Текст книги "Возвращение"

Автор книги: Эдна О'Брайен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– А если они уедут куда-нибудь на день, тогда испечешь?

– Конечно.

Так быстро прозвучало мое «конечно», так уступчиво, что сразу стало ясно – я с восторгом готова быть ему полезной.

Мало-помалу я поняла, что нет на свете другого такого беспокойного и суматошного места, как дом и лавка Флиннов. Они торговали буквально всем – бакалейными продуктами, фуражом, сержем на костюмы, фланелью, хлопком, керосином, тортами и разными сластями, ботинками, сапогами, свитерами с узорами, которые вязали старые девы и вдовы, жившие в горных деревушках. Они продавали даже женское и мужское нижнее белье, что частенько служило поводом для нескромных намеков и шуток. Женские корсеты были розовые, из шелка; иногда кто-нибудь из братьев вытаскивал из пакета корсет и надевал поверх брюк. Конечно, все это они проделывали, когда в лавке не было покупателей, а мама уходила к исповеди или навестить заболевшую соседку. Сыновья относились к своей матери с почтением, никогда не сквернословили при ней.

Мне нравилось там жить, потому что в доме не смолкали шутки, веселье, постоянно все были заняты чем-нибудь – привозили печенье, взвешивали мясо, приносили, пересчитывали и мыли яйца, отдавали распоряжения, которые надо было торопиться выполнить и быть готовой в любую минуту получить похвалу или щипок от кого-нибудь из братьев. Голова шла кругом! А уж вечерами и подавно не знали меры – мужчины собирались в трактире, на задах дома, потягивали пиво, сначала обменивались короткими замечаниями, потом хмелели и принимались разглагольствовать, нести всякую чушь, а стоило завести кому-нибудь речь о политике – начинали буянить. Если кто перебарщивал, Майкл закатывал рукава, снимал часы и предупреждал: или «прекратите базар», или он выставит всех вон.

По утрам братья острили, вспоминая ночные приключения, а матушка всякий раз твердила, что нечего разрешать мужчинам рассиживаться по ночам, это до добра не доведет. Полицейские редко наведывались к Флиннам после того, как принесли ужасную весть о Фрэнке, но миссис Флинн жила в вечном страхе, что к ним нагрянут блюстители закона, обвинят в чем-нибудь и отдадут под суд. Братья дразнили матушку, намекали, что сержант без ума от нее, а матушка для порядка изображала возмущение, но при этом вспыхивала и оглядывалась по сторонам, словно искала спасения от этих наговоров. Я каждый день надевала чистое платье, мало того – пришивала крахмальный белый воротничок, который, как я считала, придает мне трогательный вид. Я норовила налить братьям лишний стакан чая, угостить лишней порцией яичницы или подложить гарнира. Майкл, бывало, дотронется до моего запястья и скажет: «Ну что за девочка, ну что за девочка!»; я надеялась, что останусь у них навсегда. Мечтала потихоньку, что миссис Флинн удочерит меня и я буду сестрой Майкла, смогу запросто притрагиваться к нему, даже обниматься с ним, – ведь это будет не стыдно и не грешно.

Каждое утро старший брат Уильям загружал тележку и ехал в деревню продавать и покупать продукты. Он и меня уговаривал поехать с ним, соблазняя историями о разных чудаках, с которыми ему доводилось встретиться. В одном доме, к примеру, обитала семья, состоявшая из трех безумцев, они лаяли по-собачьи на прохожих, а четвертому – он был в здравом уме – приходилось выливать на них несколько ведер воды, чтобы они угомонились. В другом доме, вернее, в загоне для скота жила горбунья Делла, она зазывала Уильяма к себе на чашку чая, надеялась, что он возьмет ее в жены. А когда он отказывался, Делла, притопнув ногой, шипела, что никто его и не думал приглашать на чай. Еще он заезжал к одной женщине с дочкой; лежебокам; он подкатывал к их дому, и они звали его наверх в спальню – они лежали в кровати в красивых ночных пижамах, нарумяненные и напомаженные, и листали журналы мод.

– Ну ты хоть один гол забил? – спросил как-то Уильяма кузен Том, а тот, приложив палец к губам, хитро улыбнулся, словно ему было что порассказать. Но он меня так и не уговорил поехать с ним, потому что, во-первых, я была равнодушна к полям, стогам сена и к озерам, а во-вторых, хотела быть поближе к Майклу: вдруг я ему понадоблюсь, а может, он наткнется на меня, и я окажусь в его жарких объятиях. Он работал на мельнице неподалеку, за садом. Иногда я провожала его, птицы на кустах смородины жадно клевали ягоды, мы обычно заставали их за этим занятием – Майкл хлопал в ладоши, спугивая их, и они подымали страшный гвалт.

– До скорого, крокодильчик, – говорил он мне, приподнимая разок-другой кепку, чтобы выказать себя джентльменом.

А я плелась назад – помогать Пегги мыть посуду, чистить кастрюли и скоблить кухню. Потом мы застилали кровати. В спальне Майкла я не находила себе места. Пегги, входя в его комнату, всякий раз вспыхивала, сдергивала одеяло и простыни с кровати и свирепо их трясла в открытое окно. Пока она трясла, внизу гоготали гуси, а индюк, задирая оранжевый клюв, шипел, готовый защитить свое племя.

– Скорее бы в Англию уехать, – говорила Пегги, в ее модели жизни, судя по всему, не было места гусям и таким унизительным занятиям, как уборка спальни.

Комната Майкла ничем не отличалась от обычных спален – высокий потолок, безвкусный ковер и разномастная мебель. Шкаф красного дерева с большим, будто заляпанным грязью зеркалом, в котором смутно и искаженно отражались предметы. Двуспальная кровать с деревянным изголовьем, плетеный стул у кровати, на который он бросал одежду. Возле изразцового камина стояли его башмаки, огромные и важные, начищенные до блеска, коричневые, надетые на колодки; желтовато-коричневое пальто висело на плечиках, слегка покачиваясь в темной пустоте шкафа. Галстуки разных расцветок и рисунков, коробка с красной кисточкой, в которую были брошены любовные письма, наплечник, молитвенник и самое интимное – скомканная пижама в изножье сбитой постели, приводившая Пегги в такую ярость, что она спрашивала меня: интересно, в травяной хоккей или еще во что он играет на ночам? На каминной полке в ряд выстроились кубки, которые он выиграл в хоккей, и тут же в рамке фотография его матушки в юности – губы пухлые, как розовый бутон. Я любила разглядывать кубки, расспрашивать Пегги, когда и где он получил их. Они потускнели, и я решила, что как-нибудь обязательно возьму жидкость для чистки серебра и так их надраю, что, когда он войдет к себе вечером, его встретит сияние серебра, и он удивится, кто бы это мог такую красотищу навести, а может, даже потом узнает кто именно.

Но вот постели приведены в порядок, и я тут же придумываю предлог улизнуть на мельницу. До самой последней минуты я твердила, что ни за что туда не пойду, но потом вдруг делаюсь как безумная, презираю себя за свою слабость, но сдаюсь. Бегу через сад, бормоча слова глупой песенки, и уже представляю его себе, его лицо и куртку, припорошенные мукой, запах зерна, пропитавший его припудренную белую кожу, отчего он выглядит старше, но зато глаза сияют, как глубокие заводи. Я слышу шум торопливой речушки, вижу, как вода брызгами обрушивается на спицы большого деревянного, поросшего мхом мельничного колеса. Я стараюсь войти так, словно заскочила нечаянно.

– Что новенького? – спрашивает он и всякий раз интересуется, заходили англичане в лавку или нет.

В наши края приехал англичанин с сыном – поохотиться и половить рыбу; мы потешались над их произношением, а их поражала наша природа. Как-то они, к своему величайшему удивлению, поймали кролика, принесли его и стали демонстрировать нам в качестве охотничьего трофея.

Однажды я застала Майкла в ярости: он стучал кулаком по столу и обзывал Джока, мальчишку, помогавшего ему на мельнице, идиотом, каких свет не видывал. Заполняя счета своим клиентам, Майкл прибавил к фамилии адресата «эсквайр», а Джок приписал еще и «мистер», теперь все тридцать, а то и сорок конвертов надо было исправлять. Хотя Майкл и был в бешенстве, он, как всегда, обнял меня и сказал: обидно, что я не могу работать на мельнице, тогда он отправил бы Джока назад в исправительную колонию, где он жил раньше. Я была на седьмом небе, но вдруг влетела какая-то смазливая девица постарше меня и не придумала ничего глупее, как сказать, что она, мол, ищет отца. Ее звали Эйлин, она была блондинкой, синеглазой, с длиннющими черными ресницами, которыми она похвалялась и оттого без конца ими хлопала. Она работала в Дублине, а сейчас приехала погостить домой. Лавируя между мешками, она приближалась к нам, и я сразу увидела, как в Майкле и Эйлин вспыхнул интерес друг к другу. Она ходила, покачивая бедрами, и твердила, что отец должен был прийти намолоть овса, куда же это он запропастился?! Заметив руку Майкла на моей талии, она с притворным высокомерием бросила: «Извините», повернулась на каблучках и пошла прочь. На ней был красный жакет, плиссированная юбка и парусиновые танкетки со шнурками вокруг лодыжек.

– Что за спешка? – окликнул он ее.

– Так я же сюда по Делу заглянула, – сказала Эйлин, повернулась к нему и ухмыльнулась.

А Майкл тут же: он и не знал, что она приехала, нельзя спросить, долго ли жители их округи будут иметь счастье лицезреть столь редкую гостью.

– Пока меня не потянет в другие края, – ответила Эйлин и сообщила, что она намерена провести уик-энд в отеле на побережье, там, говорят, по вечерам устраивают любительские концерты.

– Ого! Да ты там всех заткнешь за пояс!

– Не сомневаюсь, – кивнула она и вытянула вперед руку, чтобы похвастать костяными браслетами.

– Мы ведь тут все дикари, прямо индейцы-могавки.

– Как девушке угодить, вы не знаете, это уж точно, – ответила она и намекнула, что в Дублине мужчины умеют ухаживать. И рассмеялась ласково и дерзко.

– Ты на северной стороне живешь? – спросил он.

– Да нет, на южной, – сказала она и добавила, что тех, кто на северной живет, два раза в неделю будит скот, который сгоняют на продажу в загоны. – Северная-то часть деревня деревней.

– Так что цветешь на юге, – сострил он.

Майкл уже забыл обо мне и впился в Эйлин глазами. Вроде бы они обменивались колкостями, а выходило весело, они получали от этого удовольствие.

– Откуда малышка? – спросила Эйлин, кивнув на меня; когда Майкл растолковал ей, она сказала, что знакома с моей сестрой, встречалась с ней на танцах – строит из себя больно много.

– Ну, чем займемся вечерком? – спросил Майкл.

– Не гони лошадей, – ответила Эйлин, он легонько шлепнул ее, и они, взявшись за руки, пошли во двор сговариваться.

Я стояла возле Джока, стиравшего слово «мистер» с конвертов, и чувствовала себя такой же глупой и ненужной, как и он. А Майкл с Эйлин стояли на крыльце, совсем близко друг к другу; меня разобрало любопытство, и я прокралась следом. Они меня не заметили. Спрятавшись за грузовик с откинутым бортом, я следила за ними. Это было ужасно! Он обнимал ее за талию, а она смотрела на него снизу вверх и спрашивала:

– Что, по-твоему, ты делаешь?

А он в ответ: что хочу, то и делаю, захочу – ребра переломаю.

– Только попробуй, только попробуй, – грозила она, и тут он обеими руками обхватил ее за талию и стиснул так, словно впрямь хотел сломать ей ребра. Над молочными бидонами в кузове грузовика кружили мухи – пахло прокисшим молоком и металлом. Кожа на сиденье была порвана, и оттуда торчали пружины. Интересно, чей это грузовик? На какое-то время я отвлеклась, потом опять взглянула. Он немного отступил от нее, плиссированная юбка неровной волной приподнялась выше колен, и я увидела ее ноги, кружево комбинации, увидела, как она, возбужденная, привстала на цыпочки, приноравливаясь к нему. Она ободряюще вскрикивала, смеялась, извивалась, потом вдруг спохватилась, одернула юбку и спросила, что это он надумал. Потом рванулась прочь, но он поймал ее, и они начали бороться. Он отпустил ее только после того, как она пообещала встретиться с ним вечером; свидание они назначили в старом, заросшем саду.

Как раз когда они встретились и, может, именно тогда, когда он, сцепив велосипеды, прислонял их к дереву или расстилал плащ на траве, я стояла на коленях и молилась с его матерью, голос которой прерывался от переполнявших ее любви и преданности всевышнему. В тот вечер она решила помолиться за упокой души сына и мужа. Каменные плиты кухни были жесткими и грязными, казалось, гравий впивался нам в колени, пока мы читали нескончаемые молитвы «Святые Отцы», «Аве Мария» и «Слава Всевышнему». Я думала о влюбленной парочке с любопытством, граничившим с ужасом. Представляла себе место их свидания, запах травы, тяжелое сопенье коров, лица Майкла и Эйлин, почти неразличимые в темноте, представляла то, что не могла увидеть воочию, – жажду прикоснуться друг к другу, непреодолимую, поглотившую их целиком, и вот руки их тянутся, и они сливаются в одно, лихорадочно повторяя имя любимого. Я думала об этом, и шептала молитвы, и слушала бормотанье мужчин за стеной в трактире. Я-то знала всех наперечет и представила себе одного старика, такой отвратительный старикашка, вечно усы в желтой пивной пене. Миссис Флинн разусердствовалась со своими молитвами – мы прочитали «Три таинства», «Возрадуемся и возвеселимся», «Печалуется душа моя, о Господи», «Слава Отцу и Сыну». Закончили мы после десяти вечера, простояв несколько часов кряду на коленях, и теперь поясницу разламывало.

Миссис Флинн спросила, не хочу ли я в награду «сосисочку» и бросила две сосиски на сковороду, которая всегда стояла с краю плиты на тот случай, если кто из сыновей проголодается. Через минуту жир зашипел, она потыкала сосиски вилкой, поторапливая их, приговаривая, что их ждут два голодных клиента. Потом дала мне маленькое пирожное с цветной глазурью, пригласила приезжать к ним каждые каникулы. Она, верно, считала, что я никогда не вырасту большой. Я спала с ней в ее комнате, теперь я помню только, что спальня была сырой, цветочки на обоях расплылись и потускнели, из подушек торчали перья. В тот вечер, возбужденная долгими молитвами, она не гнала меня спать, а разрешила поболтать. Естественно, я завела разговор о ее сыновьях.

– Какого из них вы больше любите? – спросила я.

– Да всех одинаково, – ответила она будничным голосом.

– А правда Майкл король хоккея? – продолжала я, надеясь перевести разговор на него, чтобы она вспомнила, каким он был в детстве, как шалил; а может, расскажет о его нынешнем житье-бытье, особенно о его девушках.

Однажды к ним в лавку пришла цыганка, погадала на Майкла – ему выпала жизнь, полная приключений, и с тех пор, сказала миссис Флинн, она не перестает молить бога, чтобы Майклу не взбрело в голову отправиться в Англию.

– Он не поедет, – сказала я ни с того ни с сего.

– Не приведи господь, – сказала миссис Флинн и добавила, что он такой со всеми ласковый.

Она и не подозревала, что сейчас ее сынок в жарких объятиях Эйлин, а то лишилась бы покоя.

– По-моему, Майкл ваш любимчик, – сказала я.

– Ну ты и чертенок! – сказала миссис Флинн и велела сейчас же отправляться спать.

Но я знала, что не засну. Глаз не сомкну, пока не услышу его шаги по ступенькам крыльца, не услышу, как он к себе в комнату идет, тогда успокоюсь, стану думать, вернее, надеяться, что Эйлин надоела ему и он снова наш. Вернулся Майкл среди ночи, но, услышав, как он насвистывает, я совсем поникла. Мне вдруг безумно захотелось пойти к нему и спросить, не хочет ли он сосисок, но, к счастью, я совладала с собой.

Интересно, кому из двух девиц он станет улыбаться утром в церкви? Эйлин и его подружка Мойра случайно оказались на одной скамье, правда, не рядом друг с другом. Эйлин нарядилась во все черное и прикрыла лицо черной вуалью. Мне показалось, что она смущена, а может, я придумала. Мойра была в вязаном свитере ежевичного цвета и такого же цвета берете, сдвинутом набок и пришпиленном перламутровой булавкой. Во время долгой проповеди она вертелась, выглядывая, видно, Майкла. А он вместе с другими мужчинами стоял в глубине церкви и, как только начали читать Евангелие от Иоанна, выскользнул на улицу. Обе девушки молча прошли по нефу и только на крыльце перебросились парой слов. Потом Мойра отправилась с родителями домой, а Эйлин села на велосипед и покатила одна.

За обедом Майкл был очень со мной внимателен, добавлял то и дело подливку и жареную картошку, приговаривая, чтобы я ела получше. Это был мой последний день у Флиннов – рано утром я уезжала домой на почтовой машине. Может, потому он был со мной такой ласковый, а может, это было молчаливой взяткой за то, что я не выдам его секрета. Мне уже вручили подарки; его матушка – десять шиллингов и четки, а еще распятие, внутри его, с тыльной стороны, был крошечный тайник со святыми мощами.

Во время обеда на кухню влетел Том и сообщил, что он приглашает меня вечером в кино. Братья перебросились шутками по этому поводу, а он им отрезал – я, мол, две недели вкалывала за здорово живешь на кухне и в лавке, никуда носа не казала. К моему ужасу, миссис Флинн горячо поддержала Тома и подлила масла в огонь: ей стыдно, сказала она, за своих сыновей – никому из них в голову не пришло пригласить меня в кино. Мне Том был противен: улыбочка какая-то сальная, вечно ухмылками и причмокиваниями провожает проходящих мимо девчонок. Волосы у него были ярко-рыжие, лицо бледное, в веснушках, носки он натягивал поверх брюк, икры так и выпирали. Но самое противное – руки, белесые, с длинными белыми слизняками-пальцами. Это приглашение повергло меня в уныние, а он добавил, что зайдет за мной в шесть часов, так что у нас до сеанса будет уйма времени. Кинотеатр был милях в трех-четырех от дома, нам предстояло ехать на велосипеде. Я боялась ездить на велосипеде, даже днем еле-еле на нем держалась. Том, в зеленом твидовом костюме и зеленой кепке, пришел, когда стали читать молитву Пресвятой Богородице. Он сиял от удовольствия, и я сразу поняла, что у него на уме, когда увидела, как похотливо он поглаживает сиденье моего велосипеда и спрашивает, не надо ли подстелить что-нибудь, сиденье ведь не слишком мягкое.

– Вот дьявол! – сказал Майкл, когда мы с Томом двинулись в путь.

Я очень плохо держалась на велосипеде, то и дело натыкалась на Тома, стоило мимо промчаться машине, как скатывала в кювет. Знай он, сказал Том, что я такой ездок, привязал бы лучше подушку на раму и сам повез бы меня. Голос у него мерзкий, противно слушать, вкрадчивый такой, липучий, а самое мерзкое было, как он повторял мое имя, давая понять, что я ему приглянулась.

Когда мы добрались до кинотеатра, он взял меня под руку и провел в фойе. Здание было роскошное, с широкими лестницами, из огромной люстры лились потоки света, радужными бликами разбегаясь по красивому ковру. Перила только что надраили, от них пахло порошком «Бронза». Мы сели в предпоследнем ряду; не успели погасить свет, как Том схватил мою руку и стал ее тискать. Я притворилась, будто не понимаю, к чему это он клонит. Потом он пустился на другую хитрость – начал медленно щекотать мне ладонь. Одна женщина говорила мне, что кому начинают щекотать ладони или ногу с тыльной стороны коленок, тот теряет власть над собой, делай с ним что хочешь. А на экране тем временем Лола Монтеза пыталась спастись от негодяя и попадала в опасные переплеты. Да, не позавидуешь ей, как, впрочем, и мне. Захватив одну мою ладонь, Том принялся за другую, но я не проявляла особого восторга, упрямо отбрыкивалась. Стиснула ноги, зацепила одной ступней за лодыжку другой, будто запечаталась. Он велел мне сесть по-другому, но я не послушалась. Я изо всех сил старалась не обращать на него внимания, а он, теряя самообладание, наклонился и лизнул меня в ухо, я вскрикнула от возмущения, и на нас стали вокруг оглядываться. Естественно, он выпрямился, а когда мужчина сзади тронул его за плечо, начал бормотать что-то про свою сестрицу (про меня, значит), у которой нервы не в порядке.

Когда мы вышли из кинотеатра, Том был сам не свой. Зачем это нужно было, спросил он, ему голову морочить, улыбаться и прочее, а потом в дураках оставлять. Я попросила извинения. Понимала, что в темноте всю долгую дорогу домой я буду в его власти. Сделала вид, что меня очень заинтересовал сюжет фильма, начала его расспрашивать, но он быстро меня раскусил, ни с того ни с сего резко развернул свой велосипед передо мной и распорядился: «Стоп! Стой!» Я поняла, что это означает. Он взял оба велосипеда, положил их в сторону, обнял меня и сказал, что я маленькая обманщица, а потом прислонил меня спиной к воротам. Ворота скрипнули и закачались под тяжестью наших тел, во дворе печально замычала корова.

– Не пойду я туда, – сказала я.

– Еще новости!

И добавил, что заплатил по три шиллинга шесть пенсов за билет и ему надоело, что его за нос водят. Набравшись храбрости, я твердила, что мне влетит – священник будет лютовать и миссис Флинн тоже.

– А они и не узнают.

– Узнают, узнают, – повторяла я.

Но его такими отговорками не проведешь.

– Да не трусь ты! – сказал он и начал лезть с поцелуями и выспрашивать, какого цвета у меня белье.

– Я люблю Майкла, я люблю Майкла! – горячо твердила я, наивно надеясь, что ревность охладит его пыл.

– У него же Мойра, – ответил он и принялся расписывать, как Майкл в эту самую минуту милуется с Мойрой на чердаке мельницы – вечерами по воскресеньям они всегда там встречаются.

– Лжешь! – сказала я.

– Да нет же! – ответил Том и начал бахвалиться, что Майкл пересказывает ему в подробностях, как Мойра пришла, и как она трусила, и как болтала, а потом как он ее раздевал, снимал пальто, платье, рубашку, прочее и – вот она лежит в чем мать родила.

Его ласки становились все лихорадочнее, я поняла: единственное спасение – устроить истерику. Начала дрожать, визжать, бессвязно бормотать, я и на самом деле будто в бреду была, он мне влепил пощечину и велел успокоиться, ведь никто не собирается сделать мне ничего дурного. Вдалеке послышался шум мотора, и когда из-за поворота вырвался свет фар, я выбежала на дорогу и стала отчаянно махать руками. Это была машина ветеринара, он притормозил, приоткрыл боковое стекло и крикнул:

– Что там еще?

– Ничего особенного, – ответил Том и добавил, что у меня спустила шина, но он уже сам справился.

Ветеринар уехал. Том поднял с земли свой велосипед и сказал, что давненько ему так не портили вечер.

Молчаливые и угрюмые, мы возвращались домой. Он впереди, ни разу не обернулся посмотреть, еду я за ним или нет. Наша деревня лежала у подножия холма, он покатил вниз, а я пошла пешком – барахлили тормоза. Мне было стыдно, я совсем потерялась, не представляла себе, что я скажу, если миссис Флинн или братья спросят, хорошо ли я провела вечер. Я была опозорена и мечтала поскорее вернуться домой.

Я снимала пальто в прихожей, когда ко мне подошел Майкл. Спросил, привидение я, что ли, увидела, белая, как бумага. Скоро он догадался, в чем дело.

– Молокосос, подонок, – ругался он, ведя меня на кухню. Посадил в глубокое кресло, сел рядом и начал гладить по волосам, повторяя, что он места живого на Томе не оставит. Вдруг он поцеловал меня в знак утешения, за поцелуем этим посыпался град поцелуев, объятий, нежных быстрых слов.

– Я люблю тебя, – выпалила я.

– И я, – ответил Майкл. Голос его и лицо преобразились, он стал моложе и беспечней. Передо мной сидел человек, из-за которого Мойра, Эйлин и еще дюжина девчонок готовы были выцарапать друг другу глаза. Что-то скрипнуло, он отстранился от меня, вскочил и, подмигнув мне, очень осторожно открыл кухонную дверь.

– Кто там? – спросил он сурово, вышел в прихожую, но ответа не последовало. Он пересек прихожую и заглянул в помещение лавки, внезапно на кухне стало темно: не то он зацепил провод, не то забарахлил электродвижок. Я словно в транс погрузилась. Чувствовала, что Майкл возвращается, – мягкие быстрые шаги, огонек сигареты. Однажды я представила, как призывно звучит его голос, сейчас он так звал меня, руки его тянулись с нежной, почти детской мольбой. То, что всего час назад казалось мне отвратительным и мерзким, сейчас вызывало в душе бурю – это была радость и только радость, неистовая и всполошная, которая обрушивается на тебя, когда ты взламываешь панцирь одиночества; так ощущает себя пловец, бесстрашно бросающийся на глубину, и страх отступает. Майкл сказал, что возьмет лимонада и стакан и мы пойдем на сеновал, там нам никто не помешает. Я на все соглашалась. Мы выскользнули украдкой, как воришки, он взял меня на руки, чтобы я не запачкала туфли.

Утром он высунул свою всклокоченную голову из дверей спальни, быстро поцеловал меня, не таясь своей матушки, и шепнул; «Я буду ждать тебя». Он говорил неправду, но я хотела услышать от него только это, и по дороге домой синие, утопающие в тумане холмы, льдистые озера, птичий гомон, сияющие на солнце гряды лаврового дерева вкруг больших поместий – все слепило красотой и бурлило, словно здесь только что зародилась чья-то новая, трепещущая жизнь.

Призраки

Перевод Н. Буровой

Три женщины. В них воплотились непокорность, обаяние и особого рода простодушие, каких я позже уже ни в ком не встречала. Все трое были высокие; попытайся я найти им сравнение, мне бы припомнились картины, изображающие зимние деревья, почти наголо остриженные ветром.

Одна из них временами впадала в безумие. Помню, как-то она вошла в нашу кухню, размахивая веткой рябины. Заднюю дверь мы всегда держали открытой и, чтобы она не захлопнулась, ставили у косяка старый резиновый сапог. Женщину звали Делия. Сначала она колотила веткой по всему, что попадало под руку. Потом ее великолепный гнев обрушился на кухонный шкаф светлого бука, и я испугалась за красивые фарфоровые тарелки, расставленные вдоль задней стенки. Когда-то мама выиграла их на карнавале в Кони-Айленде, и теперь они служили главным украшением кухни. На каждой тарелке был нарисован какой-нибудь цветок. Я особенно любила ту, на которой изображалось странное, закрученное спиралью растение, какое не встречается в наших краях. Мне было жаль тарелок, и особенно эту. Делия хлестала по ним веткой, приговаривая, что они грязные, заляпанные, что это не кухня, а помойная яма и что она научит нас держать дом в чистоте. Я залезла под стол, где часто пряталась и куда вслед за мною забирались щенки и взрослые собаки.

Она бушевала, выражая неудовольствие нашим образом жизни, мамиными ржаными караваями – лупя по ним веткой, Делия кривилась от отвращения, будто пила касторку, – клеенкой на столе и пылью на коричневых вельветовых подушках, брошенных на кресло. Насколько мы знали, ее собственный дом, где она жила с двумя братьями и больной матерью, был не лучше свинарника. Там никогда не убирали. Ветеринар говорил, что после того, как он заходит к ним на кухню взять горячей воды или получить причитающиеся деньги, ему приходится дезинфицировать одежду. Дом назывался «Папоротники»; рядом протекала река. Зимой она разливалась, и поля вокруг были заболочены. В гостиной у них стояло старое пианино, мешки с сахаром и мукой и машинка для резки свеклы и турнепса. Они всегда говорили в повышенных тонах. Это все, что мы о них знали, и когда нам, ребятишкам, случалось оказаться у их ворот, мы бросались наутек, уверяя друг друга, что «чокнутые» хотят нас схватить. Ее брат Динни вечно приставал к девицам, зазывая их покувыркаться на сеновале. Временами его тоже возили в сумасшедший дом.

Так вот, Делия хозяйничала у нас на кухне, словно она была гувернанткой и имела право открывать шкафы, выговаривать мне за рассыпанный сахар и крупу и без конца повторять, а потом и петь «гадость, гадость» высоким вибрирующим голосом. Хорошо еще, что у нас не было пианино и что фисгармонию мы одолжили полицейскому сержанту на свадьбу.

Мама успокоила ее, усадив за стол и поставив перед ней кружку чая и торт. Торт был «мраморный», и Делия дивилась трехцветным разводам на каждом куске. Они и впрямь были как на картинке: коричневое и зеленое перемежалось желтым. Коричневое и зеленое выглядело особенно соблазнительно. Когда мама показала ей бутылочку зеленой эссенции для теста, она вдруг сделалась шелковой, а наш дом обернулся прелестным гнездышком, каких в целом свете не сыщешь. С минуту она молчала, что-то соображая и сосредоточенно жуя, будто проверяя вкус каждой крошки. Она была очень худа и ходила в туфлях со шнуровкой и на высоких каблуках.

Вдруг, словно наконец решившись, она заявила, что ее родителям не следовало б жениться, уж очень они были разные. Мать вышла за отца только потому, что он опоил ее «приворотником». Мама спросила, что это такое. Опустив голову, Делия ткнула пальцем в сторону бутылочки и попросила дать ей попробовать. Ей налили в ложечку зеленого сиропа, она выпила, сразу размякла и, как маленький ребенок, стала с довольным видом поглаживать себя по животу. Вот это и есть приворотник, сказала она. Когда-то давным-давно ее отец забрался по приставной лестнице в комнату ее матери, дал такого зелья, и не успела она опомниться, как он снес ее вниз, посадил в коляску мотоцикла и свез к себе, в «Папоротники». Семья матери отказалась от нее и больше с нею не общалась.

Делия так разомлела, что, когда настали сумерки, отказалась идти домой. Мама пыталась задобрить ее, дав с собою кусок торта и подарив понравившийся ей помпон от туфли, но она не трогалась с места. Я помню, как она цеплялась за коричневую отполированную спинку стула, когда наш работник пытался заставить ее подняться; в результате он пригрозил ей кочергой, и мы снова превратились в ее злейших врагов, а наш дом – в свинарник. Кончилось тем, что она выбежала из кухни, бросила торт на цементные плиты у порога, растоптала его и, наконец, взобралась на телегу, не переставая в ярости выкрикивать: «Не нужны вы нам, не нужны вы нам, пошли вы все к черту!» Я смотрела ей вслед. Сначала она ехала стоя, а потом, когда работник хлестнул лошадь и та помчалась галопом, упала на дно телеги, но, не смирившись, продолжала кричать: «Не нужны вы нам, пошли вы все к черту!»

Вторая женщина, Нэнси, появлялась как из сказки – в длинном дорожном пальто и с сумочкой из змеиной кожи на длинном ремешке. На сумочке была красивая янтарная застежка, и я помню, как она щелкала, когда Нэнси доставала портсигар или кружевной платочек, или делала вид, что роется в сумочке, а на самом деле гляделась в зеркальце в боковом кармане. Она привозила с собой фотоаппарат, так что ее пребывание в нашем доме и прелестные наряды запечатлевались, правда не всегда четко, для потомства. Она была кокетка. Я не совсем понимала, что это слово значит, но знала, она – кокетка. У нее была манера глядеть на мужчин долго и завороженно, а потом делать глотательное движение или, вернее, целый каскад глотательных движений, словно она пила шербет, или лимонад, или шипучку. Она появлялась всякий раз, как у нас устраивались танцы. Приезжала дня за два и потом оставалась еще на день-два.