Текст книги "Яд для Наполеона"
Автор книги: Эдмундо Диас Конде
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
Она резко выхватила руку и, щурясь, словно вышла из темноты на яркий свет, посмотрела на него – в глазах ее появилось какое-то новое выражение.
– Они не ведают, что болтают, – процедила колдунья сквозь зубы. – У всех живых существ есть душа. В том числе и у тебя.
11
Чародей
Бежали месяцы, лето сменяла осень, зиму – весна. Так шел год за годом.
Изнурительный, зачастую на грани человеческих сил, труд на сахарных и хлопковых плантациях невольники традиционно сопровождали песней. Однако в поместье Жюльена во время работы петь было не принято: здесь не использовался рабский труд, к тому же хозяин, которого давно никто не видел, внушал вольноотпущенникам суеверный страх. Тут пели и веселились лишь знойными вечерами, оглашая ночное небо зажигательными ритмами и страстными мелодиями. В первые годы Жюльен мог часами слушать песни-мольбы, песни-благодарения и трудовые песни негров, их духовные гимны, – то трогательно-нежные, то душераздирающе-безысходные. Они пелись под аккомпанемент самодельных инструментов из высушенных тыкв, костей животных, металлических терок, тазов, целительным бальзамом проливаясь на истерзанные сердца.
Когда опускался вечер, а порой и под покровом ночи, чтобы остаться вне поля зрения, хозяин колдовской плантации, пользовавшейся одновременно дурной и доброй славой, бродил по окрестностям близ жилищ чернокожих работников. Убедившись, что никто его не заметил, он любил присесть, прислониться спиной к иве и слушать песни, которые почему-то навевали ему воспоминания о детстве. И невольно, все чаще и чаще, он спрашивал себя: что он делает в Новом Орлеане?
Для его работников музыка была жизнью. Для него – эмоциональной отдушиной, как и любимые, перечитываемые по многу раз книги. Афроамериканские ритмы, как это ни смешно, вызывали у него мысли о Париже, прошедшей там юности и девочке, устремленной к звездам, чье имя стало тайной драгоценностью его сердца.
Однако родная страна всплывала в его памяти не только в образе золотоволосого ангела. На протяжении всех этих лет он внимательно следил за происходившими в Европе событиями: война Франции против Испании; вторжение в Россию и крах Великой армии; разгром Наполеона под Лейпцигом войсками коалиции, образование временного правительства во главе с Талейраном, отречение императора и изгнание на остров Эльба; и наконец, постоянно обсуждаемые планы его бегства из ссылки.
Естественно, он жил не только воспоминаниями или новостями с далекой родины. Дела Жюльена наводили на жителей Нового Орлеана не меньше ужаса, чем смертоносная чума, безжалостная желтая лихорадка, беспощадный бунт чернокожих рабов или неумолимо надвигавшаяся война с Англией. В глазах одних Чародей олицетворял собой Божью кару, другие видели в нем самого гениального отравителя в истории, который тем не менее однажды непременно совершит промах и попадется.
Молва о нем достигла земель, где он не бывал. Из каких только дальних краев к нему не приезжали, чтобы доверить выполнение деликатных и хорошо оплачиваемых заказов. Но Жюльен не покидал Новый Орлеан: возможность ежедневно навещать могилу матери породила в нем доселе неведомое ощущение родного дома.
Поскольку нуждавшиеся в услугах Жюльена никогда не переводились, вскоре он сколотил приличное состояние, и принадлежавшая ему плантация перестала зависеть от ростовщических банковских кредитов. Обычно к нему обращались через Огюста, желая уладить дельце в обмен на солидную пачку купюр. И после подобной сделки все, точнее, почти все, крепко держали язык за зубами, дабы полиция не проведала ничего лишнего про преступление, автор которого не оставлял следов, не забывал болтунов и исправно оплачивал долги.
Поговаривали, что единственным, кто не убоялся Чародея, был некто господин Клэйрборн – пожилой нотариус, прославившийся непомерной алчностью и тиранством своих писцов. Но разве можно хоть что-то утверждать с уверенностью? Людям свойственно преувеличивать, а что произошло на самом деле, никто, разумеется, не знал.
Господин Клэйрборн, будучи протестантом, исповедовал двойную мораль и, по слухам, с Чародеем его связывали некие темные дела. Но однажды у нотариуса, как говорят, пробудилась совесть, и, мучимый ее угрызениями, он надумал поделиться с полицией сведениями, способными изобличить злодея. Бедняга! В считанные дни он лишился своей благородной гривы и всех зубов, и у него не осталось сил даже привстать в постели. Говорят, но кто осмелится утверждать, что в дверях спальни умирающего в последний день вдруг возникла высокая фигура. Некто в темном, застыв, пристально смотрел на нотариуса с явным намерением обратить на себя внимание умирающего и мгновенно исчез, едва к нему устремили взгляды присутствовавшие при кончине.
Поразительно, сколь богата на выдумку людская молва. Одни утверждали, что господин Клэйрборн занемог аккурат на следующий день после того, как поцарапал указательный палец перстнем, который обычно снимал на ночь. Другие предполагали, что причиной фатального исхода стали вредные испарения краски. Незадолго до смерти в доме господина Клэйрборна действительно перекрасили стены. Но почему, в таком случае, пострадал лишь нотариус, а прислуга осталась в добром здравии? Третьи толковали, что покойный якобы порезал руку, и в ранку попала грязь. Но заражение крови протекает с совершенно иными симптомами, нежели смертельная болезнь нотариуса! Наконец, большинство горожан сошлось во мнении, что истинная причина смерти – тяжелый, скоротечный недуг. Кстати, о господине Клэйрборне, которого заменил новый нотариус, очень скоро все позабыли.
Жюльен из юноши превратился в отменно рослого мужчину. У него были руки с тонкими пальцами, очень светлая кожа и темные волосы, перевязанные сзади черным бархатным бантом. Общий портрет гармонично дополняли крупный нос и огромные серые глаза, преждевременные тени под которыми, подчеркивая привлекательность, свидетельствовали о небрежении к себе. Кому доводилось слышать его глухой голос, отмечали, что в общении он немногословен, говорит лишь по существу, не скупится в выражениях, не любит шутить и очень тонко чувствует собеседника. Видевшие его отмечали, что ходит он широким шагом, заложив руки за спину, и курит странную трубку, а глаза его блестят безумным блеском.
Негры считали, что он заключил сделку с Дамбаллой. Часто после происшествий, к которым, предположительно, мог иметь отношение Чародей, они посвящали ему свои пляски, а также совершали колдовские обряды – чтобы задобрить его и обезопасить себя. На белых его имя наводило ужас. И лишь немногие, в том числе ряд видных горожан и представителей власти, предпочитали не придавать значения досужим разговорам и предрассудкам, связанным с именем богатого помещика, владельца небольшой, по процветающей сахарной плантации, который редко появлялся на людях.
Между тем, по воле случая, 30 апреля 1812 года Луизиана обрела статус штата, а шесть недель спустя, в связи с торговыми ограничениями и британской блокадой, Соединенные Штаты объявили войну Великобритании.
В течение двух с половиной лет, что продолжалась война, Жюльен не раз серьезно пожалел о своем предложении Виктору отправиться вместе с ним в Америку. Здесь, на краю света, в разгар войны, границы которой все больше расширялись, тот угасал буквально на глазах. От мудрого и уравновешенного наставника, неуемного экспериментатора, чудаковатого ученого и основателя новой школы в медицине, каким его знал Жюльен, ничего не осталось. Некогда общительный и увлеченный наукой исследователь превратился в человека, потерпевшего поражение. Он сильно состарился, замкнулся в собственных воспоминаниях. Целыми днями с отеческой заботой ухаживал за своими любимыми растениями, перетаскивая их с места на место. И оплакивал пагубные последствия войны.
Чем дольше затягивалось военное противостояние, тем глубже Виктор погружался в себя. Поэтому день, когда стало известно, что 24 декабря 1814 года был подписан Гентский мирный договор, стал для всех на плантации днем ликования.
А еще через два дня, вечером, у ворот усадьбы остановился кабриолет, и из него вышел элегантно одетый мужчина с черным кожаным портфелем. Он был невысокого роста, полный, с тонкими усиками и идеальным пробором. При ходьбе слегка приволакивал левую ногу. Распахнутый на груди короткий плащ открывал взору свисавшую из жилетного кармана массивную золотую цепь. Он позвонил в колокольчик и на безупречном французском спросил открывшую ему мулатку-горничную, дома ли хозяин. Посетитель назвался именем, которое абсолютно ни о чем не говорило. Сказал, что прибыл по делу в высшей степени важному и срочному и чтобы она именно так и доложила своему господину. Девушка проводила его в курительный салон и попросила подождать.
Через несколько минут к нему вышел Жюльен, и человечек церемонно выразил ему свое почтение. Беседа состоялась при закрытых дверях и продолжалась до поздней ночи.
Когда встреча закончилась, служанке поручили проводить гостя. Выйдя на веранду, он бросил мимолетный взгляд в сторону, привлеченный, несомненно, движением кресла-качалки, но не увидел в нем никого – лишь смутную тень, а над тенью – причудливое облако дыма. С выражением озабоченности на лице посетитель сел в коляску, которая все это время его ждала, и тотчас укатил.
Что же касается старого кресла-качалки, то в «дьявольское» движение указанный предмет мебели приводила Гран-Перл. Ничто на свете, кроме украшений из золота, не восхищало так мулатку, как кресла-качалки. В последние годы она появлялась в усадьбе редко, но всегда без предупреждения. И на сей раз, выйдя на веранду подышать теплым вечерним воздухом, он нисколько ей не удивился.
– Новые свежие ветры наполняют паруса и предвещают смену курса, – будто продекламировала Гран-Перл и выпустила изо рта нескончаемо длинную струю дыма.
– Раньше ты не имела обыкновения изъясняться метафорами, – бросил Жюльен, не посмотрев даже в ее сторону, и оперся локтями на перила ограды.
– Раньше было иначе, – пояснила Гран-Перл.
– Должен признать, ты обладаешь особым даром – как бы случайно оказываться в нужном месте в самые интересные моменты, – констатировал Жюльен, искоса поглядывая на нее.
– Я говорила тебе, Дамбалла подаст знак, когда ты будешь готов.
– Довольно шуток! – перебил Жюльен и жестко посмотрел ей прямо в лицо.
Гран-Перл как подбросило из кресла. Она подошла к нему, порывисто схватила за руку и, показывая на след змеиного укуса, изрекла:
– И это – тоже случайность? Возвращайся в Париж и ищи там встречи со своей судьбой, мальчик без имени!
– Мальчик без имени давно вырос и стал взрослым человеком со множеством имен.
– Ты не обретешь спокойствия, пока не выяснишь, кто ты такой и как имя твоего отца, – парировала она.
– Что ты мне предлагаешь? Бросить все? В Париже меня могут узнать.
– Узнать кого? Юношу, которым ты был? – с презрительно улыбнулась Гран-Перл. – Ты изменился и, кроме того, освоил достаточно средств и приемов, чтобы противостоять врагам. И у тебя есть цель, которую ты должен выполнить. Откажись, но тогда ты не будешь знать покоя, и гнев Дамбаллы будет преследовать тебя по ночам. Тебе опять во сне явятся змеи, и ты будешь раскаиваться всю оставшуюся жизнь.
– Твои сказки больше не страшат меня! – повысил голос Жюльен.
– И хорошо. Значит, уроки не прошли даром. В том числе и со змеями, – заметила она.
– Кроме того, – добавил Жюльен, – Бонапарт еще не бежал с Эльбы. Как можно строить планы, делая ставку на то, что не произошло?
– Но обязательно произойдет, – заявила Гран-Перл. – Неизбежно. Шпионы французского эмиссара хорошо осведомлены.
Молодой человек повернулся, чтобы уйти.
– Жюльен! – позвала Гран-Перл, которая редко звала его по имени. – Твоя мать и я – мы разговаривали недавно.
У него сжались кулаки, и он воскликнул:
– Замолчи, старуха! Какое ты имеешь право!..
– Она желает, чтобы ты узнал своего отца. И ее дух не успокоится, пока ты не узнаешь, кто он, – Гран-Перл перешла на шепот. – Выполни предначертанное судьбой. Это и есть твой путь. Только в конце Дамбалла откроет смысл… Змей ты не боишься. Однако есть на свете нечто, что внушает тебе страх, не так ли? Это – здоровье старика. Ты боишься за его жизнь.
– Уже нет. Война закончилась, он теперь может быть покоен. Доброй ночи, Гран-Перл.
– Спроси у старика, что он предпочитает.
– Это я знаю лучше тебя, – дерзко ответил Жюльен. – В старости не нужно ничего, кроме покоя, – и приоткрыл дверь.
– В таком случае увези его отсюда. Война еще не закончилась.
– Ты не читаешь газет?
– Газеты врут.
Жюльен отпустил дверь и, повернувшись, вперился в нее глазами. Она погасила пахитосу и, устремив взгляд на свои унизанные кольцами и браслетами руки, твердо сказала:
– Англия возобновит войну и нападет на город. Если старик останется здесь, ты рискуешь его жизнью.
Произнеся это пророчество, она стала быстро спускаться по лестнице.
– Гран-Перл! – крикнул ей вслед Жюльен. – Когда?
– Времени осталось мало! – бросила мулатка и исчезла в темноте.
На следующий день Жюльен подошел к Виктору, когда тот, по своему обыкновению, возился со своими растениями, и спросил:
– Виктор, тебе не хотелось бы снова увидеть Париж?
От неожиданности Виктор чуть не выронил Цветок из рук.
– Мне очень хотелось бы увидеть Жиля… В последний раз… – ответил он тихо.
Туманным утром в начале января 1815 года Жюльен, Виктор и Огюст, сопровождаемые негритянской прислугой, сели на корабль, отплывавший во Францию. Впереди их ждал Париж. Виктора давно никто не видел таким жизнерадостным. Огюст, у которого в последние годы заметно округлился животик, тоже ожил, он чувствовал, что к нему возвращается молодость.
8 января, через четыре дня после выхода в море, вопреки подписанному в декабре Гентскому договору, англичане атаковали Новый Орлеан. Им противостояла армия под командованием Эндрю Джексона, седьмого президента США, отряды знаменитого пирата Жака Лафитта, ополчение из первопроходцев американского фронтира, французских поселенцев и свободных негров. В кровавой битве американцы заставили дважды превосходившие по численности силы британцев отступить от города и принудили Англию к соблюдению мирного договора.
12
Бал-маскарад
В предвечерний час по улицам Парижа неспешно катила роскошная берлина с поднятыми шторками на окнах. Кучер в напудренном парике, белых перчатках, зеленой ливрее с золотыми галунами, панталонах до колен, белых же шелковых чулках и изящных туфлях, не останавливая лошадей и не слезая с козел, зажег два передних фонаря.
– Не гони. Я же велел ехать помедленнее, – постучал тростью с набалдашником слоновой кости сидевший в нем господин. – Пусть подождут и сочтут за честь, что мы приедем.
– О, виконт, взгляните, взгляните! Мы проезжаем места моего детства. Как все изменилось за Десять лет… Вон там, – спутница неуверенно указала пальцем на пустой дом, – там была цирюльня. А я жила на другой стороне улицы… – Она задумчиво смотрела в противоположное окно. – До того как случилось несчастье.
– Как здесь все скромно, моя юная подруга. Но продолжайте, прошу вас. Расскажите о себе.
– Рассказывать особенно нечего. Моя мать овдовела, когда я была еще ребенком. – Девушка посерьезнела и, как бы желая это скрыть, на миг поднесла к лицу позолоченную полумаску на палочке, которую держала в руке. – Поскольку отец не оставил нам ничего, кроме долгов, мама, чтобы выжить, помогала по хозяйству одному английскому джентльмену, мистеру Коббету. После того как со мной произошел несчастный случай, он оплатил врачей и все расходы по лечению и уходу. В благодарность моя мать согласилась выйти за него замуж. Ах, как она была красива!
– Прекраснее вас, моя дорогая мадмуазель, быть невозможно. Скажите, чем занимался ваш благодетель?
– Он был морским агентом. Он удочерил меня и дал то, чего не мог дать родной отец…
– Да, дорогая Сара, – перебил ее виконт, – в жизни случаются несчастья, которые со временем обращаются во благо.
– Но сложилось так, что его устранили…
– Устранили?
– Мистер Коббет был либералом, к тому же англичанином. Прожив долгое время во Франции, он любил ее как родину. Но вы, как монархист, должны знать, что значит жить под постоянным подозрением.
– И у вас есть доказательства?
– Мсье, разве в этом дело? Мистер Коббет был верным подданным Империи, – произнесла она с напускной кротостью.
– Понимаю, мадмуазель, – ответил он. – Давайте сменим тему беседы. Как вы находите бал? И кто устроитель – американский плантатор! Мы живем, воистину, в безумные времена.
– Говорят, он не американец, а француз, – возразила молодая дама, повторяя давешний прием с маской.
– Его имя… как же его зовут… – пытался вспомнить виконт, щелкая пальцами.
– Жюльен Ласалль.
– Гм… Ласалль, да… Почему-то эта фамилия кажется мне знакомой… Звучит она, действительно, по-европейски, но экстравагантность поведения человека, который ее носит, типично американская. Не успел приехать в Париж – и сразу бал-маскарад! Понятно, когда бал-маскарад устраивает Талейран, – его превосходительству свойственны шалости в подобном духе. Но чтобы иноземец!
– Но он так богат!
– Да-да! – воскликнул виконт. – Это всегда бесконечно приятно.
– Я слышала, он намерен заняться торговлей древностями. А в саду его дома растут ливанские и вирджинские кедры, луизианские магнолии, иерусалимские сосны, вывезенные из Иудеи.
– До меня дошли слухи, будто эту собственность он арендует. Но судя по перечисленным вами названиям стран, откуда вывезены деревья, он, по крайней мере, благочестивый католик. Кстати, где находится этот особняк? Мой кучер, разумеется, знает, но я что-то запамятовал.
– На улице Сены, недалеко от Сент-Сюльпис, если ехать к Люксембургскому саду.
– Должен, однако, признать, это выглядит ужасно интригующе. Говорят, будут весьма именитые гости.
– Мадам Рекамье и мсье де Шатобриан в том числе, – сказала Сара со значением.
– А, эта золотушная кокетка… если бы это зависело от нее, в апреле все кончилось бы иначе… Но вас, дорогая, ее присутствие не должно беспокоить. Жюльетта Рекамье приблизилась к критическим сорока годам, и она уже далеко не первая красавица Франции. Тем более с той поры, как Париж познакомился с вами. Что до мсье де Шатобриана, то лучше бы он приберег свои силы для литературных трудов.
– А вы, верно, не в восторге от того, что его недавно посвятили в рыцари Гроба Господня? – На ее губах промелькнула улыбка.
– Ничтожный писака… Откровенно говоря, я весьма сомневаюсь, что Шатобриан лишил Рекамье девственности. Не думаю, что этот надутый фат преуспел там, где потерпел поражение старый муж-банкир. Как бы то ни было, с посвящением в рыцари Гроба Господня или без него, но я уверен, что король не простит связи «Гения христианства» с Бонапартом. Как только враги Шатобриана напомнят об этом его величеству, для политики он станет человеком потерянным, и не только для политики. – Виконт, не разжимая губ, усмехнулся.
– О, виконт, злопыхательство вам не к лицу! К тому же на балу вы будете без маски! Скажите, почему вы так настроены против маскарадов? – спросила девушка, игриво прикрываясь маской, в то время как виконт всматривался в окно, точно пытаясь понять, какой дорогой они едут.
– На ваш вопрос, дорогая, отвечу так: меня раздражает, когда я не вижу лица другого человека. И кроме того, это будит во мне воспоминания о Бонапарте. Именно он в 1800 году снял запрет с проведения балов-маскарадов, – пояснил виконт и бросил мимолетный взгляд в окно. – Подобные празднества обеспечивали работой прачечные заведения, и их гильдия использовала свои связи в высших сферах, чтобы добиться отмены запрета. Чисто меркантильные интересы, мадмуазель.
– Не может быть!
– Уверяю вас, это так. Однако вы очаровательны в любом виде, в том числе и в маске, – добавил он и тут же, без всякого перехода, трижды стукнул тростью в потолок. – А сейчас, дорогая, простите великодушно: я должен на миг покинуть вас и передать письмо одному моему давнему приятелю.
Они находились на узкой, мрачной улице со старыми домами. Не успел экипаж окончательно остановиться, как виконт резво открыл дверцу и соскочил на землю. На нем была подбитая бархатом накидка из сукна с золотыми кистями, под ней – парадное одеяние, голову покрывала серая касторовая шляпа. У входа в трехэтажное здание его ждал строго одетый господин средних лет с горделивой осанкой. Виконт обеими руками пожал мужчине руку, после чего вручил пакет с сургучными печатями. Обменялся с ним несколькими словами и, вынув из внутреннего кармана миниатюрное зеркальце в серебряной оправе, посмотрелся в него в профиль. Оставшаяся в карете Сара в это время занималась разглядыванием сразу нескольких вещей, – названия улицы и номера дома, а также внешнего облика собеседника виконта.
Виконт, от внимания которого это не укрылось, положил зеркальце обратно в карман и спустя мгновение вернулся к Саре. Галантно улыбнувшись ей, он троекратным стуком трости в крышу дал кучеру знак трогать.
– Не слишком ли вы легко одеты? – спросил виконт, когда карета двинулась. – Я никогда не забуду зиму 1802 года. Мне тогда было, ну да, только шестнадцать. А вы были еще совсем маленькой. Тот год запомнился знаменитыми холодами, которые не пощадили многих последовательниц деспотичной моды. В Париже зачастую, если судить по платью, дамы и кавалеры живут в разных временах года.
Сара поправила наброшенную на плечи кашемировую шаль, давая собеседнику возможность по достоинству оценить украшавшую ее тонкую вышивку, и ответила:
– Холодный воздух оказывает благотворное действие на кожу, виконт. Какая дама откажет себе в удовольствии пленять взоры своей юной, свежей кожей?
Между тем у особняка, где вот-вот должен был начаться маскарад, царило оживление. Один за другим прибывали экипажи, быстро заполняя двор перед парадным входом. Фасад здания, несколько запущенный, сохранил лишь малую часть своего былого блеска. Но это впечатляло, и изысканные натуры не могли не восторгаться изящным обрамлением окон, фигурными водостоками и треугольным фронтоном с нишей. Войдя в дом, гости, по преимуществу в масках или полумасках, поднимались по ступеням широкой лестницы в круглый вестибюль, где лакеи принимали у них верхнюю одежду. В углублениях по стенам, меж коринфских колонн, располагались эффектные фигуры из эбенового дерева, изображавшие животных с человеческими лицами, гигантские экзотические маски, миниатюрные египетские сфинксы и амфоры с мифологическими изображениями: Ромул и Рем, вскармливаемые легендарной волчицей; Купидон и Психея; сонм нимф перед судом любви. Большие часы пробили восемь. С левой стороны в вестибюле имелась малоприметная лестница из кованого железа, ведущая на второй этаж. Два лакея в зеленых ливреях, приставленные ко входу в бальную залу, торжественно распахивали перед гостями тяжелые двустворчатые двери. Каждый раз, когда это происходило, отзвуки музыки доносились до заставленной каретами площадки перед особняком.
Оркестр играл в дальнем конце залы, на задрапированном ярко-красным бархатом помосте. На некотором расстоянии от него, ближе к входу, у стены, тихо беседовали две маски.
– Огюст, ради бога, ты уверен, что это надо было устраивать с таким грандиозным размахом? Я же просил тебя: скромный прием, чтобы представиться парижской публике, а это…
– Мой дорогой Жюльен, этот прием и в самом деле небольшой и скромный. Кроме того, бал-маскарад – лучший способ остаться неузнанными и избегать лишних вопросов, – возразил Огюст, маску которого венчал страусовый плюмаж. – Ты – процветающий плантатор и намерен развернуть здесь, в столице Европы, серьезное дело – торговлю древностями. Ты что, не понимаешь? Мы завязываем знакомства.
– Знакомства меня мало интересуют, кроме одного – с особой, упомянутой нашим связным.
Их разговор прервало появление пары, Огюст церемонно представил всех друг другу, но никто при этом не счел нужным расстаться с масками. Затем подходили другие гости, звучали новые имена, комплименты. Две дамы без возраста, восхищаясь гостеприимным хозяином, сняли маски и принялись безудержно кокетничать.
– Неужели ты знаком с ними со всеми? – поинтересовался Жюльен, воспользовавшись передышкой в светском общении.
– О, нет, конечно нет. Лишь некоторые голоса звучат знакомо. В Париже нельзя забывать две вещи. Во-первых, здесь ценится только туго набитый кошелек, а во-вторых, здесь очень быстро появляются и исчезают в обществе люди. Мы, слава богу, учитываем как первое, так и второе. В противном случае ни тебе, ни мне не уберечься от гильотины.
Бальная зала представляла собой огромный полуовал с мраморным полом в виде шахматной доски. В гигантских канделябрах с крылатыми богинями горели сотни свечей. Повсюду – зеркала в золоченых рамах, вазы с изобилием цветов и фруктов, мраморные и алебастровые скульптуры, персидские ковры. Дюжина слуг, в том числе и могучие чернокожие арапы, разносили на подносах изысканные напитки и яства, вызывая беспредельный восторг у дам.
Постепенно голоса, слившиеся в единый гул, перекрыли музыку оркестра. Ниспадавшие красивыми волнами накидки, вуали из струящегося легкого газа, пышные платья из тафты, крепа, муслина и парчи соседствовали в зале с приталенными жакетами, облегающими лосинами, широкими брюками, заправленными в высокие сапоги. Но главную роль играли, конечно, маски. Маски всевозможных фасонов и расцветок, сделанные из самых разнообразных материалов и изображавшие всю гамму чувств, настроений и переживаний, какие способно выразить человеческое лицо: панический страх, безумную радость, ликующее торжество, романтическую грусть и, разумеется, полную отрешенность и безразличие.
Через час после начала праздник достиг своей кульминации.
Всеобщее внимание привлекала группа гостей в центре залы.
– Бонапартисты окончательно сошли с ума. С недавних пор надумали изъясняться, подобно масонам, условным языком. «Ты веруешь в Иисуса Христа?», – это у них пароль, в ответ на который должно прозвучать: «Да, в Его Воскресение». Сам черт не разберет, во что они верят, – сострил высокомерный господин невысокого роста без маски.
После смеха, вызванного его словами, кто-то осмелился продолжить тему.
– Но, мсье де Шатобриан, до Парижа все чаще доходят вести о намерении императора бежать с Эльбы, – с некоторой тревогой произнесла дама в маске.
– Кто-то даже видел, как на корабль грузили ящики, в которых были золоченые пуговицы с изображением имперского орла, – подлил масла в огонь мужской голос из-под смеющейся фарфоровой маски.
– Господа, господа, прошу вас! Позвольте напомнить, что после 1800 года прошло пятнадцать лет. Кого теперь может напугать этот людоед? Вся Европа готова принять форму правления умеренной монархии. Кроме того, даже при худшем варианте развития событий его величество Людовик XVIII выберет тактику, достойную потомка Бурбонов, и окажет сопротивление. И это сопротивление будет невозможно сломить. Подумайте сами: если бы бонапартисты пользовались во Франции поддержкой, разве с Корсиканским чудовищем поступили бы так, как с ним обошелся король? А какого мнения придерживается наш любезный, но молчаливый хозяин? – поинтересовался Шатобриан.
Жюльен, сама невозмутимость, посмотрел из-под маски на писателя сверху вниз и, слегка кивнув, ответил:
– Я слишком долго жил вдали от Франции, чтобы иметь суждение на этот счет. Однако, насколько мне известно, мсье, каждый народ имеет ту судьбу, которую заслуживает.
– Весьма мудрое суждение, – заметил кто-то.
– И ни к чему не обязывающее, – вступил в беседу очаровательный голосок, принадлежавший даме с нежной, прозрачной кожей и красивым, четко очерченным ртом. – Правителям, чтобы их любили, следовало бы проявлять больше заботы о своих народах.
– Я согласен с мадам Рекамье, – произнес шевалье в черном домино, не отрывавший глаз от упомянутой им дамы, невзирая на яростные взгляды, которыми его испепелял Шатобриан.
– Вполне допускаю, что следовало бы в первые же дни после реставрации распустить старую армию, – вновь заговорил писатель. – Тогда мы лишили бы живущих воспоминаниями ветеранов питательной среды для мечтаний о возрождении былой славы…
Видная дама в серебристой маске и парчовом платье, вся усыпанная цветами и десятками колосьев с бриллиантами, приведя в действие веер и в замешательство присутствующих, воскликнула грубым мужским басом, не оставлявшим сомнений относительно наклонностей хозяина баса:
– Да, да и еще раз да! – без тени смущения возвестил он. – Во всем виноваты ветераны. В Париже жизнь с каждым днем становится все опаснее. Даже в Тюильри уже не гасят на ночь свет.
– Этот человек у нас в крови! Наполеон – новый Атилла, Чингисхан нашей эпохи, но во стократ более ужасный, ибо в его распоряжении находятся достижения современной цивилизации, – отчеканил сутуловатый высокий господин с огненными волосами, который держал свою маску в руке и посматривал на мадам Рекамье глазами агнца, ведомого на заклание.
– Осмелюсь предположить, что хотел сказать мсье Бенжамен Констан, – уточнил Шатобриан. – Как я понял, он никогда и ни за что не поддержит дело Бонапарта. Даже в том случае, – он поднял указательный палец, – если бы Чудовище пожелало располагать его услугами…
– Я служу лишь своему искусству, – отрезал Констан, цвет лица которого сравнялся цветом волос.
– Но, мсье, простите мою дерзость, – снимая маску, подключился к дискуссии господин зрелого возраста. – Если вообразить, что все более упорные слухи о побеге с Эльбы не лишены оснований, что это не пустые мечтания бонапартистов, и все может произойти на самом деле… Вообразите только, каковы будут последствия… Какие бедствия обрушатся на нацию! Отток денежных средств из Франции будет наименьшим из ожидающих нас испытаний.
– В подобном случае монархии следует выстоять хотя бы в течение трех дней, и победа будет за нами. А те, кому не дают покоя игры воображения, – при этих словах Шатобриан пронзил взглядом пожилого господина, – пусть лучше вообразят короля, доблестно отражающего нападение на свой родовой замок. Это способствует пробуждению боевого духа.
– Мсье, позвольте задать вам вопрос! – К Шатобриану протиснулась дама с пунцовым от волнения (или от злоупотребления румянами) лицом. – Правда ли, что у себя в имении в Волчьей долине на одном из деревьев парка вы храните флакон с водой из Иордана?
Возникла короткая пауза, во время которой кто-то нервно хихикнул, кто-то негромко кашлянул, кто-то многозначительно хмыкнул, а напористая дама, вдруг растерявшая свой пыл, затаив дыхание, ожидала, что будет дальше.