Текст книги "Каменная река"
Автор книги: Джузеппе Бонавири
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Ветер
Из долин поднимается ветер
и крестьян окликает,
облетая проулки
сонного царства усталости.
Еще немного – и полночь
пробьёт на ночных колокольнях
вымершего селенья
с его камышовыми крышами,
в котором под каждой дверью
воет и воет ветер,
и его непрерывным шарканьем
полнятся улицы,
где галька слиплась от грязи.
СИЦИЛИЯ РЕАЛЬНОСТИ И ПОЭЗИИ
Рассказ о писателе принято начинать с изложения его биографии, которая как бы высвечивает истоки и побудительные мотивы творчества. Правда, поэт Владимир Корнилов заметил во время недавней советско-итальянской писательской встречи, что в творчестве Достоевского биография и даже трагический суд над петрашевцами сыграли роль второстепенную. Определяющим было обостренное до крайности, болезненное восприятие окружающего мира и поистине сверхъестественное проникновение в потаенные глубины человеческой психологии. Истинный писатель – прежде всего сын гармонии, утверждает Корнилов.
И все же автор этой статьи убежден, что проследить творческую эволюцию в высшей степени своеобразного итальянского писателя Джузеппе Бонавири вне связи с его биографией невозможно – столь сильны в его книгах «зримые отпечатки памяти».
Первый из пятерых детей портного Нанé Бонавири и донны Папé Казаччо, будущий врач-кардиолог по профессии и поэт по призванию Джузеппе Бонавири родился в 1924 году в сицилийской деревушке Минео, что неподалеку от Катании и вулкана Этны.
Прокаленная солнцем в летние дни и обдуваемая холодными ветрами, исхлестанная ливнями зимой, деревня эта примостилась на склоне некогда зеленых, сплошь поросших кустарником, а теперь облысевших, почти голых гор. Жилось там семье Бонавири, как и большинству их односельчан, тоскливо и голодно. Даже вода была на вес золота: до реки Фьюмекальдо надо было идти добрых три километра по горной тропе. Зимой, когда дороги утопали в непролазной грязи, воду хранили в погребах, вырытых прямо в земляном полу. Работали в Минео по-черному от зари до зари и развлечений особых не знали, но эта деревушка недаром была знаменита на весь остров своими поэтами и сказочниками. Отец Бонавири, едва умевший читать и писать, по ночам тайком от близких и друзей сочинял стихи, а мать, окончившая всего три класса, славилась как непревзойденная сказительница (об этом читайте рассказ «Мамино детство»). По словам самого Бонавири, она была ходячим сицилийским Декамероном. С детских лет у Джузеппе Бонавири возникла нерасторжимая связь с родной землей, с окружающими горами, и он окунулся в мир безудержной фантазии, где парил свободно, легко и мог повелевать пространством и временем.
Добавлю, что космическое видение мира начиная с 60-х годов становится доминирующим в творчестве Бонавири и пребывает в неразрывном единстве с поэтическим восприятием действительности, часто весьма неприглядной.
Роман «Портной с главной улицы» (1954) пронизан воспоминаниями детства, о котором рассказано с такой теплотой, что мы лишь между строк можем прочесть, как нелегко порой приходилось маленькому Бонавири. Дед по материнской линии Чиччо Пидуккьо заставлял десятилетнего Джузеппе работать на поле с пяти утра и до позднего вечера. В награду за труды мальчуган получал миску бобового супа, макароны и, если повезет, горсть сушеного инжира. Бывало, суровый дедушка милостиво разрешал внуку передохнуть: совсем исхудал малый, в чем только душа держится, глядишь, и стойла чистить не сможет. И не было для Джузеппе большей радости, чем на денек обрести детство – побродить с друзьями по родным горам и долинам.
Природу Джузеппе Бонавири с детских лет воспринимает как живое существо, переменчивое и таинственное, порой доброе, а порой и злое. Он и его сверстники играют не среди оливковых рощ, кактусов, камней и песка, а с ними: это с ними, как с приятелями, они ссорятся и мирятся, соперничают и делятся всеми бедами и радостями. Дети, как правило, инстинктивно очеловечивают природу, и особенно благоприятствует этому сказочная земля Сицилии. Жизнь крестьян монотонна, уныла, самые большие события для них – религиозные праздники и карнавальные шествия, зато природа этого выжженного солнцем края дарит чудеса и когда-нибудь – как же в это не верить? – принесет им благополучие, а быть может, и богатство. Не отсюда ли присущие большинству сицилийцев вековечный фатализм и терпеливое ожидание чуда?
Однако, как часто случается в этой жизни, в чудесную сказку ворвалась жестокая реальность – детство и юность Джузеппе Бонавири пришлись на годы фашизма и второй мировой войны.
Впоследствии итальянская критика обвиняла Бонавири в том. Что его первый автобиографический роман лишен примет времени и истории: там вообще не упоминается ни о фашистах, ни о коммунистах, хотя действие и развертывается в предвоенные годы, когда муссолиниевская Италия уже вступила в тесный союз с гитлеровской Германией. И вместе с тем роман неизменно сопровождали в литературоведении такие эпитеты, как «неореалистический» и «социально ангажированный». Нет ли тут противоречия?
Думается, ближе всех к пониманию феномена Бонавири подошел итало-американский критик Франко Дзангрилли. Вот что он пишет в своей книге «Бонавири и время»: «Рецензенты в разные периоды причисляли его прозу к неореализму, символизму, фантастике, метафизике, позднему барокко, но это зачастую лишь отдаляло их от подлинной сути творчества Бонавири. Его книги не предназначены для легкого чтения, они требуют от читателя концентрации мыслительных усилий, поскольку соединяют в себе упрямую привязанность автора к реальности, мифологическое восприятие микрокосмоса, именуемого Минео, и богатый опыт научных знаний, накопленных современной культурой».
Дзангрилли видит творчество Бонавири как единое целое и не склонен отделять биографическую, во многом документальную его прозу от научно-фантастической и мифологической. Кстати, и сам Бонавири считает, что космическое видение мира изначально присуще ему.
И все-таки вряд ли правомерно не замечать водораздела между такими вещами, как «Портной с главной улицы», «Каменная река» (1964) и сборник рассказов «Синий поезд», созданный в 50-е годы, с одной стороны, и романами «Волшебный лес» (1969), «Ночи в вышине» (1971) и «Милый остров» (1973) – с другой. Несмотря на легкий налет сказочности, волшебства, которыми веет со страниц «Портного» (здесь явственно ощущается влияние Массимо Бонтемпелли и его «магического реализма»), это прежде всего роман о земных тяготах простого люда. А рассказы «Крестьяне и донна Тереза Радиконе», «Безработица», «Синий поезд», «Сапожник Джузеппе», пожалуй, можно назвать неореализмом без примесей. В них запечатлена хроника предвоенных и послевоенных лет: беспросветная нищета в контрасте с богатством помещиков, массовая эмиграция, пробуждение политического сознания бедняков. «Мой «Синий поезд», – пишет Бонавири в авторском вступлении к сборнику, – как бы летит к новейшей истории: я имею в виду резкий и болезненный переход от старинного сельского мирка, замкнутого и самодостаточного, к новым формам и новому пониманию жизни, что, естественно породило социальные и политические движения, привело к переоценке моральных норм».
Однако в других новеллах «Синего поезда» («Лили и Лоло в полете», «Близнецы», «Учитель химии и биологии») уже налицо взаимопроникновение реальности и фантазии, сицилийского фольклора и общеитальянского литературного контекста, документализма и экспрессионизма. Таким образом, барьер, который отказывается признать Франко Дзангрилли, все же существует, и рубежом, трамплином для прыжка из мира реальности в мир сказки, безусловно, стал роман «Каменная река».
Повествуется в нем о вполне достоверном историческом событии, многократно описанном другими итальянскими писателями, – о высадке английских и американских союзнических войск на Сицилии в 1943 году. Но в отличие от прочих трактовок этой темы (скажем, от повести Элио Витторини «Моя война», герой которой – также семилетний сицилийский мальчуган), свежесть и полемичность романа в том, что трагическая, унесшая тысячи жизней война воспринимается мальчишками как игра, как нескончаемый хоровод. У Бонавири война, отраженная в волшебном зеркале детской фантазии, предстает чем-то сродни битвам средневековых рыцарей с сарацинами из эпической поэмы Лудовико Ариосто «Неистовый Орланд». К тому же читатель становится свидетелем поистине раблезианских пиров, которые устраивают деревенские оборвыши, готовые ради утоления голода вступить в поединок и с местными фашистскими властями, и с победителями – американскими солдатами: обмануть их, а потом еще и зло над ними посмеяться.
Не менее важно в романе и то, что в противовес Витторини, строго следующему установкам неореализма, Бонавири соединяет два времени – реальное и сказочное, превращая само время в категорию метафизическую. Наиболее ярко это проявилось, как подметил известный итальянский критик Джордже Бáрбери Скуаротти, в эпизоде встречи полудикой крестьянки Пеппы и американского солдата Чарльза. «Бонавири использует в общем-то не новый прием наложения времен, мифа и действительности в географических пределах Минео и всей Сицилии… Чарльз легко превращается в Орланда, Пеппа – в Анжелику. Реальность несет в себе историческую память прошлого, но действие происходит в наши дни на Сицилии, охваченной пламенем войны, где для подвигов паладинов и возвышенной, неземной любви места не осталось… Сицилия 1943 года не годится для воссоздания атмосферы любовной идиллии, а острая проза современного писателя совсем не похожа на октавы Боярдо и Ариосто… И все же история эта не вполне реальная, она не сводится лишь к высадке американского десанта на острове во время второй мировой войны. И потому чувства, испытываемые простым американским солдатом и молоденькой сицилийкой, нельзя в полной мере назвать общепринятыми, порожденными повседневностью…»
Свободное обращение с временем и пространством является отличительной чертой всей прозы Бонавири – от «Портного с главной улицы» и «Каменной реки» до философско-фантастических произведений «Волшебный лес» и «Ночи в вышине». Он обладает «живейшим ощущением богатства времени, вмещающего неимоверное число персонажей и событий, которые сами просятся в рассказ».
Но хотя в «Волшебном лесе» Минео по-прежнему «первооснова вселенной» (как сказал критик Карло Бо, «нельзя безнаказанно родиться в Минео»), этот роман по всем признакам являет собой уже не эволюцию, а революцию в творчестве писателя.
Жизнь на мегаконтиненте Минео развивается в муках, однако не утрачивает естественной гармонии с природой до тех пор, пока на сцену не вступает человек, завершающий своим вредоносным, гибельным вмешательством цепочку природных трансформаций от простейших организмов к высшим. Роман пронизан тревогой за судьбы всего живого, но это тревога созидания, а не отчаяния. Автор оставляет нам надежду на бесконечность изменений и настойчиво ищет связь человека не только с землей, средой обитания, но и с космосом, видя в этих поисках путь к осознанию высшего смысла жизни.
Джузеппе Бонавири создал роман поистине трудный для восприятия, требующий от читателя обширной исторической, и философской, и естествоведческой подготовки. Весьма неординарна и сама стилистика романа.
Автор предисловия к «Волшебному лесу» Джорджо Манганелли подчеркивает, что «в мелофонетическом строе романа ощущается стремление воссоздать звукопись мертвых языков: свистящие переливы древнегреческого, загадочные гортанные модуляции древнеарабского, строгую мелодику латыни, причем не сухой, ментальной латыни Овидия, а философского лиризма, свойственного Проперцию…». Наряду с лингвистическими экспериментами явствен в романе и фон поэтический – ритмизованная, стиховая окраска текста. И это не случайно, ведь Бонавири начинал именно как поэт, шел от поэзии к прозе, а позже, став уже зрелым мастером, вновь вернулся к поэзии.
И вот что удивительно: мечтательный, застенчивый мальчик писал стихи, прямо скажем, агрессивные, звучащие как вызов общепринятым нормам. Судите сами:
Убьем его,
время,
летящее
по влажным просторам
небес,
эту черную глыбу,
что давит
людей…
Жизнь есть лишь одно —
подвижная точка
Вечности.
Да, уже в этих юношеских стихах поражает восприятие времени и пространства как соперников, с которыми он готов поспорить и в случае победы подчинить себе. А уж с явлениями природы – ветром, дождем, зноем и стужей – поэт и вовсе на «ты», несмотря на то что языческие верования предков в злых и добрых духов, связанных с силами природы, подспудно живут в нем.
Здесь, пожалуй, уместно поговорить о своеобычной религии Бонавири, очень несхожей с христианством. Сам писатель называет ее языческой. «Неподалеку от Минео, на плоскогорье, лежит «камень поэтов». У этого камня вплоть до конца прошлого века собирались крестьяне и ремесленники и импровизировали стихи, веря в догреческий миф о том, что некие подземные существа способны пробуждать творческую фантазию. Собственно, это и есть вера в множество богов, хотя и не равнозначная политеизму. Ведь наши боги не что иное, как духи, живущие в любой частице природы».
Религия Бонавири – это в философском переосмыслении вера униженных и обездоленных крестьян. Религии же официальной, узаконенной писатель не приемлет напрочь, поскольку именно она породила священников, проповедующих не по велению души и с пламенной верой в сердце, а во имя низменных интересов, ради утверждения своей власти над ближними. Тех самых фарисеев, о которых так язвительно отозвался замечательный русский поэт Николай Глазков:
С отвагой безошибочного труса
Он распинал Иисуса на кресте,
Чтобы потом, во имя Иисуса,
Сжигать Джордано Бруно на костре.
Вот и Бонавари, не сомневаясь в чистоте и святости христианской морали, весьма скептически относится к «носителям» слова божьего, взывающим с амвона о праведности и воздержанности, наподобие священника Антонио Фрагалá из сборника «Сарацинские новеллы» (1980). Слово «сарацинские» надо понимать буквально: на Сицилии мавританское господство оставило глубокий след в культуре, искусстве, обычаях, языке. Для сицилийца слово это применительно к человеку имеет целый спектр значений. Это и «неверный», и нарушающий традиции (причем нередко в положительном смысле), и чересчур смуглокожий, с густой, курчавой шевелюрой, как у африканца. В деревнях и по сей день можно услышать, как какая-нибудь сицилийка, браня мальчишку-разбойника, называет его «маммалукко» – мамлюк. А в народных сказаниях смешение христианской символики с арабской, мусульманской и вовсе неразрывно.
По свидетельству историка и поэта Франческо Ланцы, в сицилийских легендах «противопоставление христиан и мусульман имеет чисти художественную ценность и не несет в себе абсолютно никаких моральных оценок». Это наблюдение может служить ключом к толкованию «Сарацинских новелл» Джузеппе Бонавири. Так, самому Иисусу Христу приписывается сарацинское происхождение («Иисус и Джуфá»), а в другой новелле – неслыханное богохульство! – он даже становится мышью. Хотя, безусловно, речь идет не об исторически достоверном Иисусе, а о мифологическом существе из сицилийского фольклора, опоэтизированном Бонавири в своих сказках – одновременно и авторских, и народных. Таким образом, преображенная, увиденная в новой перспективе, история Иисуса становится историей сарацинской, сицилийской и оттого приобретает черты современности… Иисус, Джуфа и Орланд – Святая троица, распятая на оливковых деревьях.
Невеселое заключение, не так ли? Но Бонавири убежден, что печаль – естественное состояние человека, одинокого и затерянного в огромном мире.
Тоской, печалью наполнены души многих персонажей Бонавири. Грустят крестьянка Пеппа и ястреб Апомео из «Волшебного леса», заглавный герой рассказа «Женщины дона Федерико Мусумечи» и звонарь в одноименной новелле. Лишь в единении с природой – травой, деревьями, речками и водопадами, морем и небом, – в ощущении себя пусть маленькой, но мыслящей их частицей видит автор спасение от извечной тоски бытия. А еще помогает Бонавири в борьбе с экзистенциальным сплином неизменно присущее ему чувство юмора. Оно проявляется и в стилистике, в причудливом, но органичном соседстве просторечий, научных терминов, газетных клише, диалектизмов и строгого литературного языка. А как неожиданны и стремительны переходы от лирического, неторопливого повествования к беспощадному натурализму, от высокого пафоса в духе греческой трагедии в сцене гибели Чернявого к поистине Чеховскому «Хамелеону», когда фашистские главари Минео, одурев от страха в преддверии прихода американских войск, вновь и вновь снимают и вывешивают портрет Муссолини («Каменная река»).
В Минео, где прошли его детство и юность, по-прежнему черпает писатель свое вдохновение – даже теперь, когда уже тридцать два года живет вдали от родной деревни, в гористом крае Чочария. Он и поныне работает врачом-кардиологом в поликлинике городка Фрозиноне и лечит чочарцев и чочарок, уважительно называющих его «синьор дотторе» – «господин доктор».
В этом маленьком городке, рассказывает Бонавири журналисту Риккардо Скарпе, живется и работается хорошо и спокойно. «Если не считать симпозиума о моем творчестве, организованного провинциальными властями, как писатель я во Фрозиноне почти никому не известен. И если вдруг кто-нибудь об этом вспомнит, мне тут же начинают предлагать самые нелепые вещи. Недавно классический лицей города пригласил меня прочесть лекцию о Войцехе Ярузельском (?!). Ну что я, спрашивается, могу сказать о Ярузельском?!»
Нет, актуальные политические события ему отнюдь не чужды, хотя он и не считает себя вправе говорить о них с трибуны. Зато он может поведать нам очень многое о жизни человека, его величии и ничтожности, о неразрывном единстве с землей, которую современный человек воспевает, но нередко и губит, о страданиях и радостях родной Сицилии, ставшей для Бонавири эпицентром и прообразом мира. И – что важнее всего – он умеет «разговорить» немую природу, сделать ее своим собеседником и в то же время придать ей ореол сказочности и поэзии. В нем живет высокий дар гармонии. Все это вместе, в причудливом сочетании, и создает большого, непохожего на других итальянского писателя Джузеппе Бонавири.
Л. Вершинин
Джузеппе Бонавири
КАМЕННАЯ РЕКА
I
Сверху на нас обрушился град желтых камешков: это Нахалюга, Чернявый и Тури Гуастедда в погоне за ящерицей карабкались на скалу, цепляясь за чахлый кустарник.
– Эй вы, потише там! – крикнул Золотничок, вытянув голову вверх; он сидел рядом со мной и с Чуридду Симили. – Да вон, за тем кустом ежевики – не видите, что ли? Хватайте ее, хватайте!
Мы все взмокли. Нахалюга что-то кричал нам сверху, но неразборчиво, а Чернявый – он стоял чуть, ниже – вдруг воскликнул:
– Вот она, змеюка! Стеблем ее не поймаешь – выскользнет. Может, размозжить ей голову камнем?
– Ты что! – в один голос отозвались Чуридду Симили и Тури Гуастедда. – Всю игру испортишь!
Но Чернявый не стал их слушать: уцепившись одной рукой за выступ скалы, а другой зажав камень, он с перекошенным от злости лицом принялся лупить ящерицу по голове; камень вырвался и покатился прямо на нас.
– Ну, гад! – прошипел Золотничок.
– Эй, ты что, ослеп, дубина! – крикнул я. – Чуть башку нам не проломил!
Тури на четвереньках полез вверх по скале; у нас перед глазами мелькали его штаны, все в заплатках.
– А ты-то куда? – удивился я.
– Вон она, в расщелину юркнула. Подожгу пучок травы и выкурю ее оттуда.
Мы с Золотничком уставились на ту расщелину, где скрылась ящерица: вот сейчас она выскочит и, увлекая за собой поток камней, сорвется прямо к нам, в колючие заросли.
Но внезапно мы вздрогнули от протяжного крика или стона: поначалу даже непонятно было, кто это – зверь или человек.
Чернявый взглянул вверх, на раскаленную солнцем вершину.
– Что это с ним? – бросил он отрывисто.
– Гляди, куда он забрался. – Золотничок потянул меня за рукав.
Нахалюга, ловкий, как белка, полез по склону: ему не терпелось узнать, что там у Тури. А тот сверху знаками приказывал нам не шуметь и осторожно ползти к нему.
– Да не слушай ты этого психа, – сказал Золотничок. – Давай лучше здесь пересидим.
– Еще чего! – Я аж задохнулся от гнева. – Можешь сидеть тут сколько влезет, а я пойду.
Из-под ног осыпались камни и глина. Глаза застилала пыль.
Нахалюга уже стоял, отдуваясь, рядом с Тури; оба махали нам рукой: мол, потише вы там.
Мы доползли до Чернявого, который ковырял палкой в расщелине, пытаясь выгнать оттуда ящерицу.
– И вы туда же, за этими полоумными! – презрительно скривился он. – Небось ястреба на Лысой горе углядели – эка невидаль! А я вот ящерку сейчас ухвачу за хвост и на куски разделаю.
– Разбежался! – сказал я. – Да тебе ее за сто лет не поймать.
Карабкаться становилось все труднее: склон был почти отвесный, об острые камни мы ободрали в кровь руки, земля сыпалась прямо на голову Чернявому.
– Эй вы, ублюдки, – завопил он, – обождите меня!
Едва дыша, мы долезли до-места, и Тури, увидев нас, скомандовал:
– А ну пригнитесь. Хотите, чтоб нас заметили?
Мы поспешно спрятались в траве.
– Что тут у вас? – спросил я.
– Да разуй глаза! – прошипел мне на ухо Нахалюга. – Не видишь сам, сколько палаток на Лысой горе?
И правда, черт возьми, а я-то удивился, почему тени от олив такие темные.
Тури стал было объяснять, что это военный лагерь, который, похоже, тянется до самой дороги, но Золотничок перебил его:
– Видно, его ночью разбили. К чему бы это?
– К чему? Ну и олух! – откликнулся Тури. – Забыл, что идет война?
Мы растерянно притихли. Чернявый, весь в пыли, растянулся на животе рядом с Нахалюгой. Я зажмурился: может, это мне привиделось, потом снова открыл глаза, все еще не веря.
Нет, точно палатки, и конца-краю им не видно.
– И что же дальше? – тихонько проговорил Чуридду Симили.
– Что, что! – огрызнулся Тури. – Вон они, солдаты, у колодца дона Джованни Казаччо. Человек пять, кажись.
– Вижу, вижу, – подхватил Чернявый. – И винтовки за плечами.
– Скажешь тоже – винтовки! – фыркнул я. – Это у них погоны такие.
Нахалюга предложил нам всем перебраться в ближнюю пещеру, чтобы получше разглядеть солдат у колодца. Только осторожно, а то засекут.
Один за другим мы вылезли из кустов и поползли по раскаленной земле. Маленькая тропинка, вьющаяся среди оливковых деревьев, привела нас к скалистому выступу. Издалека мы услышали, как колокола на нашей церкви пробили полдень.
– Я же говорил, что-то у них болтается за плечами! – воскликнул Чернявый. – Это котелки…
Отсюда весь лагерь просматривался как на ладони. Сквозь терновник нам было видно, как налетевший ветерок шевелит листья на оливковых деревьях.
– А вон в той долине пожар, – сказал я.
Друзья проследили за моим вытянутым пальцем.
– Ух ты, вот это котел! – воскликнул Тури. – Чтоб его вскипятить, надо развести огонь до неба. Поди-ка накорми такую ораву!
Солдаты группками направлялись к полевой кухне; пламя в костре бушевало так, что даже земля вокруг раскалилась.
– Обедать пошли, – заключил Чуридду. – Неужто они с нами воевать будут?
Никто ему не ответил. Мы не отрывали глаз от солдат, все подходивших к очагу с ведрами. До нас доносился глухой, словно бульканье воды в воронке, звук голосов: слов на таком расстоянии разобрать было нельзя.
– Что они, погромче говорить не могут? – возмутился Золотничок.
Солдаты с засученными рукавами и фуражками под мышкой суетились у костра. От кухни они цепочкой тянулись в оливковую рощу и садились в тени, прямо на склоне. Оттуда слышались звяканье ложек о котелки, чавканье, отрыжки.
– Хорошо тут, прохладно, – сказал один.
– Опять бурду подсунули! – проворчал другой. – Вечно мясо вынимают недоваренным.
Мы навострили уши; Тури даже ладонь к уху приложил, чтоб ни слова не пропустить. Но лица солдат были скрыты от нас, и Чуридду свесился вниз, рискуя сорваться в пропасть.
– Смотри, грохнешься и шею себе свернешь, – сказал я ему.
Солдаты, пообедав, улеглись под деревьями и распустили ремни.
Тени стали короче, спрятались в почерневшем жнивье и в опаленной солнцем листве олив.
Голоса смолкли.
– Должно, уснули в тенечке, – догадался я.
– Да нет, они залезли в палатки, – возразил Тури.
Лысая гора отсюда казалась нам муравейником: по всему ее склону сновали солдатики в своих мундирах цвета соломы; костер уже погасили, лишь редкие искры летали в воздухе.
– Чего же они в трубу не трубят? – недоумевал Золотничок.
– Дурья твоя башка! – напустился на него Тури. – А если в долине притаилось вражеское войско?
– Ну и что?! – воскликнул Нахалюга. – На то и война, чтоб воевать. Не в прятки же они сюда играть пришли?
Тури растерянно поглядел на нас, не зная, что ответить.
– Мне наплевать, зачем они сюда пришли, – заявил я. – Ведь мы-то и вправду пришли играть. Давайте поглядим, что дальше будет.
Но Чернявый со мной не согласился: пускай солдаты делают что хотят, а он лично хочет жрать.
– Полезли за инжиром! – предложил он. – Пока крестьян нет, наедимся до отвала. Кто со мной?
С ним пошел Золотничок. Сквозь заросли ежевики и репейника они стали подкрадываться к инжиру дона Джованни Казаччо.
– Не хотите – не надо, нам больше достанется, – сказал напоследок Чернявый и скрылся в кустах.
Но мы были так взволнованы предстоящими военными действиями на Лысой горе, что пропустили мимо ушей предупреждение Чернявого.
– Там, в деревне, поди, и не знают про солдат, – сказал Чуридду.
– Как же, не знают! – возразил Тури. – А секретарь фашистов на что?
Между тем в лагере наступило время отдыха.
– А эти, под нами, все еще сидят или тоже улеглись? – спросил я.
Нахалюга вместо ответа схватил горсть камней и швырнул их в заросли ежевики. Камни с грохотом покатились по склону.
– Ты что, спятил? – Тури дернул его за рукав. – Сейчас нас всех перестреляют!
К счастью, выходка осталась без последствий; в горах наступила тревожная тишина, даже цикады вдруг примолкли.
– Надоела мне эта игра, – сказал Чуридду.
– Так чего же ты здесь торчишь? – обозлился я. – Шел бы, как всегда, с матерью тряпье собирать.
Но мне и самому наскучило глазеть на это море палаток и летающие над ними искры. Один Тури упорно шарил взглядом по Лысой горе. Он был уверен: что-то еще должно произойти, не могло же такое удивительное происшествие кончиться ничем.
Внезапно где-то совсем близко раздался пронзительный свист.
– Это еще кто? – вздрогнул Чуридду и поспешно нырнул в кусты.
Немного спустя мы услышали тихое потрескивание веток. Не иначе, это Чернявый, подумал я. И впрямь Чернявый с Золотничком, раздутые как бочки, вылезли из зарослей, расстегнули штаны и, будто справив большую нужду, наложили на землю спелого инжира.
Мы стали прыгать вокруг этой огромной липкой кучи.
– Палермский инжир! – торжествующе объявил Нахалюга. – Во рту тает. Только руки берегите, а то распухнут от сока.
– Учи ученых! – буркнул Тури, раскладывая инжир на большом валуне.
Я принялся отгонять черных муравьев, которые откуда ни возьмись налетели на нашу добычу. Нахалюга мне помогал.
– Молодцы! – одобрил Чернявый. – Не с муравьями же их лопать. Так, прошу всех к столу.
Мы чинно уселись вокруг валуна, поджав ноги. Сперва жадно глотали приторные ягоды прямо с кожурой. Потом, утолив голод, стали ее счищать и выбрасывать в лопухи.
– Ух ты, какие сладкие! – приговаривал Нахалюга.
– А ты думал! – смеялся. Чернявый. – Стану я дрянь всякую рвать. По ягодке выбирал. А этот обжора Золотничок только знай рубаху подставлял.
В конце концов мы насытились. Тури довольно похлопывал себя по набитому брюху, а Чернявый, смачно рыгнув, воскликнул:
– Ну и обжираловка!
Нахалюга пустил ветры.
– Пали громче, – посоветовал я. – На войне как на войне. Глядишь, неприятель и разбежится.
Мы засмеялись, а Тури шире всех разевал свой перепачканный рот и даже за живот схватился.
Чуридду запустил пятерню в волосы, облизнул губы и, прищурясь, поглядел на нас.
– Теперь бы в теньке посидеть да окунуться. Может, к речке спустимся, а?
– Ты что, озверел?! – хором взвыли мы. – Час ходу по этакой жаре!
Мы разлеглись прямо на склоне. Чернявый и Тури нарвали травы – подложить под голову. Всех разморило, даже болтать не хотелось. Солнце, слава богу, клонилось к закату, из кустов ежевики выползла расплывшаяся тень. Я лег на спину, закинул руки за голову и бездумно глядел в пышущее жаром небо. Над долиной, почти неподвижно распластав крылья, парили два ястреба.
Тури уже похрапывал рядом со мной, изредка вздрагивая во сне. Заслонив лицо ладонями от солнца, ему трубно вторил Нахалюга. Чернявый пнул меня в зад и прошептал:
– Сыграем над ними шутку?
– Какую?
– Заклеим им морду кожурой от инжира.
Но мне было лень шевелиться, пришлось Чернявому оставить свою затею.
Золотничок и Чуридду, устав глядеть на ястребов, прижались друг к другу и тоже уснули.
– Теперь до вечера будут дрыхнуть, – ворчал Чернявый. – А этот Золотничок даже во сне из всех орудий палит. Ну и черт с ними, пускай остаются на съедение муравьям, а я пошел.
– Куда это?
– Поищу эту сволочь, ящерицу. Айда со мной.
Я поворочался, но встать не смог.
– Нет, ноги не держат.
– Ладно, дрыхни, свинья ленивая! – крикнул Чернявый и побежал вниз.
Сколько я проспал – не помню. Разбудили меня Тури и Нахалюга, засвистав прямо над ухом.
– Ого, ветерок подул! – обрадовался я, не понимая, где мы и который час.
Чернявый еще не вернулся. Остальные заняли наблюдательный пост в кустах ежевики. Сладко позевывая, я стал на карачки и подполз к друзьям. По склону Лысой горы с песнями маршировали солдаты, у всех винтовки за плечами.
– Э, глядите-ка! – воскликнул наш дозорный Чуридду. – Кто это там на тропе?
Мы во все глаза уставились на мула и двух ослов, которые, то и дело спотыкаясь и пыхтя, взбирались вверх по склону. Двое солдат вышли им навстречу.
– Это не солдаты, а офицеры, – пояснил Тури. – Сами небось видите, кто к ним пожаловал.
Офицеры по-фашистски отсалютовали прибывшим гостям, те спешились и, ведя за собой животных, направились к лагерю. Там мула и ослов поставили рядком и привязали к стволу фигового дерева. Мул брыкался – должно быть, солнце слепило ему глаза.
– Кто такие – не разгляжу, – сказал я. – Из наших, что ли?
– Вон тот дылда вроде в трауре, – заметил Чуридду, у которого глаза были как у орла.
– Ну, ты даешь! – фыркнул Тури. – Какой тебе траур, когда он в черной рубашке! Это же Пирипó, фашистский секретарь.
Ослы вдруг громко взревели, и солдаты принялись хлестать их по ушам.
– Сукины дети! – выругался Золотничок. – Несчастной скотине уж и голос подать нельзя!
Послышался сигнал трубы, эхом разнесшийся по горам. Солдаты построились возле палатки, откуда вышел офицер.