Текст книги "Портрет дьявола: Собрание мистических рассказов"

Автор книги: Эдгар Аллан По

– Камилла, – произнес он, – думаешь ли ты (он привык говорить ей «ты» с тех пор, как знал ее ребенком, и право это сохранил поныне, так как Камилла не желала, чтоб он называл ее иначе), думаешь ли ты, как и твоя сестра, что любить можно только раз в жизни? И что тот, кто после несчастливой любви к одной девушке обращает свою склонность к другой, – опасный человек?

Камилла хотела что-то пролепетать, но смущение, робость и избыток чувств сковали ей уста. Людвигу показалось, будто она собирается подняться со скамьи.

– Милая девочка! – смело продолжал, удерживая ее, Людвиг. – Неужто я непостоянен, если полюбил тебя? Разве ты не схожа с Матильдой и чертами лица, и обаянием, и нравом? И разве ты воспитана по-иному? А причиною тому, что ты по-детски весела, не то что Матильда, – твои лета, да ты и не испытала столь ужасных страданий, как она. Такой была некогда и Матильда. Но она еще может обрести прежнюю веселость… Камилла, подари мне свое сердце! Я богат, независим! Я хочу быть опорой твоим старикам-родителям и Матильде! Хочу помочь вам отыскать Зигфрида! Хочу вернуть его невесте! Подари мне свою любовь, Камилла! И дозволь здесь, на том самом месте, где я истекал кровью во имя моей несчастной любви, получить вознаграждение – любезный ответ из твоих уст!

Камилла молчала. Слезы выступили у нее на глазах. Но она взглянула на него с улыбкой, наполнившей его душу счастьем. И тут посыпались лишь бессвязные, отрывочные слова, которые они говорили друг другу; а то самое дерево, что три года назад видело Людвига бледного, безо всяких признаков жизни, лежавшего в луже крови, увидело его теперь воскресшего, пылающего страстью, оживленного, в объятиях прекрасной девушки.

Свадьба Людвига с Камиллой переменила жизнь семейства Фройманн. Все были счастливы, кроме Матильды, которая при виде блаженства молодой супружеской четы еще горше сознавала свою утрату. Чтобы рассеять ее грусть и к тому же гонимый неясным предчувствием, Людвиг решил вместе со своей юной женой и прекрасной свояченицей совершить путешествие в Швейцарию. По дороге он надеялся получить какие-нибудь вести о Зигфриде, ибо полагал, что тот отправился в Италию, дабы в созерцании бессмертных творений искусства забыть свои горести.

После всевозможных беспорядочных прогулок, – продиктованных более причудами или случайностями, нежели определенным планом, Людвиг со своими спутницами остановился утром одного прекрасного дня в горном городке Бадене. ^{12} Здесь на поросших елью скалах вздымались ввысь руины старинного родового замка, которые и побудили их продлить свое пребывание в Бадене. Людвиг с Камиллой без устали бродили вокруг, любуясь прекрасными окрестностями, чудесными видами, когда Матильда вдруг позвала их и предложила спуститься вниз, в пещеру под замком. Там, согласно старинному преданию, во времена Средневековья вершил свои ужасные дела Тайный суд. ^{13} Устав от жары, хотя длинные аллеи тополей и защищали их своей дружественной сенью от жгучих лучей солнца, они охотно приняли предложение Матильды. И вот, вместе с проводником, шедшим впереди, и держа в руках горящие факелы, они приблизились к пещере, которая благодаря «Гёцу фон Берлихингену» показалась им столь же священной, сколь в действительности она была ужасной.

Глубоко под землей простирались подземные своды. Путешественникам показали пещеру, где осужденного сажали в корзину и, завязав ему глаза, чтобы он не запомнил дорогу, спускали вниз. Затем Людвиг со своими спутницами поспешил по длинному подземному ходу, в конце которого была дверь, одна-единственная большая четырехугольная каменная глыба, столь плотно прилегающая к стенам, что нельзя было разглядеть, даже стоя перед ней, что здесь – вход. За дверью, наверно, были крюки на стенах, колодки и другие орудия пытки, с помощью которых судьи, властители жизни и смерти, принуждали узников к признанию. Далее виднелся провал, где, по слухам, была перед самым порогом опускная дверь. Отсюда осужденный падал вниз прямо в объятия-мечи кровожадной девы. Людвиг и его спутницы содрогнулись, глянув в эту пропасть.

Диковинное щекочущее чувство ужаса, которое возникает при мысли о приобщении к страшным тайнам, заставило наших путешественников понять, сколь естественно могли рождаться, расти и искать удовлетворения подобные страсти в те времена, когда их еще не сдерживали такие силы, как человечность и разум. По соседству с местом казни было судилище, большой четырехугольный склеп. А в задней стене его виднелась ниша, где, должно быть, некогда возвышались алтарь и крест. Кругом же еще виднелись вырубленные в скалах углубления – там-то и восседали тайные судьи.

Наши путешественники стояли, погруженные в молчаливую задумчивость. Багровые факелы, как и пять веков тому назад, причудливым светом озаряли мрачную пещеру.

– Многие, – сказал проводник, – все же сильно сомневаются в том, что Тайный суд и вправду находился здесь. Но сколь ни ужасно это место, поверите ли, три года тому назад один молодой человек провел здесь целую ночь! Без сомнения, то был какой-то беглый преступник, лиходей, которого замучили укоры совести. Видели, как он ходил взад и вперед по пещере. Мы не в силах были увести его отсюда. Оста вили мы его здесь поздно вечером, а на другое утро его уже и след простыл.

Едва проводник произнес эти последние слова, как Людвиг, подойдя со своим факелом к нише, где некогда находился алтарь, случайно осветил и прочитал следующие строки, начертанные на скале рукой, которая была ему слишком хорошо знакома:

 
Зови, судья, меня к суду!
Исчисли скорби, обвинитель!
Подвесь на крючья пытки, мститель!
Косой грозящу смерть я жду.
Но грудь моя подобна льду.
Отныне горе мой водитель,
Ко смерти преданно гряду.
 
 
Паду в объятия-мечи
К сей деве гибельно-прекрасной!
Я жив еще – сие всечасно
Лишь множит муки. Жизнь, молчи!
Душа, что вопиешь в ночи?
Одно отмщенье ныне властно:
От страха душу излечи!
 
 
Теперь и я бегу, клеймен,
Как прежде Каин, кровью брата, ^{14}
Природы преступив закон.
Братоубийце нет возврата.
Ах, Авель! был прекрасен он.
А ныне скорбь – ты мне расплата.
Безумьем ныне награжден. [2]2
  Перевод Д. Закса.


[Закрыть]
 

Разве можно было хоть на миг усомниться в том, что строки эти написаны Зигфридом?! Прочитав их, Людвиг, щадя Матильду, поостерегся повторить стихи вслух. Наконец-то случай навел его на след друга; однако же след этот был подобен отпечатку ноги в песке на необитаемом острове. ^{15} Он тут же прерывался.

После того как Людвиг понапрасну пытался выспросить у проводника хоть какие-нибудь подробности, он решился ехать дальше, в мрачный Шварцвальд. ^{16} Этот лес с темными елями на склонах гор казался ему местом, миновать которое Зигфрид никак не мог. К тому же Людвига томило предчувствие, что там-то он и нападет на более отчетливый след своего благородного друга.

Вечером они прибыли на постоялый двор. В кромешной тьме им встретился какой-то незнакомый путешественник, который, обратившись к хозяину, сказал:

– Меня радует, любезный, что эту ночь я могу провести под вашим кровом. Прошлая ночь была отнюдь не такой приятной, хотя, по правде говоря, крайне примечательной.

Слова его пробудили всеобщее любопытство, и незнакомцу ничего больше не оставалось, как поведать свою историю, раз все просили его об этом.

– Я совершил вчера прогулку по лесу, чтобы собрать растения для моих ботанических изысканий, и к вечеру забрел на уединенный постоялый двор почти в самой лесной чащобе. Единственная хорошая кровать стояла наверху, в большом старинном зале, где висело множество картин. Я поднялся туда. Слуга, поставив для меня на стол свечу, удалился. Я устроился поудобнее и несколько раз обошел огромный зал, развлекаясь тем, что рассматривал чопорные старинные портреты на стенах. Там восседало немало героев семнадцатого века – в париках, в блестящих кольчугах, в широких манжетах над железными боевыми перчатками. Дамы были в узких корсетах, округлые, нарумяненные их лица мило улыбались под напудренными toupet. [3]3
  Тупей (фр.).   – здесь: волосяная подушка, подкладываемая в прическу для увеличения ее высоты.


[Закрыть]Между большим и указательным пальцами они держали либо розу, либо веер. Мне пришло в голову, что лучшей сатиры, чем эти портреты, на семнадцатый век, который поэты и прозаики частенько величали золотым, не придумаешь. Широкие орденские ленты поверх кольчуг или позолоченные короны в верхней части рамы настойчиво убеждали меня в том, что я имел честь попасть в знатное общество. Некоторые портреты совсем потемнели от времени, и лишь светлые пятна лиц выглядывали из мрачных полотен.

Меня удивило, что один из этих портретов был повешен лицевой стороной к стене. Не понимая причины такой скромности, я подумал: «Верно, он не менее других заслуживает, чтобы его лицезрели». И, перевернув полотно, повесил его, как должно.

То был портрет красивого молодого человека, который поначалу спокойно смотрел прямо перед собой, но чем дальше я отступал назад в этом слабо освещенном зале, тем пристальнее разглядывал он меня на редкость с устрашающим выражением лица. Я подумал: «Все это одно внушение». И пошел, чтобы раздеться. Но лишь только я захотел лечь в постель, глаза мои снова невольно устремились на портрет. Мне показалось, что молодой человек смотрит на меня с угрозой, а на лице его написано глубочайшее отчаяние. Сердце мое громко забилось, словно я в самом деле провинился перед ним. Хоть я и не знал за собой никакой вины, фантазия моя была чудовищно возбуждена. И, к стыду своему должен признаться, я не мог заставить себя лечь в постель, прежде чем не снял портрет с крюка, на котором он висел, не выставил его, прислонив к стене, на лестницу и не запер за собою дверь.

Утром, когда слуга принес мне кофе, я услышал, как он, смеясь на лестнице под дверью, спросил портрет:

«Ну, ты снова пугаешь людей? Ужас и только».

«А что, разве многим становилось не по себе при виде этого портрета?» – полюбопытствовал я.

«Всем, кто только приезжал сюда, – отвечал он. – Поэтому-то нам и пришлось повернуть портрет лицом к стене. Почему же вы, сударь, не оставили его так висеть?»

«Легко вам говорить, – произнес я в ответ. – Сами подстрекаете людское любопытство, а после дивитесь, что его хотят удовлетворить».

«По правде говоря, – услышал я, – хозяину моему это все наперед хорошо известно. Однако ж он хранит этот портрет, словно магнит, притягивающий в дом постояльцев. Ведь, несмотря на то, что все пугаются этого портрета, они не удерживаются и рассказывают друг другу о том, какой страх им пришлось пережить; людям предпочтительней развлекаться, ужасаясь при виде чего-либо необыкновенного, нежели разевать рот на что-то обыденное».

Я бы охотно задержался там подольше, дабы выпытать у хозяина, откуда у него эта картина. Но я заметил, что он крепко держится за свою тайну. Да и к тому же, разглядев портрет при свете дня, когда в зале были другие люди, я вовсе не был так потрясен, как накануне вечером. И, приписав чудодейственную силу портрета более собственному воображению, нежели искусству живописца, я, не задумываясь, продолжил свой путь.

Всех поразил его рассказ, особенно Людвига, который связал услышанное с тем, что прочитал на стене в пещере тайного судилища. Однако ж он не желал разочаровывать Матильду и Камиллу столь эфемерной надеждой. И хотя сестры тоже начали высказывать всевозможные предположения, он всячески старался избежать откровенной беседы. Усталые путешественники рано легли спать, а наутро поспешили отправиться дальше. Легко себе представить, что Людвиг избрал путь прямо к таинственному дому в лесу.

К обеду прибыли они в женский монастырь. Привратница, которая вынесла дамам, умиравшим от жажды, по стакану молока, так любезно пригласила их войти, что сестрам захотелось остаться в монастыре на несколько часов. Это было весьма на руку Людвигу, так как он мог теперь без свидетелей пуститься на поиски приключений. Он попросил жену и Матильду не тревожиться, если он не вернется ночевать. Они обещали, утешаясь тем, что хоть какое-то развлечение вознаградит его за потерянное удовольствие – осмотреть женскую обитель, что для мужчин было полностью исключено.

Людвиг отправился в путь с ранцем на спине, куда благочестивые сестры-монахини положили ему на обед съестное, которым он не смел насладиться в их обществе. Словно Робинзон, брел он наугад в темном лесу, а проголодавшись, уселся под прохладной сенью дерева и поел. А затем снова, взяв в руки посох странника, устремился вперед. И сумел все устроить так, что лишь вечером, когда почти стемнело, он подошел к постоялому двору, о котором рассказывал незнакомый странник.

Он постучался. Привратник со свечой в руке отворил ему дверь. Но едва пламя свечи осветило лицо Людвига, привратник, побледнев, как мертвец, и застучав зубами, выронил из рук свечу и бросился бежать. Людвиг удивился, но все же направился дальше. Он вошел в гостиную, однако она была пуста. Несколько минут он ждал, но никто не появлялся. Тогда он прошел в соседнюю комнату.

– Эх ты, чудак! – услыхал он чей-то бас. – Что за ерунду вбил ты себе в голову? Всех нас насмерть перепугал! Придется мне самому пойти и убедиться собственными глазами…

В тот же миг, как раз когда Людвиг со свечой в руке хотел войти в соседнюю комнату, дверь внезапно отворилась.

– Это он! Верно! – вскричал тучный человек, поспешно захлопывая за собою дверь. – Мы погибли!

Такой странный прием озадачил Людвига; он не знал, что и подумать! Но, увидев отворенную дверь на лестницу, поспешил подняться наверх и быстрыми шагами вошел в большой зал, желая окончательно убедиться в истинной причине столь диковинной встречи, причине, которую он уже почти угадал.

Не успел он отворить двери, как заметил перевернутый лицом к стене портрет. Поспешить туда, вскочить на стул, перевернуть портрет и увидеть свое собственное необычайно похожее изображение было делом одной секунды. Теперь он больше не сомневался в том, кто написал этот портрет. Он слез со стула, отошел и стал разглядывать портрет издали. И в самом деле, портрет смотрел на него так таинственно и угрожающе, что он чуть было не испугался самого себя. Ему показалось, словно портрет произносит те слова, с которыми призрак у Шекспира обращается к Гамлету:

 
Я дух родного твоего отца,
На некий срок скитаться осужденный,
Порой ночной, а днем гореть в огне,
Пока мои земные окаянства
Не выгорят дотла. Мне не дано
Касаться тайн моей тюрьмы. Иначе б
От слов легчайших повести моей
Зашла душа твоя и кровь застыла.
Глаза, как звезды, вышли из орбит
И кудри отделились друг от друга,
Поднявши дыбом каждый волосок,
Как иглы на взбешенном дикобразе.
Но вечность – звук не для земных ушей.
О, слушай, слушай, слушай! Коли только
Ты впрямь любил когда-нибудь отца… [4]4
  Перевод Б. Пастернака.  Цитата из трагедии Уильяма Шекспира «Гамлет, принц Датский» (ок. 1601, опубл. 1603; I, 5, 9-23).


[Закрыть]
 

Людвиг стоял, предаваясь такого рода фантазиям, как вдруг услыхал, что по лестнице поднимается целая вереница людей.

– Вы должны идти первым, брат Мартин! – произнес знакомый Людвигу бас. – Вы вкусили в моем доме немало доброго в мирные времена, ныне же вам надобно доказать, на что вы годитесь в военные!

– Не бойтесь, господин Петер! – воскликнул другой голос. – Я сумею это доказать!

Выглянув на лестницу, Людвиг увидел до чрезвычайности странное шествие. Впереди шел толстый монах; в одной руке он нес кропильницу, в другой – кадило. Следом за ним, обнажив старинный меч, поднимался хозяин, за хозяином следовал слуга с вилами в руках, а за слугой – привратник с подставкой для сапог. Шествие замыкала хозяйка с целым воинством горничных девушек. Сама она держала в руках прялку, а служанки были вооружены метлами, ситами и другим подобным же смертоносным оружием. Но едва только Людвиг показался на лестнице, как все это ополчение (кроме хозяина и монаха, державшихся за перила) повалилось вверх тормашками друг на друга.

– Что это значит? – воскликнул Людвиг. – Вы что, все ума решились?

– Возьмите кадило, господин Петер, – вскричал монах, – и бросьте ваш меч! Здесь должно сражаться не светским, а совсем иным оружием.

Петер отбросил меч и принялся изо всех сил размахивать кадилом. В то же время монах, приблизившись к Людвигу, стал окроплять его целыми пригоршнями святой воды из кропильницы.

– Изыди, нечистая сила, – орал он, – и уступи место Духу Святому!

Людвиг отскочил в сторону, чтобы не промокнуть.

– Ха-ха! – завопил монах. – Помогает! Видите, он уже корчится в муках!

– Господа! – спокойно сказал Людвиг. – Мне понятны причины вашего страха и вашего рвения. Вы приняли меня за выходца с того света. И хотя я и сам считаю себя таковым, надеюсь, я все же смогу вас убедить, что я, как и вы, из плоти и крови… И дабы доказать это, обращаюсь к вам с покорнейшей просьбой – раздобудьте мне лучше какой-нибудь еды. Мне просто необходимо поужинать, и я честно заплачу за все, что съем.

Тут он вытащил свой кошелек и зазвенел золотыми монетами.

Эта восхитительная, чарующая музыка пленила слух хозяина куда больше, нежели гармоническая музыка сфер слух Пифагора. ^{17} Призрака, который был голоден и в кошельке которого звенели золотые монеты, он ничуть не боялся.

– Должно быть, это настоящий человек, из плоти и крови! – сказал он монаху. – Оставайтесь здесь, брат Мартин, и порасспросите его хорошенько! А я пока что поспешу на поварню и приготовлю ужин.

– Это все дьявольское наваждение и проделки дьявола! – снова заорал монах. – Разве вам неведомо, что у нечистого мамоны ^{18} хоть отбавляй и он любит плотские наслаждения?!

Тут Людвиг подскочил к монаху и схватил его за рукав.

– Потрогайте меня, суеверный вы человек! – воскликнул он. – Разве я не создан из такой же плоти, как и вы?

Людвигу понадобилось немало времени, чтобы убедить монаха в том, что он тоже человек. Тот никак не мог ему поверить!

– Причина вашего страха мне понятна, – сказал Людвиг, – ибо тот удивительный портрет и вправду мой. Знаете ли вы человека, что написал его?

– Еще бы мне его не знать! – возмутился монах. – Ведь он малюет в монастыре Святого Власа, ^{19} где живу и я. Бедный грешник некогда убил своего близкого друга, который, по всему видно, не кто иной, как вы, любезный сударь. Хотя с помощью всяческих софизмов вы и пытаетесь убедить нас в том, что еще живы! Так вот, с той минуты сей грешник не ведал покоя. Он бежал. Но где бы он ни был, ему чудилось, будто убиенный преследует его. И всякий раз после захода солнца, стоило ему обернуться, пред ним вставал ужасный лик павшего от его руки, лик друга, на котором запечатлелась угроза. Несчастный не находил покоя, пока не написал это ужасное видение. С той минуты, как он перенес сей лик на полотно, видение исчезло; и отныне он обрел мир. Мы повесили портрет сюда, дабы он сам не пугался при виде своего творения. И уже целый год живописец тих и приветлив, хоть часто грустен и задумчив; ныне он творит прекрасные картины для нашей церкви. ^{20} Не раз пытались мы убедить его перейти в нашу веру (он, к сожалению, еретик) и вступить в монашеский орден, но склонить его к этому ничто не в силах.

– Теперь мне все понятно, – ответствовал на его речи Людвиг. – Я и есть тот самый друг, которого он считал убитым; однако же я был только ранен и долго лежал в беспамятстве. А потом у меня не было возможности его отыскать. Хвала Богу за то, что я вновь обрел моего друга.

Тут уже ни брат Мартин, ни господин Петер дольше не сомневались в правдивости слов незнакомца. Когда же подали ужин и он с завидным аппетитом принялся за еду, последние остатки их сомнений рассеялись. Людвиг попросил монаха и хозяина со всеми домочадцами успокоиться и лечь спать. Сам же он решил переночевать в большом зале. Но вот что странно! Когда все ушли, а он лег и стал читать перед сном при свете свечи, ему все же пришлось снова встать и перевернуть портрет лицом к стене: взгляд, обращенный к нему, был необычайно пронзительным и угрожающим. А то, что это был его собственный портрет, только еще больше усиливало впечатление.

Легко себе представить, что на следующее утро Людвиг поднялся ни свет ни заря и поспешил обратно в женский монастырь. Там он рассказал жене и свояченице о том, что произошло, и вместе с ними покатил в монастырь Святого Власа. Прежде всего он переговорил с приором, и этот достопочтенный муж искренне обрадовался тому, какой счастливый оборот приняло дело.

– Ваш приезд весьма кстати, – молвил он. – Уже две недели назад здесь побывал один путешественник, который утверждал, будто вы живы. И хотя Зигфрид счел это выдумкой друзей, желавших заманить его обратно, все же слова путешественника пробудили искру надежды в сердце молодого живописца и подготовили его к радости, которая в противном случае могла бы быть слишком внезапной.

– Где он? – воскликнул Людвиг.

– Вы найдете его в церкви, – был ответ. – Там он проводит бблыную часть своего времени. Он расписал стены прекрасными картинами, но сюжеты почти всех этих картин печальны и мрачны, а порой содержат тот, или иной намек на собственную судьбу Зигфрида. Любимый его сюжет – распятие Христа. Мария с младенцем пока еще ему не удались, и однажды я слышал, как он тихо сказал:

«Как я мог допустить, чтобы тебя похитили у меня, Матильда! Ведь не случись этого, я сумел бы написать Марию с младенцем!»

Сейчас Зигфрид сидит на лесах и пишет Страшный суд. Но пока ему удались только фигуры осужденных грешников, праведников же он только слегка наметил в облаках и сам весьма ими недоволен.

Людвиг последовал за приором; они тихонько прокрались в церковь. Сквозь длинные стрельчатые окна солнце освещало множество картин из Ветхого и Нового Завета. Там Каин убивал Авеля; тут сын наинской вдовы восставал со смертного своего ложа, ^{21} а чуть подальше блудный сын являлся к отцу своему и молил о прощении. ^{22} Еще дальше сыны Иакова продавали брата своего Иосифа аравийским купцам. ^{23} А посреди церкви, под самым куполом восседал на лесах Зигфрид. Людвиг мог узреть только его свисавшие вниз ноги и дерзновенную руку, водившую кистью по своду церкви. Но вдруг Зигфрид бросил работу и опустил кисть; приор и Людвиг услыхали, как он поет:

 
Душе вернулся мир, неждан,
С лучом, блеснувшим из-за туч.
Ужель рассеется туман?
Ужели этот робкий луч
Мне радость на земле сулит?
Ужель когда-нибудь весна
Зиме дорогу преградит?
Простится ль Каину вина?
Ужель живущему мольбой
Теперь предчувствие не лжет,
И Авель явится живой
И к сердцу Каина прижмет?
Ужель душе вернется свет,
Ужасную прогонит тень,
И радость новая, сошед
Ко мне, откроет новый день?
Ужели вас обрящет взгляд,
Моя Матильда, Людвиг мой?
Тогда навек исчезнет ад,
Заблещет солнце надо мной! [5]5
  Перевод Д. Закса.


[Закрыть]
 

Какая неописуемая радость охватила закадычных друзей и любящую чету, когда они вновь обрели друг друга! Страдания Зигфрида сменились блаженством. Однако ж он не пожелал покинуть стены гостеприимного монастыря, пока в знак благодарности не закончит свою картину.

Людвиг оставался с ним; Матильде же с Камиллой пришлось дожидаться их в женском монастыре.

Теперь Зигфриду наконец удалось написать радость блаженства в небесно-голубых сферах с тем же искусством, с каким он прежде запечатлевал отчаяние злосчастных грешников!

Пер. с дат. Л. Брауде