал и не ужинал?

– Правильно, – жестко бросил Петр Иванович. – Нас здесь кормят за то, что мы работаем. И деньги школе будут платить за это же, а не за «нравственные проблемы духовного порядка». Работать надо. Работать. Понятно?

Интермедия Нинки Лагутиной

«Какую работу выполняешь по дому?»

Нинка ответила:

«Хожу в магазин, мою полы».

«Кем хочешь стать после окончания школы?»

Нинка ответила:

«Буду поступать в пед. на физ. восп.».

Глава двадцать вторая
Виконт

В деревне никого не было. Она словно вымерла. Только в тупичке какая-то женщина мыла крылечко небольшого дома. Сережа подошел ближе и вдруг узнал в женщине Зинаиду.

– Советский! – крикнула она. – Здравствуй! – И оправила подол.

– Здравствуйте, – остановился Сережа.

– Помоги стол внести.

Сережа вошел в калитку. Вокруг крыльца стояла всякая мебель, два красных кресла. Сережа узнал их. В одном он сидел, когда был в гостях у продавщицы.

Стол был совсем легонький. Сережа поднял его и понес один. В комнатах приятно пахло вымытым полом.

– Сюда, – сказала Зинаида.

Сережа поставил стол. Потом он помог ей занести телевизор, кресла, тумбочку.

– Ну, как ты? – спросила Зинаида.

– Ничего, – ответил Сережа.

– А я вот переселяюсь. Нравится тебе мой новый дом?

– Хороший.

– Спасибо, что помог.

И чмокнула его в щеку. Губы у нее были влажные, как и руки. Тело пахло потом. На улице Сережа вытер рукой щеку и пошел дальше.

По косогору гулял ветер. Сережа зашел в некошеные травы и, опустившись на землю, скрылся в них с головой. По всему телу разлилась слабость, апатия. Он положил под голову руки, свернулся калачиком и попытался заснуть. Но было уже довольно жарко, и Сережа, пометавшись, открыл глаза. Ветви деревьев дробили солнце, теплое дыхание земли поднималось по стеблям, струилось жарким маревом над травами. В звонкой тишине полдня вдруг родился какой-то посторонний звук. Сережа приподнялся. Сначала он увидел только склоненную спину старухи. Потом она вышла на открытое место, срезала серпом несколько пучков травы, и Сережа узнал Марфу-монашку. Тут же, не разгибаясь, она связала траву, прикрепила к веревочному поясу и прошла мимо, не удаляясь, а как бы растворяясь в жарком мареве. Сережа снова лег в траву, потный, разомлевший от жары. Наверное, он все-таки заснул, потому что когда открыл глаза, увидел рядом со своим лицом морду лошади. Встряхивая ушами и фыркая, она косилась на Сережу огромным глазом.

– Пошла! – вскочил Сережа. – Пошла!

За его спиной раздался сдержанный смех. Любка сидела в траве, на бугорочке, обняв колени и покусывая травинку. На голове у нее была легкомысленная кепочка с длинным козырьком.

– Откуда ты взялась, Любка-голубка?

– Купаться приезжала.

– Слушай, ты не знаешь, что это за странная бабка ходит с ятаганом и вся в пучках травы?

– Это Марфа-монашка.

– Ну, Марфа-монашка, понятно, что Марфа-монашка. А что она?

– Полдневные травы собирает.

– Какие? – Слово «полдневные» показалось Сереже незнакомым.

– Полдневные, которые в полдень набирают силу.

Она сидела, покусывая травинку, смотрела на Сережу насмешливо.

– Это твоя лошадь? – спросил Сережа.

– Это Виконт.

– Виконт де Бражелон?

– Виконт от Вики и Континента.

Она засмеялась, и этот смех, озорной, но не обидный, слился с шелестом деревьев, жужжанием шмелей.

– А что это у тебя за кепочка? – спросил Сережа.

– Кепочка-жокеечка, – вздохнула Любка и посерьезнела. – Я уезжаю послезавтра, Сережа, в Алма-Ату с Виконтом. На соревнования.

– В Алма-Ату? А когда приедешь?

– А вам разве не все равно? Тогда вас здесь уже не будет.

Сережа подумал, что ему почему-то не все равно, хотя, конечно, пусть едет.

– Значит, ты еще и амазонка, жокейская девочка. Запиши-ка, амазонка, на всякий случай мой телефон. Будешь в городе, может, сходим вместе в театр, в музей.

– Давайте, Сережа, телефон.

– На чем будешь записывать?

– Я запомню.

– Не хочешь – не надо! Пошел! – замахнулся он на Виконта, тот резко отпрянул в сторону. Сережа схватил ком земли и бросил в него. – Пошел!

– Зачем вы, Сережа? Не надо так, – вскочила с земли Любка и загородила лошадь.

– А что он тут расфыркался?

– А вы не знаете?

– Злится, что ли?

– Это вы злитесь. Он фыркает, потому что в траве могут быть кузнечики, ящерицы. Он фыркает, чтобы отпугнуть их и потом есть траву.

Сережа пригляделся. Виконт как ни в чем не бывало продолжал пастись. Он фыркал, кузнечики разлетались в разные стороны, и только тогда губы лошади тянулись к траве.

– Действительно, – сказал Сережа.

– Необразованный вы, Сережа.

– Лошадиная культура.

– Зачем вы так? В деревне много чего нужно знать, чтобы считаться образованным человеком. Когда какие травы появляются, в какое время их можно рвать, чтобы насушить для аптеки. Когда какие деревья цветут.

– Известно когда, весной.

– Да? – Любка покачала головой. – Привезите вы сюда, где лежите, ульи весной и останетесь без меду.

– Почему?

– Потому что это липы вокруг.

– Ну и что?

– Не знаете? – Она насмешливо сложила ладошки и покачала ими перед собой и перед Сережей. – И из ботаники ничего про липы не помните?

– Никогда не интересовался этим предметом.

– Вы, Сережа, не обижайтесь, но вы необразованный человек. У нас липы цветут не весной, а летом. Даже не в июне, а в начале июля.

– Психи ваши липы и вы все тут вокруг с ятаганами и пучками травы.

– И загадки тут никакой нет. Все другие деревья распускают почки на приросте прошлого года, а липа сначала должна отрастить новые ветки, распустить почки, а потом зацветает. Липа цветет на приросте текущего года. Вспомнили? Наверняка на уроках ботаники проходили.

– Ничего я не вспомнил. Не интересует меня это.

– А что вас интересует? – обиделась Люба.

– Меня интересует, почему колхозники уезжают на скачки, а я должен за них убирать картошку.

– Вам не хочется убирать картошку?

– Не хочется.

– Да, Сережа, – сказала Люба и пошла к лошади. – Я понимаю. До свиданья. Очень приятно было с вами познакомиться. И Виконту тоже. Правда, Виконт?

Люба молча подвела Виконта к пеньку, забралась с пенька на спину лошади. Она сидела ладно, красиво, и Сережа, чтобы не смотреть на нее снизу вверх, встал, выпрямился во весь свой рост.

Ему захотелось обидеть эту спокойно сидящую на лошади деревенскую девушку.

– Ты просила меня прочитать тебе стихи Блока? – спросил он. – Хочешь, прочту?

Люба придержала Виконта.

 
Платок слезами Маша оросила,
От радости не видя ничего.
Пятнадцать штук свинья опоросила.
И живы, живы все до одного.
 

Это была пародия на плохие деревенские стихи. Люба выслушала, сказала без особой обиды, с грустью:

– Зря вы, Сережа, это прочитали. После школы я, наверное, в животноводство пойду работать. У нас комплекс строят. – И вдруг пропела с поразившей Сережу печалью:

 
На горе стоит береза,
А я думала – Сережа.
Подбежала, обняла —
Горько слезы пролила.
 

И, уже не глядя на Сережу, похлопала Виконта по холке. Он встряхнул ушами и пошел, мотая головой, через поляну, а затем между деревьями вверх по склону.

Третья почтовая интермедия Марьянны

Город Н. Главпочтамт.

До востребования Антонову Н. В.

Дорогой Н. В.

Так же, как курильщик, желая бросить курить, выкуривает сначала пять папирос, потом две, потом одну, так же я сокращаю твое имя. Мне кажется, что я так легче отвыкну.

Сегодня ночью произошло событие, после которого я не смогла заснуть. Я лежала, думала о твоих голубоглазках, которые на следующий год пойдут в школу. Верочка пойдет, да? А Машенька – еще через год. Но это неважно. Я думала о них, о жизни, о трудовом воспитании. И я придумала, как сделать, чтобы не надо было никакого трудового воспитания. Надо сделать все очень просто, чтобы дети приезжали в деревню не после восьмого и девятого класса, а сразу после первого. Не улыбайся, сейчас все объясню. Нельзя восемь или девять лет выращивать на асфальте человека, а потом его в деревню – раз! Убирай картошку. Он не умеет, не любит, не понимает. Он – асфальтовый человек. Чего вы от него хотите? Надо сделать так, чтобы у каждого школьника была своя деревня. И чтобы его тянуло сюда. Как Пушкина в Михайловское. Надо, чтобы у каждого школьника с первого класса было свое трудовое имение. Такие имения можно создать вот в таких красивых местах, как здесь, в Колыбелке. Здесь сейчас свободен, нуждается только в ремонте, бывший барский дом, освободился церковный дом, его тоже можно отремонтировать. Я бы на вашем месте от имени завода попросила рассмотреть вопрос о возможности передачи заводу бывшего барского дома. Я имею в виду, что во время зимних каникул учащиеся 1 – 6-х классов (по желанию) могли бы там отдыхать для привыкания к деревне, праздновать елку, кататься на коньках, на лыжах; а во время летних каникул учащиеся младших классов (по желанию) могли бы там отдыхать в три потока (июнь, июль, август), как в пионерском лагере, а учащиеся старших классов в три потока (июнь, июль, август) отдыхать и работать в поле. Такое трудовое поместье школьников через несколько лет смогло бы взять на себя все летние работы в Первомайском совхозе по прополке и уборке овощей. И обязательно, чтобы младшие были рядом со старшими. Мы забыли главный принцип макаренковских бригад. Они были сводные. – младшие всегда работали рядом со старшими и отвечали на равных за все!

Если бы я была директором завода или секретарем райкома, я бы организовала трудовое поместье школьников в Колыбелке. Тем более, что вопрос о том, что дом помещика Чердынина нужно передать Обществу охраны памятников, очень зыбкий. Может быть, Лев Толстой и не останавливался в этом доме. Это еще нужно проверить. Да если и останавливался – не беда. Я, наверное, напишу в облоно, в гороно, куда-нибудь о своем предложении. Утопистка, да? Ну, ладно, прощай!

Твоя Фома Кампанелла.

Это письмо осталось неотосланным. Марьянна перечитала его, скомкала и сказала:

– О господи, какая я дура.