Текст книги "Задание"

Автор книги: Эдгар Дубровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Сергей поймал себя на том, что для него уже изменился весь смысл

операции. Завладеть картотекой разведшколы! Но по зубам ли ему такой орешек?

Даже если он до нее доберется, что дальше? Фотоаппарата нет. Значит, надо ее

похитить. А это сразу – тревога, оцепление деревни, облава... И как

передать картотеку в Центр? Нет, тут надо все как следует обдумать...

Да, теперь понятно, почему так мало карточек печатает Житухин: он

снабжает фальшивыми документами агентов, отправляющихся на задание. И тогда

правильно Сергей придумал – эти изменившие цвет карточки помогут опознать

диверсантов при первой же проверке документов. Ведь в Ленинграде можно

оказаться без паспорта, но карточки должны быть у каждого... Как сообщить об

этом в Центр? Связь! Нужна связь – и немедленно!

Вечером во времянке появился Пашка. Он рассказал о партизанах, и Сергей

даже не сразу смог поверить в такую удачу. Но есть ли у них рация?

– Я днем в школе был, – сказал Пашка напоследок, – майор сказал, что

работу даст. У них дед Никифор печи топил, а теперь не может – спина

заболела, не гнется. Вот майор хочет, чтоб я топил. А я не знаю...

– Ну так хорошо! Будешь печи топить, значит, во всех комнатах

побываешь. И тут я очень надеюсь, Паша, на твою смекалку. Понимаешь, у

Краузе где-то должен быть тайник, он там прячет очень важные документы. В

кабинете или в комнате, скорей даже в комнате. Ты у него там был?

– Ну, был.

– Вспомни, что у него в комнате.

Пашка задумался. Сергей пожалел, что Лешка не может побывать у Краузе

– тогда бы он знал все до последней мелочи.

– Ну, там шкаф, он раньше в учительской стоял. Потом стол. С ящиками,

такие у него – тумбы...

– А что на столе лежит?

– Книжки. Потом портфель. Такая вот, – Пашка показал руками, –

толстая бутылка стоит металлическая, а крышка – стаканчиком.

– Термос... Нет, это не то. Ну еще что припомнишь?

– Чемодан под кроватью. Потом у него такая штука есть, в ней разные

пузырьки, коробочки блестящие, бритва...

– Несессер. Маловато по размеру. Это должно занимать такое место, как

толстый портфель.

– Еще у него ящик есть.

– А что в ящике? – оживился Сергей.

– Там стружка. Он ее берет, когда с птицы шкурку с перьями снимает. Он

мне показывал – интересно делает. Значит, шкурку изнутри кисточкой

смазывает, мышьяком, чтобы не сгнила, потом из этой стружки комочек делает и

в шкурку вставляет – как бы тело. Потом зашивает, и получается, будто птица

лежит на спине, крылья прижаты, клюв вытянут, как мертвая.

– Ящик, говоришь... Может, на дне, под стружкой? Ты попытайся, когда

майора не будет...

– А он сейчас уехал! – перебил Пашка. – За ним машина пришла, не

ихняя, откуда-то, не знаю.

– А кто за него остается, когда он уезжает?

– Обер-лейтенант. Его Курт зовут, а фамилия трудная.

– Так, так, так! – Сергей возбужденно потер руки. – Хорошо бы

сегодня там протопить – и в ящичке... того, а?

– Я и пойду, они на ночь всегда топят. И ящик раскурочу.

– Только осторожно! Если найдешь, ничего не бери, оставь все как было.

И вот что еще. Зайди к Житухину и скажи, только чтоб никто не слышал: нет ли

у вас в комнате чучела сойки?

– Да нету, я и так знаю! Сергей засмеялся.

– Это пароль. Это значит, что ты от меня. Он тебе передаст бумажку,

продовольственную карточку. Ты ее спрячь и принеси мне. И спроси, что еще

мне передать.

– Все сделаю в лучшем виде! – Пашка ухмыльнулся.

Похоже было, что этот парень вообще не знает, что такое страх. Пашка

вышел совершенно бесшумно, за окном слабо мелькнула его тень.

Сергей и Лешка поужинали мясным супом, и Лешка лег спать. Сергей сидел

на скамье у окна, хотелось курить, хотя бросил он уже давно, еще в

Ленинграде. Он смотрел на спящего Лешку. Это был уже не тот ленинградский

заморыш с бледно-голубой кожей и огромными, провалившимися глазами, который

спал у него на Васильевском острове. Мальчик окреп, поправился на

деревенских харчах, на воздухе и солнце. И от того, что ничего страшного не

происходило вокруг, стал спокойней, уверенней.

Сегодня за обедом он давился от смеха, рассказывая про Пашку, который

ничего не поймал в свои силки. В лесу он хотел поддеть Пашку, но сдержался.

А когда вечером пришел Пашка и рассказал про партизан и как он им отдал

добычу, Лешка насупился, затих – ему было стыдно. После Пашкиного ухода он

был задумчив, быстро лег и сказал, поворочавшись:

– Сергуня, а наверно, люди часто думают про других совсем не то, что

на самом деле.

– Часто. Если бы люди не ошибались друг в друге, жизнь была бы простой

и ясной. И многих бед не произошло бы.

Мальчик долго молчал, потом сказал с уверенностью:

– Лучше про людей сразу думать хорошее.

– Теперь он спал, а Сергей размышлял о том, что, когда мальчик это

сказал, он не подумал о фашистах, и полицаях, и о старосте Шубине, которые

тоже люди. Или он попросту исключил их из числа людей? Конечно, прекрасно

считать всех людей хорошими, а мерзавцев – редким исключением, но для

разведчика это недопустимо. Он вынужден подозревать каждого. Может быть, это

одна из самых тяжелых сторон его профессии.

И снова, в тысячный раз, всплыла в его памяти строчка, коряво

написанная рукой Миши Панова: "Кто предал?" Эта строчка сидела в нем как

заноза. И зачем Краузе ходит по четвергам на скотный двор? Ясно – для

встречи со своим агентом. А почему не пошлет обер-лейтенанта или еще

кого-нибудь? Тоже понятно, агент, значит, не говорит по-немецки. И понятно,

почему встреча проводится тайно и в стороне от села: агента в Кропшине знают

в лицо. Все понятно в поведении майора Августа Краузе. Одно лишь в этой

простой картине ускользает от взгляда, неясно, расплывчато – лицо его

собеседника. "Кто предал?"

Сергей долго сидел на лавке у окна, глядя в сад. В комнате не было

света, над лесом висела луна, свет ее лежал на полу желтым квадратом.

Квадрат передвигался. Сад за окном казался гуще от теней, отбрасываемых

ветвями деревьев. Стекло начало запотевать, наутро, наверно, потеплеет.

Очень тихо было в деревне, покойно.

А Сергею становилось все тревожней и тревожней. Словно шел он впотьмах,

ощупью пробирался по короткому коридорчику, и вот-вот должна была

обнаружиться дверь, а за ней – выход и свет. Но вдруг он почувствовал, что

стены раздались, ушли в темноту, а за ней угадывается огромное опасное

пространство, настороженно ждущее его.

Дело оказалось много серьезней, чем полагал Центр. Не походная

типография фальшивых документов, а целая разведшкола абвера, армейской

разведки. Теперь ясно, что их появление в деревне не осталось незамеченным.

Конечно, их засекли. Но раскусили или нет?

Можно ограничиться вербовкой Житухина и уходить. Меченые карточки

помогут вылавливать диверсантов. Но если у Житухина не получится? А главное

– рядом, под носом, документы разведшколы, картотека агентов, да и не

только это: мало ли какие ценнейшие сведения могут накопиться в личном

архиве майора за двадцать лет работы. И он кажется таким доступным, этот

архив.

Но как хочется уйти сейчас! И партизаны появились – помогут выйти к

своим. Уйти, пока не захлопнулась ловушка. А он чувствует: капкан для него

уже насторожен. В добродушии Краузе, в том, что так гладко все выходит, что

не происходит никаких осложнений, – во всем чувствуется напряжение

смертельной пружины, готовой вот-вот сработать. И Краузе ходит по четвергам

на скотный двор... Гуляючи, насвистывая мелодию из "Нибелунгов",

прислушиваясь к голосам птиц, летящих ночами над деревней все на юг, на

юг... Спокоен Краузе.

Как хочется уйти, пока не поздно. Разве можно овладеть этими

документами – без прикрытия, без тщательной разработки, без помощи Центра?

А разве можно, уйти, не попытавшись?

Попытаться... Надо попытаться. Надо.

x x x

"...За 24 дня круглосуточного дежурства в эфире "Потап" на связь не

выходил. Подтверждения успешного внедрения "Игнатия" нет. Никаких иныХ

сообщений от "Игнатия" не поступало.

Считаю целесообразным снять дежурство в эфире, задание групп "Потапа" и

"Игнатия" считать невыполненным.

Людей в количестве шеста человек считать пропавшими без вести (список и

анкеты прилагаются).

Майор Хазин".

18

Рано утром обер-лейтенант Курт Йостель ехал в «лесную школу» в кабине

грузовика, везущего продукты и отделение солдат для смены. Ехать туда ему

сегодня не следовало: майора вызвали в штаб тыла, а Курт его замещал и, по

правилам, должен был находиться в комендатуре. Но майор так замучил его

хозяйственными делами, гонял по окрестным деревням собирать заготовленные

старостами продукты, и Курт уже несколько дней не мог вырваться в "лесную

школу". Там было общество несравненно более приятное, чем в этом постылом

Кропшине, где только солдатня и пьяницы унтер-офицеры.

За поворотом на дороге лежало дерево. Шофер резко затормозил,

обер-лейтенанта бросило вперед, и он только еще подумал, что дерево лежит

слишком правильно поперек, когда загремело железо кабины, брызнуло стекло и

сразу вслед донеслась автоматная очередь. Обер-лейтенант выбил дверь и

вывалился наружу, на лету выдергивая из кобуры парабеллум. Из кузова

посыпались солдаты, четко разбежались веером, залегли. Обер-лейтенант лежал

в кювете и торопливо стрелял в лес. Все восставало в нем против того, что

должно было сейчас произойти. Так все было хорошо: далеко от фронта, чистая

работа, предстоящее повышение – и вдруг чудовищная несправедливость! Почему

– с ним? Почему?.. Сейчас партизаны, оборванные, вшивые бродяги, наползут

со всех сторон и будут всаживать пули ему в голову, в лицо, в спину... Ужас

ледяными тисками сжимал его тело.

Но тут он заметил, что из леса стреляли не густо г. с перерывами,

которые становились все дольше. Его солдаты уже продвигались короткими

перебежками в глубь леса. Значит, партизан мало, и они не знали, что в

крытой брезентом машине сидят солдаты.

Обер-лейтенант перестал стрелять, страх прошел, но холод сжимал его...

Тут только он заметил, что лежит в канаве, полной какой-то вонючей,

нестерпимо холодной воды. Он вылез на сухое медленно, неторопливо, словно

хотел продлить состояние унижения. Он выпрямился, уже презирая щелкающие по

ветвям пули, и брезгливо отряхнул намокшую одежду кистью левой руки. Он

чувствовал приближение медленно раскаляющейся ярости, которая находила на

него не часто. Внешне он при этом бывал нетороплив и вкрадчив, но жесты

делались слишком четкими, шарнирными, и трудно было унять подрагивание рук.

Стрельба прекратилась. Шофер был убит, трое солдат ранены. Остальные

принесли из леса двух партизан. Оба были живы, но без сознания.

– Этих в машину! Дерево убрать! – негромко скомандовал

обер-лейтенант.

Когда он сел за руль, лицо свело судорогой от ощущения мокрых холодных

кальсон. Он до боли сжал зубы, разворачивая грузовик. Ярость его нарастала.

В комендатуре, переодевшись и дождавшись, когда врач привел партизан в

сознание, Курт начал допрос. Краузе все не было, надо было принимать срочные

меры, и вся ответственность ложилась на него. Он, конечно, поднял гарнизон

по тревоге, выставил охранение, но главное было – получить от пленных

точные сведения о расположении партизан и их силах. И тогда нацеленным

ударом разбить бандитов.

Может быть, еще до приезда майора.

Один из партизан, лет сорока, был ранен в лицо и в руку. Говорить он не

мог, но правая рука была цела, и были целы глаза – он мог писать.

Второй, молодой, быстро пришел в себя – рана была легкой. Он молчал,

но взгляд был осмысленным и испуганным. С него и начал обер-лейтенант.

Переводчик в комендатуре был толковый, он совершенно точно передавал не

только смысл вопроса, но и интонацию. Молодому было обещано полное прощение

и освобождение. Для этого он должен был показать дорогу к лагерю партизан.

Если ему будет трудно идти, ему дадут лошадь.

Партизан молчал, морща лоб и вглядываясь в лицо переводчика.

– Мягко спросите его, – сказал Курт переводчику, – хочет ли он есть

и пить.

Партизан ответил, что хочет пить. Значит, все понимал и мог говорить.

Через час обер-лейтенант всерьез усомнился в этом. Партизан молчал, а

когда начали применять усиленные методы допроса, кричал иногда коротко и

глухо. И из глаз его постепенно уходил испуг, а взгляд делался все

спокойней, словно застывал. Потом он потерял сознание.

Бородатый поначалу дурачился, всячески показывал, что говорить не

может, а когда предлагали ему писать, неуклюже шевелил пальцами правой руки

и смотрел тупо на карандаш, будто видел впервые. Потом он дурачиться

перестал, но ни разу даже не застонал. Глаза у него были большие, серые, и

чем серьезней его допрашивали, тем становились светлей... Он подолгу не

спускал эти раскаленные от боли глаза с лица обер-лейтенанта, и того все

сильней охватывало желание сделать с ним что-нибудь необычное...

Пленных вывели на площадку перед управой. Курт велел Шубину собрать

деревню и приказал полицейским рыть две ямы в рост.

Переводчик пространно объяснил жителям, что партизаны напали на мирную

машину, что это бандитизм, что они подвергают жителей Кропшина большой

опасности, ибо по закону германское командование должно покарать деревню,

сжечь дома. Что жители должны опознать этих двоих, если их знают. А если

кто-то знает о местонахождении партизан, тот обязан... и так далее.

Обер-лейтенант нетерпеливо ждал конца бессмысленной церемонии. Никто

ничего не скажет, а если и опознают этих двоих, то что толку. Оставалась еще

надежда, что молодой заговорит, когда Курт начнет делать с ними то, что он

задумал.

Партизан зарыли в землю по плечи. Полицаи обстоятельно утрамбовали

грунт, переступая ногами у самых голов, словно утаптывали приствольные круги

у яблонь. – Ну! Кто знает этих людей? – крикнул переводчик, поворачиваясь

на каблуках и оглядывая заполнившую площадь толпу.

Люди молчали, кое-кто из задних оттягивался к плетням, к проулкам.

Два унтер-офицера принесли свежеоструганные тяжелые палки.

Обер-лейтенант взял одну, взвесил в руке, вдруг отвел ее за спину и метнул.

Палка, вертясь, пролетела выше голов.

– Это русские городки, национальная игра, – сказал он переводчику и

кивнул на толпу, – объясните им. Потом они с переводчиком подошли – как

теперь было это назвать? – к головам.

Переводчик перевел слова обер-лейтеианта.

– Больше у вас нет времени думать. Последний раз предлагаю жизнь. Ну?

Молодая голова опустила веки, только желваки ходили на побелевших

скулах. А бородатая, впившись глазами в лицо обер-лейтенанта, делала

искалеченным лицом какие-то знаки. Переводчик наклонился к ней, хотя и

понимал, что сейчас партизан написать уже ничего не сможет.

Изуродованное лицо напряглось и извергло из себя плевок.

Обер-лейтенант пружинно повернулся и, чувствуя, как глаза застилает

слепящий жар, стремительно пошел назад.

– Этих всех вон! – выцедил он. – Вон! Разогнать!

Полицаи бросились разгонять толпу, а обер-лейтенант Курт Йостель

выдернул у унтера палку, скользнул по ней вздрагивающей ладонью, резко

обернулся и увидел в десяти шагах свою ненавистную, жуткую, желанную цель...

19

С утра шел дождь. Ветер дул неровно: то затихал, и тогда слышался гром

струи, стекающей с крыши в полную до краев кадку, то крепчал, остервенело

раскачивал голые ветви яблонь, и дождь тогда начинал бить в окно, наполняя

времянку шорохом и звоном. Сергей сидел на лавке у окна. Стекло было с

трещиной, и из сада проникал запах мокрой земли.

Лешка лежал на сенной постели, отвернувшись к стене.

Он видел расправу над партизанами и с тех пор был сам не свой: почти

ничего не ел, угрюмо бродил по саду, а когда Сергей с ним заговаривал,

замирал, глядя на него расширенными глазами, и быстро облизывал сухие губы.

Говорил внятно, только как-то замедленно. Сергей не пытался его успокоить –

это потрясение ЛЈшка должен был пережить один.

Из щели под растрескавшимся дубовым подоконником Сергей достал

сложенный листок – продовольственную карточку, отпечатанную Житухиным.

Разгладил ее, вгляделся. Прошло три дня, а она все такая же. Ну, пройдет еще

семь – до срока, обещанного Житухиным, карточка будет выцветать постепенно

– заметит ли он изменение? Сравнить-то не с чем, нет у него оригинала, вот

чего он не учел! Да и вообще все это ненадежно. Одну эту карточку Житухин

может ослабить, а остальные? Как его тогда проверить? И пойдут агенты, и не

опознать их при проверке документов.

Но почему-то Сергей верил Житухину. Во всяком случае, очень хотелось

верить...

Три дня назад вместе с карточкой Пашка принес от Житухина сообщение,

что Краузе приказал сделать пять комплектов карточек. Житухин спрашивал, как

быть. Пашка передал Житухину приказ Сергея ослабить все карточки.

А позавчера произошла трагедия на лесной дороге. И главное –

бессмысленно! Машину не захватили, двоих потеряли и обнаружили себя!

Краузе приехал на следующий день утром, и через час все немцы

погрузились на грузовики и мотоциклы и выехали по лесной дороге. Вернулись

вечером ни с чем.

На связь с партизанами вместо Пашки Сергей отправил Женьку. Он

опасался, что частые Пашкины отлучки из школы вызовут подозрение.

Сергей тщательно проинструктировал Женьку: как потребовать свидания с

командиром, какие задать ему вопросы для проверки и что передать строго с

глазу на глаз. А передать надо было, что в Кропшине находится

законспирированный советский разведчик, что с этого момента отряд начинает

работать на его обеспечение – прекращаются всякие диверсии, отряд ничем не

должен выдавать своего присутствия, чтобы немцы решили, будто партизаны ушли

из этих мест. А главное, командир должен обеспечить связь с Большой землей.

Женька справился хорошо. Добился, что его провели в расположение

отряда, и встретился с командиром. Никакой проверки не потребовалось:

командира Женька узнал, он был вторым секретарем райкома, и Женька встречал

его под Лугой, когда работал там на строительстве противотанковых

заграждений.

Партизан оказалось немного, это была часть бригады, разбитой фашистами

южнее города Дно, где против партизан были брошены тысячи солдат, танки и

артиллерия.

Отряд добрался сюда, рассчитывая зимовать, и выбрал для этого удачное

место – остров посреди обширных болот. Когда Краузе прочесывал леса, он

туда не смог пройти. Рации в отряде не было, и никакой связи с другими

отрядами – тоже.

Командир, его все звали Никитич, обстоятельно поговорил с Женькой. Он

обещал послать связных, чтобы установить связь с другими отрядами, а через

них – с Большой землей. Но у них плохо с продуктами, а еще хуже с

боеприпасами, поэтому пусть товарищ "икс", так он сказал, не рассчитывает на

активные действия отряда. Но и прятаться нельзя – надо еду добывать.

Договорились о связи, о паролях. Женька благополучно вернулся в деревню,

таща на спине сушняк на растопку.

Сергей понимал, что установить прямую связь с Большой землей отряду

Никитича практически невозможно. А искать другие отряды, рассеянные в лесах

после разгрома немцами партизанского края, Никитич может и месяц, и два, и

всю зиму. Нет, никаких иллюзий! Как не было у него связи с Центром раньше,

так не будет и в ближайшее время. Но хорошо хоть, есть под боком отряд на

крайний случай. Есть куда уйти, есть куда переправить документы, если вдруг

невероятно повезет и удастся добыть их.

Сергей увидел в окно унтер-офицера с тремя солдатами и старосту Шубина,

и по тому, как напряженно шел Шубин, не глядя на дом ветеринара и убыстряя

шаги, он понял – за ним!

Пряча карточку в тайник подоконника, он сказал Лешке, который вскочил

после первых же слов:

– Тревога, Леша! Меня сейчас возьмут, ты пережди в сарае у Жени. Если

до вечера не вернусь, уходи ночью на кордон, Женя дорогу объяснит. На

кордоне живет лесник Самохин. Это наша запасная явка.

Шубин толкнул калитку, солдаты входили во двор. Побелевший Лешка

косился в окно, натягивая свой пиджачишко.

– Запоминай! Скажешь: "У вас нет козьего молока?" Он ответит: "Козу

зарезал на прошлой неделе". Самохин тебя спрячет, Женя потом отведет к

партизанам. Теперь быстро наверх! По лестнице, и через огород ползком.

Быстро!

Лешка уже влезал на чердак, болтались ноги в проеме чердачного лаза,

вот втянулись, закрылась крышка, потолок заскрипел... Сейчас он вылезет из

окошка, начнет спускаться по лестнице...

От толчка ноги распахнулась дверь, унтер вошел первым. Домик наполнился

стуком сапог, но Сергей услышал, как снаружи постукивает по задней стене

дома лестница.

Тупо глядя на вошедших, Сергей громко замычал, бессвязно забормотал –

лишь бы заглушить этот наружный звук,

– Давай пошли! – сказал Шубин.

Это был плотный старик, с широким, всегда гладко выбритым лицом,

покрытым бурым загаром. Летом он не снимал фуражки на улице, и если

случалось увидеть его с обнаженной головой, поражал болезненно белый лоб на

темном лице.

Шубин огляделся без интереса, взял Сергея за рукав и поднял со скамьи.

Солдаты разворошили постель, заглядывали за печку. Один залез на чердак.

Обыскивали как-то вяло, Сергей видел, что ищут не мальчика, обыск

формальный. Да и то, как они открыто шли к дому и сейчас обращались с ним

как с дурачком, все это обнадеживало.

– Иди, – Шубин подтолкнул его в спину.

Сергей подумал, что ветеринар уехал в Сухове, вернется завтра. Сможет

ли Женька предупредить его? Потом он заставил себя не думать об этом. Сейчас

все будет зависеть от того, сможет ли он изгнать из себя все мысли, все

нормальные чувства: он должен быстро, пока идут к школе, перевоплотиться в

идиота, в пустую человеческую оболочку, в животное, вялое и тупое. Но они

вышли из дома, и Шубин сказал:

– Обождите. Малец где-нибудь тут.

Сергей подумал, что мальчик уже далеко, но тут Лешка вышел из-за дома

навстречу Шубину. Губы у него дрожали, но глаза смотрели прямо.

– А зачем вы Сергуню забираете? – голос у него сорвался.

Шубин не ответил. Чувство, близкое к отчаянию, охватило Сергея. У него

не было уверенности, что мальчик выдержит предстоящее испытание.

20

За долгое время своей работы в разведке Август Краузе выработал в себе

устойчивое уважение к противнику. Он был свидетелем многих провалов,

единственной причиной которых оказывалась недооценка способностей партнера

по игре.

Краузе ждал, что рано или поздно русская разведка заинтересуется его

диверсионной школой, и подготовился к этому. Школа находилась в лесу, а

управление и снабжение Краузе решил вести из Кропшина. Пытаясь проникнуть в

школу, русский агент не сможет миновать эту деревню. Очевидно, что попытка

его внедриться в среду людей, обслуживающих школу, или завербовать кого-то

из них должна произойти здесь, в Кропшине, на виду у майора.

Доступ в комендатуру имели старик истопник и этот парнишка, так много

рассказавший ему о русских птицах.

За стариком внимательно наблюдали, а парнишку он исключил после

довольно долгого с ним общения. Вначале он вызывал подозрения, но он был все

время на виду, с жителями не общался и вообще был явно аполитичным, что

майор относил за счет его ограниченности. Кроме того, майор всегда был

невысокого мнения о способностях детей быть разведчиками. Детское неумение

управлять эмоциями позволяло легко распознать ребенка-агента. Этот Паша был

для майора ясен: его спокойствие и независимость не могли быть игрой.

Появление в деревне юродивого развеселило майора. Он не ожидал, что

русский агент может появиться столь театрально. А то, что это разведчик,

майор почти не сомневался.

Однако проходили дни, а юродивый сидел на месте, никакой активности не

проявлял, мальчик вел себя обычно и не пытался установить контакт ни с кем

из взрослых жителей села. Замечено было, что он встретился однажды с Павлом,

но это не было похоже на завязывание отношений, а сам Павел, когда майор

осторожно прощупывал его, отзывался об этом мальчике да и об остальных

деревенских детях с величайшим презрением.

Шли дни, и майор начал сомневаться. Правда, была возможность ночных

встреч, но проследить за этим оказалось трудно. Кроме того, ветеринар не

походил на русского резидента, он занимался только своим делом, в

знакомствах был ограничен, крайне нелюбопытен, и поведение его после

появления юродивого совершенно не изменилось.

Юродивый сидел безвылазно в своем доме, и это больше всего раздражало

майора. Он видел этого человека всего один раз, в первый день, у школы, а

ему хотелось рассмотреть его поближе. Он не любил поединков вслепую. Это

может быть интересно, если ведешь игру с человеком, находящимся на

расстоянии, в другой стране, например. Но когда противник рядом, где-то за

спиной, притаился и никак себя не проявляет – тогда лишаешься уверенности,

начинаешь нервничать и трудно не сделать промах.

Следовало вынудить русского разведчика действовать. Если это был

русский разведчик...

Краузе обдумывал, как лучше провести такую провоцирующую проверку,

когда произошла стычка с партизанами, и Курт, этот кретин и садист, устроил

совершенно бессмысленный кровавый спектакль.

Ведь было не исключено, что партизаны появились для связи с юродивым.

Это особенно вероятно, если вспомнить тех четверых с рацией, которых

пришлось уничтожить в лесу. Тогда Краузе полагал, что они и есть группа,

нацеленная на него. Теперь он понимает, что это была лишь группа связи.

Юродивый появился сразу же после ликвидации группы, видимо рассчитывая, что

она цела. И теперь ему нужна связь.

Русские перебрасывают сюда партизан, а Курт зверски уничтожает пленных,

ничего от них не добившись. Кроме того, этот идиот собирался сжечь

полдеревни – и, возможно, сжег бы русского разведчика, испортив майору всю

игру. Гестапо расценило бы этот случай как предательство интересов Германии,

но Краузе видел здесь лишь проявление идиотизма. Тем не менее рапорт о

необходимости отправки обер-лейтенанта на фронт был майором уже подписан.

Вся эта история толкнула майора на активные шаги: он решил ускорить

проверку юродивого.

Если майор не ошибался...

Во всяком случае, Краузе выставил вокруг деревни секретные посты, чтобы

перехватить возможных связных между партизанами и деревней.

Сейчас майор сидел за своим столом в кабинете и снимал шкурку со

снегиря. Такая работа всегда успокаивала Краузе и давала возможность

обстоятельно думать.

Краузе был орнитологом-любителем. Это увлечение началось давно, когда

он выполнял одно деликатное задание, связанное с англичанами. Тогда ему

пришлось некоторое время работать под видом зоолога на орнитологической

станции на острове Гельголанд. Краузе увлекся наукой о птицах, начал

заниматься ею всерьез и даже опубликовал в одном специальном английском

журнале статью "К вопросу о внутривидовой изменчивости обыкновенной

овсянки". Дома у него хранилась большая коллекция птиц и птичьих яиц. И

здесь, в России, он не оставил любимое занятие.

На стеллаже в углу кабинета стояли большие картонные коробки, сделанные

для него по специальному заказу. В них на ватной подстилке хранились

аккуратно набитые и снабженные этикетками тушки российских птиц. Эти коробки

были предметом особого внимания майора Краузе.

В дверь постучали, и унтер-офицер доложил, что русский доставлен.

21

Сергея втолкнули в комнату, и дверь за ним закрылась. Он мельком увидел

стол, сейф, стулья... Нельзя было осматриваться, это противоречило

поведению, разработанному еще в Ленинграде на случай ареста. Тупой испуг –

вот что он должен был сейчас испытывать. Причины для испуга были – Лешку

они увели в другую комнату. Сергей сжался и опустил голову. Спина его

вздрагивала. Есть ли кто-нибудь в комнате? Сейчас нельзя было проявлять

никакого любопытства. Такое поведение позволяло дольше и убедительней вести

игру. Наверно, за ним наблюдают, но об этом не надо думать. Тупость,

тупость, тупость! Отсутствие мысли и испуг. Я – животное! Я – боюсь! Я не

умею думать! У меня течет слюна, потому что челюсть отвисла, а язык

неподвижен. Тупость, тупость, тупость! Но не переиграть... Можно сделать

шаг, надо увидеть что-то блестящее...

Он шагнул к столу, засопел. На столе лежало... Не надо думать – что.

Блестит – интересно.

За спиной послышалось движение.

"Я не должен этого слышать", – сказал он себе и еще ближе подвинулся к

столу, где лежали блестящий скальпель и ножницы. Он вытянул руку, пальцы его

шевелились.

Еще движение за спиной, и сразу негромко:

– Не оборачивайтесь!

Сергей замер лишь на мгновение, потом медленно повернулся и, увидев

майора, подался назад, тупо и испуганно глядя ему в грудь.

Майор, мягко улыбаясь, наблюдал за ним. Сергей засуетился, замычал,

повернулся и пугливо коснулся ножниц пальцем. Они были холодные, и он

непритворно вздрогнул. Потом прижал ножницы пальцем, подвинул их по столу.

Майор сбоку следил за его лицом.

– Возьмите, – сказал он.

Сергей убрал руку и посмотрел на майора. Тот кивнул на ножницы:

– Возьмите, возьмите!

Сергей тронул пальцем скальпель и довольно замычал.

– -Ну хорошо, – сказал майор, – садитесь. Сергей разглядывал

пуговицы на мундире майора.

– Я пока не прибегаю к помощи врача, – сказал Краузе, усаживаясь на

стул и доброжелательно глядя на Сергея, – вы сами понимаете, что

специалисту нетрудно установить в вашем поведении симуляцию. Но после этого

мне уже ничего другого не останется, как передать вас гестапо. Я понимаю, вы

можете предпочесть ореол мученика измене присяге. Я вам предлагаю третий

путь. Вы не раскрываете себя, и я вас не арестую.

Майор говорил, не спуская пристального взгляда с лица Сергея, и под

этим взглядом трудно было владеть лицом, как трудно не морщиться в луче

света. И нельзя было не слушать, что говорит Краузе. Понимая, что сейчас он

не выдержит долгого напряжения и лицом выдаст внимание, Сергей двинулся от

стола в угол комнаты, но испуганно обернулся, посмотрел на майора, бормотнул

невнятно и остановился у сейфа.

Майор говорил, глядя на Сергея:

– Более того – я помогу вам. Вам нужна какая-то информация. Я сейчас

выйду, а вы напишете вот здесь, что именно интересует ваше начальство. Без

моей помощи вам задание не выполнить. И никто, кроме нас двоих, об этом

разговоре не узнает. Вы получите информацию от меня. Ваша разведка будет

довольна, имя ваше не пострадает, вы сможете вернуться к своим.

Сергей не ожидал от Краузе такой дешевки! Но это было только начало.

– Вот здесь бумага, перо. – Майор встал. – Я приду через пять минут.

Я постучу, вы успеете надеть свою... э-э-э... чересчур эффектную маску. А

через год вы и сами забудете про то, что писали.

Майор добродушно засмеялся и вышел.

Сергей по-прежнему разглядывал сейф. Вероятно, есть же глазок, через

который за ним наблюдают. Но за пять минут можно незаметно оглядеться. Ага,

вот ящик со стружкой. Пашка его обшарил и ничего не нашел. Что это за

коробки? Странно... Двенадцать штук, картонные, обклеенные по сгибам

дерматином. Жаль, но открывать нельзя.