Текст книги "Возвращение"

Автор книги: Эдна О'Брайен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Небось подарок придется дарить, – сказала мать ворчливо, узнав о помолвке. Она не забыла, какой щелчок по носу получила, пытаясь завести с Коннорами дружбу; да и за вырезку, которую мы им посылали всякий раз, как закалывали свинью, они едва удостаивали нас благодарности.

– Конечно, надо. И хороший, – отозвался отец.

Через несколько дней они съездили в Лимерик и купили вилку и нож для разрезания мяса в выложенной бархатом коробке. Мы преподнесли их мисс Эми, когда она в очередной раз проходила через наш двор со своими собаками.

– Я очень тронута, право. Спасибо большое, – произнесла она, улыбнувшись каждому из нас. Затем, скромно потупясь, сказала отцу, что поскольку ее скоро «окрутят», надо бы им это где-нибудь отметить. Это, конечно, была шутка, но мы все стали подтрунивать над ними, а мама, будто не одобряя затею, покачала головой и сказала «ай-ай-ай». В тот день мисс Эми была восхитительна. Кожа ее казалась бархатной, а оранжевый шарф, обвивавшийся вокруг шеи, отражался в ее карих глазах, отчего она вся мягко сияла, как в огнях театральной рампы. Голос ее звучал приветливо. День был сырой, по склонам гор ползли клочья тумана, и с листьев грецкого ореха, пока мы говорили, тихо скатывались большие капли. Мисс Эми подставила под них ладони, подняла лицо и объявила небесам, что она счастлива. Мама спросила о приданом, и мисс Эми сказала, что у нее четыре пары выходных туфель, два верблюжьих пальто, темно-голубой дорожный костюм и подвенечное платье из вуали цвета персика или, скорее, шампанского. В ту минуту я обожала ее, я хотела быть к ней ближе, я бы все отдала, чтобы вместе с ней перейти поле, войти в ее дом и стать ее подругой, но мне было десять, а ей тридцать или тридцать пять.

Относительно свадьбы делались самые разнообразные предположения. Из деревни, как и следовало ожидать, никого не пригласили. По одним слухам, бракосочетание должно было состояться в регистрационном бюро в Дублине, по другим – клерк заверил приходского священника, что они будут венчаться в католической церкви, и обещал ему огромные деньги за разрешение на брак. Поговаривали даже, что мисс Эми готовится к обращению – видимо, как всегда, желаемое принимали за действительное. Как бы то ни было, все были поражены, когда в один прекрасный день жених вдруг уехал. Он вышел из банка в обеденный перерыв после конфиденциальной беседы с управляющим. Мисс Эми отвезла его на полустанок в десяти милях от деревни, они несколько раз поцеловались, и он вспрыгнул на проходящий поезд. Все решили, что он выехал загодя, чтобы подготовиться к свадьбе, и что барышни с отцом вскоре последуют за ним. Но почтальон, тоже из протестантов, сказал, что майор не двинется с места ради того, чтобы поглядеть, как его дочь сочетается браком с папистом.

Целую неделю мы напряженно следили за домом и воротами, но мисс Эми так и не показалась. Куда она уехала, в каком направлении, во что была одета – этого никто не знал. Известно было только, что мисс Люси стала гулять с Жеребцом одна и что мисс Эми не видно.

– А где же нынче наша невеста? – полюбопытствовала однажды миссис О’Ши, владелица гостиницы. Мисс Люси ответила, как отрезала, коротко и надменно:

– Сестра уехала. Решила сменить обстановку.

От ее ледяного тона у всех перехватило дыхание. Миссис О’Ши издала какое-то не вполне уместное восклицание, что-то вроде «Ай!», и это вызвало у окружающих мысль о катастрофе.

– Это все, что вы хотели узнать, миссис О’Ши? – бросила мисс Люси, круто развернулась на каблуках и вышла в сопровождении Жеребца. Больше они никогда не бывали в баре гостиницы «Борзая», предпочтя ему пивную чуть подальше на той же улице. Несколько завсегдатаев «Борзой» вскоре последовали их примеру.

Тайна мисс Эми не давала людям покоя, они мучались любопытством и терялись в догадках. Каждому казалось, что другим что-то известно. Спрашивали почтальона, но он только покачивал головой, приговаривая: «Поживем – увидим», но при этом было совершенно ясно, что он рад случившемуся. На попытки моей матери по секрету выведать что-нибудь у священника тот отвечал советом преклонить колена и, как подобает добрым христианам, помолиться за мисс Эми. Женщины рассуждали о несчастных влюбленных и высказывали предположение, что мисс Эми сошла с ума и что ее заперли в приюте для душевнобольных. Напряжение спало, когда свадебные подарки с приложенной к ним туманной, но вежливой запиской от мисс Люси были возвращены дарителям. Моя мать отвезла наш подарок обратно в магазин и обменяла его на обеденные тарелки. Причиной случившегося считали сопротивление семьи. Мисс Люси почти не появлялась в деревне. Майор совсем расхворался, и она вся отдалась уходу за ним. Каждый вечер, без пяти минут девять, сиделка проезжала на велосипеде по аллее, ведущей к усадьбе. Больше никто туда не ходил, и дом постепенно приобрел заброшенный вид. Летними вечерами я шла посмотреть на зеленые ставни, на кормушку для птиц, приколоченную к дереву, на важные, высокие цветы, на кустарник, который начал стремительно разрастаться. И каждый раз я воображала, как отворяю ворота и подхожу к дому, как меня принимают и как я узнаю, куда делась мисс Эми и в чем все-таки ее тайна.

В дом мы в конце концов попали – следующей зимой, когда умер майор. Обстановка оказалась куда проще, чем я воображала, а обвисшие полотняные чехлы на креслах совсем протерлись. Я рассматривала портреты хмурых предков с отечными лицами и угрюмыми глазами, когда вдруг наступило молчание и в гостиную вошла мисс Эми в меховом пальто. Она сильно изменилась, постарела, и черты ее лица стали грубее.

– Мисс Эми, мисс Эми, – раздалось сразу несколько голосов. Вздрогнув, она повернулась к шоферу и стала просить его поднять чемодан на второй этаж и оставить на лестничной площадке. Она потолстела, и на руке ее не было подаренного женихом кольца. Когда присутствующие стали выражать ей соболезнования, глаза ее наполнились слезами и она выбежала из комнаты. Мы слышали, как она поднялась наверх, чтобы побыть у гроба покойного.

Вскоре стало ясно, что мисс Эми пьет. Когда гроб вносили в склеп, она попыталась заговорить с покойным, что, конечно, было нелепо. Она не просто ходила вечером в бар посидеть и выпить. Она пила днем, стоя в очереди за отбивными и бараньей головой для собак, прикладываясь к маленькой бутылочке, которую всегда носила в сумке. Она пила с моим отцом, когда у того бывали запои. Она пила с каждым, кто соглашался составить ей компанию, – и куда девалось ее былое высокомерие! Изредка вспоминая о своей помолвке, она называла ее «трепетанием крылышек». Однажды ее задержали в Лимереке за вождение в нетрезвом виде. Судить не судили, так как старший инспектор был когда-то дружен с ее отцом. Ее езда стала бедствием для деревни. Родители не решались выпускать детей на улицу, опасаясь, как бы мисс Эми на своем «пежо» их не задавила. Вспоминали, что брат ее погиб в автомобильной катастрофе. Мисс Люси доверительным шепотом делилась с моей матерью своими тревогами.

– Это все от разбитого сердца, – сказала мама однажды.

– Теперь, когда отца не стало, никто бы не противился их браку, – продолжала мисс Люси.

– Так что же они не поженятся? – сказала мама, разом отметая все свои предрассудки.

– Поздно, слишком поздно, – вздохнула мисс Люси и добавила, что сестра все никак не выбросит бывшего жениха из головы, часами сидит в столовой, глядя на фотографии, сделанные в день помолвки, и пользуется любым случаем, чтобы упомянуть его имя.

Однажды вечером новый викарий обнаружил мисс Эми пьяной под велосипедом около зеленой изгороди. К тому времени у нее на год отобрали водительские права. Викарий помог ей подняться и довез до дому на своей машине. На следующий день он зашел снова, чтобы отдать ей брошь, которую нашел под кустом фуксий, где накануне вечером застрял ее велосипед. Более того, оказалось, что он отдал велосипед в ремонт. Этот добрый жест совершил чудеса. Викария попросили остаться на чашку чая, а потом пригласили в гости в воскресенье. Под его влиянием, а может в результате его тайных молитв, мисс Эми стала меньше пить. Ко всеобщему удивлению, викарий ездил к Коннорам почти каждое воскресенье и играл в бридж с барышнями и Жеребцом. Мы и оглянуться не успели, как мисс Эми вдруг преисполнилась энергией и трудолюбием. Заброшенный сад ожил и посветлел; цветочные луковицы мисс Эми покупала в скобяной лавке, вместо того чтобы посылать за ними в питомник, как это делала раньше. Все отмечали перемены в ее поведении. Она обменивалась с моей матерью рецептами яблочного желе и лимонного крема, а перед моим отъездом в пансион подарила мне томик басен Эзопа в твердом переплете. Шрифт был такой мелкий, что книгу невозможно было прочитать, но ведь важен не подарок, а внимание. Она вручила мне эту книгу в поле и спросила, не хочу ли я сходить с ней за цветами. Мы отправились на болото за желтыми ирисами. День был душный, в воздухе роилась мошкара, на поверхности темной воды тучами сидели комары. Прижав букетик ирисов к груди, она сказала, что пошлет их одному человеку, очень ей близкому.

– А они не завянут? – спросила я, хотя на самом деле хотела узнать, кому они предназначены.

– Не завянут, если обложить влажным мхом, – сказала мисс Эми. Я видела, что мысль о том, как она будет отправлять свой подарок, доставляет ей радость, хотя кому он предназначался, она так и не сказала. Она спросила, влюблялась ли я и есть ли у меня «дружок». Я сказала, что мне когда-то нравился один актер, который приезжал в деревню с бродячей труппой, и что у меня хранится его автограф.

– Мечты! – сказала она. – Мечты! – И стала с силой хлестать мошкару, взмахивая букетом как битой. В сентябре я уехала в школу. Там я поочередно увлекалась подружками и учительницами-монашками, и со временем лица людей из нашего прихода, даже лица барышень Коннор стерлись из моей памяти. Я перестала видеть их во сне и уже не мечтала о том, что они возьмут меня кататься на велосипеде или позовут в гости. Позже, уже учась в Дублинском университете, я случайно узнала, что мисс Эми работает в салоне красоты в Стивенз Грин, сильно пьет и играет в гольф. Но к тому времени рассказы о том, как она ковыляет на высоких каблуках, надевает разные чулки, по-идиотски улыбается и, сколько ни пытается, никак не может выразить свою мысль, перестали меня трогать.

Без ведома родителей и, пожалуй, чересчур поспешно я обручилась с человеком, не придерживавшимся нашей веры. Не вняв угрозам родных порвать со мной отношения, я вышла за него замуж, чем навлекла на себя, точно так же, как мисс Эми в свое время, гнев родителей и родственников, с той только разницей, что я была слишком далеко, чтобы удар обрушился на меня непосредственно. Доходили лишь письма, отвратительные, с подписями и без подписей. Мать письменно поклялась, что мы никогда больше не увидимся, во всяком случае, на этом свете. Мы действительно долго не виделись. Мой сынишка уже подрос, когда, сменив гнев на милость, родители вдруг пригласили нас погостить. Мы выехали ветреным осенним днем. По дороге я читала сказки, не столько чтобы успокоить сына, сколько чтобы отвлечься самой. Внутри у меня все дрожало. Небо набухло, и редкие бледно-зеленые пятна зияли на нем как провалы. Мне не забыть подавленности и замешательства, которые я испытала, когда муж остановил машину и я увидала большой мрачный дом из тесаного камня и чертополох в палисаднике. Ветер бешено раскачивал кусты, трепал уцелевшие на нем колючки и листья, а опавшие вздымал и вновь раскидывал. Я представила мужа родителям и велела сыну, тайно гордясь им, поздороваться с бабушкой и дедушкой за руку. Они стали восхищаться его золотыми кудряшками, но он, не слушая их, вырвался и побежал обниматься с овчарками. С ним, подумала я, здесь будет не так тягостно.

В гостиной мы сели за стол, накрытый к чаю, и стали говорить голосами высокими и напряженными от непрощеных обид. Мужу чай показался слишком крепким – он обычно пил китайский, – и мать вскочила, чтобы принести кипятку. Я пошла за ней на кухню извиниться за причиненное беспокойство.

– У вас так чисто и красиво, – сказала я.

Она натерла полы и даже вымыла вечно мохнатые от пыли искусственные цветы.

– Оставайтесь на месяц, – сказала она ласково и властно и обняла меня.

– Посмотрим, – ответила я осторожно, зная беспокойный характер мужа.

– У тебя здесь столько друзей, – сказала мать.

– Не так уж и много, – отозвалась я холодно.

– А ты знаешь, кто собирается пригласить вас на чай? Барышни Коннор!

Голос у нее был довольный и одновременно просительный. Приглашение означало победу. Они признали нас – и ее, и меня, и моего мужа с его неверием. В ее понимании между протестантами и атеистами не было разницы.

– Как они? – спросила я.

– Образумились и уже так не заносятся, – ответила мать и побежала в гостиную: отец звал ее нарезать глазированный пирог. Родители настаивали, чтобы на следующий день мы пошли в деревню посмотреть спортивный праздник.

– Не хочу я идти, – сказал муж, когда мы остались одни.

Собираясь сюда, он намеревался форель ловить в горных реках, а не с дикарями общаться.

– Ну пожалуйста, – умоляла я. – Ведь надо же сходить. Хоть раз.

Когда я увидела его в галстуке, я поняла, что он смирился, хоть хмуриться не перестал. Мы отправились после обеда – отец, я, муж и сынишка. Мать не пошла – она не могла оставить цыплят без присмотра. Она уже успела рассказать нам с живейшими подробностями о потрясении, которое испытала, выйдя однажды утром во двор и увидев, что все ее шестьдесят недельных цыплят лежат рядком на плитняке со скрученными шейками – ласки поработали.

В поле, где проводился праздник, стояло несколько фургонов, раздавались звуки аккордеона, торчал пестрый плакат, извещавший о приезде ясновидящего из Уэльса, нервно перебирали ногами беспокойные лошади, и топтались в ожидании соревнований группы застенчивых, мерзнущих, дурно одетых людей. По-прежнему дул ветер, лошади беспокоились, их с трудом удерживали не имевшие над ними большой власти подростки. Я видела, что люди глядят в мою сторону. Кое-кто нехотя улыбнулся. Меня сковало чувство неловкости и сознание собственного превосходства…

– Во-он барышни Коннор, – показал отец. Барышни сидели на походных табуретках, которые, складываясь, превращаются в трость. – Пойдем, пойдем! – возбужденно звал нас отец. Когда мы подошли поближе, сестры приветствовали меня, назвав по имени. Они постарели, но были крепкие и даже красивые. На лице мисс Эми не осталось следов былых страданий. Они поздоровались с нами за руку и тут же начали флиртовать с моим мужем, показывая, что они еще вовсе не промах. – Как вам нравится этот молодой человек? – спросил мой отец с гордостью, подталкивая вперед внука.

– Славный паренек, – ответили они в один голос, и я увидела, как мой муж поморщился. Из кармана своего верблюжьего пальто мисс Эми извлекла две мармеладки и предложила их малышу. Он уже было потянул их в рот, но муж наклонился и, глядя ему в глаза, сказал утрированно ровным голосом:

– Ведь ты не ешь конфет… Отдай их тете.

Мальчик надулся, потом покраснел и протянул нам на ладошке две дурацкие желейные конфетки, обсыпанные сахаром. Мой отец запротестовал, барышни Коннор в ужасе заахали, а я сказала мужу:

– Пусть ест. Ведь праздник же.

Он посмотрел на меня угрожающе и железным голосом повторил мальчику то же самое. Конфетки были возвращены, и мисс Эми, глядя на моего мужа с презрением, полюбопытствовала:

– А мамочкино слово разве ничего не значит?

Наступило неловкое молчание. Потом мой отец протянул сестрам сигареты, и они взяли по одной. Поскольку мы не курили, нас вроде как вывели из игры.

– Пороки им были чужды, – съязвила мисс Люси, но мой муж даже не взглянул на нее.

Он предложил сводить малыша на другой конец поля, посмотреть дрессированную обезьянку, кувыркавшуюся на перекладине. Прощаясь, он приподнял шляпу, а я изобразила на лице улыбку. Отец остался с барышнями.

– Они же собирались пригласить нас на чай, – сказала я мужу, когда мы спускались с холма. Земля была пропитана влагой, и его калоши издавали хлюпающий звук.

– Невелика потеря, – отозвался он, и я вдруг поняла, что, выбрав его мир, я распрощалась со своим и со всеми, кто населял его. Вот так, делая выбор за выбором, мы постепенно превращаемся в изгоев и наконец остаемся совсем одни.

У маминой мамы

Перевод А. Пригова

Маму я любила, но была рада, когда на лето меня отправляли к бабушке. Она жила в горах, откуда открывался замечательный вид на лежащую внизу долину и озеро Шеннон. С порога ее домика в старый-престарый бинокль было хорошо видно все озеро с бесчисленными островками. В погожий летний день это было удивительное зрелище. Меня ставили на табурет, подносили к глазам бинокль, и, даже когда изображение было не в фокусе и ничего не было видно, я неизменно выражала восторг. На солнце все становилось ярче, и, хотя мы не спускались к озеру, нам казалось, что оно у самых ног и видно, как люди удят рыбу с лодки, а потом пристают к берегу и располагаются на траве завтракать; нам даже слышалось, как плещется вода.

Я чувствовала себя спокойней в этом доме. Он был не такой, как наш; совсем не видный, простой деревенский дом без водопровода и теплой уборной. За водой ходили к колодцу, каждый год к новому. Я не переставала дивиться им; холодные и глубокие, они появлялись в мое отсутствие там, где обнаруживалась вода – то в огороде, то на выпасе, а то и еще дальше. У колодца стоял жестяной черпак, и ты всегда мог наполнить ведро до краев. Правда, в этом был некоторый риск: считалось, что коль уж налил ведро доверху, так не проливай. Бывало, донесешь его до порога кухни, а там – то ли от волнения, то ли от неловкости – расплещешь воду на цементный пол, и тогда попреков и наставлений не оберешься; только все это был сущий пустяк по сравнению с тем, что ждало бы меня за это дома.

Дед, когда я его впервые увидела, был уже стар, тощ и сед. Лицо у него было цвета глиняной трубки. В базарные дни он возвращался домой пьяный в двуколке, запряженной пони, вылезал, шатаясь, делал несколько шагов и падал в канаву. Он взывал о помощи, пока не появлялся внук, парень лет двадцати, и не вытаскивал его оттуда. Внук волок деда через двор домой, на второй этаж, сваливал его на перину и уходил, а дед долго еще ворочался, кряхтел и стонал. Спальня находилась над кухней, где мы вечерами сидели у огня, ели теплый пресный хлеб и пили какао. На свете нет ничего лучше. Хлеб, всего час как из печи, резали толстыми ломтями и густо намазывали маслом и сливовым вареньем. Варенье присылала почтмейстерша в благодарность за выпас бычка. Иногда она дарила повидло, а в канун Дня всех святых приносила булку с изюмом. Дед выл и бранился наверху, но никто его не боялся, даже бабушка; она продолжала преспокойно жевать, проворчав: «Пропади они пропадом, опять напоили!» Она имела в виду трактирщиков. Бабушка была маленькая, с маленькой головкой и туго стянутыми на затылке поредевшими волосами. Ее крохотное личико даже в старости походило на бутон, а в молодости она была по-настоящему красивая. Это подтверждала хранившаяся у нее фотография.

Сидя на кухне, я думала, что, пожалуй, больше не вернусь домой. Не буду больше лежать с мамой в постели. Не буду вместе с ней дрожать от страха, дожидаясь отца. Брошу ее насовсем.

– Может быть, останешься у нас? – спросила тетка, будто прочитав мои мысли.

– Не могу, – отвечала я, сама не зная почему, ведь здесь все-таки было лучше. Я поздно ложилась, вволю наедалась хлеба с вареньем и весь день носилась в поле, иногда останавливаясь в изумлении перед веткой вербы, или бузины, или трепещущими, словно крылья бабочек, цветами; в тени молодых елочек я играла в магазин или в школу, и никто не мешал мне, не гнал домой. Устраивая под елками тайники, я чувствовала себя в безопасности, зная, что взрослые в случае чего неподалеку и услышат, если меня вдруг напугает бродяга или еще кто чужой. Под елочками было очень темно, они росли густо. Землю под ними устилал золотой ковер опавшей хвои. Наигравшись, я сама себя наказывала за грехи и становилась на иголки коленями.

Совершив этот ритуал, я шла в цветник, где буйствовали ослепительно яркие краски люпинов и бегоний. Тетка сажала цветы участками в тон друг другу. Я и теперь их вижу: ярко-красные, как лак для ногтей, желтые, как кисея на летнем платье, блекло-голубые, как глаза стариков; на каждом лепестке, в каждом колокольчике, в каждой трубочке нежилась оса или пчела; от земли и цветов исходило тепло, в ушах стояло гудение пчел, и взгляд мой сонно застывал на кухонных полотенцах, фланелевых подштанниках и ином белье, развешенном для просушки на живой изгороди. Цветник у них назывался Солнечным садом. Тетке достаточно было разбросать семена, и там вырастали великолепные цветы. У нее приживались даже тюльпаны, а у нас только и было, что чахлая роза, обвившаяся вокруг изогнутого дугой и выкрашенного серебряной краской прута, да два куста золотарника. Наш сад был пустой и грустный, и в нем гулял ветер; ветер проделывал в живой изгороди множество дыр и вмятин, а собаки выкапывали под ними ямки и устраивались там спать. Дом у нас был больше, чем у бабушки, линолеум лучше, на лестнице поблескивали латунные прутья, а в уборной спускалась вода, но не было в нем веселья, потому что в нем поселилась беда.

И все же я знала, что не останусь у бабушки навсегда. Убежденность эта зрела во мне, когда по ночам я внезапно начинала отчаянно тосковать по матери, по нашему перешептыванию в постели, по вкусу шоколада, который мы ели, по запаху нашего постельного белья. У бабушки простыни были из серой, щекочущей кожу фланели, а из подушек вечно лезли колючие перья. Мне иногда казалось, что ярко-красное одеяло вот-вот оживет и превратится в злого Деда Мороза. Правда, они убеждали меня, что Деда Мороза не существует. Особенно старалась тетка.

В доме жили тетка с сыновьями Дональдом и Джо и бабушка с дедушкой. Дональд уехал в Англию к своей девушке. По вечерам тетка и Джо дразнили меня, что никакого Деда Мороза нет. Отчаявшись переспорить их, я вскакивала и в слезах топала ногами. Только видя, что я уже на грани истерики, они соглашались, что да, Дед Мороз все-таки есть… Но однажды они перегнули палку. Они сказали, что моя мама – не моя мама. Моя настоящая мама уехала в Австралию, а меня, мол, взяли на воспитание. Этого уж я не могла стерпеть. Я начала колотить кулаками в стену и визжать. Чем больше они настаивали, тем больше я бушевала. Тетка отправилась в гостиную искать фотографию моей настоящей мамы, она вернулась торжествующая, размахивая какой-то фотографией. На ней была изображена женщина в бриджах и в огромной бесформенной шляпе. В ярости я чуть не бросила фотографию в камин. Они наблюдали за все новыми взрывами моего отчаяния и негодования и перестали меня мучить, только когда поняли, что переборщили. Меня трясло, словно громоотвод на трубе часовни, так что зубы стучали; вскоре я превратилась в бессловесное, содрогающееся всем телом существо; комната поплыла у меня перед глазами, и вот тут-то я почувствовала, что они перепугались не меньше моего. Тетка стала щупать мне пульс, бабушка поднесла к моим губам ложку микстуры, но я оттолкнула ее. Микстура называлась «Эликсир прихожанина» и была цвета вареной свеклы. Глаза у меня, верно, были безумные. Тетка завернула меня в большое полотенце и посадила к себе на колени; когда страх стал проходить, из глаз моих хлынули слезы, и они испугались, что я захлебнусь ими, – так сильно я плакала. Просили меня никому ничего не говорить, особенно маме.

– Она моя мама! – всхлипывала я, и они кивали:

– Да, детка.

Я чувствовала, что они до смерти перепуганы случившимся.

Той ночью я дважды падала с кровати, и тете пришлось приставить к ней стулья. Она спала в той же комнате, и я часто слышала, как она плачет по умершему мужу, зовет его: «Это ты, Майкл? Это ты?» – и просит всевышнего воссоединить их на небесах. Иногда я слышала, как ее рука ударяется о спинку кровати или как она встает и тяжелыми шагами идет на кухню облегчиться. Днем мы ходили в поле; ночью же, боясь привидений, дальше кухни идти не отваживались и пользовались желобом для стока помоев. Два раза в неделю его засыпали хлоркой. Днем же найти укромное местечко вдали от чужого глаза было целой морокой. В поисках уединения приходилось много ходить, потом долго осматриваться – не подглядывает ли кто.

Наутро после ночного кошмара меня ласкали и баловали, приготовили мне омлет и посыпали его мускатным орехом. В довершение всего тетка объявила, что меня ждет сюрприз. Наш работник передал через почтальона, что в воскресенье он навестит меня. Я чуть не задохнулась от радости. Работника звали Карнеро, и его я тоже очень любила. Мне нравились его гнилые зубы, кудрявые волосы, сильные руки и большой живот, который называли копилкой. Его прозвали Карнеро, так как он был похож на одного знаменитого боксера. Я знала, что он привезет мне шоколад, а может быть, письмо или шелковый платочек от мамы, что он возьмет меня на руки и будет кружить, приговаривая: «Ах ты моя сладкая». Я приставала ко всем, спрашивая, сколько часов осталось до воскресенья.

В тот день – пятницу – произошло еще одно событие. К нам пришел гость. Дед почему-то называл его Тимом. Я знала, что на самом деле его зовут Пэт и что дедушке говорить об этом нельзя. Как потом я поняла, Тим умер, и от деда это скрывали, потому что смерть односельчанина всегда наводила его на мысли о собственной кончине, а он страшился ее, как, впрочем, и все остальные. Смерть представлялась ему мрачным и таинственным путешествием, в которое отправляешься один, без спутников. Когда муж тети умер, вернее, был убит черно-пегими^[1], ей пришлось скрывать это от родителей, так как они панически боялись даже упоминания о смерти. В тот вечер, когда тело ее мужа привезли в часовню, она вынуждена была оставаться дома; заслышав частый колокольный звон, они стали спрашивать: «По ком звонят?», и бедная моя тетка, вынужденная скрывать свое горе, притворилась, что не знает. На следующий день она пошла на похороны под предлогом, что умер знакомый ее мужа, лесник. Про мужа она говорила, что его перевели в отдаленный район и что ей и малолетним сыновьям придется пожить у родителей, пока он не подыщет им жилье. Она даже выдумала название местности на севере Ирландии, где якобы служит ее муж, сочиняла письма от него с новостями о «беспорядках». В конце концов ей, по-видимому, пришлось сказать старикам правду, и они наверняка были потрясены. Поскольку придуманные теткой письма должен был доставлять почтальон Тим, но он умер, и дедушке не следовало этого знать, подошедшему к нашему крыльцу человеку в поношенном костюме, которого звали Пэт, приходилось отзываться на имя Тим и отвечать на адресованные Тиму вопросы: как поживает его семейство, какой урожай собрали и на каких ярмарках он побывал. Мне казалось странным, что он может отвечать на вопросы, относящиеся к другому, хотя, впрочем, что ж тут странного – ведь жизнь у них у всех была, по сути, одинакова.

После воскресной мессы я прыгала через веревочку у калитки в ожидании Карнеро. Гость появился, как часто и бывает, именно тогда, когда я на минутку отвернулась. Закуковала кукушка, и хотя я знала, что ее не увидеть, я посмотрела на дерево, туда, где было разоренное птичье гнездо, и тут-то и раздался свист Карнеро. Я побежала ему навстречу, он подхватил меня и посадил на раму велосипеда.

– Карнеро! – воскликнула я.

В этой встрече после разлуки радость смешивалась с печалью. Он привез мне пакетик леденцов и еще один потрясающий подарок. Когда мы слезли с велосипеда у калитки, он надел его мне на руку. Это были игрушечные часы замечательного красного цвета. Звенья браслета походили на ягодки малины. Стрелки не двигались, но какое это имело значение. Браслет был на резинке, и его можно было оттягивать и хлопать им по руке. Тонкие черные стрелки были похожи на ресницы. Карнеро не хотел признаваться, где их взял. У меня было лишь одно желание – стоять с ним у калитки, любоваться подарком и говорить о доме. Я бы не решилась разговаривать с ним при других, потому что ребенку не полагалось задавать вопросы и чего-то желать. Отдуваясь после долгого подъема, Карнеро стал развязывать галстук, бормоча: «Чертова удавка». Интересно, ради кого это он вырядился, думала я. На нем был воскресный костюм, а в шляпу было воткнуто перо.

«Карнеро, разверни велосипед и поедем домой», – таково было мое страстное, оставшееся невысказанным желание.

Дед долго еще подтрунивал надо мной и спрашивал, не задница ли Карнеро мне больше всего нравится. Я же отвечала, что мне в нем нравится все.

Однажды во время вечерней молитвы дед неожиданно издал вопль, согнулся пополам, ударился о деревянный стул и, опрокинув его, повалился на пол. Умирая, он бредил. Умирая, он взывал к Создателю. Это было страшно. Джо не было, и бабушка с теткой вынуждены были управляться с ним одни. Они подняли его. На его побагровевшем лице цвета микстуры дико вращались почти выкатившиеся из орбит глаза; взгляд перебегал с потолка на побеленную стену, затем на цементный пол, на деревянную скамью, на бидоны с молоком. Сначала он корчился, как раненое животное, потом замер, издал жалобный стон, и на этом все кончилось. Спохватившись, что я здесь, тетка велела мне выйти в гостиную и ждать. Там было еще хуже. Я стояла в кромешной тьме, не зная, куда ступить, за что ухватиться. Я была там только однажды, когда по случаю прихода Тима меня послали за щипцами для сахара и чайником. У нас дома я нашла бы дорогу на ощупь – вот спинка стула, вот бахрома шторы, вот гипсовая статуя, – здесь же я стояла в темноте, не зная, к чему прислониться, за что схватиться, и думала: вот наступило то, чего он так страшился. Он остался один на один с тем, о чем боялся думать всю жизнь.

«Упокой, господи, душу раба твоего и души всех усопших».

Два дня в доме повторялись эти слова, звучали молитвы, пришедшие проститься с покойным курили глиняные трубки, по кругу передавались тарелки с пирогом и наполнялись стаканы. Мои родители тоже приехали. Они похвалили меня за то, что я выросла, будто это было моей личной заслугой. В черном моя мама выглядела старше, и я пожалела вслух, что она не надела на шею жоржетовый шарфик или еще что-нибудь яркое. Ей это не понравилось, и она отослала меня, велев прочитать «Исповедую тебе, господи» и трижды «Богородицу». Ее глаза были сухи. Она не любила своего отца. Как и я. Они с сестрой то и дело уходили в дальнюю комнату посоветоваться, не пора ли достать еще одну бутылку виски и подать коврижку или желе. Они скупились – часть продуктов нужно было оставить на завтра, когда после похорон соберутся близкие. Сейчас в доме толклась половина прихода. Дед лежал наверху, обряженный в коричневый костюм. На его подбородке серебрилась щетина; бледный и неподвижный, он походил на заиндевевшую доску. Попрощавшись с покойным, люди спешили вниз, на кухню или в гостиную, перекусить и поболтать. Никому не хотелось задерживаться в комнате с покойником, даже его жене, которая пребывала в состоянии возбуждения и раздражала тетку одними и теми же вопросами о еде, дровах и о том, сколько священников будут служить мессу.