Текст книги "Возвращение"

Автор книги: Эдна О'Брайен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Annotation

Это книга о детстве ирландской девочки – во многом о детстве самой писательницы, живущей в Лондоне, но постоянно возвращающейся – и не только памятью, в книгах – на свою родину.

Эдна О’Брайен

«Страна, зовущаяся детством»

Барышни Коннор

У маминой мамы

Кукла

Холостяк

Дикари

Ухажеры

Призраки

Сестра Имельда

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

Эдна О’Брайен

Возвращение

«Страна, зовущаяся детством»

Название этой книги дано самим автором не по одному из включенных в нее рассказов, а по мотиву, который объединяет их все. Мотив «бегства-возвращения» – им пронизаны многие произведения Эдны О’Брайен – стал для нее своего рода метафорой собственной судьбы. Судьбы, типичной для многих ирландских писателей, для которых Ирландия переставала быть местом жительства, но навсегда оставалась местом действия их произведений. Пример Джеймса Джойса в этом смысле – классический.

Эдна О’Брайен (род. в 1932 г.) живет в Лондоне (с 1959 г.), но к Ирландии возвращается не только в своих книгах. Она регулярно приезжает на родину и… снова уезжает в город, где живет. С родиной у Эдны О’Брайен свои отношения, как, впрочем, опять же и у многих других ирландских писателей. Ее «ссора с Ирландией» – здесь она тоже не исключение – это и ссора с самой собой, а ее бегство из Ирландии – в немалой степени бегство от самой себя. А так как, покуда жив человек, ему не суждено убежать от себя, он должен возвращаться к стране своего детства, чтобы вновь и вновь пытаться объяснить причины своего бегства. И Э. О’Брайен делает это постоянно: и в многочисленных интервью, и в книге-путешествии «Мать Ирландия» (1976), и во всех своих ирландских рассказах и романах.

Она говорит о том, что не могла бы жить в Ирландии, но хотела бы ежедневно там бывать (интервью 1976 г.). Когда человек живет в другой стране, мыслями он устремляется к той, где родился. «Дом в Ирландии, в котором я выросла, теперь необитаем, но когда я вижу сны, снится мне всегда этот дом» (интервью 1981 г.). Живи она в Ирландии, она погружалась бы в свою естественную среду, не замечая этого; находясь же вдали, она хранит в себе ее картины (интервью 1985 г.). Книга «Мать Ирландия», рисующая весьма критический портрет нации, заканчивается объяснением: «Я не живу в Ирландии, следуя внутреннему предостережению. Если бы я там жила, я могла бы иссякнуть, могла бы утратить чувство того, что значит для меня иметь такое наследство, могла бы обрести спокойствие, а мне, не знаю отчего, так важно снова и снова проследить тот самый смертельно опасный путь из детства в надежде отыскать какой-то ключ, который поможет или помог бы мне перенестись к месту истока сознания, к полной чистоте, предшествующей моменту рождения».

Что-то в этих и многих подобных словах писательницы, думается, продиктовано потребностью самооправдания, что-то в них помогает понять и психологию творчества. Но есть в них и другое – глубокое и совершенно личное, сотканное из противоречий чувство к своей родине. «Ирландия всегда воспринималась как мать, женщина, лоно, вместилище, кормилица, невеста, прекрасная Розалин, корова, шлюха и, наконец, костлявая ведьма», – пишет Э. О’Брайен в книге «Мать Ирландия». Ирландские писатели, кажется, навсегда простились с романтическим образом прекрасной страдающей Кэтлин, еще одного олицетворения родины. Но если она и остается для них матерью, отношения с ней не складываются легче.

«Тоскуя вдали от нее, я полнее ощущала ту мучительную боль, которая доказывала мне самой, как сильно я ее люблю». Слова эти, отнесенные в рассказе «У маминой мамы» к родной матери, передают и чувства писательницы к матери-родине. Они выражены в емком образе любви-боли: любви, проросшей в душу и все же нуждающейся в напоминании болью. Психологическое состояние, определяемое этим образом, писательница многократно, в разных ситуациях, с разными оттенками передавала в своих книгах. В самой противоречивости этого состояния есть, видимо, и оттенок религиозной экзальтации, взболтавшей в одну дурманящую смесь любовь, страх, боль и вину. Полученное писательницей католическое воспитание, как бы критически она ни характеризовала его впоследствии («никому такого не пожелала бы»), создало то, что она называет своей мифологией, в системе символов которой «ад занимает первое место».

В мире детства писательница не находит, да и не ищет обетованную землю. Ее «возвращение» вызвано не ностальгией, а «надеждой найти золотой ключик, который откроет дверь, ведущую к твоей основе, к тому, что было до тебя». И в надежде на это еще раз пройти путь из детства, проверяя его. Отсюда и интонация повествования, отличная в этой книге рассказов от всех других произведений Э. О’Брайен.

Через двадцать лет она вернулась к изображению той же среды, с которой начала в своем первом, сразу же получившем широкую известность романе «Деревенские девочки» (1960, русский перевод в кн.: Современная ирландская повесть, М., «Радуга», 1985), и вновь обратилась к ней спустя десять лет в романе «Языческое место». Их действие происходит там, где родилась и выросла писательница – в сельской местности графства Клэр, расположенной между Лимериком и Гортом, двумя ближайшими городами, к западу от Шеннона, самой большой в Ирландии реки, разделившей остров на западную и восточную части. Чтобы представить себе эти места в исторической перспективе, надо вспомнить, что еще в XVII веке английские колонизаторы выселяли туда непокорных ирландцев. Там всегда жили беднее, выше был процент эмиграции. Там дольше, чем в других областях страны, сохранялись старинные обычаи, но и сильнее сказывалась провинциальная замкнутость.

В книге рассказов не только та же среда, но и та же героиня, от лица которой ведется повествование, повторяются даже некоторые персонажи романов. Сюжеты иные, но их вполне можно представить включенными в «Деревенских девочек» или «Языческое место». Так что же, вправе спросить читатель, эта книга рассказов, которой предшествовали уже два романа на ту же тему, необязательное послесловие или маргиналии к давно изданным книгам? Опасение напрасное, и, как убедится сам читатель, внешнее сходство лишь подчеркивает их различие. Более того, эти романы и книга рассказов, выходившие с интервалом в десять лет, обозначили важные вехи в творческой эволюции писательницы.

Две романтически настроенные бунтарки, сердитые девчонки, заглавные героини первого романа, после всех пережитых невзгод и несчастий вырвались из душного мира деревни. Побег их удался, казалось, «жизнь была прекрасна и полна обещаний». В «Языческом месте» реалии деревенской жизни – религиозный фанатизм, моральная нетерпимость, семейный деспотизм – представлены рельефнее и страшнее. Чтобы «убежать от них далеко-далеко, туда, где нет никаких средств сообщения», героиня, ухватившись за первый представившийся ей случай, решает уйти в монастырь.

В книге рассказов «Возвращение» нет былой жизнерадостности, как нет в ней и трагического надрыва. Здесь никто никого не убивает, не отправляет в сумасшедший дом, как случалось в других «ирландских рассказах» Э. О’Брайен. Они спокойнее и сдержаннее по тону, но оттого не менее драматичны. Беременную дочь здесь не гонят из родительского дома (один из самых тягостных эпизодов «Языческого места»). Но когда выясняется, что у нее была ложная беременность, ни у кого и мысли нет о пережитой ею психической травме, даже у родной матери она вызывает лишь презрение и ненависть («Дикари»).

Здесь не раздаются возгласы отчаявшейся души, хотя мысль о побеге присутствует постоянно. И претворяется в действие: «Я сбежала от них, спаслась бегством. Я живу в городе». Но с другим итогом. Забылось, ушло в прошлое то, что девочке казалось самым важным. Рассказы о барышнях из господского дома, с которыми она мечтала подружиться, чтобы войти в их «необыкновенный мир», «перестали меня трогать» («Барышни Коннор»). Жестокая учительница, забравшая любимую куклу, «ничего больше не значила для меня» («Кукла»). Но, похоронив прошлое, выбрав другой мир, она «потеряла свой и всех, кто населял его». Это чувство утраты передано в рассказе «Барышни Коннор», оно дает о себе знать в «Кукле»: «Вот и выходит, что я далека от тех, с кем сейчас, и от тех, с кем была раньше». Очевидна не только иллюзия бегства, иллюзорна и спасительность возвращения – Мейбл в рассказе «Дикари» удалось уехать, но это ей не помогло. Она вернулась в родительский дом, и это погубило ее окончательно. Но рефреном все же звучит тема внутренней связи героини-рассказчицы с людьми ее детства: «Я мечтала улететь прочь из дому и в мечтах забывала о том, что как бы далеко ни залетела и как бы высоко ни занеслась, я неотторжима от этих людей» («Холостяк»).

Эдна О’Брайен нашла в памяти своего самого сильного союзника. «Чем дальше я уходила от прошлого, тем яснее вырисовывались передо мной его картины», – писала она в «Матери Ирландии». В цикле рассказов «Возвращение» сохранились свежесть, непосредственность, столь привлекательные в первом романе Э. О’Брайен, героиня которого да и сама писательница еще жили в изображаемом времени. Картина, как она складывается в рассказах, создана с помощью двойного зрения, придающего ей объемность. В повествовании соседствуют, не соединяясь и не подменяя друг друга, два взгляда, два голоса. Истории местных людей переданы девочкой, которая жила среди них, их заботами. Но в рассказах присутствует и внутренний взгляд писательницы (приводившиеся размышления озвучены ее голосом), создающий временную и пространственную глубины.

Девочка видит то, что непосредственно фиксирует ее взгляд. Кто она, эта участница рассказываемых ею историй? Ее имя не называется, хотя неоднократно сообщается, что ее окликают по имени, ее имя повторяют и т. д. Вряд ли, однако, из этого можно заключить, что повествовательница в большей степени совместилась с автором по сравнению с первым романом, где она получила отдельное имя. Скорее всего это та же Кэтлин Брейди, от лица которой была рассказана история «Деревенских девочек». Вероятность тем большая, что в последнем рассказе, «Сестра Имельда», за ее ближайшей подругой сохраняется имя, данное ей и в романе. Образ во многом автобиографический. Как и все, о чем пишет Э. О’Брайен, он выражает личные чувства и собственные наблюдения писательницы. Это не значит, что героиня эстетически тождественна автору. Безымянность же ее подчеркивает обобщенность и перемещает внимание с нее на то, что ее окружает.

Многие подробности ее рассказа придают зрительную завершенность картине. Мы видим все, что касается еды, видим, как она наклоняет чернильницу, чтобы мать набрала чернила в ручку, или старый резиновый сапог, поставленный у косяка двери, чтобы она не захлопнулась. И в момент эмоционального напряжения она обращает внимание на то, чего взрослый и не заметил бы. Все это вплетается в рассказ естественно, отражая особенности детского зрения и его направленность – не «в себя», а «от себя». С детским вниманием и любопытством разглядывает она окружающих людей – нелепых, жалких, смешных, жестоких и несчастных. Она рассказывает о них и лишь изредка о собственных переживаниях. По этим рассказам трудно представить себе, как она выглядела, во что одевалась. Но легко почувствовать ее душу – ранимую, увлекающуюся, искреннюю и беззащитную. Всегда готовая смириться, она так и не может решиться на поступок, зная, что даже попытка утешить несчастную женщину была бы воспринята как протест: «…страх, что взрослые рассердятся, перетянул чашу весов, и я не пошла к Мейбл, и они не пошли, и плач, песня отчаявшегося существа, не умолкал в доме».

Девочка не знает, как сложится ее жизнь, что будет с ней потом. Знает автор, который, создавая картину глазами девочки, сам смотрит на нее, отделенный дистанцией времени. С помощью двойного зрения создается эффект двуплановости. Писательница добивается яркости, четкости изображения. Форма рассказа, как она однажды заметила, привлекает ее большей по сравнению с романом «возможностью микроскопического рассматривания отдельных предметов». Но в этой книге она одновременно и отдаляется от своего объекта, во всяком случае, настолько, чтобы он приобрел некоторую метафизичность, подобающую «далекой стране, зовущейся детством, где ничто и никто не умирает, даже ты сам» («Призраки»). В какой-то момент картина начинает выглядеть немного слишком яркой, ее детали слишком укрупненными. И начинает казаться, что все увидено так ясно, как это случается только во сне (вспомним слова писательницы о том, как видится ей во сне отчий дом). Ясность и призрачность соседствуют по принципу контраста, как это нередко делается в современном кинематографе.

По рассказам Эдны О’Брайен с их неприкрашенностью, даже жесткостью в изображении человеческих характеров живо представляются жизнь деревни, специфика семейного уклада, католического воспитания, во многом формирующих психологический склад ирландцев. Подобно многим произведениям современной ирландской литературы они написаны не без мысли о джойсовской Ирландии. Именно не без мысли, так как речь в данном случае идет не о влиянии. Вслед за Джойсом, автором «Дублинцев», она могла бы повторить, что писала только о том, что «видела и слышала». И соединила в единую картину жизни, моделью для которой ей послужили не горожане, а «люди из захолустья». Картину одностороннюю, но от этого не менее правдивую.

«Может показаться странным, – говорит Э. О’Брайен, – но среди литератур других стран я более всего восхищаюсь и русской. Наверное, есть много общего между Ирландией и Россией, какой она была во времена Чехова». Ощущение это, надо сказать, разделяют и другие ирландские писатели. Среди них драматурги Т. Килрой и Б. Фрил, которые «переводили» на язык ирландской действительности драматические ситуации «Трех сестер» и «Вишневого сада».

В Чехове, которого Э. О’Брайен читала с юности, она «обнаружила правдивейший голос, какой вряд ли еще когда услышу». Он остался для нее «единственным из всех существовавших писателей, чьи книги вовсе на книги не похожи. Знакомясь с его героями, забываешь, что они созданы писателем». В интонации рассказов Э. О’Брайен, их естественной правдивости есть отзвуки чеховских «Мужиков».

Именно естественной правдивости были лишены ее последние романы, написанные как нескончаемый монолог, составленный из отрывочных воспоминаний одинокой женщины («Ночь», 1972; «Джонни, я тебя не знала», 1977). Рассказы же книги «Возвращение» говорят о стремлении писательницы как раз к этому качеству, о чем можно судить и по их жанровому определению, исходящему от нее самой. В отличие от обычных «short stories», собиравшихся ею в другие сборники, она называет их «tales». В русской литературоведческой терминологии нет точных эквивалентов, которые бы позволили провести принципиальное различие между этими английскими словами, поэтому и в нашем издании «тейлз» Э. О’Брайен обозначены как «рассказы». Но авторское определение все же не случайно. Оно отсылает к национальной традиции, поскольку именно так назывались произведения ирландского народного эпоса (ирл. scéal). Термин «саги» они получили в позднейшие времена по аналогии с исландскими сагами. Даже самые большие по объему ирландские саги (как недавно переведенная на русский язык «Похищение быка из Куалнге», М., «Наука», 1985) имели форму «рассказанных историй», «повестей», то есть именно «тейлз». С ходом времени их содержание менялось (мифологические, героические, романтические, житейские истории), но традиция устного рассказа в силу многих причин оказалась очень устойчивой. Как форма бытования она сохранялась, во всяком случае на юге Ирландии, еще в начале XX века. Как стилистическая форма не теряет свою привлекательность и для современных писателей. Старейший среди них, Шон О’Фаолейн, подразделяет свои произведения «малого» жанра на «short stories» и «tales» в зависимости от их поэтики, а не объема.

Искусство устного рассказа ценится в Ирландии очень высоко, и сами ирландцы владеют им в совершенстве. Сравнивая страны своего рождения и жительства, Э. О’Брайен отмечает скрытность англичан – они не любят рассказывать истории. «Ирландия же просто кишит ими», люди здесь «награждены природным даром рассказчика».

Не в последнюю очередь этим объясняется главенствующее место, которое в ирландской литературе долгое время занимал рассказ. Роману явно недоставало органической цельности, и он был оттеснен на литературную периферию. В последние десятилетия роман укрепил позиции, но не за счет малого жанра. Ирландцы, прирожденные рассказчики, изменить ему, судя по всему, не могут. Рассказы пишут не только прозаики, но и драматурги (Б. Фрил), и поэты (Дж. Монтегю).

Эдна О’Брайен выступает как романист, драматург. Но рассказы, хотя и не по количеству изданных книг, занимают в ее творчестве первое место. Дар рассказчика получен ею сполна, им отмечено все, что она пишет, но ее «рассказанные истории» отличаются особенной непосредственностью, живостью.

Оценить это сможет сам читатель.

А. Саруханян

Барышни Коннор

Перевод Н. Буровой

Знакомство с ними, казалось, откроет двери в иной, необыкновенный мир. Мне виделось, как с трудом подается на тугих петлях зеленая железная калитка, как я иду к дому по тенистой аллее и стучусь в белую парадную дверь. Допускались туда лишь садовник, почтальон да уборщица; они держали виденное в тайне, иногда только, важничая, бросали, что картинам на стенах цены нет и что мебель в доме вся старинная. Там был сад с фонтанами, пруд с кувшинками, огород и декоративные деревья, которые они называли араукариями. В доме жили мистер Коннор, майор, и две его дочери. Сын майора погиб в автомобильной катастрофе. Говорят, несчастье произошло оттого, что отец без конца дергал сына, заставляя ехать быстрее, – пусть все видят, что значит самая дорогая машина в округе. Даже трагедия не сблизила обитателей дома с жителями деревушки, отчасти оттого, что они сами держались отчужденно, а главное потому, что деревенские, будучи католиками, не могли пойти ни в церковь, где отпевали протестанта, ни на протестантское кладбище, где у Конноров был заросший плющом фамильный склеп, к которому, словно к дому, вели каменные ступени. Конноры не носили траура, и уже через месяц после похорон позвали в гости друзей.

Два-три раза в год майор приглашал к себе владельцев конного завода и хирурга с женой из Дублина. Нельзя сказать, чтобы дочери майора были красавицами, но в них была порода и слова они выговаривали так, что всякая иная речь казалась вялой и растекшейся, как устье нашей речки или озерцо посреди поля. У них были темные волосы, темные глаза и обветренная кожа. Мисс Эми заплетала волосы в косу и укладывала короной на макушке, а мисс Люси смиряла свои непокорные кудри большими коричневыми заколками. Если барышням Коннор случалось кивнуть кому-либо из местных или полюбоваться чьим-либо малышом в коляске, новость мгновенно облетала весь приход, и те, кому не доводилось быть ими замеченными, чувствовали себя обойденными и страдали от зависти. С нами-то они здоровались; считалось даже, что у нас есть основания рассчитывать на большее, поскольку Конноры были нам в некотором роде обязаны. Отец мой разрешил им выгуливать своих собак на нашем поле, и почти каждый день мы видели, как дочери майора в белых макинтошах и с легкими желтыми тросточками в руках волокут мимо нас рвущихся с поводков громадных коричневых гончих. За домом сестры спускали их с поводков, и тогда наши овчарки, не выбегая со двора, заходились лаем, потрясенные, как мне казалось, самим видом этих безупречно породистых тварей. Барышни прогуливались мимо нас вот уже год, но ни разу не зашли, не заговорили с моей матерью, когда она шла им навстречу с пустым ведром из курятника или направлялась туда с кормом. Они молча кивали и шли дальше. С отцом они заговаривали, называя его Миком, хотя звали его на самом деле Джозеф, и шутили по поводу его охотничьих собак, ни разу не завоевавших ни приза, ни медали. Мать они игнорировали, и это ее обижало. Ей до смерти хотелось пригласить их в дом, чтобы они могли полюбоваться нашими безделушками и толстыми шерстяными коврами, которые она ткала зимой по вечерам и расстилала в дни, когда ожидались гости.

– Позову-ка я их в пятницу на чай, – сказала она мне. Мы решили, что приглашение должно быть неожиданным, потому что, пригласи мы их заранее, они скорее всего откажутся. Мы напекли пирожных, пирожков с мясом, приготовили бутерброды с яйцом и майонезом, с луком и без лука. Взбили сливочный крем и выложили в вазочку белую пену, сладко пахнущую кондитерской. Меня поставили на страже у кухонного окна. Завидев их вдалеке, я крикнула матери:

– Идут! Идут!

Она подобрала волосы, заколов их на затылке коричневым черепаховым гребнем, выбежала из дома и стала у калитки, облокотившись на верхнюю перекладину, будто любуясь видом или позируя фотографу. Я слышала, как она сказала: «Простите, барышня… вернее сказать, барышни». Она как-то неестественно выговаривала слова, с акцентом, который когда-то приобрела в Америке и который появлялся у нее всякий раз, как к нам приходили незнакомые люди или когда она ездила в город. Ей было явно неловко, словно она надела новое платье или туфли, а они ей не впору. Я видела, как барышни отрицательно покачали головами, потому задолго до того, как мать вернулась в дом, знала, что они не приняли приглашения и что стол, который мы с таким старанием накрывали, теперь покажется ей чистой насмешкой.

Она вошла напевая, стараясь показать, что ничего, собственно говоря, не произошло. Барышни Коннор пошли дальше. Собаки, спущенные с поводков, носились по полю, загоняя в лес перепуганных индюшат.

– А что мы будем делать с угощением? – спросила я.

Надевая передник, мать устало ответила:

– Отдадим работникам, наверное.

Можете себе представить, как она была удручена, если готова была отдать глазированные пирожные и красивые бутерброды работникам, которые, вернувшись с поля, без разбору набрасывались на все подряд.

– Не пришли… – сказала я растерянно, не зная, как вызнать у матери, чем же барышни Коннор объяснили свой отказ.

– «Мы никогда не едим между обедом и ужином», – передразнила она обидчиц с насмешкой и болью в голосе.

– Может быть, потом зайдут… – сказала я.

– Странные они, словно два башмака на одну ногу, – отозвалась мать, разрывая пополам старое полотенце. Выведенная из равновесия, она всегда затевала уборку: снимала шторы, драила полы или натирала до блеска деревянные стулья.

– Им только с Бешеным и водиться, – пробормотала она сердито.

Барышни Коннор держались обособленно и даже за покупками старались ездить в большой город. По воскресеньям они ходили в протестантскую церковь. Прихожан в этой каменной церкви, самой старой в приходе, оставалось всего четверо. Вековые ее стены позеленели от дождей, камни поросли мхом, и из щелей выбивалась трава. Майор бывал в церкви далеко не всякое воскресенье, зато раз в месяц дочери привозили его в кресле-каталке на кладбище, к склепу, где покоились его жена и сын. Случавшиеся там местные, стремясь подружиться с Коннорами, бросались к нему с выражением сочувствия, будто майор был единственным, кто понес в этом мире утрату. Он же, сущий невежа, бесцеремонно спрашивал дочерей, как зовут сочувствующего. Его резкость и причуды объясняли ревматизмом, которым он страдал, говорят, много лет. Он решительно отказывался отправиться к святому колодцу, куда другие ездили молиться об исцелении. Он был большой, грузный, краснолицый и всегда ходил в серых вязаных рукавицах. Пастор навещал его два раза в месяц, а в рыболовный сезон присылал ему с почтовым фургоном две свежие форели. В ответ барышни Коннор приглашали пастора и еще нескольких джентльменов, приехавших на рыбную ловлю, отобедать.

Помимо этих случаев, Конноры редко кого-либо принимали, если не считать Бешеного, наезжавшего к ним по воскресеньям. Он был капитаном в отставке и жил в соседнем городке. У него были рыжеватые усы и огромные, налитые кровью глаза. Поговаривали, что он спит с обеими барышнями, потому и прозвали его Жеребцом. Мама же моя называла его Бешеным. По воскресеньям он приезжал на спортивной машине как раз к чаю, который летом пили за железным столиком в саду. Мы, дети, подкрадывались поближе и подглядывали, прячась за деревьями. Видно было плохо, зато были слышны голоса, смех барышень, а затем удары крокетного молотка. К дому вела извилистая дорога, по обеим сторонам которой тесным строем стояли столетние ели. Деревья помоложе были посажены майором в ознаменование разных великих событий, случившихся на его веку, таких, как коронация, рождение детей и победа Англии в прошлой войне. Рождение дочерей он отметил посадкой айвы. Что это такое, мы не знали. К голубому кедру у калитки была прибита дощечка с надписью: «Осторожно, злые собаки!», а верх бетонного с вкрапленной галькой забора был утыкан битым стеклом, чтобы ребятишки не могли забраться в раскинувшийся на много гектаров сад.

Когда в воскресенье вечером они выходили из своей крепости, мы старались разглядеть их получше. Кавалер – Жеребец – вел их в гостиницу «Борзая». Хотя мисс Эми – та, что помоложе, – была склонна одеваться ярче, обе сестры ходили в твидовых костюмах и туфлях без каблуков с декоративным язычком поверх шнурков. Мисс Эми любила красное и темно-бордовое, а мисс Люси обычно надевала что-нибудь темно-коричневое и берет в тон. Хозяйка предоставляла в их исключительное пользование гостиную, и когда они порой хмелели, мисс Люси играла на пианино, а ее сестра и Жеребец пели. Песенка была довольно игривая и исполнялась дуэтом. Мужчина несколько раз спрашивал хорошенькую девушку, куда она идет, и под конец просил ее выйти за него замуж. Отказывая ему, девушка пела: «Я не выйду, не выйду, не выйду за тебя!» – и для пущей убедительности топала ножкой; мужчины в баре смеялись и говорили, что мисс Эми «брыкается». В воскресенье Жеребец непременно оставался на ночь у Конноров, что вызывало множество пересудов. Хики, наш работник, говорил, что, напившись, они, верно, все заваливаются в одну постель. Он утверждал, что морозными ночами они идут домой, словно слепцы, ведомые слепцом, скользя и падая и отпуская словечки, какие женщинам знать не пристало. Обо всем этом он по утрам докладывал моей маме, и, поскольку Конноры ее когда-то отвергли, она радовалась рассказу и говорила, что барышням всегда недоставало воспитания. О Жеребце она, естественно, думала самое дурное и даже имени его христианского не желала произносить, называя его не иначе как Бешеный.

Жеребец был единственным кавалером барышень до тех пор, пока судьба не послала им еще одного, в лице нанятого на время банковского служащего. Поскольку он не посетил мессы в воскресенье по приезде, мы решили, что он протестант. Наружность у него была ослепительная: каштановые волосы и темные усы, еще более пышные, чем у Жеребца. Он носил твидовый пиджак и брюки гольф. Еще у него был мотоцикл, и он разъезжал на нем в защитных очках. Не прошло и двух недель, как он стал прогуливаться с мисс Эми и водить ее в гостиницу «Борзая». Она стала уделять больше внимания одежде, купила себе две юбки в складку и несколько свитеров фасона «неряха Джо». Свитера, длинные и свободные, местами прилегали к фигуре, выгодно оттеняя как раз то, что надо. Волосы Эми, прежде уложенные косой вокруг головы, теперь падали крупными локонами на плечи. Лицо стало белее от светлой пудры. Красавицей ее никто бы не назвал, и все же она была хороша, когда ехала на велосипеде в деревню за газетой и особенно когда, напевая, съезжала с горы без педалей.

У нее с этим клерком была любовь. Хики видел, как они обнимались на ступеньках гостиницы, пока мисс Люси возвращалась за сигаретами. Позже они совсем потеряли стыд и целовались на причале. Говорили даже, что при этом мисс Эми покусывает его роскошные усы. Однажды вечером в гостинице она сняла туфлю, засунула босую ногу в карман его спортивной куртки, и оба они долго хихикали над ее проделкой. Ее сестра и Жеребец, бывало, увязывались за ними, и тогда мисс Эми и клерк садились на мотоцикл и мчались, от души забавляясь, вниз по Шеннон-Роуд. Говорили, что они купаются голышом, но проверить этого никому не удалось, так что, возможно, всего-то и было, что шлепали они по воде босиком.

Но дошли до нашей деревни нехорошие слухи. Один коммивояжер, всюду побывавший, рассказывал, ссылаясь на достоверные источники, что этот банковский служащий – заблудший католик и что он оскандалился в одном приморском городке. Люди стали гадать, что бы такое он мог натворить, и решили, что не иначе как дело касалось какой-нибудь женщины или девушки. Весь приход мгновенно настроился против него. На следующий день, выйдя из банка, клерк обнаружил, что шины его велосипеда проткнуты, а к седлу приколота анонимная записка с угрозой: «Не будешь ходить к мессе – убьем!» Преследователи добились своего. В воскресенье он явился к поздней мессе и, стоя на коленях у последней скамьи, молился, как говорится, по пальцам, без четок и молитвенника.

Роман, однако, продолжался. Ошибались те, кто предсказывал, что мисс Эми, узнав правду о своем ухажере, тут же его отошьет. Что ни вечер, ликующая парочка мчалась вниз по Шеннон-Роуд. Волосы и шарф мисс Эми развевались на ветру, и оба хохотали, когда из-под колес выскакивали, в панике кидаясь на обочину, перепуганные собаки и куры. Поздно вечером они шли к ней домой, и свет в гостиной горел до утра. Один местный – кажется, хозяин похоронного бюро – придумал установить подзорную трубу, чтобы наблюдать происходящее в гостиной. Но когда он вошел в ворота Конноров, чтобы разведать обстановку, из глубины аллеи на него кинулись собаки, и ему пришлось убраться подобру-поздорову.

– Неужто это у них и впрямь серьезно?!

Этим замечанием моя мать выдала, что знает о романе. Мысль о том, что католик и протестантка могут сойтись, просто не укладывалась у нее в голове. Она припоминала старую обиду из времен детства, когда ее и других девочек из ирландской школы пригласили в усадьбу на детский праздник. Их, как дурочек, заставили бегать в мешках и прыгать с разбегу, а потом поили разбавленным лимонадом, в котором плавали мухи. Она была убеждена, что у католиков и протестантов не может быть ничего общего. В тот самый вечер, когда она говорила это, в гостинице «Борзая» мисс Эми выставляла напоказ кольцо, подаренное женихом, а на следующий день о помолвке было объявлено в газете. На кольце была звездочка из крошечных голубых камней, каждый из которых в свете лампы отбрасывал дрожащий лучик. Все наши рты пораскрывали, когда узнали, что кольцо застраховано на сто фунтов.