Текст книги "Возвращение тамплиеров"

Автор книги: Джузеппе Д'Агата

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Быстро взглядываю на Яирама и Бетти:

– Ну да, конечно.

– Тогда вам лучше ехать на большие озера – Гудзон или Мичиган.

– Да нет, здесь тоже хорошо, – говорит другой собеседник. – Надо только выйти на берег Эри, между Детройтом и Толедо. Там можно поймать окуня, но чаще всего попадаются огромные форели.

– Этот сезон особенно хорош для подводной охоты, – говорит третий латыш. – У вас есть снаряжение?

– К сожалению нет.

В разговор вступает четвертый собеседник:

– Ничего страшного. Все можно взять напрокат. Вам лучше отправиться на южный мол.

Они встают. Пожилой человек замечает маленький золотой крестик на шее Бетти. Крест необычный: все четыре его конца заканчиваются крохотными прямоугольниками.

– Красивый. А знаете, как называется такой крест?

Бетти качает головой.

– Усиленный крест. Он очень древний. Завтра, когда погрузитесь под воду, посмотрите на камни, лежащие у самого берега Эри, там, где в озеро впадает река. На глубине восемь или десять метров есть точно такой же крест, как у вас.

7 мая

Воскресенье. Утро выдалось необычайно солнечным, и множество людей гуляет или совершает пробежки под легким свежим ветерком, дующем с севера. Река Детройт буквально усеяна всякими лодками и суденышками. Почти все сидящие в них ловят рыбу удочкой.

Добираемся до южного мола.

– И что теперь делать? – интересуется Яирам.

– Добывать снаряжение, – решительно говорю я.

Бетти колеблется:

– Тебе и в самом деле так хочется заняться рыбной ловлей?

– Отнюдь нет. Я хочу только спуститься в озеро и посмотреть на такой же крест, как у тебя.

Кто-то показывает нам вдалеке сверкающий свежей голубой краской деревянный сарай.

Там мы берем напрокат все необходимое: небольшую лодку, легкие водолазные костюмы, маски и кислородные баллоны.

Река впадает в Эри неподалеку отсюда. Озеро покрыто мелкой рябью. Повсюду видны небольшие рыболовецкие суденышки, но озеро такое огромное, что кажется, будто их не так уж и много.

Медленно плывем у самого берега – вдоль каменных плит.

Яирам смотрит в сторону суши и с изумлением восклицает:

– Смотрите, вон там видна Ливония! По прямой километра два будет.

Бетти опускает руку в воду:

– Вода холодная. Спускайтесь вы, а я подожду тут.

– Боишься воды? – шутит Яирам.

– Кто, я?

Все трое надеваем водолазные костюмы и опускаемся под воду без кислородных баллонов.

Видимость отличная. Каменные плиты, которыми укреплен берег, – огромные гранитные блоки, соединенные бетоном, – образуют стену. Она отчетливо видна, во всяком случае до глубины метров в десять.

А дальше – пропасть и мрак. Озеро, видимо, очень глубокое.

Остаемся под водой, пока хватает дыхания. Потом, ухватившись за борт лодки, снова набираем в грудь воздух. Смотрю на друзей. Все в порядке. Им интересно.

Решаем сразу же спуститься.

Ищем крест.

Не знаю почему, но мы должны найти его.

Вот он. Небольшой, всего несколько сантиметров. Высечен на правой стороне большой плиты, которая ничем не отличается от всех прочих. Это усиленный крест, точно такой как у Бетти.

Зову друзей, указываю на крест, но уже пора подниматься наверх.

– И в самом деле есть, – говорит Бетти, как только выплывает.

– Невероятно! – восклицает Яирам с горящими глазами.

Теперь нужны кислородные баллоны. Надеваем их за несколько минут. Мы спешим: наше воображение безудержно уносит нас вперед.

Мы снова в воде. Втроем осматриваем плиту. Пытаемся сдвинуть ее, но она не поддается. Замечаю, однако, что на стыке плит нет бетона, а небольшой крест даже по своему расположению похож на замочную скважину.

Нажимаем на плиту в этом месте и без особого труда поворачиваем ее – она открывается внутрь, словно дверь.

За плитой видно какое-то помещение – узкая галерея.

Вплываю туда, включаю фонарь. Остальные следуют за мной.

Вскоре оказываемся в просторном помещении: нечто вроде огромного низкого контейнера из гранита, освещенного каким-то странным мерцающим светом.

Подводное кладбище. Много, очень много прекрасно сохранившихся тел лежат ровными рядами со скрещенными на груди руками. Все в американской форме времен Второй мировой войны.

Это они: тысяча солдат батальона «С».

Никакого сомнения. Некоторых из них я видел живыми на той короткой документальной пленке, которую сержант Белл показывал в Пентагоне.

Мы плывем над этими призрачными телами, словно заблудившиеся летучие мыши. Вместе с нами сюда вплыли маленькие рыбки. Теперь они сбились в стайку и тоже выглядят растерянными.

Вода колышется от нашего движения и словно сообщает трупам искру жизни. Ни на одном лице нет следов ударов или ранений.

Тишина в этом логове смерти становится невыносимой. С помощью жестов договариваемся уходить отсюда.

Выбравшись на поверхность, я испытал огромное облегчение. Вот появилась Бетти, но прежде, чем поплыть к лодке – а она в нескольких метрах, – ждем Яирама.

Но почему он не поднимается? Что еще он там делает?

Не колеблясь, снова бросаемся в воду. И едва успеваем, потому что плита медленно закрывается. Толкаем ее, но теперь ощущается сильное сопротивление. Все же нам удается оставить щель, через которую может проплыть Яирам.

Он без кислородного баллона и весь посинел. Мы подхватываем его под руки и поднимаем наверх. Придя в себя, он начинает хватать ртом воздух. К счастью, Яирам не наглотался воды. Он не помнит, когда и как потерял баллоны: наверное, в туннеле между кладбищем и плитой.

Все молчат. Слишком много вопросов.

Я говорю:

– Это все слишком важно и должно остаться между нами.

11 мая

Пентагон. Кабинет генерала Симпсона. Вокруг большого стола собрались несколько человек. С одной стороны – мы, открыватели подводного кладбища, и Иеремия Уайт. С другой – Симпсон и рядом с ним военный капеллан.

Капеллан решает нарушить тяжелое молчание, которое тянется уже довольно долго:

– Я спустился туда, чтобы благословить прах, и велел зацементировать плиту.

– Кто-нибудь еще входил с вами на это кладбище? – спрашивает генерал.

Капеллан бросает взгляд на меня:

– Со мной был Джакомо Риччи, он показал мне дорогу.

– Значит, только мы шестеро знаем о существовании этой страшной тайны.

– Нас даже слишком много, – пытается пошутить Уайт, единственный, кто, похоже, не чувствует никакой неловкости.

– Это верно, – говорит генерал. – Только представьте себе, какая поднимется шумиха, если пронюхает общественность. – Он встает. – Поэтому я считаю, что лучше, если все останется как есть.

– Какова же теперь официальная версия, генерал? – уточняет Яирам. – Мне и моему другу вы сказали, что батальон «С» не участвовал в сражении при Арденнах.

– Это ложь, которую я придумал, чтобы поскорее избавиться от вас. Официальная версия – пропавший батальон. Никто не подавал жалоб, никто не начинал никаких расследований, и потому эта версия остается в силе. Ясно?

– Согласен, – говорит Уайт, тоже вставая, – пропавший батальон. Однако можно было вскрыть хотя бы несколько трупов…

– Отлично. Вот тогда мы бы получили гарантированный скандал. И потом, спустя сорок пять лет…

– Конечно, эти тела сохранились удивительным образом, – замечает Бетти.

– Похоже, озерная вода как-то особо действует на них, – соглашается генерал и обращается к капеллану: – А вы что скажете, падре?

– Не думаю, что дело тут только в особенностях воды. – Он молитвенно складывает руки. – Во всей этой истории есть что-то дьявольское.

Уайт улыбается:

– Представим себе тысячу дьяволов, каждый с солдатом на плече, которые летят от Арденн к озеру Эри.

– Не знаю, профессор, – мрачно говорит капеллан, – я лишь пытаюсь представить, с каким противником встретились эти наши несчастные солдаты.

– Немцы не были дьяволами, иначе не проиграли бы войну, – коротко бросает генерал. Потом хлопает рукой по столу, чтобы привлечь всеобщее внимание. – Никогда не следует скрывать истину, но в данном, исключительном случае – это единственное разумное решение. Мы не можем сделать такого подарка гиенам-журналистам.

Получив наше торжественное обещание держать все в полном секрете, генерал закрывает совещание, не преминув, однако, в заключение высказать угрозу:

– Если кто-нибудь нарушит обещание, то сильно пожалеет. Это я беру на себя.

13 мая

Прощальная вечеринка на Лонг-Айленде. Прощальная, потому что мы с Яирамом собираемся вернуться в Италию.

Вилла построена в тридцатых годах, от нее до берега метров сто. С задней стороны дома – веранда, выходящая на море. Оттуда короткая лестница ведет прямо на пляж. У небольшого деревянного причала – настоящая коллекция лодок. Фасад виллы, довольно безвкусный и претенциозный из-за украшающих его деревянных колонн, обращен к автостраде.

Хозяйка дома – Элеонор Уокер, пятидесятилетняя вдова, еще не сложившая оружия. Платье у нее на несколько размеров меньше, чем требует ее тучность. Она – любовница Уайта: мне рассказала об этом Бетти и прибавила, что они думают вскоре пожениться.

Атлантический океан насыщает воздух влагой, вечер стоит теплый. Гостей множество. Все предвкушают выпивку, желая напиться еще и потому, что в Америке по субботам это нечто вроде общественного ритуала.

Гости разбрелись по всему дому, и чем больше их сознание затуманено винными парами, тем скучнее становится вечеринка. Яирам ухаживает за всеми женщинами без разбора – и за молодыми, и за пожилыми. На редкость глупое времяпрепровождение, с обменом телефонами для встреч, которые никогда не состоятся. Кто-то садится за пианино и аккомпанирует нестройному хору, выводящему слащаво-романтические песенки старых времен.

Иеремия Уайт, пошатываясь, подходит ко мне, балансируя двумя рюмками со скотчем, и предлагает одну из них мне, чтобы чокнуться. За маленькими линзами его очков один глаз хитро подмигивает, намекая на общий секрет.

– Мы-то с вами знаем, что тайне подводного кладбища много лет. Даже много веков, не так ли?

– Вы полагаете?

– Орден меченосцев был основан в Риге, в Ливонии.

– Знаю, но не вижу, какая связь…

– Почему бы вам не рассказать эту историю нашему другу Гельмуту?

– Генералу Симпсону я обещал молчать.

– Гельмут Вайзе – исключение, полезное для дела. – Он улыбается, вернее сказать, скалится, – Симпсон… да он же первый не удержится и все разболтает. По секрету, конечно, и взяв сперва обещание молчать. Тамошние сквозняки моментально разносят новости по всему Пентагону, а Симпсон – невероятный болтун. – Его бокал касается моего. – Не знаю где, дорогой Риччи, но мы с вами еще непременно увидимся.

– Надеюсь. – Хотя на самом-то деле надеюсь, что этого не случится.

Затем встречаю Бетти. Она явно не в духе и к тому же совершенно пьяна.

– Могу я что-нибудь для тебя сделать?

– Только одно. Не уезжать, – серьезно отвечает она, не глядя на меня.

На ней что-то вроде майки, едва прикрывающей грудь. В вырезе майки хорошо виден небольшой нательный крестик с тоненькой цепочкой.

– Бетти, а ты веришь в Бога?

Минута растерянности.

– Я думаю… что я агностик. А почему спрашиваешь об этом?

– Сними этот крестик.

– И не подумаю. Он приносит мне удачу, и потом… это подарок.

– Чей?

– Профессора.

– Иеремии Уайта? А я думал, он человек скупой.

– Может, ты прав. Какая разница? Джакомо, пойдем купаться!

Я мотаю головой:

– Не хочется. Вода холодная, тебе не кажется?

– Потому-то мне и хочется.

Провожаю ее до двери, откуда ведет лестница на пляж.

Полная луна ярко освещает берег. Атлантика скрыта в глубоком мраке. Могучие волны высотой в человеческий рост с грохотом обрушиваются на берег, где и умирают.

Бетти, раздеваясь на ходу, спускается по лестнице и направляется к причалу. Возвращаясь в дом, я слышу, как она кричит:

– Скоро увидимся!

Я увижу ее много позднее. Мертвой.

Уже на рассвете кто-то из гостей находит ее обнаженное тело, всплывшее между лодками. Рана на вспоротом животе уже не кровоточит. И нет больше маленького золотого крестика.

Нетрудно понять, что Бетти пронзила заостренная лапа старого якоря, лежавшего на мелководье.

Нелепый случай.

Но точно такой же конец, как у Анны.

И Элиза, моя мать, умерла похожим образом.

Все трое погибли от железа.

Глава двенадцатая

По возвращении в Болонью жизнь Джакомо и Яирама вошла в привычное русло. Но только на первый взгляд. На самом же деле то, что произошло в Америке, оставило в душе каждого неизгладимый след и отразилось даже на их внешности, – казалось, оба ссутулились от какой-то непомерной тяжести. Молодые люди утратили не только былую отвагу и дерзость, но и улыбку – улыбку, выделявшую обоих: живую, умную, всегда готовую вспыхнуть огоньком иронии.

Они избегали разговоров о той поездке. Но воспоминания о двух событиях незримо витали над их встречами, и часто оба вдруг умолкали, не в силах продолжать разговор. Воспоминания – о ссоре в нью-йоркской гостинице, тягостной и мучительной, и о загадочной смерти Бетти.

Еще одно событие – находку подводного кладбища – они тоже обходили молчанием, но лишь потому, что со временем оно представлялось все более нереальным. Приемлемого объяснения ему они так и не нашли, а значит, разговоры о кладбище становились совершенно бессмысленными.

А Борги? О нем больше не вспоминали.

Таким образом, беседы двух друзей теперь невольно сводились только к книгам и занятиям. Но у Джакомо все же имелось средство, помогавшее спасаться от полной душевной опустошенности, – лига обиженных. И в самом деле, спустя несколько дней после приезда он опять активно включился в работу.

И получил от нее гораздо больше облегчения, чем ожидал. Он снова встретил знакомую, волнующую теплоту человеческих отношений, и падре Белизарио принял его как беглого сына. На немногие вопросы относительно поездки в Америку, как ему казалось, он ответил вполне удовлетворительно, хотя уклончиво и в самых общих чертах. Выслушав Джакомо, падре Белизарио пристально посмотрел ему в глаза. Молодому человеку показалось, будто монах угадал главное, что случилось там, за океаном.

Между тем составилась театральная труппа, и режиссер, отвечавший за ее работу, захотел видеть Джакомо среди актеров. Но тот, терпеливо высидев долгую репетицию, со всей возможной вежливостью отклонил предложение.

Другая новость, напротив, немало взволновала Джакомо: число желающих вступить в лигу заметно возросло. Председатель, открывая заседание совета, с гордостью сообщил, что лига расширяется прямо на глазах. Всего за несколько месяцев она выросла почти вдвое. В тот вечер в повестке дня у совета стояло два главных пункта: открытие в октябре небольших курсов кройки и шитья и рассмотрение новых заявлений о приеме в лигу.

Пока брат Белизарио, похоже, дремал, поддавшись старческой сонливости, совет долго обсуждал наилучшее устройство курсов. Мнения разошлись: одни считали, что принимать следует только обладателей аттестата зрелости, но не старше восемнадцати лет, другие предлагали запись без всяких ограничений. Они и одержали верх. Среди них был и Джакомо.

Как только перешли ко второму пункту повестки, падре Белизарио сразу же пробудился под добродушно-ироничное ворчание членов совета. Впрочем, все знали, что расширение лиги – его главная цель. Дело ведь в том – так объяснял он свои устремления, – что людей, справедливо считающих себя обиженными жизнью, обществом или миром, бесконечно много.

Кандидатов на прием было человек пятнадцать. Поэтому во время перерыва на ужин, состоявший из бутербродов, падре Белизарио предложил ускорить процедуру и голосовать не белыми и черными шарами, а простым поднятием рук. К тому же такая система – открытое, а не тайное голосование – лучше отвечала принципам демократии, объединявшим лигу. Предложение было принято.

Советники-гаранты представляли свои кандидатуры, давая краткую характеристику каждому, после чего поднятием рук определялось, принимать или не принимать. Приняты были почти все. Собрание уже шло к концу, когда Джакомо решил выставить кандидатуру Яирама.

Падре Белизарио покачал головой:

– А твой друг знает об этом?

– Нет.

– Как же ты можешь быть уверен, что он захочет вступить в лигу?

– Мы с ним однажды говорили об этом.

Вмешался один из советников:

– Думаю, ты не можешь решать за него.

– Я знаю, что ему хочется быть с нами, – ответил Джакомо. – И это пошло бы ему на пользу, потому что он очень одинок. Но я его хорошо знаю. Уверен, что сам он ни в коем случае не подаст формального заявления. Это мы должны сделать окончательный шаг.

– Джакомо, ты прекрасно знаешь, что по уставу сами мы никого не привлекаем, не ищем и не занимаемся вербовкой сторонников, – заметил председатель. – Мы принимаем только тех, кто добровольно присоединяется к нам.

Слова председателя были встречены одобрительным гулом.

– Не настаивай, Джакомо, – сказал падре Белизарио. – Лучше поговори со своим другом.

– Нет, это будет пустой тратой времени. А наша помощь ему сейчас нужна как никогда. Поэтому я настаиваю, братья, и прошу вас принять решение прямо сейчас.

– Да, случай из ряда вон выходящий, – заметил, поразмыслив, один из советников.

– Это что-то вроде почетного членства, – добавил другой советник. – Получается, что это он оказывает нам честь, вступая в лигу.

Джакомо, не упускавший ни единого слова и жеста, заметил некоторую растерянность братьев и воспользовался этим.

– Слишком строгие правила могут оказаться удавкой для такой организации, как наша, и способны извратить ее цели, – твердо заявил он. – Да, мы хотим помогать людям. Но, согласно вашим рассуждениям, мы рискуем лишить нашей поддержки именно тех, кто особенно нуждается в ней.

Возражений не последовало.

– Мы рассчитываем, что людей привлечет к нам наша работа, наша деятельность, – продолжал Джакомо все в том же суровом тоне. – Это верно, но сейчас речь идет о высокомерии и желании поставить себя выше других. И эти недостатки, вызванные чересчур большим самомнением, мы можем восполнить, только встав на путь смирения. Истинного смирения, не поверхностного, а истинного. Смирения, благодаря которому мы станем способны первыми из всех раскрыть наши объятия навстречу обиженным и отдать им душу и сердце.

Воцарилось тягостное молчание. Наконец слово взял падре Белизарио:

– Наш Джакомо – «утонченный доктор», [15]15
  Почетный титул, данный средневековому философу Иоанну Дунсу Скоту.


[Закрыть]и я прошу вас посмотреть в энциклопедии, кого из отцов Церкви так называли. Как бы то ни было, он поставил важную проблему, которую рано или поздно нам все равно придется решать. – Он взглядом указал на председателя собрания. – А теперь вернемся к началу нашей дискуссии. Так вот, нравится вам или нет, мой совет таков: давайте проголосуем за прием Яирама Винчипане в лигу.

– Я согласен, – сказал председатель. – И поскольку никто не возражает, приступим к голосованию. Учитывая некоторую щекотливость ситуации, будем голосовать тайно.

Падре Белизарио пошел за урной – деревянным ящиком с проделанным в нем отверстием, а советники тем временем доставали шары.

Президент попросил Джакомо представить кандидата.

– Буду краток. Недостатки: те же, что и у нас. Достоинства: он лучше всех нас. Думаю, больше мне добавить нечего.

Один за другим советники подходили к урне и опускали в нее руку, оставляя внутри заранее выбранный шар. Джакомо голосовал последним.

Охваченный волнением, он вернулся на свое место, с тревогой ожидая результата, словно речь шла об экзамене первостепенной важности.

Падре Белизарио не без торжественности подошел к урне и открыл ее. Посмотрев на содержимое, он с невозмутимым лицом поставил ящик на середину стола, чтобы все увидели результат голосования.

Результат оказался потрясающим.

– Семь голосов «против», ни одного «за», – спокойно сообщил падре.

Опрокинув стул, Джакомо вскочил с места:

– Семь черных шаров! Не может быть! Я опустил белый шар, клянусь вам!

Его вид был пугающим.

– Невероятно! – воскликнул председатель. – Я тоже опустил белый шар!

То же самое поспешили заявить и другие советники.

– Не верю! – закричал Джакомо. – Я заметил вашу враждебность с самого начала голосования!

В ответ раздались нестройные крики, поднялся гвалт, но падре Белизарио, воздев руки к небу, призвал всех к спокойствию. Он не утратил ни своей всегдашней решительности, ни искусства убеждать:

– Джакомо говорит о враждебности, о предвзятом отношении, и, конечно, он прав, хотя с его стороны было ошибкой выдвинуть кандидатуру своего друга с помощью приема, который отдает скорее высокомерием, нежели благородством. – Он сделал паузу, взглянув сквозь полуприкрытые веки на лица молодых людей. – Так или иначе, не будем забывать, что предрассудки и предвзятости могут сыграть с нами странную шутку и даже повлиять на наши чувства.

– А почему бы не проверить? – предложил председатель. – Достанем шары, которые мы не использовали, и посмотрим, белые они или черные.

– Я против, – твердо заявил один советник. – Голосование должно оставаться тайным.

Джакомо выложил на стол свой шар.

Он был белый.

Джакомо с ужасом посмотрел на него и отбросил в сторону. Потом швырнул на пол урну с черными шарами.

– Я не ошибся! Я опустил в урну белый шар, совершенно белый! – резко заявил он. – Это жалкий цирковой фокус, трюк, достойный профессора Борги. – Он сообразил, что намек не понятен остальным, но гнев его не утих: – Мне все равно, кто разыграл эту гнусную комедию. Я только хочу сказать, что лига обиженных глубоко обидела меня.

Покрасневший от волнения председатель парировал:

– Разгневанный Ахилл удаляется в свой шатер?

Вместо ответа Джакомо отвернулся от него.

Председатель примирительно сказал:

– А ведь именно ты призывал к смирению. И теперь подаешь нам прекрасный пример.

Советники разошлись, демонстративно гремя стульями.

Джакомо открыл окно и выглянул во дворик скита. В небольшом просвете между двух стен – одна принадлежала старому аббатству, другая поздней пристройке – был виден город на холме: раскинувшийся внизу огромный ковер из электрических огней, словно висящий во мраке, где сливались небо и земля.

Падре Белизарио не вставал из-за стола. Оперевшись локтями о грубо струганные доски, он запустил руки в густую бороду и, казалось, подпирал ими голову.

– Джакомо!

Молодой человек не ответил и даже не шелохнулся.

– Иди сюда. Я твой пастырь, и ты моя любимая овца.

Джакомо обернулся. Лицо его выглядело спокойным.

– Вам известно, кто устроил этот подлый трюк?

Закрыв глаза, словно уступая бесконечной усталости, монах покачал головой:

– По-моему, не было никакого трюка, и никто на тебя не сердится, сын мой. Все, что недоступно разуму, мы называем таинством, пора бы тебе знать это. Любое колдовство – это таинство, и проявления Божией воли – тоже.

– Падре, и вы против моего друга? Что вас в нем отталкивает?

Падре Белизарио медленно открыл глаза:

– Я также задаю себе этот вопрос и не могу найти ответа. Не знаю, но думаю, что существуют люди, отмеченные неким знаком.

– Как это – отмеченные?

– Отмеченные изнутри. Внешне они такие же, как все, а на самом деле другие. Чувствую, что твой друг не такой, как ты. И не такой, как твои братья.

Джакомо вспомнил, как холодно принял Яирама Гельмут Вайзе, и сухо ответил:

– Я не замечал этого, и ваши речи о различии между людьми нисколько не убеждают меня.

Падре Белизарио поднялся с некоторым усилием.

– Хорошо, давай закончим. И другу своему никогда про это не рассказывай.

– Скрывать правду – все равно что лгать.

Монах направился к двери. Фигура его была не только сгорбленной, но будто бы сделалась меньше и тоньше.

– Пойдем. Пойдем со мной.

Джакомо последовал за ним в скит, но падре Белизарио не направился к монашеским кельям, а остановился у старинной двери, за которой начинались ступеньки, ведущие в подземелье.

– Ни один из братьев никогда не бывал тут.

Возле старинной двери висело почти совсем почерневшее изображение Мадонны, под которым горела небольшая лампадка с пляшущим огоньком.

Монах взял лампадку.

– Наверное, им просто было не нужно, – добавил он и осветил замочную скважину.

– А где ключ? – спросил Джакомо.

– У меня, но он ни к чему. Замок сломан.

– Сломан? Кем?

– Не знаю. Я обнаружил это вчера ночью.

Изумление Джакомо сменилось потрясением.

– В полицию сообщили?

Падре Белизарио вздохнул:

– Это дело не для полиции. Точно так же я полностью исключаю, что виновник – кто-нибудь из членов лиги. – Он улыбнулся. – Ты, например, был еще в Америке.

Джакомо захотел осмотреть замок поближе. Он поднял железную планку, прикрывавшую замочную скважину, и не обнаружил никаких следов взлома.

– Наверное, у него был ключ.

– Исключено. Ключ есть только у меня, и никто не трогал его.

Он толкнул дверь, и та открылась без усилия и без скрипа.

– На этот раз попытка удалась, но он делал ее и раньше. По крайней мере однажды, давно. Я точно знаю.

– Но кто бы это ни был, зачем он сделал это? Что он искал?

– В этом-то и вопрос. Давай спустимся.

Джакомо пропустил монаха вперед и последовал за ним, осторожно нащупывая ногой узкие выбитые ступени. Наконец они вошли в крипту. Джакомо смотрел на погребальные камеры – локулы – с невольным опасением.

– Не бойся, они пустые.

– Я не боюсь, падре.

– Идем.

От затхлого, влажного воздуха в горле вставал ком. Огромная мышь прошмыгнула вдоль стены и скрылась в темноте. Монах уверенно шел вперед. Наконец он остановился у мраморного саркофага без всяких надписей:

– Здесь лежит падре Феличино. Он пожелал остаться в ските, где прожил почти всю жизнь.

– Когда он умер?

– Много лет назад, от старости. – Проявив неожиданную силу, падре Белизарио приподнял плиту, закрывавшую саркофаг. – Могила была осквернена, над останками надругались. Джакомо, помоги передвинуть эту крышку. Она довольно тяжелая.

Они сняли крышку с саркофага и приставили к стене. Падре Белизарио открыл гроб. Скелет монаха в белой сутане был расчленен в нескольких местах. Череп лежал на руке.

Охваченный ужасом, Джакомо отпрянул. Падре Белизарио не заметил этого и заговорил так, будто юноша стоял рядом:

– Видишь вот это возвышение, на которое кладется голова? Под ним имеется ниша, и туда можно просунуть руку. Именно там лежало то, что искал вор.

– Что же он искал?

– Пергамент, который падре Феличино унес с собой в могилу.

– Наверное, очень ценный?

– Я читал его, однако… потом, потом поговорим об этом.

Они перекрестились, и падре прочитал короткую молитву. Перекрестились снова и закрыли саркофаг. На обратном пути Джакомо заметил невысокую дверь. Через нее можно было попасть в клетку, где томился в заточении маленький монах Азугир.

– А там что?

– Чулан с разным хламом, – ответил монах. – Я как-то заглянул туда. Думал найти старое вино. Какое там – ни одной бутылки.

В небольшой комнате рядом со своей кельей падре Белизарио открыл сундук, полный книг и бумаг, и принялся рыться в нем. В конце концов он извлек грязную, растрепанную тетрадь:

– Вот она. Я нашел ее среди немногих бумаг, оставшихся от падре Феличино. Вообще-то, он отнюдь не был литератором. А это написал незадолго до смерти, и на рукописи лежит отпечаток близкой кончины. Знаешь, ведь ему было под девяносто.

– Можно прочесть? – спросил Джакомо, беря тетрадь.

– Конечно. Садись вон на ту скамью. А бумаги переложи куда-нибудь. Расскажу, как было дело. Он задумал навсегда спрятать пергамент от людских глаз. А потом решил, что все-таки какой-то след от него должен остаться.

– И скопировал в эту тетрадь?

– Попытался. Но прочти сам. Вслух, если тебе не трудно.

Джакомо открыл тетрадь на первой странице. Почерк был неумелый: крупные прямые буквы, выведенные дрожащей рукой. Много зачеркнутых слов и ошибок.

Джакомо начал читать. Падре Белизарио, сидевший рядом, слушал, закрыв глаза.

Это точнейшая копия одного драгоценного пергамента, написанного падре Джованнини, преподобным настоятелем монастыря Сан-Себастьяно. Копия сделана ради спасительного заклинания, что содержится в пергаменте. Это заклинание я, хорошо знакомый с дьяволом и его деяниями, с полного согласия Великого магистра ордена, во имя совести и христианского милосердия, не могу навсегда похоронить в своей голове теперь, когда уже совсем близок мой смертный час.

– А дальше – главное, – сказал Джакомо.

– Читай все.

В конце 1489 года в нашем аббатстве остановился небольшой отряд рыцарей. Возглавлял его князь Иньяцио ди Коллеферро, знатный римлянин, человек благородный и известный по многим достопамятным деяниям, в чем я смог убедиться во время наших бесед у камина, потому что из-за плохой погоды его пребывание в Болонье несколько затянулось.

Он родился в 1359 году, то есть ему было ровно сто тридцать лет. Мои вполне законные сомнения насчет его возраста он сумел развеять, рассказав со множеством подробностей о событиях, в каких участвовал за все это время, и о людях, с какими был знаком.

Но самое невероятное, что на вид ему можно было дать всего лишь тридцать лет: ровно столько – как он сам объяснил, – сколько ему было, когда в 1389 году он был избран Великим магистром ордена, стертого с лица земли, но, как никогда, живого, могучего и постоянно растущего числом в тайном подполье. Название ордена не следовало называть, точно так же скрытым должно было оставаться и имя Великого магистра.

Он выглядел вполне довольным собой и даже поспешил поведать мне, по какой именно причине: он только что завершил одно весьма важное для ордена дело. И действительно, в одной тайной, очень тайной местности он построил некое здание для поклонения, часовню или капеллу, а может, даже церковь, не знаю, как сказать точнее, а кроме того, в этом же самом месте он укрыл огромные сокровища, принадлежащие ордену. И добраться до сокровищ можно было только через какой-то лабиринт.

Он спросил меня потом, заметил ли я в его багаже небольшую клетку с накинутым сверху плотным черным покрывалом, на коем вышит красный крест. Я видел эту клетку и подумал, что в ней сидит сокол или же некая хищная птица, выдрессированная для охоты.

Князь улыбнулся и пообещал показать мне некоторое чудо, прихоть природы. И действительно, я с необычайным изумлением увидел, что в клетке сидит человек! Человек уменьшенных размеров, крохотный гомункул: совсем маленький монах, с головы до носа укрытый серой рясой.

Его демоническое имя было Азугир, потому что это и в самом деле был демон, а прежде, до этого – как бы сказать? – превращения, он был монахом-казначеем ордена.

Когда же я немного пришел в себя от изумления, то заметил, что на дне клетки изображен круглый лабиринт. Но это жилье было временным, необходимым для переезда.

Потом знатный господин поведал и многое другое, о чем мне, конечно же, не терпелось услышать.

Сооружение скрытого от всех места для отправления обрядов заняло совсем немного времени, но требовалось хранить все в тайне. Из высших чинов ордена при строительстве присутствовали только двое – Великий магистр и казначей, то есть Азугир. Но князь перестал доверять казначею. Он застал его однажды, когда тот производил какие-то странные измерения, и ему показалось – нет, он прямо заподозрил монаха в том, что тот хочет получше запомнить все детали сооружения и лабиринта, защищавшего сокровище.

Когда работы были завершены, нужно было обезопасить себя от болтливости рабочих. Можно было бы применить обычный способ – просто убить всех, но князь нашел некий настой, стиравший из памяти целые дни и месяцы. Так что рабочие потом не могли вспомнить, что за работу и где они делали.

Однако на Азугира этот настой не подействовал. Тогда князь решил применить против него специально придуманный лабиринт, одурманивающий подобно зелью: колоннада, умноженная множеством зеркал, превращалась в длиннейший змееобразный путь, который вел к священному месту. Азугир вошел в лабиринт, и князь с помощью хитрого устройства, перемещавшего отдельные колонны, скрыл от него вход и выход. А так как центр лабиринта не был конечной целью, а служил лишь для прохода, то лабиринт превратился в коридор, не имеющий ни начала, ни конца.

Долго, не позволяя себе ни сна, ни отдыха, Азугир блуждал по этому мраморному, назойливо повторяющемуся, замкнутому и притом освещенному миру. Смену дня и ночи он наблюдал только через небольшие оконца в потолке. Лишенный ощущения пространства, Азугир утратил и чувство времени, а потом забыл и самого себя, вплоть до собственного имени. Князь, тайно следивший за ним, заметил, что он постепенно уменьшается, словно с опустошением памяти происходило одновременно и уменьшение тела. И действительно, у Азугира, как оказалось, утратились все воспоминания, а сам он так уменьшился, что стал ростом с крупную птицу, так что князь с трудом мог рассмотреть его у подножия колонны. И тогда он решил заключить Азугира в клетку.

Перед отъездом мы с князем – а тем временем мы сделались настоящими друзьями и сотоварищами в Боге – торжественно договорились сделать все, чтобы избежать каких-либо ужасных последствий. С этой целью князь открыл мне спасительную формулу, которую я старательно повторяю ниже.

И тут, после попытки продолжить, о чем свидетельствовали какие-то непонятные знаки, заканчивался текст пергамента падре Джованнини в том виде, как его переписал падре Феличино в свою тетрадь. Очевидно, руку Феличино остановила смерть.