Текст книги "Бойся Кошек"
Автор книги: Эдгар Аллан По
Соавторы: Говард Филлипс Лавкрафт,Брэм Стокер,Элджернон Генри Блэквуд,Джозеф Шеридан Ле Фаню,Артур Порджес,Уильям Уинтл,Барри Пейн,Гектор Монро,Эрнест Гаррисон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)
– Пошла прочь! – прокричал Хэлстон, с некоторым удовлетворением отмечая, что голоса все же не лишился, хотя тот прозвучал сухо, сипло, почти нечленораздельно. Кошка на мгновение напряглась, затем откинулась назад. На концах лап внезапно появились таившиеся доселе когти, и она полоснула ими по щеке Хэлстона – резкая боль молнией кинулась к горлу, потекла струйка крови.
Боль.
Значит, чувствительность не потеряна.
Он приказал голове повернуться вправо, и та подчинилась. На какое-то мгновение лицо его утонуло в сухом, мягком мехе. Хэлстон снова закричал. Кошка разразилась рассерженным и даже несколько удивленным звуком – йоук! – и спрыгнула на сиденье. Прижав уши к голове, мохнатая тварь по-прежнему не отрывала от него горящих гневом глаз.
– Что, хочешь сказать, не надо мне было этого делать, да? – прохрипел он.
Кошка раскрыла пасть и зашипела. Глядя на эту странную, по-шизофренически раздвоенную морду, Хэлстон понял, почему Дроган считал ее исчадием ада. Она…
Его мысли внезапно оборвались, когда он почувствовал слабую покалывающую боль в обеих кистях и в предплечьях.
Значит, чувствительность все же восстанавливается. Вот они – булавочные уколы.
В тот же миг кошка, выпустив вновь когти, с шипением бросилась ему на лицо.
Хэлстон закрыл глаза и широко распахнул рот. Ему хотелось укусить кошку в живот, но он смог лишь ухватить клок шерсти. Когти вцепились ему в уши, и животное с силой прижимало их к голове. Превозмогая жгучую, нестерпимую боль, Хэлстон попытался было поднять руки – те чуть дернулись, но так и не оторвались от коленей.
Он наклонил голову, чуть вытянул ее вперед и принялся трясти ею, как это делает человек в ванной, которому в глаза попало мыло. Шипя и повизгивая, кошка все же продолжала держаться. Хэлстон чувствовал, как по его щекам медленно струится кровь, а уши жгло так, словно они побывали в горящем пламени.
Он откинул голову назад и зашелся в страшном крике – очевидно, в аварии повредил шейные позвонки и сейчас это дало о себе знать. Но кошку он все же скинул – до него донесся негромкий шлепок и слабая возня на заднем сиденье.
Кровь затекла в один глаз, и он снова попытался, было, приподнять руки, хотя бы одну, чтобы смахнуть эту омерзительную, раздражавшую его струйку. Ладони подрагивали у него на коленях, но двигаться все так же отказывались. Он вспомнил про висевший под мышкой в специальной кобуре револьвер сорок пятого калибра.
Если я только смогу дотянуться до него, киска, от всех твоих девяти жизней останется не больше, чем воспоминание, тоскливо, но одновременно с оттенком надежды подумал он.
И снова покалывание в руках, уже более отчетливое. Ноющая боль в ступнях, зажатых и, конечно же, раздробленных вывалившимся двигателем, легкое покалывание в области бедер – ощущение было такое, как если у вас во сне затекли мышцы, а потом начали медленно отходить, стоило вам сделать несколько первых шагов. Этого было достаточно, чтобы понять, что со спиной у него все в порядке, так что ему не придется остаток жизни провести в качестве живого трупа, прикованного к инвалидному креслу.
А может, у меня тоже осталось в запасе несколько жизней? – промелькнула в мозгу шальная мысль.
Теперь главное – надо разобраться с этой кошкой. Потом придется как-то выбираться из этих железных развалин – может, кто-нибудь будет проходить или проезжать мимо, и тогда он постарается разом решить обе проблемы. Хотя это было весьма маловероятно – едва ли кому-то взбредет в голову прогуливаться по этой пустынной дороге да еще в половине пятого утра. Впрочем, какой-то шанс все же оставался. И…
А что там делает сейчас кошка?
Ему не хотелось, чтобы она ползала у него по лицу, но еще меньше он хотел, чтобы она оставалась там, за спиной, вне поля его зрения. Он попытался, было, разглядеть ее в зеркальце заднего вида, но из этого ничего не вышло. От удара оно сильно сдвинулось в сторону и сейчас в нем виднелся лишь край оврага, в котором закончилось его ночное путешествие.
Одновременно за спиной раздалось протяжное урчание, чем-то похожее на звук раздираемой ткани.
Урчание?
Вот ведь действительно адова кошка – вздумала там поспать.
Впрочем, какое все это имело значение? Если бы она лежала сейчас там и замышляла убийство – что, в конце концов она могла бы реально сделать? Весу в ней было килограмма два с половиной, не больше. А скоро… скоро он снова сможет двигать руками настолько, чтобы дотянуться до своего револьвера. В этом он был уверен.
Хэлстон сидел и ждал. Чувствительность медленно, но неуклонно продолжала возвращаться к нему, напоминая о себе теперь уже непрекращающимися булавочными уколами. Абсурд, конечно (а может, это явилось результатом его близкого соприкосновения со смертью?), но в течение минуты или около того он испытывал сильную эрекцию.
Далеко на востоке на горизонте высветилась узенькая полоска приближающегося рассвета. Где-то запела птица.
Хэлстон снова попытался пошевелить руками, но смог лишь приподнять их на какую-то долю дюйма, после чего они вновь безжизненно упали на колени.
Нет пока. Но скоро.
Послышался слабый удар по спинке соседнего с ним кресла. Хэлстон повернул голову и увидел черно-белую морду с мерцающими в сумраке кабины лучистыми глазами и засевшими в них огромными темными зрачками.
Хэлстону почему-то захотелось поговорить с ней.
– Знаешь, не было еще такого случая, чтоб я не выполнил порученного мне задания, – проговорил он. – И это, моя дорогая киска, могло бы оказаться моим первым срывом. Но скоро я снова смогу пользоваться своими руками. Минут через пять – от силы десять. Хочешь получить добрый совет? Прыгай в окно, благо дело, все они открыты. Убирайся, а заодно уноси с собой свой драгоценный хвост.
Кошка, не мигая, продолжала смотреть на него.
Хэлстон еще раз проверил руки – они отчаянно тряслись, но все же чуточку приподнимались. Сантиметра на полтора, после чего он позволил им шлепнуться обратно на колени. Скатившись затем на мягкое сиденье «мустанга», они слабо белели в полумраке кабины.
Кошка глядела ему в лицо и словно ухмылялась.
Внезапно тело ее напряглось, и еще до того, как она прыгнула, он уже знал, что именно она собирается сделать, а потому широко распахнул рот, чтобы закричать что было сил.
Она опустилась ему прямо на промежность – и вновь когти впились в его плоть.
В этот момент Хэлстон искренне пожалел, что и в самом деле не оказался парализованным. Его пронзила гигантская, ошеломляющая, раздирающая тело боль. Он даже не представлял себе, что подобная боль может действительно существовать. Сейчас кошка казалась ему шипящей, сжатой пружиной ярости, вцепившейся в его гениталии.
Хэлстон и в самом деле взвыл, широко раскрыв рот, но кошка словно передумала, неожиданно изменила намерения и пулей метнулась к его лицу. Только сейчас до него дошло, что имеет дело не просто с кошкой, а с неким загадочным существом, одержимым лишь одним желанием – убивать.
Он перехватил последний взгляд черно-белой убийцы, увидел ее прижатые, словно приклеенные к голове уши, ее громадные, наполненные сумасшедшей ненавистью и… ликованием глаза. Она уже избавилась от трех стариков, и теперь настала очередь его, Джона Хэлстона.
Подобно яростному снаряду она ударилась о его рот, причем настолько резко, что Хэлстон едва не подавился. Желудок сжался в тугой комок и его вырвало. Рвотные массы настолько плотно забрызгали лобовое стекло, что через него уже практически ничего не было видно, а сам он жестоко закашлялся.
Теперь и он, подобно кошке, сжался как пружина, пытаясь как можно скорее вырвать тело из тисков временного паралича. Он резко поднял руки, чтобы схватить кошку, рассудок его пронзила настолько странная по своей жестокости мысль, что он даже не сразу осознал ее, тогда как пальцы смогли ухватить лишь хвост этого злобного исчадия ада.
Каким-то образом ей удалось всем своим телом втиснуться в его рот – сейчас ее чудовищная черно-белая морда прогрызала себе путь где-то в глубине его горла.
Из горла Хэлстона вырвался чудом протиснувшийся, ужасный надрывно-хриплый рев; само горло раздулось и трепетало, словно сопротивлялось проникновению внутрь этой неумолимой живой смерти.
Тело его конвульсивно дернулось: один раз… потом еще. Ладони туго сжались в кулаки, потом снова медленно и вяло разжались. Глаза блеснули какой-то нечаянной улыбкой и тут же стали стекленеть. Казалось, они устремили свой прощальный незрячий взгляд сквозь запачканное стекло «мустанга» куда-то вдаль, в сторону зарождавшегося рассвета.
Из разорванного рта Хэлстона свисал лишь пятисантиметровый кончик пушистого черно-белого хвоста.
Вскоре исчез и он. Где-то снова закричала птица… и довольно скоро сельские поля Коннектикута стали заполняться нежными, молчаливыми лучами рассвета.
Фермера звали Уил Росс.
Он направлялся к Плейерс Глен, где собирался заменить распредвал на своем тракторе. В ярком свете позднего утра он заметил лежавший в кювете у дороги какой-то большой предмет. Подъехав ближе, чтобы получше рассмотреть, что именно это было, он увидел застрявший в придорожной канаве «мустанг». Машина в каком-то нелепо-пьяном наклоне застыла над землей; в ее радиаторной решетке застряли обрывки колючей проволоки, чем-то напоминавшие издали разодранные мотки шерсти для вязания.
Он стал спускаться по склону и неожиданно замер как вкопанный.
– Святой Моисей, спаси и помилуй!
За рулем машины сидел человек с залитым кровью лицом. Взгляд его остекленевших глаз был устремлен куда-то в вечность. Пересекавший грудь ремень безопасности походил на врезавшуюся в грудь перевязь для пистолетной кобуры.
Дверцу машины определенно заклинило, но Росс напрягся и, вцепившись в ручку обеими руками, все же распахнул ее. Как бы в знак протеста она противно заскрипела.
Он наклонился вперед и отсоединил ремень, намереваясь поискать в карманах спортивного плаща мужчины какие-нибудь документы. Рука уже потянулась, было, к одежде мертвеца, когда он заметил, что прямо над пряжкой брючного ремня покойника рубаха разорвана и в этом месте образовалось какое-то странное вздутие. И в этот самый момент на рубашке, подобно зловещим розам, стали расползаться пятна почерневшей крови.
– Что за черт! – воскликнул Росс. Он наклонился еще ниже и, ухватив рукой край ткани, потянул ее из брюк. Это движение рук навечно запечатлелось в его памяти, оставив в ней на всю жизнь страшный рубец.
Уил Росс посмотрел… и истошно заорал.
Чуть выше пупка Хэлстона в животе образовалась дыра, из которой торчала покрытая кровавыми потеками черно-белая кошачья голова. Глаза животного с яростью взирали на застывшего на месте Росса.
Он отскочил назад, продолжая кричать, и закрыл лицо ладонями. В небо взметнулись сотни ворон, кормившихся на пустынном кукурузном поле.
Наконец, кошка протиснулась наружу и с омерзительной истомой потянулась.
Затем она проворно выскользнула наружу через открытое окно машины. Росс смотрел ей вслед, безвольно опустив поникшие руки. Она прыгала по высокой мерзлой траве, пока совсем не исчезла из виду.
Можно было подумать, что у нее остались еще какие-то незавершенные дела.
Перевод О. Коняевой
Рэмси Кэмпбел
КОШКА И МЫШКА
Среди специализирующихся на разработке темы сверхъестественного английских писателей Рэмси Кэмпбел пользуется репутацией одного из ведущих. Он является автором двух сборников коротких рассказов: «Живущий в озере» и «Демоны при свете дня», а также многочисленных антологий и журнальных статей. Представляется вполне логичным, что мы включаем в эту антологию один из рассказов Рэмси Кэмпбела «Кошка и мышка» – один из его лучших рассказов.
Нельзя было сказать, что дом неузнаваемо изменился. И все же, когда мы сошли с окружной дороги и пригнулись, чтобы пройти под мокрыми после дождя деревьями, нависавшими и мерцавшими над садом, я был под впечатлением, что мы здесь впервые. На нас опустилась тишина, исчез шум проезжавших машин. И, несмотря на то, что солнечный свет продолжал отражаться на последних, стекавших с листьев капельках дождя, нас коснулись наступающие сумерки.
Пока я отпирал незнакомый замок, мне пришлось повозиться. Моя жена Хэзел посмеивалась, и это меня несколько раздражало. Я хотел широко распахнуть дверь и перенести жену через порог, наслаждаясь собственным триумфом; Бог знает, я достаточно намаялся, прежде чем купить этот дом. Но, по крайней мере, я насладился ее восторгом, когда мне все же удалось открыть дверь.
Конечно же, мы видели дом и раньше, когда меблировали и декорировали комнаты, но теперь нас обоих пронзило чувство неизведанного. Нас поразили белый телефон, а также лестница, – конструкция, состоящая из звеньев и похожая на хвост дракона. Она была самым существенным дополнением к дому, внесенным предыдущими жильцами. Реакция Хэзел была предсказуемой: она пронеслась по комнатам нижнего этажа, затем с грохотом промчалась наверх, спеша почувствовать себя хозяйкой всего дома. Наблюдая, как она взбежала наверх по лестнице, я почувствовал волну желаний. Но, когда я сам прошел по бледно-розовой гостиной, по белой кухне, холодной, как больница, по ванной комнате, с выложенной разноцветной плиткой полом и с розовой ванной, я почувствовал себя, как в тюрьме. Конечно, на Хэзел была дубленка, но все же казалось странным, почему весь первый этаж пропитан запахом меха, запахом, который тянулся за мной, словно шлейф.
Я нашел Хэзел посреди груды складных ламп, рисовальных досок, коробок с книгами в комнате, которую решено было использовать, как кладовую. Запах здесь был сильнее.
– Спускайся, а я приготовлю чай, – предложила она.
– Давай, но я только наведу здесь порядок.
– Ты уже достаточно сделал, дорогой.
– Ты имеешь в виду – предаю себя? – ответил я, памятуя о своих идеях и своем искусстве, которые разбил о рекламное агентство, где я работал до тех пор, пока они сами не разорились.
– Нет, я хочу сказать о продаже таланта, – поправила Хэзел. – Так тебе нравится наш дом? – в ее голосе прозвучали нотки сомнения.
– Потому я и работал, чтобы купить его, – я сказал это и запнулся, уставившись на подоконник. Сначала нам понравилась грубая древесина, из которой он был сделан, и мы решили его не красить. Но сейчас, всматриваясь в него внимательней, я как бы мимоходом заметил, что он будто был или изжеван, или исцарапан когтями. Вероятно, предыдущие владельцы держали кошку или собаку, и мне стало не по себе при мысли о том, что они запирали животное здесь: ничто, кроме жестокой изоляции, не могло бы довести бедное животное до такого безумного состояния, чтобы оно вонзало свои когти не только в подоконник, но и в замазку вокруг оконных стекол.
– Я уверена, теперь у тебя наладится сон, – сказала Хэзел.
Я вздрогнул при этих словах.
– Почему у тебя такой обеспокоенный вид?
Я думал о том, что когда готовил чердак к покраске, то заметил следы когтей на разорванных обоях, но сейчас я не хотел огорчать ее; кроме того, я бы не хотел, чтобы она так интересовалась моими мыслями и чувствами, хотя и понимал, что Хэзел делала это только из любви ко мне.
– Интересно, а где наше стерео, – нашелся я.
– Должно быть – по дороге сюда, – сказала она. – Не волнуйся, они будут с ним обращаться осторожно – они ведь знают его стоимость.
– Да, – раздраженно ответил я. – Это чрезвычайно хрупкая аппаратура, и надо было бы заранее заплатить за бережное с ней обращение.
– Я думала, что ты сам сделаешь это, – сказала она, улыбаясь, и я почувствовал, что она нашла какой-то другой смысл и хотела поделиться со мной этой находкой. Иногда ее пристрастие к игре слов вызывало у меня вспышку гнева, а часто – вызывало еще большую любовь к ней. Я отвел взгляд от части стены с разодранными когтями обоями.
– Неплохо было бы и пообедать, – сказал я.
Стереосистему привезли после обеда, когда я уже допивал третью чашку кофе. Рабочие были явно недовольны тем, что я наблюдал за их работой и всем своим видом показывал, как надо ее выполнять. Но для них это была всего лишь работа, а для меня – само воплощение опасности.
Когда они ушли, я поставил «Эйн Хелденлебен» [4]4
«Одна героическая жизнь» (нем. прим. перев.)
[Закрыть]на полную громкость, нисколько не думая о соседях, раз они находились за пределами моего сада. Хэзел, чтобы не отвлекать меня, сидела молча, но все же я чувствовал себя достаточно скованно. Волна эмоций, вызванных музыкой Штрауса, накатилась на умиротворенное лицо Хэзел, на поглощавшую тишину комнаты и так и не разбилась. Я настежь распахнул окно, и чувства устремились в темноту сада, где рассеялись, приникнув к деревьям.
В ту ночь я не мог ни любить, ни спать. За окнами с шумом проезжали машины, медленно, как звуки музыки, звучащие через усилители. Жена спала, уткнувшись в подушку, с хмурым выражением лица и большим пальцем во рту. Кончик моей сигары вспыхивал и окрашивал в красный цвет лестничную площадку; на фоне блестящих дверей ее огонек был похож на темно-красный глаз, наблюдавший за мной из другой спальни, оказавшейся, кажется, ненужной. Я думал было спуститься вниз, но там, внизу, а может быть, просто в моих ушах послышалось вдруг тихое зловещее шипение, совершенно не похожее на шепот листьев в саду. Я несколько минут прислушивался, затем бросил сигару в пепельницу, стоявшую возле кровати, и поднял шторы.
Хэзел разбудила меня в полдень. Догадываюсь – она сама только что проснулась. Я с трудом пришел в себя после сна и пошел вслед за ней вниз. Судя по тому, как смотрела на меня Хэзел, вид у меня был недовольный. Я чувствовал, что разбудила она меня исключительно для компании. Когда мы дошли до гостиной, она шепнула:
– Дорогой, послушай.
Я услышал только лишь слова – формула, к которой она прибегала, если не была уверена, что я с чем-нибудь соглашусь. Несомненно, ее интонация несла в себе другой оттенок, но я еще не настолько проснулся, чтобы заметить это.
– В чем дело? – потребовал я объяснений.
– Ничего. Просто слушай.
Это была вторая часть формулы. У меня есть привычка, как правило, размышлять о том, о сем перед сном где-то около часа, и около часа же у меня уходит на то, чтобы проснуться после завтрака. Ничто так не возмущает меня, как призывы принимать решения до того, как я проснусь.
– Хэзел, – заявил я, – теперь, ради бога, когда ты вытащила меня из постели…
Тут я увидел, что она, не мигая, уставилась на стереосистему. Из колонок раздавался звук, подобный свисту враждебно настроенной публики.
– Ты видишь, он двигается то вперед, то назад, – сказала Хэзел. – Стереосистема была включена всю ночь. Не сломалась ли она?
– Ты, по всей вероятности, специально не выключала его, чтобы удостовериться в его прочности! – я не мог сказать ей, что на самом деле кричал не на нее, а на что-то другое.
Когда я снял пластинку с «Эйн Хенденлебен», чуть ее не разбив, я заметил, что шипение вырисовывается, как затаившийся хищник, физическое присутствие которого ощущается все реальнее, по мере того, как он перебирается из одной колонки в другую.
Я побежал по лестнице вверх, она закачалась, наподобие веревочной. Вдруг воротца сверху и снизу лестницы с лязгом захлопнулись, и я оказался в ловушке. Я попытался из нее выбраться и… тут я проснулся. Одеяло было тяжелым, приняло плавные очертания туловища кошки, кожу слегка покалывало, и было такое ощущение, будто по ней прошлись когтями. Я отбросил одеяло и сел.
Какое-то время я, в состоянии прострации, сидел, тупо переводя взгляд с голубой стены на серую, вслушиваясь в невыносимую тишину. Сделав огромное усилие, я встал и прислушался. Было 5 часов. Тишина казалась неестественной, дом должен быть полон звуков; я должен был слышать присутствие Хэзел; эта тишина казалась заряженной, как бы в состоянии боевой готовности к прыжку. Я, стараясь не шуметь, спустился вниз. Трудно было предположить, что я мог там увидеть.
Хэзел сидела в гостиной с книгой в руках. Мне показалось, что на ее лице видны следы слез, но не был уверен в том, что она действительно плакала, – возможно, это выражение лица она специально приберегла для меня. Что меня встревожило больше всего – так это то, что пока я спал, что-то произошло и изменилось в царившей вокруг тишине.
Хэзел дочитала до конца главы и вставила закладку.
– Знаешь ли ты, что я тоже люблю поспать? – едко заметила она.
– Не сомневаюсь, – ответил я кратко. За обедом мы не разговаривали и едва удостоили друг друга взглядом. Не то, чтобы каждый из нас ждал, когда другой заговорит первым; скорее нас охватило предчувствие, что тишина исчезнет сама собой. Несколько раз я был на грани того, чтобы прервать молчание, но нечто, вроде страха, каждый раз останавливало меня; каждый раз я приходил к мысли, что Хэзел должна сделать первый шаг.
Не имею понятия, какую музыку я слушал после обеда; помню только, как мне представлялись удары, взрывающие тишину. Я взглянул на Хэзел, которая, несмотря на шум, пыталась читать. Я почувствовал ощущение горечи при мысли о том, что я, вероятно, что-то пытаюсь разрушить.
– Извини, – вдруг сказал я.
Иногда в спальне Хэзел начинала валять дурака, и тогда я, пригвоздив к кровати, начинал ее насиловать. Мы нуждались в этом все чаще и чаще. Но в эту ночь мы полностью отдались ласке и нежности.
– Ты вечная тайна, – сказал я.
– Что, дорогой? – переспросила она, смеясь.
Я никогда не мог дважды повторить игру слов, а в ту минуту тем более, так как тело мое застыло от холода. Я знал, что в тот момент за мной наблюдали. Я всматривался в глаза Хэзел и пытался что-то увидеть сквозь них, а почувствовал, как ее ногти скользят по моей спине, вспомнил ощущение царапающих когтей, которое испытал в конце сна.
На следующий день – это был понедельник – я вернулся домой после обеда, на который меня пригласил один из клиентов. При этом я чувствовал себя совершенно разбитым, и моя постоянная улыбка больше походила на гримасу смерти. При возвращении в агентство мне пришлось пройти через град насмешек, которые доходили до моего сознания даже после шести стаканов виски. По идее, я должен был бы обрести покой в нашем доме, но, открыв дверь, единственное, что я почувствовал, – это мертвую хватку напряжения. Я ощущал, что меня ждали, и не только Хэзел.
Ранним вечером шум проезжавших мимо машин вскоре сошел на нет. Я припомнил, как в старой нашей квартире мы всегда слышали звук текущей воды из крана или разносящиеся эхом крики детей, купающихся в бассейне через дорогу. В этом же доме царило полное безмолвие, угрожавшее поглотить нас. Наши слова беззвучно утопали в нем, как в болоте. И все-таки не тишина тревожила меня больше всего. За обедом и после него, когда мы читали в гостиной, я ухватил что-то странное в выражении лица Хэзел. Это было не то чтобы выражение страха, нет – я бы сказал, – сомнения. Но что огорчало меня больше всего, так это то, что, как только Хэзел замечала мой изучающий взгляд, она тут же начинала улыбаться.
Меня не покидала мысль, что пока я был на работе, что-то стряслось.
– Как тебе наш дом сегодня? – поинтересовался я.
– Прекрасно, – ответила она. – Пока я ходила в магазин…
Но я не дал уйти от вопроса:
– Так тебе нравится наш дом?
– А как ты думаешь?
Теперь я был уверен, что она что-то от меня утаивает, но не знал, каким образом выяснить – что именно. Она могла уйти от моих вопросов с помощью неисчислимых уловок, в том числе и с помощью плача. Нахмурившись, я отступился и поставил пластинку «Керлью ривер» [5]5
«Извилистая речка» (англ. прим. переводчика).
[Закрыть]Бриттена. Из всех произведений Бриттена я предпочитаю больше всего церковные хоралы; их спокойствие и строгость могут заставить меня забыть моих жалких коллег по агентству и их мелкие интриги. Я подумал, что «Керлью ривер», возможно, поможет мне разобраться в собственных мыслях. Но я не дошел до второй стороны пластинки: жуткое исполнение и фальшивый вокал Питера Пирса в той части, которая касалась сумасшедшей женщины, навели на меня уныние, будто от воя унылой кошки; богослужение казалось затянутым и пустым, наподобие тоннеля, невидимо зиявшего в воздухе передо мной. А спокойные паузы, с помощью которых Бриттен отделял свои сюжеты друг от друга, больше не казались спокойными. Казалось, что паузы эти наступают все чаще и становятся все длиннее. Я закрыл глаза, чтобы полностью отдаться музыке. Тотчас же я ощутил, как темная затаившаяся тень прыгнула между мной и музыкой. Мои глаза начали приоткрываться, и я посмотрел на Хэзел, ища у нее поддержки. Комната была пуста.
Было темно. Обои на противоположной от меня стене были разодраны когтями. Это не была гостиная. Возможно, я закричал, так как услышал слова Хэзел: «Не беспокойся, с тобой все в порядке», и что-то еще невнятное. Я увидел, что обои, оказывается, не были разодранными и что такое впечатление создавала исключительно игра света и тени. Вошла Хэзел с подносом.
– Что ты сказала? – строго спросил я.
– Ничего, – ответила она. – Я тихонечко выскользнула, чтобы приготовить кофе.
– Только что. Когда ты мне что-то ответила.
– За последние десять минут я не произнесла ни одного слова.
Когда Хэзел отправилась спать, я, как обычно, задержался внизу, чтобы покурить и посмотреть фрагменты рекламных роликов.
В этом месяце в агентстве было мало работы, и потому я предпочитал не думать о доме, хотя думать о нем продолжал. В конце концов, дом занял все мои мысли. «Ну, хорошо, – рассуждал я в беззвучной ярости, – если я настолько чувствителен, что меня задевают за живое сладкоголосые ангелы Бриттена, то ничего удивительного нет в том, что я имею склонность к вере в сверхъестественное». Итак, дом наводнен призраками собак или, как подсказывала мне интуиция, кошек, – но и что из этого? Это меня не беспокоило, а Хэзел даже ничего не заметила. Но даже если моя робкая вера и была последней модой просвещения, бегством от скептицизма, то все равно это не облегчали мне душу. Похожие на привидения кошки не могли иметь никакого отношения к голосу Хэзел, когда она ничего не говорила. Я чувствовал, что начинаю сходить с ума.
Приступ кашля заставил меня погасить сигару, я швырнул клочки бумаги с каракулями в камин и вышел в холл. Не успел я погасить свет в гостиной, как чья-то тень одним прыжком перескочила на лестничную площадку.
Безусловно, я не был в этом абсолютно уверен, но мне очень хотелось, чтобы это было именно так. Еле передвигая ноги и задевая каблуками ступени, я поднимался вверх по лестнице. На мгновение повторился мой кошмар: я поднимался по раскачивающейся лестнице, которая становилась все круче и круче, в то время как проемы между ступенями становились все шире и шире. На половине пути я уже задыхался от изнеможения или, может быть, от недостатка сна. А наверху неясно вырисовывались контуры каких-то теней. Не успел я на несколько дюймов прикрыть дверь, как бесформенная тень просочилась в комнату.
Я распахнул настежь дверь; Хэзел подпрыгнула на кровати. Я был в этом уверен, хотя не исключено, что это мне могло и померещиться: шутку со мной мог сыграть тусклый свет в спальне, исходящий от неярко горевшей лампы и создававший игру света и тени. Раздеваясь, я не спускал с нее глаз, и через минуту-другую она немного подвинулась. Теперь-то я уже был уверен, что, когда я вошел, она не спала, а продолжала притворяться. Я и не пытался проверить это; не сразу выключил свет и скользнул в кровать, продолжая размышлять: куда же делась тень?
Я проснулся с чувством облегчения. Краски комнаты предстали во всем великолепии, за окном листва ходила волнами и блестела на солнце. Когда дремота чуть отступила, я вдруг подумал, не отсутствие ли Хэзел вызвало во мне чувство легкости.
Спустившись вниз, я не пошел к ней. Я поплелся в темную гостиную и плюхнулся на маленький диванчик. Я принялся раздумывать, не испытываю ли я страха перед Хэзел… Разумеется, я не мог заговорить с ней о прошлой ночи. Глаза мои начали закрываться, а комната продолжала погружаться в темноту. По стенам снова поползли тени – казалось, вот-вот обои начнут отслаиваться или рваться под чьими-то когтями. Появилась полоска света – это вошла Хэзел с завтраком. Она заулыбалась, когда я вскочил; но я не поздоровался с ней. Гостиная, как и раньше, когда я вошел, была залита солнечным светом. Я понял, кого я мог видеть. В конце концов, дом находился под его ответственностью.
– Как ты? – спросил я, уставившись в кофе, и только лишь потом заглянул в лицо Хэзел.
– Прекрасно, дорогой. Не беспокойся обо мне. На твоем месте я бы сегодня хорошенько отдохнула.
Я не знал, произносила ли эти слова тень; но, как бы то ни было, намек на то, что я недееспособен, вызвал во мне приступ негодования.
– Я собираюсь отдохнуть пару часов с утра, – сказал я. – Если ты захочешь выйти из дома на некоторое время…
– Глупый, – ответила она. – Ты бы сам был недоволен, если бы обед не был готов.
Мои подозрения оправдались. Я не мог поверить в то, что она не воспользовалась бы возможностью убежать из дома. Я обрадовался, что не сказал, куда собираюсь. Мне удалось ее поцеловать, но при этом я забыл обратить внимание на то, не изменился ли вкус ее поцелуя. Затем почти бегом ринулся к машине. Чувствовалась приближавшаяся гроза. На секунду я пожалел, что оставил Хэзел одну, но я боялся возвращаться в дом. К тому же, вероятно, она уже была неизлечимо больна, и ее нельзя уже было спасти. Не глядя по сторонам, я добрался до окружной дороги и через полчаса уже был в агентстве по продаже недвижимости.
Я совсем забыл, что офис еще был закрыт. В кафе напротив я успел выпить чашечку кофе и выкурить пару сигарет, когда прибыл агент по продаже недвижимости. До этого я уже отрепетировал улыбку и приготовил свой рассказ. От него исходил какой-то терпкий запах, он подергивал свои седые усы чаще, чем он это делал при нашей первой встрече. Я уверял его, что всего лишь проезжал мимо, но все же он быстро снял кольца с руки и быстро спрятал их за конторку. Под конец я упомянул о шумной и словоохотливой паре, которая выходила из офиса, когда я входил, и постепенно перевел беседу на них.
– Да, отвратительно, – согласился он. – Должно быть, я не люблю людей. Уже давно я решил жить с кошками. Людьми и собаками можно управлять, но только не кошками. Вы никогда не сможете научить кошку исходить слюной от радости, выполнять ваши капризы.
– В нашем доме живут кошки? – спросил я.
– Вам что-то почудилось? – ответил он.
– Просто такие ощущения.
– Знаете, для меня нет ничего более страшного и ужасного, чем убить кошку, – сказал он. – Люди несимпатичны, хотя Освенцим и нельзя простить. Видно, нет ничего хуже, чем уничтожающий красоту человек.
– Что произошло? – небрежным тоном спросил я.
– Не буду вдаваться в подробности, – произнес он. – Ваши предшественники носились с навязчивой идеей о вредных животных. Одна-единственная мышь, – а они были убеждены, что дом ими наводнен. Естественно, в доме вообще нет мышей. У людей и кошек есть общая черта: внутренние побуждения могут завести их столь далеко, что они вовсе забывают о морали или теряют чувство реального.
