Текст книги "Возвращение"

Автор книги: Эдна О'Брайен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Положись на нас, – отмахивалась от нее мать, и тогда бабушка в сотый раз начинала рассказывать гостям, что у моей матери настоящий дворец и что лучшего дома во всей округе не сыскать, а мать на нее шикала, словно стыдясь этих рассказов. Отец дважды сказал мне: «Ну как, барышня?», а какой-то незнакомый человек подарил шесть пенсов. Монетка была старая и стершаяся настолько, что казалось, вот-вот растает. Человек был похож на священника, и я из почтительности назвала его «отец», хотя на самом деле он был лодочником.

Похоронили деда на одном из островов озера Шеннон. Большинство провожающих осталось на берегу, а мы, члены семьи, набившись в две лодки, последовали за третьей, той, на которой перевозили гроб. По озеру ходили волны, лодки бросало из стороны в сторону и заливало, и у нас сразу промокли ноги. На острове было полно коров. Испуганные неожиданным появлением людей, они начали громко мычать и носиться галопом; мне показалось, что глядеть на такое во время похорон непристойно. Никакой торжественности не было, и хотя тетя пошмыгала носом, а бабушка издала какие-то восклицания, истинного горя не чувствовалось, и это было самое горькое.

На следующий день они сожгли его рабочую одежду и выбросили на помойку заляпанные грязью сапоги. Потом тетя нашила траурные ромбы на одежду бабушки, Джо и свою. Она написала длинное письмо сыну в Англию и вложила в него ромбы черной ткани, чтобы он тоже мог их нашить. Он работал на автомобильном заводе в Ливерпуле. Когда говорили «Ливерпуль», мне представлялись целые груды ливера, отчего мне становилось нехорошо, и, чтобы отвлечься, я заставляла себя смотреть на свои новые часики, делая вид, что проверяю время. Дом помрачнел. Когда Джо отправился на сенокос, я увязалась за ним и, сидя рядом с ним на косилке, чувствовала, что немножко в него влюбилась. Дома было гораздо хуже: бабушка без конца вздыхала и вспоминала старые времена, когда, бывало, муж бегал за ней с кухонным ножом; она всхлипывала, тоскуя, и повторяла: «Бедняга, он ведь совсем этого не ждал…»

На сенокосе Джо трепал меня по коленке и спрашивал, не боюсь ли я щекотки. У него было славное длинное лицо, и он замечательно свистел. Ему было не более двадцати четырех, но он казался старше из-за того, что носил шляпу с мягкими опущенными полями и брюки, в которые влезли бы два Джо. Когда кобыла мочилась, он спрашивал: «Хочешь лимонада?» Когда она пускала ветры, он издавал непристойные звуки. Мы пообедали и потом еще немного посидели на краю полосы. У нас был с собой хлеб с маслом, фляга молока и отсыревший кусок коврижки, оставшийся с поминок. Джо улыбался мне, спел песню «Ты, любимая, печальней станешь по весне», и я чувствовала себя польщенной. Я знала, что дальше щекотки он не пойдет, потому что был робок в душе, не то что некоторые местные, норовившие завалить тебя где-нибудь в укромном местечке, и тогда уповай на бога. Подсаживая меня на косилку, он сказал, что завтра мы захватим подушку, чтобы мне было мягче сидеть. Но назавтра пошел дождь, и он отправился за досками на лесопилку, а тетя все причитала, что сено намокнет, а то и вовсе пропадет и зимой скотину нечем будет кормить.

В этот день со мной приключилась ужасная неприятность. Я бегала в поле, играла сама с собой в разные игры и любовалась радугами в лужах, и вдруг мне в голову пришло, что меня ищут, и я вприпрыжку побежала домой. Добежав до перелаза, я решила перепрыгнуть через него, но зацепилась и полетела головой вперед прямо в навозную кучу. Я шлепнулась с такой силой, что перемазалась с головы до ног. Это была огромная хлюпающая навозная куча. Каждый день сюда выгребали содержимое коровника, сюда же раз в неделю выбрасывали грязную солому из курятника и подстилки из свинарника. Это вам не в стог сена упасть, сухой и чистый. Хуже места выбрать было нельзя. Опомнившись, я решила, что мне, пожалуй, лучше все с себя снять. Плиссированная юбка, блузка и синяя вязаная кофта имели плачевный вид. Даже рубашка промокла. Вонь была ужасная. Когда, пытаясь соскрести с себя грязь пучком травы, я мылась под уличным краном, из дома появилась тетка и, увидев меня, закричала: «Боже милостивый, что же это такое творится!» Я побоялась сказать, что упала в навоз, и притворилась, что стираю. «Какая еще стирка?» – изумилась она, и тут ее взгляд упал на лежавшую у моих ног испачканную одежду. Она подняла с земли юбку и запричитала, кляня себя – мол, зачем она мне позволила надеть ее сегодня – и проклиная тот день, когда сам черт в моем образе вошел в их дом с чемоданом в руках. Я молча продолжала мыться, не отвечая на град вопросов, начинавшихся со слова «почему». Как будто я знала почему. Она принесла тряпку, кусок пемзы и таз с водой. Раздев меня донага, она стала мыть меня, не переставая браниться. Потом она замочила в тазу одежду, всю, кроме юбки, которую, сказала она, придется высушить, а потом вычистить щеткой. К счастью, бабушке она не стала ничего говорить.

Дня через два она простила меня, позволив мне посмотреть, как она взбивает масло. У нее было хорошее настроение, и она напевала. Я спросила, нельзя ли мне немножко покрутить ручку, но масло уже затвердело, и ручка шла туго. Как я ни пыхтела, у меня не хватило сил повернуть ее.

«Вырастешь – получится», – сказала тетка. Она спела мне песенку про Австралию, а потом спросила, что я буду делать, когда вырасту. Я ответила, что выйду замуж за Карнеро. Она рассмеялась и сказала, как славно быть молодой и беспечной. Она позволила мне заглянуть в маслобойку, на дне которой уже образовался ком желтоватого масла с капельками на поверхности. Он был похож на вынырнувшего из воды тюленя. Мы взяли деревянные лопатки и стали мастерить разные фигурки. Тетка была ловчее. Она быстро наделала из масла круглых ежиков и сказала, хорошо бы позвать на чашку чая нового викария. Викарий приехал совсем недавно и носил очки без оправы.

На следующий день тетка отправилась в город продавать масло, оставив нас с бабушкой смотреть за домом. Она обещала привезти торт из кондитерской. Какой, будет зависеть от цены. Может, бисквитный, а может, оксфордский чайный или фруктовый – в красивой серебряной обертке. Бабушка надела большую соломенную шляпу, завязав тесемки под подбородком; вид у нее был встревоженный. Ей все время казалось, что на задний двор въехала машина или телега, и она посылала меня поглядеть то из одного окна, то из другого. Потом у нее поднялось давление, и мне пришлось идти с ней к елочкам и сидеть там на скамейке. Мы просидели совсем недолго, потому что во двор вошли трое верзил, и мы сразу поняли, что это бродяги. Нас охватил неописуемый ужас. Я знала, что они имеют обыкновение затаскивать девочек к себе в фургон, прятать под шалями и делать с ними всякие нехорошие вещи. Они били своих жен и детей, пьянствовали, дрались друг с другом, а потом неделями приходили в себя в кутузке. Когда они открыли калитку, я вскочила, а бабушка осталась сидеть разинув рот. Один из них нес ножницы, а другой весы. Они спросили, есть ли у нас овечья шерсть, и мы в один голос ответили нет, овец не держим, только коров. Вид у них был жуликоватый и взгляд недобрый. От них всего можно было ожидать. Потом они спросили, есть ли у нас перья для перин и подушек. Бабушка настолько обезумела от страха, что сказала «да» и повела их в дом. Шагая рядом с ней, я вся сжималась, боясь, что на плечо мне вот-вот ляжет тяжелая рука. Они были пугающе молчаливы. Говорил только один; выговор у него был чудовищный, мама назвала бы его хулиганским. Бабушка послала меня наверх принести из гардероба два мешка перьев, а сама осталась внизу, как я понимала, следить, чтобы они не стащили хлеб, посуду или еще что-нибудь.

Когда я спустилась, она договаривалась, вернее, спрашивала о цене. Тот, который вел все переговоры, ответил, что у них меновая торговля и что она получит кружевную ткань. Когда бабушка спросила, велик ли отрез, он сказал, что очень велик. Один из его спутников тем временем сунул руку в мешок, проверяя, не обманываем ли мы их, не насыпали ли туда травы, опилок или еще чего. Бабушка спросила, где же кружева. Они засмеялись и сказали: в фургоне, который стоит у поворота дороги, мэм. Она поняла, что ее обманывают, и попыталась спасти перья. Она потянула мешок за угол и сказала: «Не дам».

– Не на таких напала, – буркнул верзила, жестом веля взять мешок. Потом все трое посмотрели на нас так, будто собирались изувечить, и я стала молиться про себя святым Иуде и Антонию, прося заступничества. Перед уходом они потребовали парного молока и выпили его большими глотками.

– Боишься меня? – спросил бабушку один из них.

Он был выше остальных, рубашка его была расстегнута на груди, и оттуда торчали волосы. Взгляд у него был бессмысленный и мутный, будто он вовсе думать не умел. Почему-то он мне напомнил кусок мяса.

– А чего тебя бояться? – сказала бабушка, и я так восхитилась ее ответом, что захлопала бы в ладоши, если бы не понимала, что мы обе влипли в историю.

Когда они ушли, бабушка несколько раз перекрестилась и сказала, что мы поступили разумно и что другого выхода у нас не было. Вернувшись, тетя устроила нам перекрестный допрос. Больше всего ее интересовало, как они узнали, что в доме есть перья. Не иначе как им кто-то сказал, справедливо рассудила она, ведь не ясновидящие же они. Когда она обращалась ко мне, я молчала, чтобы не выдать бабушку. Когда же она обращалась к бабушке, та снова и снова описывала бродяг во всех деталях, не забывая о дырах в одежде, о булавках вместо пуговиц, о злодейском виде, а потом говорила о ребенке, то есть обо мне, и намекала на что-то, что они могли со мной сделать; слава богу, ничего страшного не произошло, говорила она, мы счастливо от них отделались. Джо еще долго потом дразнил бабушку мифическими кружевами. Он щупал край черной клеенки на кухонном столе и, притворно восторгаясь, спрашивал: «Это у вас брюссельские кружева или из Каримакросса?»

В воскресенье мы ждали маму. Накануне тетка вымыла меня в алюминиевом тазу. Я сидела в нем и дрожала от страха, как бы двоюродный брат не зашел. Я слышала, как он, бреясь, насвистывает что-то на черной кухне. В субботу он всегда намывался и начищался, готовясь к воскресенью. Тетка обдала меня из кастрюли почти что кипятком. Потом полила дождевой водой, которая по контрасту показалась мне ледяной. Тетка не умела купать так, как мама, но все время повторяла, что я буду блестеть как стеклышко.

Маму ждали после обеда. Мы вымыли посуду, накормили собак картофельными очистками с молоком, и вот тут-то началось мучительное ожидание. Я отправилась к калитке, где раньше ждала Карнеро. Никто не появлялся, и я медленно пошла по дороге к перекрестку. Дойдя до поворота, я сообразила, что подвергаю себя опасности, так как где-то здесь бродяги, по их словам, поставили свои фургоны. Я поспешила назад. Вдоль дороги расцвели фуксии, и на ветках бузины цветы соседствовали с ягодами. С веточек фуксии сережками свисали цветы, а на дороге были бурые пятна от раздавленных ягод бузины. Я спряталась, чтобы напугать маму, когда она подойдет, но она все не шла. Ее не было ни в пять, ни в полшестого, ни в шесть. Я бегала в кухню поглядеть на часы, лежавшие циферблатом вниз на буфете, а потом мчалась назад к своему наблюдательному посту. К семи часам всем стало ясно, что она не придет, но во мне еще теплилась надежда. Их раздражали мои вздохи, а когда я отказалась от пирога, они совсем рассердились. Я не могла есть. А вдруг она еще придет? Они говорили, что я просто капризничаю. Мне запретили бегать к воротам, и я сидела как прикованная к кухонному столу перед нетронутым куском пирога. В воображении я уже тысячу раз подняла щеколду на калитке, тысячу раз видела, как мама легкой тенью проходит мимо окна. К тому времени, как мы преклонили колена для вечерней молитвы, мое воображение совсем разгулялось. Мне стало представляться самое страшное – что она заболела и умерла, что отец убил ее или что она сбежала с другим мужчиной. Все три варианта были невыносимы. Лежа в постели, я сотрясалась от рыданий и, чтобы меня не слышали, вцеплялась зубами в одеяло. Пока я плакала, а тетка то увещевала меня, то бранила, в голове моей зрел план.

Наутро, удостоверившись, что от матери вестей не было, я твердо решила бежать. Я положила в ранец хлеб, расческу и зачем-то запасную пару гольфов. Тетке я сказала, что собираюсь на пикник, и чтобы она ничего не заподозрила, изображала веселье, кружась и напевая. День был сухой, и под ногами вилась пыль. За мной увязались собаки, и мне стоило больших трудов заставить их вернуться. Не обнаружив у поворота дороги никаких фургонов, я совсем приободрилась. Я то шла, то бежала, а потом замедляла шаг и оглядывалась, проверяя, не идет ли кто за мной. Я мчалась, надеясь таким образом избежать опасных встреч с незнакомцами, но как было избежать камней и щебня, которые то и дело попадали мне под ноги на дороге? Дважды я споткнулась и чуть не упала. Если мне навстречу шли двое, я не боялась, но встреча с одиноким человеком сулила недоброе. Он всегда мог оказаться сумасшедшим, пьяным или насильником. Трижды мне пришлось свернуть с дороги в поле и прятаться там, пока пройдет одинокий и потому опасный путник. К счастью, дорога была пустынной, оттого что край был малонаселенный.

Свернувши с проселка на шоссе, я успокоилась. Вскоре меня нагнала повозка, и возница предложил меня подбросить. Это был вполне безопасный на вид человек в дешевом пальто с ворсом и матерчатой кепке. Забравшись на повозку, я с удивлением обнаружила, что под сиденьем квохчут куры.

– Ты не из Линиганов будешь? – спросил возница, имея в виду семейство бабушки.

Я отвечала, что нет, и назвала первую пришедшую на ум фамилию. Он стал засыпать меня вопросами. Стремясь вытянуть из меня как можно больше, он даже попридержал лошадь, чтобы продлить наше совместное путешествие. Время тянулось мучительно медленно. Черная кожаная обивка на сиденье была прикреплена большими черными пуговицами. Он расстелил плед, лежавший у него на коленях, укрыв им и меня. Я поспешила выскользнуть под предлогом, что там блохи и еще какие-то мошки. Дорога была удручающе пустынна, по сторонам лишь иногда попадались дома, сады или кладбища. С деревьев свисали соблазнительные яблоки, каждое чудо как хорошо. Возница спросил, верю ли я в привидения, и сказал, что однажды на болотах он видел лошадь под седлом, но без всадника.

– Если ты из Минноугов, то тебе сходить здесь, – сказал он и натянул поводья.

Я назвалась так, потому что знала одну девочку с такой фамилией. Ее мать ушла от мужа, и они жили вдвоем. Я ей завидовала.

– Да нет, – возразила я небрежным тоном, чтобы не вызвать дальнейших расспросов. Я сказала, кто я, и попросила высадить меня в деревне.

– Я как раз мимо ваших ворот проезжать буду, – сказал он, и я испугалась, что он напрашивается в дом. Моя мама ужасно боялась посетителей, как знакомых, так и незнакомых, потому что любой визит служил отцу поводом напиться; а если уж он напивался, у него начинался один из его злополучных запоев. Мне пришлось изобрести еще одну ложь. Я сказала, что не могу пригласить его в дом, так как мы все гостим у бабушки, и что родители послали меня домой за сменой белья. Он начал было недовольно ворчать, но я поспешно соскочила с повозки, пообещав, что мы обязательно пригласим его поиграть в карты как-нибудь в декабре.

Дома никого не было. Дверь была заперта, а ключ лежал на обычном месте, под окном кладовки. Я поняла, что мама куда-то торопилась, потому что посуда была не убрана, на столе рядом с полупустой пудреницей валялась пуховка и стояла коробка из папье-маше, в которой она держала туалетные принадлежности. Неужели она уехала в город? В моей душе шевельнулась зависть. Как она могла поехать без меня? Я на всякий случай покричала, но в доме по-прежнему было тихо. Я поднялась наверх со смешанным чувством страха, обиды, подозрения и зависти. Постель была застлана. Комнаты показались давяще огромными по сравнению с маленькими, тесными комнатками в бабушкином доме. Заслышав шаги на кухне, я сбежала вниз с бьющимся от волнения сердцем. Это была мама. Она ходила в магазин за шоколадом. Время было военное, и его выдавали по карточкам, но ей всегда удавалось уговорить бакалейщика отпустить ей побольше. Бакалейщик был не женат, и мама ему нравилась. Может быть, поэтому она и напудрилась, отправляясь за покупками.

– Почему ты здесь, сударыня? – спросила она холодно.

Но ведь она же не приехала в воскресенье. Я не смогла сдержать упрека. Она сказала, чтобы я не говорила ерунды – ведь я прекрасно знаю, что должна жить у бабушки до конца августа, пока не начнутся занятия в школе. Она еще больше рассердилась, когда я сказала, что сбежала.

– Что они там подумают? Что ты в нужник провалилась или еще куда? – говорила она. Она сказала, что у меня совести нет и она просто не знает, что теперь делать и как с ними связаться.

– А где отец? – спросила я.

– Сено возит, – ответила она.

Я убрала со стола чашки – старалась показать, что могу быть полезной. Увидев, в каком состоянии мои парусиновые туфли и носки, она спросила, уж не шла ли я часом по реке. Я же твердила свое: почему она не приехала в воскресенье, как обещала. Проколола шину на велосипеде, сказала она, ведь не думаю же я, что с ее мозолями, шишками и волдырями на ногах она в состоянии пройти шесть миль пешком после дня работы. Да, не так я представляла себе возвращение в родной дом – никто не кинулся ко мне, не обрадовался, не обнял. Она налила чайник, а я поставила на стол чистые чашки. Я старалась быть воспитанной и не выдавала своей обиды и горечи. Я рассказала ей, сколько стогов сена мы наметали, и она заметила, что мы их перещеголяли. Она достала несколько ячменных лепешек из шкафа и велела мне есть. Она не стала их разогревать, и это значило, что она еще сердится. Я знала, что к ночи она отойдет, но мне уже было все равно. Все хорошо в свое время.

Я сидела в конце стола и смотрела, как она, хмуря брови, пишет письмо тетке, сообщая, что я дома. Наутро я должна была отдать письмо почтальону и попросить не опускать его в ящик, а передать прямо в руки. Мать все повторяла, что может себе представить, как они там сбились с ног, разыскивая меня целый день. Чернила в ее ручке кончились, и, пока она их набирала, я держала полупустую чернильницу наклонно.

– Сядь на место, – сказала она, и я снова пошла на свой край стола и сидела там оцепенев. Я думала о полях за бабушкиным домом, о гладких камушках, которые оставила на подоконнике, думала о цветниках, о ночи, когда умер дедушка, а я стояла, как на часах, в холодной гостиной. О многом думала. И мне хотелось и здесь быть, в нашем доме, и к бабушке вернуться, чтобы опять скучать по маме. Тоскуя вдали от нее, я полнее ощущала ту мучительную боль, которая доказывала мне самой, как сильно я ее люблю. Я думала о том, что мне лучше быть вдали от нее, чтобы вспоминать о ней и в мыслях превращать ее в совершенство, коим она явно не была. Я решила, что, когда вырасту, обязательно уйду из дома. Мысль эта, исполненная предвкушения мести, утешила меня.

Кукла

Перевод А. Николаевской

Каждый год к рождеству я получала в подарок куклу от одной малознакомой женщины. Она была приятельницей моей мамы, и хотя они лишь изредка виделись или случайно встречались на чьих-нибудь похоронах, она не оставляла своей чудесной привычки – к рождеству присылала мне куклу. Ее обычно привозили вечерним автобусом незадолго до полуночи, и ее появление еще больше разжигало лихорадочный пыл суматошных и беспокойных рождественских дней. Мы пекли картофельную кулебяку, грибные пирожки, пудинг со взбитыми сливками, украшали подоконники венками из ветвей остролиста и блестящей мишурой, мы ждали, что вот-вот нам выпадет какое-то непривычное счастье.

Новая кукла казалась нам загадочнее и красивее, чем ее предшественница, а ее одеяние – пышнее и богаче. Куклы были мальчиками и девочками. Жокей в ярко-красном костюмчике, голландский барабанщик в темно-бордовом бархате, кукла с закрывающимися глазами в кринолине, существо такой хрупкой красоты, что, когда мои сестры хватали ее неловкими руками или начинали дергать за ресницы, чтобы она моргала, я пугалась. Глаза ее, похоже, были фарфоровые, будто два голубых цветочка, отливали ровной глазурью и преследовали навязчивой синью. Ее мы назвали Розалиндой.

Что и говорить, сестры ревновали и дулись: разве справедливо – мне дарят куклу, а им скучный, обычный фланелевый чулок со всякой ерундой, с полезными предметами: карандашами, тетрадками, еще подсыпают туда горстку ирисок и кладут трубочку с лакрицей. Всем своим куклам я дала имена, устроила для каждой место поудобнее – в углу комнаты, на этажерке, в пустой коробке из-под печенья, с каждой у меня были особые темы для бесед, каждую я награждала особыми знаками любви, а если надо было, то и наказывала каждую на свой лад. В отведенный час устраивала им по очереди прогулки, выносила во двор, усаживала на подоконник или в высокой траве и оставляла их там понарошку. У меня не было любимчиков, пока не появилась седьмая кукла, настоящая принцесса. Она тоже была с закрывающимися глазами, но большая, в голубом платье, газовой накидке, голубом берете, в белых лайковых туфельках с пуговичками. Мои сестры – а ведь они были старше меня – были поражены не меньше, чем я. В ней было что-то таинственное. Мы сошлись на том, что она как живая, а если к ней подольститься, она непременно заговорит. Льняные волосики на ощупь напоминали перышки, крошечные запястья двигались на шарнирах, ресницы – блестящие и черные, а взгляд такой завораживающий, что мы часто думали: нет, она не бездушная игрушка, душа у нее есть, и к нам она не безразлична. С ней я говорила о самом важном, самом наболевшем.

Так уж вышло, что школьная учительница невзлюбила меня; причин на то была уйма. Мне нравились уроки, я лучше всех готовила домашнее задание, задолго до звонка приходила в школу, к появлению учительницы успевала разжечь огонь в камине, разгрести пепел, набрать корзину торфа и дров. На самом деле ее раздражало мое прилежание, и она вечно дразнила меня, обзывала «паинькой». Она насмешничала над моей кофтой, шнурками на ботинках, заколкой в волосах, а чтобы другие девочки тоже потешались надо мной, называла меня «Оно». Сообщала обычно: «Оно пришло с дыркой на чулке», «Оно в грязной куртке», «Оно опять развело пачкотню в тетради». Учительница, думаю, ненавидела меня. Если я сдавала экзамен лучше других – а такое часто бывало, – она сперва зачитывала оценки других, а мою в последнюю очередь. И произносила: «Мы знаем, кто у нас больше всех зубрил», будто я провинилась. Когда на уроках кулинарии я предлагала ей попробовать пирога, который сама испекла, она корчила мину, словно я подсовывала ей гадость или отраву. Однажды она подговорила старшую девочку угостить меня фруктовым слабительным, сказав, что это конфеты, и наслаждалась, наблюдая, как я весь вечер бегаю в уборную. Я несла тяжкий крест. Когда, случалось, приходил инспектор и хвалил меня, она говорила ему, что я сообразительная, но совершенно неразвитая. Зато с моими сестрами была ласковой, часто справлялась у них о здоровье мамы, интересовалась, не собирается ли она прислать баночку домашнего варенья или кусок пирога. Я много молилась, посещала новены^[2] в надежде, что она обратится к своей совести, поймет, как несправедлива ко мне, и раскается.

Однажды я готова была поверить, что мои молитвы услышаны. Дело было в ноябре, девочки начали откладывать деньги к рождеству, скоро в витринах магазинов появятся индюшки, а чуть попозже – ветчина и маленькие плоды без косточек, мандарины. Учительница объявила нам, что, поскольку мы хорошо сдали экзамен по катехизису, она решила поставить детский спектакль, в котором мы все будем играть, сами смастерим для него кукол и ясли и выстелим их соломой. Кто-то сказал, что из моей куклы получится самая красивая Пречистая Дева. Несколько девочек пошли ко мне домой посмотреть ее, я позволила им заглянуть в коробку с серебряной соломкой. На следующий день я принесла куклу в школу, и когда учительница сняла крышку с черной лакированной коробки, все вытянули шеи, чтобы получше разглядеть куклу.

– Что ж, вполне сносная, – сказала учительница и велела поставить коробку с куклой в кухонный шкаф: ей надлежало там находиться, покуда она не понадобится.

Я огорчалась, что нас разлучили, но была горда, что она примет участие в нашем спектакле и ей отведена главная роль. Я сшила ей плащ, ниспадающий складками, синий плащ, приколола к нему сетку и скрепила его маленькой алмазной застежкой. Кукла была словно соткана из лунного света, мерцала и сияла даже в темные, дождливые дни. Кухонный шкаф был совсем не подходящим местом для нее, но что я могла поделать?

Спектакль прошел не без накладок. Явился пьяный и мрачный кузен учительницы, Мило, и ко всем приставал. Он заманивал девочек к камину под предлогом, что ему надо с ними переговорить, а сам щупал их за икры и щекотал с тыльной стороны коленок. Он и меня подозвал и спросил, не поладим ли мы с ним. Он работал на аукционе в городе, был холостым. Двух сыновей учительницы тоже пригласили, но один из них исчез посредине спектакля. Он был чудаковатым, вечно без причины хохотал и, несмотря на свои двадцать лет, звал учительницу «мамусенькой». Волосы у него были ярко-рыжие, а взгляд какой-то недобрый. Девочки забывали слова, терялись, суфлировавшая им учительница опаздывала с подсказкой, и получалась путаница. Она сидела за кулисами, а голос ее был слышен на улице. Спектакль провалился. Только моя кукла была великолепна, и все были от нее в восторге.

Потом нас угощали чаем с пшеничными лепешками, а учительница беседовала с мамашами, их, правда, было совсем немного. Моя мама не пришла, потому что в то время она не могла находиться в людных местах, даже к воскресной службе остерегалась ходить, хотя уповала на бога, просила, чтобы он исцелил ее от мучительных головокружений и удушья. Потом все разошлись, я и еще несколько девочек помыли посуду; покончив с этим, я повернулась к учительнице и просияла – она улыбалась мне ласково и открыто. Поблагодарила за куклу и сказала, что, конечно же, кукла спасла спектакль; но когда я протянула руку, она шлепнула по ней линейкой и весело рассмеялась:

– Уж не думаешь ли ты, что я отдам ее тебе, она мне так понравилась… крошка, – и похлопала ее по фарфоровой щеке.

Дома я устроила истерику. Мама сказала, что учительница, верно, просто пошутила и через день-два вернет мне куклу. А если не вернет, добавил отец, она будет иметь дело с ним, он и тумаками ее, если надо, наградит. Потекли дни и недели. Наступили каникулы, а учительница не только не отдала мне куклу, но унесла ее домой и заперла в горке среди чашек и безделушек. Проходя мимо, я часто заглядывала в окно. Но горка стояла в углу, и разглядеть куклу я не могла, хотя знала точно – она там томится, мне об этом их горничная Лиззи сказала. Я прислонялась лбом к стеклу и звала свою куклу, приговаривая, что все время думаю о ней, что скоро вызволю ее из плена.

Домашние согласились, что поступок учительницы чудовищный, но никто не решался поговорить с ней, призвать к порядку. Секрет в том, что ее боялись. У нее был злой язык, да к тому же они, люди суеверные, считали ее ведьмой и верили, что она захочет – даст детям ум и смекалку, а захочет – отберет. Словно ей ничего не стоило вытащить пинцетом из нас мозги и вымочить их в рассоле. Потому никто ничего не предпринимал, и постепенно я смирилась. Один раз, набравшись храбрости, я спросила учительницу, когда она мне вернет мою куклу, но та обрезала меня, сказала, что я совсем потеряла совесть. С тех пор я больше не задерживалась у ее окна, торопилась перейти на противоположную сторону, больше не заговаривала с Лиззи, страшась, что она сообщит мне что-нибудь печальное.

Как-то раз меня послали к учительнице домой со свиным окороком. Она вместе со своим чудаковатым сыном, спустив чулки, грелась у камина. Их ноги пылали. Она предложила мне зайти и взглянуть на куклу, но я отказалась. В скором времени я должна была уехать учиться в платную школу, я знала – еще немного, и я освобожусь от нее навсегда, забуду ее, забуду куклу, забуду все, что довелось мне пережить, а если и стану о чем-нибудь вспоминать, то без содрогания.

С годами все и вся уступает свои места другим. Тех, кого мы знали прежде, уже нет с нами, но каким-то необъяснимым путем они проявляются в наших новых знакомых, потому что в каждом заключено много других людей, и кажется, будто извлекаешь из одной коробки другую, пока не наткнешься на ту, что хранит суть человека.

Учительница умерла; она долго умирала, рак источил ее, но она сопротивлялась, говорила, что мало пожила. Рассказывали, что она оставила солидный капиталец, вспоминали ее жалостные предсмертные слова, но меня это не трогало. Я не испытывала ни гнева, ни сожаления. Она для меня больше ничего не значила. Я сбежала от них. Спаслась бегством. Я живу в городе. Стала как перекати-поле – похоронила прошлое. Принимаю у себя дома самых разных людей; мои гости разыгрывают представления – танцуют, острят, поют, получается нечто вроде домашнего театра, в котором мы все играем свои роли. Я тоже играю. Моя роль в том, чтобы принимать гостей, ублажать, угощать их, а в душе – остерегаться, держаться на расстоянии. Как и они, я улыбаюсь, кружусь, курю, пью, чтобы меня немного лихорадило и сладостные, мимолетные образы туманили сознание. В общем-то особенно я этим не увлекаюсь. Это получается само собой, естественно – так плесень дышит и живет в темноте. Вот и выходит, что я далека от тех, с кем сейчас, и от тех, с кем была раньше. По ночам я наслаждаюсь своей отъединенностью. А по утрам прикасаюсь к столу, к чашке, тороплюсь убедиться – да, это стол, да, это чашка, и я болтаю с ними; и когда поливаю цветы, болтаю с цветами, думаю, какие же они нежные, дерево и дымок из печной трубы тоже нежные, и, может, и мои друзья в душе нежны, но, как и я, они склонны скрывать это. Никто из нас никогда не рассказывает, откуда он, о том, что давит сердце. Может, мы смущаемся или стыдимся?

Я вернулась. Долг вынудил меня приехать назад: надо было повидаться с оставшимися в живых родственниками, и я сыграла роль, какую мне подобало. Пришлось нанести визит сыну учительницы. Он содержал похоронное бюро и взял на себя хлопоты по организации похорон моей тетки. Я пошла расплатиться с ним, «все уладить», как принято говорить; его жена, дама, помнится, несколько легкомысленная, встретила меня звонким смехом. Она побежала через прихожую, выкликая мужа по имени, попутно бросив мне, что всегда думала, что у меня черные как смоль волосы. Мужа звали Денис. Он поздоровался со мной весьма официально, спросил, какой я хочу заказать венок – в форме сердца, круглый или в форме креста. Я предоставила ему право выбора. В забитой до отказа горке томилась отнятая у меня кукла, и если куклы способны стареть, она очень постарела. Серая, заплесневевшая, платье и плащ обратились в саван; казалось, возьму ее, и она рассыплется.