Текст книги "Яд для Наполеона"

Автор книги: Эдмундо Диас Конде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

– Пусть так. Важно другое – дед занялся моим образованием. То были счастливые деньки! Если я о чем и сожалею, так только о своих одежках!

– Мими, не начинай, не надо! – взмолилась одна из девиц. – Мы уже тысячу раз это слышали.

Но Мими не могла остановиться.

– Да, у меня были платья как у знатной госпожи! Ах, как мне нравилось выглядеть настоящей дамой! Я готова неделю есть один черный хлеб, чтобы мне позволили надеть нечто подобное! Н-да, мы, бывало, умирали с голоду. И я все мечтала о будущем… А будущее… Вот оно! Кто мы тут? Сломанные куклы…

– Тебе так не по нраву наша жизнь, Мими? – спросила Агата совершенно серьезно.

– А это и не жизнь. Здесь все поддельное, все… Мы только сломанные куклы… – И Мими снова отхлебнула из бутылки.

В тот момент в двери появилась Камилла. После рабочего дня она не успела переодеться и выглядела очень усталой: черты лица заострились, на шее проступали вздувшиеся вены.

– Хорошенькое дельце! – начала она, уперев руки в бока. – Мало вам выволочки, что госпожа недавно ему устроила, теперь вы взялись учить его в покер играть! – Камилла в негодовании так тряхнула головой, что чепец съехал набекрень.

– Ты, наверное, хотела сказать, что это мы у него учимся. Он уже не раз разделывал нас подчистую… за карточным столом, – возразила одна из девиц.

– Как вам не стыдно! А ты, шалопай, сейчас же выметайся отсюда! – воскликнула Камилла.

– Не будь к нему так сурова! – заступилась другая.

– Мальчик, – молвила, крепко прижимая к груди бутылку Мими-Печальница, и похлопала его по плечу. – Камилла права. Мы для тебя плохая компания.

Камилла все еще продолжала возмущаться, а юноша молча встал и вышел из комнаты.

На следующий день, в час необыкновенно ранний для заведения такого рода, утреннюю тишину нарушили истошные вопли, заставившие вздрогнуть всех обитателей дома.

– Скорее! Пусть кто-нибудь позовет врача! Проклятые шлюхи, сучье отродье! Я покажу той потаскухе, которая окажется виноватой, где раки зимуют! Ей отольется в полную меру! Чтоб она околела от голода в самой грязной сточной канаве! Такое способна сотворить только гнусная подзаборная шалава! Вы меня со своими ангельскими мордашками не проведете! Да куда же, в конце концов, запропастился врач?! Аннетта! Камилла! Что вы там копаетесь? У меня кровь горит огнем! И тело покрылось волдырями! Скорее врача, срочно!

Стоявший в прихожей перед парадной дверью безымянный юноша озорно улыбнулся, переступил порог и во всю прыть помчался в направлении улицы Сент-Антуан.

3
Тайные причины

Минуло еще несколько месяцев, в разгаре было лето. Шел термидор, одиннадцатый месяц революционного календаря, хотя для тех, кто привержен традициям, он оставался по-прежнему просто августом.

Как-то вечером, который выдался особенно душным, Безымянный возвращался от Виктора. Впереди был перекресток, где однажды ночью ему привиделась любовавшаяся звездами девочка. С той поры, хотя часто, по поводу и без повода, он думал о маленькой незнакомке, место встречи с ней старательно обходил стороной. Однако в тот день почему-то решил не сворачивать.

Он повернул на Рамбюто невольно начал искать глазами девчушку. Возле дома сердце у него бешено забилось, а ноги едва слушались. Юноша подождал, не отрывая взгляда от заветного крыльца. Когда он уже почти смирился с тщетностью ожиданий, она вдруг явилась взору, словно вытканная из полумрака. В руках у нее был объемистый узел, и она остановилась передохнуть, опустив ношу на каменную ступеньку. Юноша подошел ближе и тоже остановился. Их глаза встретились.

Девочка смотрела на него открытым взглядом, в котором не было и тени боязни или недоверия. Тонкими пальчиками заправила выбившиеся пряди русых волос. Прошло несколько мгновений. Стараясь ступать бесшумно, чтобы не спугнуть волшебное видение, он приблизился еще на пару шагов и голосом тихим, но отнюдь не робким спросил:

– Может, пойдем погуляем как-нибудь?

Не проронив ни слова, девочка с обезоруживающей естественностью протянула ему руку. В ответном порыве, без размышлений и колебаний, юноша взял ее в свою, и они не торопясь пошли вдоль улицы – будто всю жизнь только и делали, что гуляли, взявшись за руки.

Они не заметили, далеко ли ушли, должно быть, метров на двадцать-тридцать, не больше, когда позади раздался крик, привлекший внимание редких прохожих:

– Ну что за непослушная девочка! Немедленно вернись! Кому говорю!

Держась за руки, они продолжали идти вперед. До угла, где улица то ли начиналась, то ли заканчивалась, оставалось совсем немного – во всяком случае уже меньше, чем пройдено. Слышали ли они тот крик? Едва ли. Все внимание юноши было сосредоточено на маленькой ручке, которую он осторожно сжимал в своей руке, да и девочка витала в облаках, когда кто-то с силой вдруг дернул ее сзади за платье. Оба спокойно восприняли появление красивой, но несколько поблекшей женщины, которая безжалостно прекратила их чудесную прогулку.

Не удовлетворившись достигнутым результатом, женщина резким рывком заставила разъединиться юные руки, схватила девочку за плечи и принялась с остервенением трясти. Потом с размаху влепила пощечину, а на юношу бросила злобный взгляд.

– Сколько тебе говорить, мать надо слушаться!

И потянула девочку обратно к дому. На секунду они остановились – мать накинула на девочку свою шаль. Всякий раз, когда девочка оборачивалась, чтобы посмотреть на юношу, женщина легонько дергала ее за руку. Когда мать и дочь скрылись во мраке подъезда, он все еще продолжал стоять, вдыхая воздух, словно насыщенный ароматом ванили.

На следующий день, сразу после полудня, в дверь Виктора громко постучали.

– Что с тобой, Эмиль? – переполошился Виктор, увидев своего друга, который прижимал к лысине окровавленный платок.

– Я прямо из университета… – Эмиль поспешно, будто за ним гнались, вошел. – Был на лекции одного светилы… Я старался… но это невозможно. Их мозги закрыты столь же плотно, как и кошельки.

– Ах, Эмиль, Эмиль! Но о наших исследованиях ты, надеюсь, ничего не сказал?.. Осторожно, здесь крутая лестница!

– Еще чего! – возмутился Эмиль, однако по тому, как он это сказал, было ясно: он кое-что сболтнул. – Я им почти ничего не говорил! Эти люди… они не понимают самых простых вещей!

– Что именно ты сказал? – пытался выяснить Виктор, усаживая друга. – Эй, юноша! Нужны чистая вода и салфетки!

Безымянный, сидевший за столом в глубине подвала, отодвинул ступку подальше от края и вскочил.

– Я им объяснял, что подобное лечится подобным! – принялся излагать прописные истины Эмиль. – И что если вещества брать в микроскопических дозах и применять соответствующим образом, они способны оказывать на пациентов лечебное действие. Еще Парацельс сказал: «Все – яд, и все – лекарство, в зависимости от дозы».

– Теперь-то ты понимаешь, что у меня были основания тебе не верить?.. Весьма внушительная, но неглубокая, – заключил Виктор, осмотрев рану, и взял из рук юноши смоченную в воде салфетку. – И кто же этот негодяй?

– А я почем знаю?! Я успел увидеть только деревянную трость… – и вдруг, словно осененный догадкой, воскликнул: – Доза! Все дело в дозе! Она должна быть мизерной, – для наглядности Эмиль показал на пальцах, какова должна быть доза, – ле-чеб-ной! Закон, который гласит: Similia similibus curantur, сиречь «Подобное излечивается подобным», знали еще греки. А традиционная медицина, втолковывал я им, основывается на принципе Contraria contrariis curantur, противоположное лечат противоположным и лекарства применяют в значительных дозах. Ай! Больно…

– Терпи, – Виктор кивком попросил у юноши свежую салфетку и отдал ему использованную, которую тот тщательно прополоскал от крови в тазу с водой.

Эмиль уже размахивал руками, как человек, который пытается жестами объяснить группе слепых, что прямо на них идет слон:

– Кофе! Я привел им в качестве примера кофе! Да не дави так, Виктор! Кофе возбуждает и даже вызывает бессонницу. Ай-ай-ай!.. – вскрикнул он. – Но препарат, содержащий ту же субстанцию, приготовленный особым способом и применяемый в ничтожно малых дозах, устраняет бессонницу и при этом не дает побочных эффектов. То есть оказывает противоположное действие! Я им сказал, что ты проводил опыты на себе, принимая в растворенном виде крохотные дозы.

– Ты упоминал мое имя?! – нахмурился Виктор.

Эмиль опустился на стул и сделал жест рукой, означающий, что все это не имеет никакого значения.

– Ради блага науки, исключительно ради блага науки… «И какой же получился результат?» – спросил я слушателей и тут же ответил: – «Абсолютно противоположное действие»!!!

– Ты им все рассказал!

– Побойся Бога! Но если люди в здравом уме, они… – Эмиль поднялся с места.

– Сядь немедленно и не вставай!

Эмиль с обиженным видом плюхнулся на стул и водрузил на стол локоть, подперев кулаком щеку, как обычно делают дети, когда их распекают родители. И тут произошло нечто поразительное.

Безымянный юноша принес посудину с чистой водой и на сей раз поставил ее на стол. Взял салфетку, тщательно намочил и стал отжимать. Все эти манипуляции он производил непосредственно перед глазами Эмиля, который, увидев его руки, неожиданно изменился в лице.

Он схватил парня за предплечье с такой силой, что тот выронил салфетку, и с выражением крайнего удивления, смешанного с ужасом, принялся внимательно рассматривать его запястье. Потом уставился на юношу, не отпуская его руки, и прерывающимся от волнения голосом промолвил:

– Но это невозможно! Ты не мог остаться в живых!

– Эмиль… ну да, прошу прощения, я тебе не представил…

– Кто ты? Откуда?

– Я помогаю по конюшне в борделе мадам Бастид, – ответил опешивший юноша.

Эмиль встал во весь свой рост.

– Боже всемогущий!.. Но это невероятно! Ты ведь… Он должен был умереть!.. – воскликнул Эмиль, словно обращаясь к кому-то, кого здесь не было.

– Успокойся. Давай-ка ты поднимешься и немного полежишь у меня на кровати. Все-таки ты получил сильный удар…

– Удар здесь ни при чем. Несколько лет назад, когда я занимался врачебной практикой, меня позвали к умирающему мальчику. Ребенка укусила ядовитая змея, и спасти его было нельзя. Он был обречен… – Эмиль уже еле говорил.

– Хорошо-хорошо, я тебе верю! А теперь пошли наверх, Эмиль, – и Виктор повел его к лестнице. – А ты, юноша, приготовь-ка поскорее настой.

– Это невозможно! Невозможно! – твердил Эмиль, поднимаясь по ступенькам.

Юноша снял с полки фарфоровую банку, извлек из нее щепотку трав и поставил кипятить воду. У него сильно дрожали руки. Аннетта и Камилла столько раз рассказывали ему ту историю, что она и так засела у него в голове. Когда настой был готов, юноша вышел из лаборатории и в прихожей столкнулся с Виктором.

– Спасибо, мой мальчик. Я сам ему отнесу.

– Что с ним случилось?

– Наговорил лишнего в университете, а научное сообщество ревниво и злопамятно. – Виктор сделал паузу и посмотрел на юношу внимательным взглядом, в котором заключался не столько вопрос, сколько ожидание, что тот сам откроет ему какую-то тайну. – Мы изучаем опасные вещества, которые в минимальных количествах благотворны, а в объемах, превышающих предписанную дозу, смертельны.

– И что же?

– Эмиль давно оставил врачебную практику. И как, по-твоему, к нему относятся теперь эти высокомерные недоучки? На жизнь он вынужден зарабатывать переводами. Подожди, не уходи, – начал он подниматься по лестнице. – Я хочу показать тебе наши последние препараты.

Юноша бросил взгляд на циферблат напольных часов и направился обратно, в лабораторию.

Дни шли за днями, неумолимо приближая наступление школьных каникул. А вместе с ними приближалось возвращение домой Жиля. Пока тот находился в интернате, Безымянный при всяком удобном случае бегал к Виктору. Ему нравилось постигать премудрости науки, ассистировать своему учителю при проведении экспериментов, применять на практике собственные, пока еще скромные познания, оттачивать интуицию и выполнять функции секретаря. У них с Виктором установилось такое взаимопонимание, что подчас даже слов не требовалось. Достаточно было одного жеста, а иногда – взгляда. Между тем учебный год закончился, и не вызывавшая воодушевления перспектива возобновления знакомства с сыном Виктора становилась реальной. Поведение Жиля со временем сделалось враждебным, а когда Жиль видел своего отца и Безымянного за работой, лицо у него кривилось в презрительной ухмылке.

В один из последних дней каникул Жиль, воспользовавшись тем, что отец отлучился из дома, зашел в лабораторию и сказал юноше, чтобы тот поднялся к нему. Затем, не говоря более ни слова, он повернулся спиной и вышел. У юноши аж кулаки сжались, но через несколько минут он уже стучался к Жилю, который прежде никогда его к себе не приглашал.

– Проходи! – раздалось из-за двери.

Взору юноши предстало помещение, погруженное в полумрак, который, однако, не мог скрыть царившего там беспорядка. Жиль, в одежде и обуви, лежал, растянувшись на кровати, и постукивал себя стеком по голенищу сапога.

– Раздвинь шторы, а то плохо видно… Признайся, тебе ведь нравится учиться у моего отца!

– Да, нравится, – ответил юноша, выдержав неприязненный взгляд.

– Значит, ты должен быть мне благодарен, – Жиль прыжком вскочил, подошел к комоду и из верхнего ящика вынул сложенный пополам лист. – На, читай, – и после короткой паузы пояснил: – Я хочу, чтобы ты вложил это в документы, которые подаешь ему на подпись. – Прочитав бумагу, юноша устремил недоуменный взгляд на Жиля. – Если не ошибаюсь, он не глядя подмахивает все, что ты приносишь. Мой отец доверяет тебе как родному…

– Этого я сделать не могу. – Юноше было не по себе. – Это подло.

– Надо же, какие мы щепетильные! До моего отъезда ты обязан подписать это письмо!

– Нет, – произнес юноша, возвращая бумагу.

Жиль отвернулся и принялся нервно расхаживать по комнате. Не поворачивая головы и продолжая вышагивать, он снова обратился к юноше:

– Этот дом мой, и ты здесь чужак. Я могу устроить так, что ты потеряешь благорасположение отца скорее, чем даже можешь себе представить, – Жиль остановился и заложил руки за спину. – Я сделаю так, что ноги твоей больше не будет в этой вонючей лаборатории. Выбирай: или ты подпишешь письмо у отца, или я позабочусь, чтобы двери этого дома закрылись для тебя навсегда.

Юноша размышлял, как ему лучше ответить, но вдруг осознал, что слова в такой ситуации бесполезны. Он чувствовал, как в нем с неудержимой силой закипает кровь. Но ему уже было известно, как легко поддаться эмоциям и к чему это может привести. Плотно сомкнув дрожащие губы, он взял письмо, повернулся и вышел из комнаты.

На следующий день в доме Виктора стояла такая тишина, будто кто-то умер.

Безымянный появился часа через два после обеда и почти сразу ушел. На улице начал накрапывать дождик. Прогромыхали колеса пронесшегося мимо с безумной скоростью экипажа. И снова все погрузилось в тишину. В начале восьмого наверху послышался звук шагов и негромкий стук в дверь.

– Открыто, – ответил Жиль. – Это ты, папочка! Ты так редко заходишь, что я несказанно удивлен…

– Меня вынудило прийти к тебе вот это, Жиль, – произнес Виктор, потрясая письмом.

– А-а-а! – как ни в чем ни бывало протянул Жиль. – Не стоит беспокоиться из-за такой ерунды. Ничего из ряда вон выходящего – обычная родительская записка – оправдание пропуска занятий.

– Расстроило меня не столько содержание этой бумажонки, и не то, что отсутствие в школе ты придумал оправдать вымышленной болезнью. Меня поверг в отчаяние способ, который ты избрал для достижения своей цели. Твоя привычка лгать и изворачиваться! – Виктор демонстративно порвал лист на мелкие клочки и бросил на пол. – Как ты мог? Ведь ребенком ты…

– Лгать и изворачиваться, – передразнивая отца, перебил Жиль и тут же с деланно высокопарного топа перешел на едва различимый шепот: – Да, папочка, я привык это делать.

Виктор, побледнев как полотно, с решительным видом придвинулся к нему.

– Как тебе удалось запугать его? – спросил он, повысив голос, но отчетливо понимая, что никогда не сможет ударить сына.

– Что тебе наплел этот безродный пес? – в голосе Жиля звучал вызов.

– Юноша не сказал мне ни слова.

Жиль подбежал к отцу и, в упор глядя ему в глаза, спросил:

– Скажи, что тебя так восхищает в этом голодранце? Чем он заслужил твое уважение и доверие? – Глаза Жиля увлажнились. – У тебя все лучше, чем мы, не так ли?

– Кто это – мы?

– Моя мать… красавица Софи, и я, – имя матери он произнес с удивительной для него нежностью.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я помню день, когда она умерла. – Опустив голову, Жиль стал прохаживаться по комнате. Виктор же присел на кровать. Он был явно подавлен. – Вы с дедом вошли в кабинет, где я прятался под письменным столом, потому что не хотел видеть ее мертвой. Мне казалось, что ее у меня кто-то отнял. И ты это допустил… Если бы и захотел, я не смог бы тебе этого простить. Мать и сын, мы были слеплены из одной глины. – Жиль до боли сжал руки в кулаки, поднес их к губам и поцеловал ноготь большого пальца, как принято делать при клятве. – Да, тогда я был еще слишком мал, но все же понял, что дед глубоко обидел тебя, и принял твою сторону, но лишь до той минуты, пока из твоих уст не полились речи, разящие как острый нож. Я прекрасно запомнил твои слова. Ты говорил, что не любил ее. Что дед вырастил дочь, у которой не было ни стыда, ни совести. Что она, думая, что ты богат, тебя соблазнила. А когда ей открылось реальное положение вещей, превратилась в твоего врага… Я был мал и не мог понять смысл твоих речей, зато у меня отличная память, отец.

– Тот разговор не предназначался для твоих ушей. Я очень сожалею. И искренне сочувствую тебе, так рано лишившемуся матери… Мне очень жаль, что ты услышал те слова. А позже, возможно, буду сожалеть и о том, что скажу сейчас. – Виктор тяжело поднялся. – Все сказанное мною тогда твоему деду правда.

– Плохо же ты меня знаешь, отец. Думаешь, я хоть раз усомнился в этом? Ты не дал ей жить так, как она того заслуживала. И меня, ее сына, ты не любишь. – Жиль медленно приблизился к Виктору. – Я – живое напоминание о женщине, которую ты ненавидел.

– Да будет тебе, Жиль! – Виктор пытался сдержать охватившее его возбуждение. – У тебя никогда не было ни в чем недостатка. И дом этот – достойный. Твое образование я поручил лучшим учителям в самых лучших школах. А роскошь… Ты знаешь мое мнение по этому поводу. Родись ты в семействе, где купаются в роскоши, результат мог быть просто ужасным! Поверь мне… еще с твоей матерью… я…

– Послушай, отец, – перебил Жиль, жестом останавливая его, – грехи, в которых ты обвиняешь мою мать, по наследству перешли ко мне. И я этим горжусь! – На его губах промелькнуло подобие улыбки. – Она продолжает жить во мне, и я никогда ее не предам. Ответь, стал бы ты уважать меня, если бы я не приходился тебе родней?

Виктор почувствовал сухость во рту и легкое покалывание в груди. Вот они, тайные причины, закружились вихрем, облекаясь в дерзкие слова. И если бы даже удалось сдержаться, их отношения навсегда отравлены.

– Нет, – твердо сказал Виктор. – Я не в восторге ни от одного из твоих качеств, но ты – мой сын. – Он поник и сгорбился на кровати.

– Кровные узы – еще не все. Они не так уж крепки, отец. Я нуждался в твоем восхищении. И ведь я его заслуживал! Но ты всегда был настроен против меня. А что ты предлагаешь взамен? Сочувствие? Этого мне уже не требуется. Мне даже безразлично, любишь ты меня или нет.

На лбу Жиля выступила испарина.

Виктор так и стоял, словно не слыша обращенных к нему слов.

Дождь прекратился, но свинцово-серая хмарь, затянувшая небо с самого утра, все еще висела над городом. До них снова стали доноситься звуки улицы. Жизнь, которая на время объяснения как будто замерла, вновь пошла своим чередом.

4
Коронация

В августе 1803 года глава роялистов Жорж Кадудаль, квартировавший, – разумеется, не случайно, – в Англии, под покровом ночной темноты высадился на французском берегу близ города Дьепп. На толстом канате его подняли на семидесятипятиметровый скалистый берег, и он направился в Париж, намереваясь на британские деньги совершить убийство Бонапарта, тогда еще первого консула Республики, и тем самым содействовать реставрации Бурбонов.

Наполеон за пару месяцев до указанных событий отказался от услуг своего министра полиции Жозефа Фуше, несмотря на то, что тот действовал с необычайной эффективностью. Помимо других успехов, числившихся за его ведомством, были доказательства, подтверждавшие, что все покушения на Бонапарта планировали и осуществляли роялисты на деньги англичан. Оказавшийся не удел Фуше был непревзойденным мастером интриги. В годы Революции, прежде чем занять министерский пост, он считался пламенным якобинцем. А очень скоро стал грозным стражем общественного порядка и опорой императорского режима.

В руки полиции попали сведения, что некий принц из дома Бурбонов возглавил группу заговорщиков. В самых верхних правительственных сферах стали строить догадки относительно имени главаря и пришли к выводу: это не кто иной, как герцог Энгиенский, резиденция которого находилась в Эттенгейме, герцогство Баден, в непосредственной близости от французской границы, что уже само по себе внушало беспокойство.

Герцога Энгиенского похитили 15 марта 1804 года по григорианскому календарю, а уже 21 марта, на заре, после скоротечного суда, расстреляли во рву Венсенского замка. Жоржа Кадудаля арестовали 9 марта и 28 июня казнили. А еще через двенадцать дней Фуше был восстановлен на своем посту.

Тогда-то он и заложил основы организации, которая впоследствии станет именоваться Генеральной полицией Империи. Это была мощная структура со всеохватывающей паутиной агентов, осведомителей, подсадных уток, которая, действуя под завесой секретности, поощряла доносы и широко использовала подкуп и шантаж. Министр создавал эту сложную машину, обеспечивавшую безопасность государственного строя, в том числе и в личных целях, ибо режим соответствовал его собственным грандиозным планам.

2 декабря 1804 года в соборе Парижской Богоматери предстояла коронация Наполеона и Жозефины Бонапарт. Утро выдалось холодным, а на рассвете выпал легкий снежок – ровно столько, чтобы, растаяв, превратиться в грязное месиво, несмотря на то, что накануне улицы, лежавшие на пути следования кортежа, посыпали песком. Но тем не менее в Париже царило лихорадочное возбуждение, и толпы людей перемещались с места на место в нескончаемой круговерти.

От дворца Тюильри до собора Нотр-Дам, вдоль всего маршрута, выстроились толпы горожан, меж которых сновали лоточники, предлагая горячие булочки и прочую снедь. Промокшие полотнища знамен и штандартов тяжело свисали с балконов домов. Плата за то, чтобы постоять у окна с хорошим видом, доходила чуть ли не до трехсот франков. Так это или нет, но в оконных проемах на основных улицах торчало множество голов, а среди зрителей были отнюдь не только французы. Народ, восторженный почитатель Наполеона, сулившего превратить Францию в мощнейшую мировую державу, томился в то холодное утро в сладостном ожидании этого исторического события.

По городу, как водится, ходило множество слухов. Поговаривали, будто папа Пий VII, которого поселили в павильоне Флоры дворца Тюильри, не скрывал своего недовольства от участия в коронации Бонапарта – корсиканского выскочки, честолюбца, убийцы герцога Энгиенского, и что якобы римского первосвященника удалось уломать только благодаря обещанию предоставить церкви ряд привилегий. Еще говорили, что кройкой, шитьем и вышиванием парадных костюмов к торжеству занималась целая армия мастеров и мастериц. Рассказывали, что во избежание нарушений протокола было проведено не менее дюжины репетиций, для которых из воска вылепили сотни фигур главных действующих лиц. Стали достоянием улицы и цифры: для перемещения свиты императора и императрицы потребуется три десятка экипажей и сто сорок всадников, а четыре сотни музыкантов из трех оркестров сыгрывались почти месяц; для четырехсот певчих хора была напечатана партитура общим объемом около семнадцати тысяч страниц; а солдат, построенных в три линии вдоль всего пути следования процессии, потребовалось восемь тысяч человек.

Задолго до отправления императорского кортежа, около девяти утра, толпа развлекалась тем, что наблюдала, как папа римский выехал из Тюильри в собор Парижской Богоматери. На всем пути следования камергер, ехавший перед каретой его святейшества верхом на муле, осенял путь внушительных размеров величественным крестом. После проезда папы ждать оставалось около двух часов.

Жиль тоже находился среди любопытных. Он стоял у кордона оцепления, укрываясь от мелкого дождя под большим зонтом. На нем был элегантный редингот с бархатным воротником, широкополая шляпа с высокой тульей, несколько надетых один поверх другого жилетов, а также муслиновый шейный платок в полоску. Но главным образом его отличал от остальных холодный взгляд и жесткая линия плотно сжатых губ, придававшие лицу выражение высокомерной отчужденности.

Пребывание в гуще толпы было ему неприятно, но еще неприятнее было сознание того, что он – утонченная, талантливая и одухотворенная натура, вместо того, чтобы находиться в составе свиты, стоит теперь среди этой безликой людской массы. Эту несправедливость Жиль ощущал физически, как саднящую рану, и раздиравшая сердце боль делалась нестерпимой от мысли, что все его беды проистекают от несчастья родиться не в той колыбели.

Он вышел из дома заранее, намереваясь расположиться где-нибудь на улице Сент-Оноре, с ее роскошными особняками. Но дойдя до Вандомской площади, с горечью убедился, что его предпочтения разделял, кажется, весь Париж.

Когда вдалеке в очередной раз прогремел пушечный залп, отзвонили колокола, протрубили горны и отстучала барабанная дробь, Жиль, желая дать отдых глазам от созерцания бесчисленных карет, слегка повернул голову и, скользнув взглядом вверх, вдруг увидел его.

Фасад этого особняка не оставил бы равнодушным даже самого тонкого знатока и ценителя архитектуры. Черепичная крыша круто вздымалась мансардой и прекрасно сочеталась с опиравшимся на колонны треугольным фронтоном с барельефом. Точно посередине, под тем местом, где еще недавно красовался лепной шит с гербом (сорванный, как и многие другие, революционной бурей), на втором этаже здания выступал большой, длиной в три громадных окна, балкон с кованой железной оградой, который покоился на четырех консолях, обильно украшенных волютами. Другие окна второго и третьего этажей были меньшего размера и перемежались вертикалями пилястров с капителями коринфского ордера. Однако внимание Жиля приковало к себе вовсе не архитектурное изящество фасада.

Шторы балконной двери были раздвинуты, и в проеме был отчетливо виден профиль молодого человека за фортепиано с такими же, как у Жиля, удлиненными, на английский манер, бакенбардами. Молодой человек, казалось, всецело отдавался музыке, оставаясь безразличным к происходившим прямо под его балконом событиям.

Жиль вновь обратил взор на проезжую часть, потонувшую в невообразимом шуме, в котором слились воедино звон литавр, грохот пушек, пронзительные сигналы горнов и приветственные возгласы публики. Сопровождение императорского экипажа составляли пять полков – мамелюки и, разумеется, конная лейб-гвардия, «храбрейшие из храбрых». Тучи начали рассеиваться, и, когда императорская карета вот-вот должна была проехать мимо, Жилю вдруг захотелось посмотреть, чем в данный момент занят молодой человек из особняка. Продолжает ли он играть или, подчиняясь житейской логике, вышел на балкон и следит за движением кортежа?

Жиль обернулся. Молодой человек оставался за фортепиано и, судя по всему, выходить на балкон не собирался. В этот миг в его облике Жилю почудилось нечто знакомое. Может быть, семейное сходство с кем-то известным?..

К радости ликующего народа, карета катилась по улицам с величаво-торжественной медлительностью. Кучер в зеленой, шитой золотом ливрее и шляпе с зелеными и белыми перьями походил на персонаж из волшебной сказки. Восемь красавцев-жеребцов серой масти, в богатой сбруе и с плюмажем, гарцевали перед роскошным экипажем. Блиставший золотом и зеркалами кузов украшали ветви лавра и пчелы, как на императорском гербе, а над крышей возвышались увенчанные короной орлы. Жозеф и Людовик сидели напротив Жозефины и Наполеона. Жозефина улыбалась; мужчины, похоже, оживленно беседовали.

Когда Жиль вновь бросил взгляд на балконную дверь, он обнаружил там наглухо задвинутые шторы.

Минуло еще несколько месяцев. Как-то поутру юноша без имени, как обычно, отправился в цирюльню, где подрабатывал с разрешения владелицы борделя. Цирюльня была расположена на улице Рамбюто, недалеко от дома, где жила девочка.

– Юноша, подай-ка мне другие ножницы, из шкафчика, – попросил Марсель-отец, хозяин цирюльни, наделенный доброй душой и необъятным телом. Самым примечательным в его облике были, несомненно, весьма представительные усы, кончики которых он регулярно подкручивал вверх большим и указательным пальцами.

Безымянный приходил в цирюльню раньше всех. Отпирал дверь, вытирал пыль, подметал и мыл полы. В его обязанности входило также помогать Марселю-отцу и Марселю-сыну (походившему на родителя всем, кроме характера). Кроме того, он правил бритвы на точильном камне.

День шел своим чередом, а около полудня, как раз когда Марсель закончил стричь клиента, с улицы послышался такой грохот экипажа, что можно было подумать, что лошади взбесились.

Юноша первым бросился к окну, рядом тут же оказался Марсель-младший, а затем и старший. Карета уже остановилась посреди улицы, и рядом с ней оказались несколько человек, подоспевших на выручку.

– Это прачка, – молвил хозяин цирюльни.

Карета остановилась напротив крыльца, где юноша впервые увидел ту девчушку. Словно в подтверждение слов Марселя-старшего из кареты, склонив голову, вышла мать девочки. Вслед за этим двое мужчин с величайшей осторожностью вынесли из экипажа маленькое недвижимое тельце.

– Видимо, дочка, – высказал предположение младший Марсель.

Прежде чем он успел что-либо добавить, юноша пулей вылетел из цирюльни. Лавируя в собравшейся вокруг толпе, он не без труда протиснулся к карете, которая вдруг резко подала с места, заставив народ в испуге отпрянуть и расступиться. Мужчины с девочкой на руках, следовавшая за ними мать и несколько человек, видимо, родных или соседей, в это время уже поднимались по лестнице.

Юноша побежал следом и сразу наткнулся на двух кумушек, которые шушукались на крыльце.

– Надо же, какая беда! Побежала посмотреть, как грузят баржу, и на нее свалился тяжеленный тюк хлопка. Бедняжка! Ей ведь всего двенадцать!