Текст книги "Каменная река"

Автор книги: Джузеппе Бонавири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

IV

Через несколько дней Уильям уехал.

– Гуд бай, гуд бай! – крикнул он нам, когда зафырчала машина, увозившая его и других солдат.

Мы помахали ему.

– Прощай, прощай! – повторял Пузырь.

– Ты еще поплачь! – сказал Обжора и повернулся к нам. – Пошли поищем Гарри и Чарльза.

И мы поспешили на площадь.

– Эй! – издалека окликнул нас Чарльз, немного знавший по-итальянски.

В тот день он был свободен и пригласил всю нашу компанию прокатиться на джипе.

– Знаете, где рвать яблоки, мандарины, инжир?

Тури вызвался показать дорогу. Мы быстро залезли в джип. Гарри, смеясь, сел за руль, и машина покатила по дороге, обсаженной тенистыми оливами. Раннее, свежее утро, кругом просторы золотой пшеницы – никто ее не убирает из-за проклятой войны. От избытка чувств мы даже запели, но голосов было почти не слышно из-за урчания мотора; за нами столбом стояла пыль, скрывая деревню. Дорога неровная, извилистая, машина то и дело подскакивала на ухабах, отчего Гарри матерился сквозь зубы.

– Стой! – сказал Тури, когда мы подъехали к невысокой каменной ограде, за которой начиналась апельсиновая роща. – Вылезайте! Здесь апельсинов наберем. А то, может, вы до самого Кальтаджироне ехать собрались?

Мы двинулись по тропинке между деревьями, но апельсинов оказалось мало, да и те незрелые.

– Ну, и где же твои фрукты? – недовольно спросил Обжора.

Тут Агриппино подбежал к лимонному дереву.

– Давайте хоть лимонами побалуемся. Видите, их сколько.

Мы мигом вскарабкались на дерево, но лимоны тоже были невкусные, горькие. Зато сверху увидели неподалеку абрикосовую рощу.

– Айда! – гаркнул Обжора, спрыгивая с дерева.

Но в роще на нас с громким лаем налетел разъяренный пес.

– Ну чего разоряешься, скотина? – ничуть не испугавшись, прикрикнул на него Чернявый.

Подошла женщина, худющая – кожа да кости, – и, откинув со лба копну волос, спросила:

– Вам чего?

– Абрикосов, – ответил Обжора.

– Собирайте на здоровье, кому теперь их есть-то, когда все на войне?

Мы начали сшибать абрикосы камнями; некоторые, падая, разбивались всмятку; американцы ели их и одобрительно приговаривали:

– Гуд, гуд!

Быстро насытившись, мы стали надкусывать абрикосы и кидаться ими. Тури, самый из нас старший, разумно предложил:

– Хватит дурачиться, наберем лучше, а потом обменяем на яйца и хлеб.

Мы набили полные карманы абрикосами и инжиром, который даже не надо было сшибать с деревьев – прямо на земле валялся. Тем временем женщина принесла корзинку яиц и белого хлеба.

– Ешьте, ребята, не пропадать же добру.

Американцы прямо рты разинули.

– Итали – такой богатый энд бьютифул, – пробормотал Чарльз. – Зачем вам этот война?

Никто ему не ответил.

– А я знаю, как мы приготовим эти яйца, – сказал Агриппино. – Пальчики оближете.

Под его командованием мы набрали соломы и обложили костер галькой.

– Спичку давай! – распорядился Агриппино, и вскоре костер запылал.

– Файа, файа! – смеялись американцы.

Солома быстро прогорела, рассыпалась снопом искр, и на месте костра осталась кучка горячей золы.

– Давай! – приказал Агриппино.

Мы выложили яйца в золу.

– Олрайт, бойз, олрайт! – одобрительно кивали солдаты.

Хлеб поделили по-братски: кому корку, кому мякиш.

– Ух ты, какое гнездо! – восхитился Чернявый, указывая на закопченные яйца с уже потрескавшейся скорлупой.

До чего же вкусно было есть эти печеные яйца с хлебом; Гарри и Чарльзу они явно тоже понравились. Каждый прутиком подкатывал к себе яйцо, обжигая пальцы, разбивал о камень скорлупу и причмокивал от удовольствия.

Больше всех съел, конечно, Обжора, уплетая за обе щеки. В самый разгар пира я заметил, что из-за угла ветхой лачуги наблюдает за нами девушка лет двадцати.

Чернявый помахал ей, чтоб шла к нам, и, видя, что она робеет, крикнул:

– Иди сюда, тебе тоже дадим!

Все обернулись к девчонке; Агриппино, оказывается, знал, как ее зовут.

– Эй, Куколка Пеппа, ты что, меня не узнала?

Она подошла поближе, и Чарльз бросил ей лимон. Она поймала его и положила себе на макушку. А яйца есть не захотела.

– Это я вам их послала, – объяснила она этим сарацинам, которые глядели на нее из-под тяжелых полуопущенных век. – И откуда ж вы будете?

Чарльз понял, сделал рукой широкий жест, словно вся земля принадлежала ему.

– Америка, – ответил он.

Пеппа посмотрела вдаль, на горизонт, где догорала солнечная колесница, и проговорила:

– Вот оно что. А мой край зовется Сицилия.

Махнув рукой, она пошла к реке. Американец с минуту глядел ей вслед помутневшими глазами, потом поднялся и на кривых ногах потопал за ней.

– Чарльз? – окликнул его Гарри.

– Эй, влюбленный Орланд, смотри не заблудись! – загоготали мы.

Пеппа подошла к обрывистому берегу и словно растворилась в воздухе. Чарльз какое-то мгновение пребывал в нерешительности, затем, раскинув руки, спрыгнул вниз. Мы же продолжали нашу трапезу, пока Чернявый не спросил:

– А на что нам глаза-то дадены?

Мы вскочили как подброшенные и с гиканьем понеслись к реке. Только Гарри, Обжора и Карлик остались сидеть.

Осторожно, цепляясь за кустарник, мы спустились по крутизне на песчаный берег. Чернявый огляделся: ни Пеппы, ни Чарльза не было видно. Куда они могли подеваться?

– В камышах, наверно! – догадался мой хитрый братец.

Направо от нас стеной возвышались заросли камыша, и такие густые, что там целое войско могло спрятаться.

– Да разве в такой чаще чего углядишь? – усомнился я.

– А что, если тихонько обойти эти заросли? – предложил Тури.

Овраг переходил в низкий речной берег, сплошь покрытый волосатыми спутанными водорослями. А сразу за камышом начинался пологий подъем, усеянный мелкой галькой.

– Туда! – шепнул Агриппино.

– Вон они!

Мы замерли, глядя на них. Куколка шла впереди, виляя бедрами, за ней, переваливаясь и увязая в камушках, плелся Чарльз.

– Эй, гёрл, – то и дело окликал он ее гнусавым голосом.

– Тихо, не шевелиться, – приказал Тури и сам уселся на песок.

Пеппа и Чарльз, видно, только что вышли из камыша: верхушки еще слегка покачивались. Пеппа замедлила шаг.

– Так, останавливается, – догадался Агриппино.

Она села, оправила платье.

– Ну, что вам? – спросила Пеппа и бросила в воду лимон.

– Икскьюз ми, можно сесть? – пробормотал, подходя, Чарльз и тяжело плюхнулся рядом с ней.

Куколка взглянула на него и затараторила как сорока.

– Сукина дочь! – выругался Тури.

– Я, право, не знаю, что вам от меня нужно. Вы приехали издалека, а здесь все не так, как у вас, даже фонарей нет на улицах.

– Люди везде одинаковы, – отвечал американец.

– Мы ведь нищие, поглядите, в каком я платье хожу.

Но плутовка показывала ему не заштопанное свое платье, а гладкое, округлое плечо. А Чарльз только и твердил: «Гёрл, гёрл», придвигаясь к ней все ближе. И Куколка, похоже, совсем не возражала.

– Ваша Америка – далекая, чужая страна, куда нам до нее! К тому же ты небось католик, а я сарацинка.

Чарльз, не находя слов, вздыхал, пыхтел, простирал руки к небу, и в конце концов ему удалось выразить свои мысли почти толково:

– Ноу, гёрл, все люди одинаковы, я их много повидать. И зачем вам фонари, когда ты есть.

Пеппа визгливо засмеялась, обнажая белоснежные зубы, – ведьма, да и только!

– Вы, мужчины, хитрые. Наговорите сперва, а потом уходите на войну – и поминай как звали.

А сама как бы ненароком выставила грудь и потерлась ею о плечо Чарльза.

– Ну что, вспугнем голубков, а? – сказал Нахалюга.

– Не вздумай! – в один голос воскликнули мы с Тури. – Поглядим, что будет дальше с безумным Орландом и шлюхой Анжеликой.

Пеппа так и не закрывала рта – соловьем заливалась над водой, словно окаменевшей под палящим солнцем.

– Возвращайся домой, солдатик. А то вы летаете по миру, как птицы, и нигде не свиваете гнезда.

– Я солдат, йес, но я хочет быть с тобой. Ты мне нравиться, понимай?

Они хорошо понимали друг друга. Она замотала головой и склонилась к нему, так что длинные распущенные волосы коснулись его лица. Потом вдруг скинула башмаки, и они упали в воду.

– Оставь меня, солдатик! Я простая деревенская девушка, а не какая-нибудь там принцесса… Скоро апельсины созреют, да есть их некому – хоть в землю зарывай. Вот приезжай попозже, в феврале, тогда угощу тебя апельсинами.

– Ноу, я оставайсь с тобой, голубка.

Чернявый уткнулся мордой мне в спину и раздувал щеки, будто пастух, играющий на рожке.

– Ты чего? – удивился я.

– Ой, умру, вот смеху-то! Голубка! Пиджин – помнишь, как мы изжарили того пиджина? Может, и этих голубков пощиплем?

– Заткнись, дурак! – сказал ему Нахалюга, которому очень нравился этот кукольный театр.

Пеппа опустила босую ногу в воду и стала болтать ею, поднимая волны; Чарльз тут же подполз поближе к этой сучке.

– Нет, солдатик, ничего у нас с тобой быть не может. Мы с тобой на разных берегах, а между нами река. Возвращайся-ка лучше к себе в Америку.

Ее нежный голосок, сливавшийся с журчанием воды, завораживал нас; Чернявый и тот перестал смеяться. Тури хотел было что-то сказать, но лишь разевал рот, как рыба.

– Тсс! – Нахалюга поднес палец к губам.

Мы услыхали (а может, это нам только почудилось?) тихий, жалобный напев, заставивший все вокруг: и пшеничные поля, разбросанные по склонам, и нещадное солнце над ними, и сухие травы, и звонкие воды реки – замереть в неподвижности. Вслушиваясь, мы затаили дыхание и вдруг поняли, что это поет Пеппа. Но вскоре песня оборвалась, вернее, растворилась в речном журчанье. Раздался веселый смех; Куколка вытянулась навзничь на берегу, разметав волосы и по-прежнему болтая ногами в воде.

– Ничего не поделаешь, солдатик. Вот я ненадолго задержала речку – и смотри, она опять бежит куда-то, бежит еще быстрее. Так и мы с тобой: встретились на минутку и пойдем каждый своей дорогой.

Вот чертовка, говорит о речке, а сама не забывает выставлять напоказ свои крутые бедра и груди и черные как смоль волосы.

Чернявый захохотал и, прежде чем мы успели ему помешать, метнул в воду камень. Но Пеппа этого не заметила. Я хотел было сказать: «Стой, болван, ведь самое интересное начинается!» Меня, однако, опередил второй камень, пущенный моим братом и плюхнувшийся в реку с таким шумом, будто громадная рыбина махнула хвостом.

Пеппа вздрогнула.

– Что это? Или мне показалось?

Но теперь уж мы все равно выдали себя, и на реку обрушился град камней.

– Эй вы, паршивцы! – закричала Пеппа, вскакивая. – Не прячьтесь, я вас вижу.

На краю оврага показались головы Карлика и Обжоры; оба они сразу присоединились к нашему беспощадному обстрелу.

Пеппа кинулась бежать, как быстроногая лань.

– Анжелика убегает! В погоню! – крикнул Нахалюга.

Но куда там! На нашем пути преградой встали заросли камыша, и мы только всю кожу себе ободрали.

Обжора и Карлик тоже спустились с обрыва и подбежали к нам. Но Пеппа как сквозь землю провалилась.

– Чилдрен, чилдрен, стой! – умолял Чарльз, едва поспевая за нами.

Сверху едва различимо доносились крики Гарри, который звал приятеля.

– Да, теперь нам ее не догнать, – с сожалением сказал Тури.

– Догоним, – уверенно отозвался Чернявый.

Но мы чувствовали, что время упущено: бабочка улетела – видимо, скрылась в роще, темневшей неподалеку. Мы вбежали в нее, и нам показалось, будто нас поглотила мрачная пещера.

– Тут ничего не разглядишь! – сокрушался Пузырь.

Но глаза быстро привыкли к темноте; к тому же от деревьев веяло приятной прохладой. Впереди забрезжил свет; должно быть, роща совсем небольшая, решили мы, оглядевшись.

Тури внезапно замер.

– Тихо! Наверняка она где-то здесь.

Чарльз семенил за нами, причитая:

– Май гёрл, май гёрл!

– Уймись, идиот! – цыкнул на него Чернявый.

Воцарилась мертвая тишина. Мы с Агриппино приникли к земле и прислушались: ни одного звука, кроме шороха сухих листьев.

– Ей легко прятаться, она тут каждое деревце знает, – заметил Агриппино.

Но тут до нас донесся легкий треск раздвигаемых веток.

– Туда! – воскликнул Обжора, и мы ринулись в погоню.

Наши поиски опять оказались тщетными: на дерево она, что ли, взобралась?

– Паладины, вперед, в Арденнский лес! – провозгласил мой брат. – Вы и не ведаете, что Анжелика в птицу обратилась!

Мы не совсем поняли его намек и продолжали носиться по роще, цепляясь за ветки и наступая на ящериц.

– Фу, мерзкие твари! – ругался Пузырь.

Нахалюга и Обжора яростно топтали ящерок ногами.

– Чтоб вы сдохли, проклятые!

– Кончайте дурака валять! – прикрикнул на них Чернявый. – Пошли отсюда. Нету ее здесь.

Но мой брат только загадочно посмеивался и облизывал губы.

– Вот что, – сказал Тури. – Далеко уйти она не могла. Сделаем так: пятеро забираются на деревья и высматривают ее, а остальные становитесь в засаду.

Мы обшарили всю рощу, обнюхали чуть не каждый листик. И так приятно было идти под густыми кронами, сквозь которые едва-едва пробивались лучи солнца. Одно дерево показалось мне совсем уж темным – ни единого просвета. Но я сперва как-то не придал этому значения: всяко бывает, может, оно слишком старое, – и уже собрался было двинуться дальше, к выходу, но в последний момент что-то меня остановило. Я пригляделся и понял, что мне застило свет. Широкая юбка и ноги, свесившиеся с веток. Да это же Пеппа забилась там, среди густо-зеленой листвы.

У меня аж челюсть отвисла. Что делать: поднять тревогу или промолчать? Анжелика, серебристая рыбка, меня, конечно, не заметила: она же не могла бесшумно наклониться и глянуть вниз, потому ее глазам открывались лишь верхушки орешин.

Я знаками подозвал дружков; они тихонько подползли и расположились вокруг дерева. Все было как в таинственной сказке: казалось, откуда-то издалека доносится конский топот, звуки рога и голос, выкликающий наши имена.

Мы затаили дыхание, навострили уши, словно лесные звери, но Пеппа каким-то чутьем догадалась о нашем присутствии и громко крикнула с дерева:

– Ну чего уставились? – и мгновенно перепорхнула на ветку соседнего дерева.

– Лезьте за ней, быстро! – скомандовал Тури и первым вскарабкался по стволу.

Нахалюга, мой брат, Агриппино, Чернявый и я взобрались на деревья и стали преследовать девчонку. Ловкости нам было не занимать: с гиканьем мы прыгали по деревьям, сучьям, обрывая листья, распугивая птиц и ящерок.

Пеппа зацепилась за ветку и порвала платье, но и не подумала остановиться. До чего ж изворотлива была эта сучка! В какой-то момент Тури даже удалось схватить ее за руку; она вскрикнула совсем по-звериному, рванулась и унеслась как на крыльях.

Да, такую ведьму изловить непросто. Подобрав изорванную в клочья юбку – то ли чтобы удобнее было прыгать, то ли желая подразнить нас, – она выставила нам на обозрение молочно-белый зад и на лету превращалась

     то в корзину с листьями,

     то в черную волчью пасть,

     то в лилию,

     то в соловья,

     то в дробный барабан,

     то в павлиний хвост (или в юлу),

     то в исцарапанную задницу,

     а мы за ней, за ней,

     то в белый живот с фиалкою пупка,

     то в тень неуловимую,

     то в змеиный клубок,

     то в грязную миску,

     то в черно-розовый цветок

     (ох, бедные наши головы!).

Все закружилось и смешалось. Прыжки, крики, проклятия – ничего не разберешь. Пеппа тоже явно выбилась из сил и, как утверждал Чернявый, с которого семь потов сошло, должна, была неминуемо попасться нам в лапы. Но, на ее счастье, деревья стали реже, в глаза нам ударило яркое солнце, и зад Пеппы оказался вовсе не лилией и не миской, а самым настоящим зеркалом, которое напоследок сверкнуло перед нами и растаяло в шорохе сухих пепельно-серых листьев. Анжелики и след простыл.

– Эй, куда теперь? – кричали нам снизу. – Вы чего притихли? Нам из-за этого треска и листопада ничего не слышно, не видно!

Что им ответить? Мы только беспомощно озирались кругом, даже Тури и Агриппино, хотя они ориентировались лучше всех.

Мы добрались до края рощи, а дальше расстилалась только выжженная равнина и даже реки не было видно. Может быть, Пеппа повернула назад и скрылась в гуще ветвей? А мы сиди тут как дураки и хлопай глазами?

– Ну что, поймали? – допытывались снизу.

Мне показалось, что слева дрогнула ветка, но нет, это был обман зрения.

Наверняка эта подлая голозадая Анжелика спрыгнула где-нибудь на землю и пошла своей дорогой, смеясь над нами. Тихо, все вокруг замерло в лиловом мареве до самых гор на горизонте.

– Эй, говнюки, вы там богу, что ль, молитесь? – крикнул Обжора.

– Все, птичка улетела, – отозвался мой брат.

Едва мы спустились, как на нас набросились Карлик, Пузырь, Кармело и Обжора:

– Тьфу, недоноски поганые!

– Тьфу на вас!

Чарльз ошалело глядел на нас и тяжело дышал.

– А ну, хватит плеваться, а то морды всем расквашу! – прорычал Тури. – Сами небось видели, что это не девка, а сатана в юбке.

Мы поплелись обратно, и никому в голову не пришло набить карманы хоть и незрелыми, но все равно сладкими орехами.

– Пошли на дорогу. Небось Гарри-то нас еще ждет, – сказал Золотничок. – Пешком нам и к ночи до дому не добраться.

Слева зеленела совсем крохотная апельсиновая рощица, где мы впервые увидели Пеппу.

– Завтра вернусь и как пить дать ее поймаю, – пообещал Агриппино.

V

Всего за несколько дней поток американских машин с солдатами почти иссяк.

Теперь уже нечего было ходить к Замку и глядеть на дорогу, не появится ли джип со стороны Виццини. А раз не прибывали американцы, то и к Пеппе мы потеряли всякий интерес, хотя Обжора и Агриппино время от времени напоминали нам, что хорошо бы с нею поквитаться. Чарльз тоже уехал. Американцы оставили в деревне лишь небольшой гарнизон, которому было поручено добывать провизию для фронта, проходившего теперь уже под Мессиной.

И все же однажды Золотничок вывел нас на американского сержанта, которому понадобилась наша помощь. С большим трудом тот объяснил, в чем дело:

– Ваш бой сказаль, что в ближней кантри йест кавз – теленки. Так?

– Конечно, есть, – заверил Чернявый.

Никто из нас, ясное дело, и слыхом не слыхал ни про каких телят, но у Чернявого был нюх на приключения, и уж он ни за что бы не упустил новый случай позабавиться. Агриппино делал нам предостерегающие знаки, но никто не обращал на них внимания.

– Да идите вы со своими телятами! – взорвался он наконец. – Я осла у деда выпросил. Доедем до той речки и наверняка чертовку Пеппу изловим.

Однако и его союзник Обжора на сей раз присоединился к нам.

– Хрен с ней, с Пеппой! Тут, может, будет чем поживиться.

Сержант, выпятив губу, недоверчиво разглядывал нас с головы до ног: наши лохмотья, видно, вызывали у этого сарацина подозрения. Потом все-таки спросил, куда ехать.

– Туда. – Золотничок показал в сторону Альберо Бьянко.

Мы уже приготовились забраться в два грузовика.

– Ноу, чилдрен, ноу, – забеспокоился сержант. – Все нет. Поедет ты и ты. – И ткнул пальцем в Золотничка и Пузыря.

Золотничок ухмыльнулся.

– Тогда гуд бай, – бросил он и, весело насвистывая, пошел прочь.

Солдаты – всего их было шесть – поглядели на нас с любопытством, а сержант нахмурился и запыхтел своей трубкой, обдав нас облаком ядовитого дыма. Было видно, как ему не хочется тащить с собой десять голодных ртов.

– Карашо, – наконец процедил он сквозь зубы. – Летс гоу, маленки итальянски сволочь.

Золотничок тут же вернулся обратно и полез в крытый брезентом кузов. За ним я, потом Чуридду и остальные. Последним мы втащили за руки Пузыря.

– Доунт фогет, мне нужен теленки, – предупредил сержант. – Или я вам задам.

– Задам, задам по задам! – насмешливо пропел Карлик.

Водитель включил мотор, и машина понеслась по дороге, подпрыгивая на ухабах, брезент раздувался от ветра и больно хлестал нас по головам.

– Вот это скорость! – радостно воскликнул Марио Гулициа.

Чтоб не упасть, мы уселись на пол. Тури все прикидывал, сколько может весить теленок. Нахалюга и Чернявый затянули песню:

 
Черное личико, черная попка…
 

– Вы что, – напомнил я, – это же фашистская песня!

– А, плевать! – отозвался Чернявый. – Мне нравится. Подпевай и ты.

Мы невольно подхватили задорный мотив.

– Стойте, не все сразу, – вмешался Тури. – Один заводит, остальные подтягивают.

 
До чего ж ты хороша, красотка эфиопка! —
 

надрывались, не слушая его, Чернявый, Нахалюга, Обжора и Пузырь.

Золотничок, Агриппино и Марио Гулициа молотили в такт по борту машины: бам-бу-бу-бам-бу-бу-бам-бу-бу-бам.

Грузовики мчались по усыпанной гравием дороге, вздымая пыль.

– Шат ап, шат ап! – кричал нам из кабины сержант, но, видя, что мы не унимаемся, заставил водителя остановиться и просунул голову под брезент. – Я не терпеть этот бордель!

– Ах так, – проговорил Золотничок, поднимаясь. – Тогда счастливо оставаться. – И полез через борт.

Сержант стиснул волосатые кулаки, но тут же овладел собой, хитрец, и вместо проклятий, которыми он был готов нас осыпать, у него вырвался сдавленный смешок.

Мы снова тронулись в путь и на этот раз заголосили так, что даже рева мотора не было слышно:

 
Юность, высота, жизни красота, тра-та-та!
 

Из кабины донеслись ругательства. Теперь уж он нам не спустит, подумал я.

Но паузы в нашем пении заполнила тягучая печальная музыка, и мы стали горланить еще громче, чтоб разогнать тоску, навеянную этими звуками и унылым видом старых скрюченных олив, проносившихся вдоль дороги.

– Тсс, – сказал я. – Слышите?

Эти болваны, оказывается, подпевали нам. Но, надо признать, выходило у них куда лучше, чем у нас.

Завидев на склоне деревушку, мы начали стучать в стенку кабины.

– Вы что? – откликнулись американцы.

– Ничего. Слезай, приехали!

В рот нам набилась пыль, и мы пошли к чистому ручейку, что струился невдалеке. Напились, сполоснули лица, а потом из суеверия сплюнули в воду.

Солдаты последовали нашему примеру.

– Ну, пошли, – сказал Золотничок, взявший на себя командование.

По тропинке, вьющейся меж смоковниц, мы добрались до дома, где жило семейство Маммана.

– Эй вы, идите сюда, дело есть! – завопили мы в один голос.

Но хозяева почему-то не отзывались на наши крики.

Сержант уже приготовился опять наброситься на нас с кулаками, но тут Чернявый придумал одну из своих бесчисленных хитростей.

– Выходите, мы вас видели! – крикнул он. – Не то всех перестреляем.

Братья Минико, Саридду и Винченцо с поднятыми руками появились из-за кактусов. Все расхохотались, даже сержант.

– Гляди, совсем очумели! – воскликнул Золотничок. – Им богатство в руки плывет, а они в штаны наложили. Вот эти хотят у вас теленка купить. Не хотите – пойдем к Буккерезе.

Но эти темные мужики – известное дело – никому не верят. Братья замялись, заныли: мол, откуда у них телята.

– Ой-ой, сейчас американцы зададут нам перцу! – всполошился Карлик.

Да только Чернявого не так-то легко было смутить.

– Врете, мошенники, – сказал он и вместе с Агриппино направился к дому, утопавшему в зелени.

А хозяева даже не сдвинулись с места, верно, подумали: пропадать – так с музыкой. Залаяла собака, и женский голос позвал:

– Саридду, Минико!

Мы хотели было пойти за Чернявым, но по знаку сержанта солдаты окружили нас.

– Гляди-ка ты, ровно на войне, – заметил мой брат.

И мы начали поносить американцев на чем свет стоит. Они угрюмо глядели на нас, ничего не понимая.

– Козлы вонючие!

– Фашисты американские!

– Дерьмо!

– Падлы краснокожие!

– Сучьи олрайты!

– Да, олрайты! Воюйте у себя дома!

Олрайтыолрайтыолрайты! Мы были в восторге от нового ругательства, а солдаты выпучили на нас глаза и обливались потом.

Из хлева раздалось протяжное мычание.

– Идите сюда! – крикнул нам Чернявый.

– Что? Что? В чем дело? – перепугались братья Маммана.

– А в том, что вы еще почище этих болванов! – презрительно бросил им Обжора.

Братья кинулись к сержанту, забормотали, что сперва не поняли, о чем речь, а теперь готовы все для него сделать.

Хозяйка, мать троих братьев, увидев американцев, принялась истошно голосить:

– Господи Иисусе, они хотят отнять наших быков!

– Да будет вам, донна Рири, – уговаривал ее Агриппино. – Они заплатят, у них же денег полные мешки.

В общем, сторговались. Теленок обошелся американским олухам втридорога.

– У, злыдни, вот заложу вас, – пригрозил Обжора братьям Маммана.

– Ты что, дурак? – оборвал его Тури. – Тебе-то какая печаль, кто кого облапошил? Главное – тут и нам будет чем поживиться.

Мы вместе с сержантом вошли в хлев. Надо сказать, свое дело он знал туго: заглянул телятам в рот, погладил по бокам и наконец объявил:

– Беру этот!

– Ах, святители, самого лучшего выбрал! – всплеснула руками донна Рири. А узнав, что теленка будут разделывать прямо у нее на гумне, снова запричитала: – Нет, нет, я не вынесу!

Минико Маммана не спеша пересчитывал доллары, разглядывал их на свет, только что на зуб не попробовал.

Винченцо отвязал теленка и повел его на гумно, тщательно выметенное и прокаленное солнцем. Из хлева опять донеслось мычанье.

– Это корова, слышите? – сказал Агриппино. – Сыночка зовет.

На минуту воцарилась тишина, а потом корова вновь замычала призывно и ласково, словно где-то вдали играла труба.

Солдат по имени Гарри привязал теленка к валуну. Мы с братьями Маммана стояли в сторонке и смотрели.

– Первый раз вижу, как бычка забивают, – сказал Золотничок.

– А я видел, – отозвался Тури. – Дон Папé Бонавири одним ударом их приканчивает.

Гарри провел пальцами по лбу теленка, определяя, куда стрелять.

– А сержант-то где? – спросил Пузырь.

Сержант удалился в заросли опунций и намеренно не глядел в нашу сторону.

– Ага, сдрейфил, вонючка! – бросил Обжора.

Теленок вскинул голову и замычал. Гарри протянул ему охапку сена, и тот, ничего не подозревая, черным языком облизывал пальцы своему палачу.

– И как у него рука поднимется! – воскликнул Чуридду, но его слова заглушил короткий, сухой щелчок.

Теленок обратил к нам большие влажные и мутные глаза; со лба полилась струйка крови, и скоро на шерстке запеклись красные сгустки. Он зашатался и подогнул сперва одно колено, потом другое.

Сержант начал орать на Гарри, и хотя слов мы не понимали, но нетрудно было догадаться: день на исходе, вон уже солнце садится за домом, а этот болван не может расправиться с одним жалким теленком. Гарри, ничуть не смутившись, приставил пистолет ко лбу бедного животного и выстрелил еще два раза.

Теленок боком повалился на камень и напоследок дрыгнул задними ногами, словно еще искал опоры на земле.

Тут донна Рири, эта ведьма, успевшая спрятать доллары в передник, снова заголосила:

– Ах, бычок, мой бычок, за что тебе такая доля? Неужто зря я тебя кормила-поила? Отдали, горемычного, на погибель, злым сарацинам на поживу! И все я, я виновата: зачем не укрыла тебя от этих иродов?!

– Да замолчите, мама, – повернулся к ней Минико. – Ведь они долларами заплатили за него.

– Что в них толку, в этих долларах, сынок? А теленочка-то ненаглядного нет у нас теперь!

До старухиных причитаний никому не было дела, только Гарри несколько раз злобно на нее покосился.

– Как же я теперь корову-то выведу из хлева? – не унималась донна Рири. – Она ведь, бедная, тоже издохнет, как увидит, что ее сыночка сгубили!

– Будет вам, мамаша, – урезонивал ее Минико. – Хотите, чтоб и нас пристрелили, как теленка?

В конце концов Обжору эти вопли задели за живое, тем более что старуха в своих проклятьях никого не забывала, то и дело грозила нам своим узловатым пальцем.

– У-у, ведьма! Сейчас вот подожгу ей подол – будет знать.

– А ну давай! – обрадовался Золотничок.

– Бросьте, – сказал Тури. – Пусть разоряется, коли охота. А у нас другие дела есть.

Мы стали помогать солдатам разделывать тушу. Сперва надо было ее продуть со всех сторон, чтобы шкура легко отделялась. Пузырь дул так, что аж побагровел от натуги, я же только делал вид, что дую, а на самом деле просто вдыхал сладковатый запах парного мяса. Чернявый и мой брат тоже особо не напрягались и втихаря мне подмигивали; каждый зажал в зубах телячью ногу, будто трубу.

Шкуру сняли и повесили на оливковое дерево. Мясо у телка и впрямь оказалось душистое, нежно-розовое.

– О святители-угодники! – Мой брат воздел руки к небу, точь-в-точь как донна Рири.

– Аминь! – торжественно провозгласил Чернявый.

Солдаты ловко и уверенно разделывали телка, а у нас вместо скрежета пилы и хруста костей в ушах стоял поминальный звон по нашему зверскому голоду. Но едва мы поняли, что сержант собирается вернуться в Минео, так и не изжарив ни куска телятины, как тут же вскочили и каждый сжал горсть земли.

– А ну-ка, посолим чуток это мясцо! – грозно произнес Тури.

Сержант что-то прокудахтал и все-таки выдавил из себя улыбку.

– О’кей, – кивнул он: видать, и у него брюхо подвело не меньше нашего.

Солдаты вспороли ножом влажно поблескивающие телячьи кишки.

– Ой, матерь божья! – воскликнул Агриппино, увидев зловонную пузырящуюся жижу с остатками непереваренного сена и бобов. – Вот откуда дерьмо-то выходит, а вам и невдомек!

Кишки сержант распорядился отдать братьям Маммана, а эти скряги хоть и со скрипом, но все же выдали нам немного оливкового масла и сковородку.

Мы тем временем набрали хвороста для костра, и вскоре на гумне уже весело потрескивал огонь, рассыпаясь тысячами искр.

Усевшись вокруг костра, мы жадно вдыхали бесподобный аромат жареного мяса, которое нам в жизни не так уж часто доводилось отведать. К примеру, у меня в доме мясо готовили только на Святую Агриппину и на Пасху, да и то одних кур.

Обжора усердно тер руками виски.

– Не могу, башка болит… Все из-за старой карги…

Пузырь сидел и пускал слюнки: казалось, он сам поджаривается на огне, как это бело-розовое мясо.

– Ну долго нам еще ждать? – простонал Тури: он один еще способен был говорить связными фразами.

Золотничок, мой брат и Чернявый поплотнее прижались друг к другу – похоже, у них кружилась голова – и неотрывно смотрели куда-то в пространство.

Сержант вдруг повернулся к братьям Маммана.

– Уайн, – произнес он.

– Что? – не поняли те.

– Уайн, уайн, – хором повторили все американцы.

– Вина просят, – перевел Марио Гулициа. – Бросьте дурачками-то прикидываться!

– Какое вино? – Минико прищурил свои хитрющие глазки. – Откуда у нас вино?

– Нет вино? – спросил сержант.

Братья божились, что от прошлого года ничего не осталось, а новый виноград еще не поспел.

– Видите, и виноградник-то у нас совсем махонький. – Они показали на клочок земли у подножия холма.

Но тут вмешался Кармело:

– Несите вино, не то расскажу этим олухам, как вы их обдурили.

Саридду сдался.

– Учти, – сказал он, тыча в меня пальцем. – Только из уважения к твоему отцу… – И притащил бутылку какой-то паршивой кислятины. Да кто ж такое станет пить?

Сержант роздал нам поджаренные куски, а оставшиеся, части туши солдаты развесили на деревьях – пускай провянут.

– Кушайте на здоровье, – сказал Винченцо Маммана, которому тоже дали кусок.

Донна Рири ушла в дом и больше не показывалась.

Долгожданный миг настал. Мы вгрызались в горячую мякоть и вовсю работали челюстями. Каждый объявлял для смеху: