Текст книги "Путешествие мясника"

Автор книги: Джули Пауэлл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Меня никто не ждет у камина. Но это не страшно. Зато много ли найдется девушек, которые могут сказать, что они видели снег в Буэнос-Айресе и сумели вскрыть для себя этот мир, как одним поворотом ножа вскрывают сустав?

13
Не пропеклась

Возможно, я просто недостаточно хорошо все обдумала.

Ну, то есть, поездка в Аргентину, конечно, имела смысл. В конце концов, у мясников – по крайней мере, у мясников из «Флейшера» – существует традиция заканчивать курс обучения путешествием в какую-нибудь мясную столицу. Эрон ездил в Испанию, Джош – в Ванкувер; Колин собирается поехать в Италию. Вот только непонятно, с какой стати я, растянувшись на четырех свободных креслах в среднем ряду, пытаюсь уснуть в самолете, летящем в Киев. На коленях у меня лежит чуть ли не полное собрание сочинений Исаака Бабеля. Я только что приняла таблетку снотворного и запила ее самым плохим вином, которое мне доводилось пробовать в жизни. Могла бы и догадаться, увидев на этикетке текст на кириллице, из которого я не смогла прочитать ни слова.

Ладно, черт с ним, с вином. Вернемся к тому, что я недостаточно хорошо все обдумала.

Нет, серьезно, вы наверняка сейчас задались вопросом, с какого перепугу я лечу на Западную Украину. Даже не знаю, что вам на это ответить. Ведь не сказать, чтобы она считалась новой кулинарной Меккой. Правда, мне всегда хотелось побывать в Карпатах. Возможно, дело в этом. Говорят, там очень красиво, но меня-то интересует совсем другое. Не исключаю, что все дело в «Баффи». Или в еще более раннем сокровенном желании увидеть место, где сконцентрировалось так много зла: Влад Дракула, и холокост, и диктаторы, которых люди называют «мясниками», оскорбляя тем самым нас, и мрачные трансильванские замки, особенно жуткие в ненастные ночи.

Но, согласитесь, все это – недостаточная причина для того, чтобы покупать новый билет, не успев вернуться в Нью-Йорк, и опять лететь через полмира. Наверное, по-настоящему дело в том, что, едва войдя в свою квартиру, я поняла, что еще не готова к возвращению. Дело было не в Эрике, не в Д., не в Псе Роберте и не в самом Нью-Йорке. Дело было во мне. Я чувствовала, что пока еще не пропеклась как следует, что середина у меня еще жидковатая. Два месяца я металась по квартире, как тигр в клетке, ненавидела себя за это, но знала, что мне опять необходимо уехать. Я сказала об этом Эрику и, увидев страдание в его глазах, чуть было не передумала, но в конце концов страх перед тем, что случится со мной, если я останусь, оказался сильнее, чем страх обидеть его. Честно говоря, в тот момент мне было все равно, куда лететь. Другим я объясняла, что еду, чтобы расширить свой профессиональный кругозор, но на самом деле мясо имело мало отношения к выбору пункта назначения. С таким же успехом я могла закрыть глаза и просто ткнуть пальцем в любую точку на карте. Я еду туда, куда меня влечет в тот момент, когда я покупаю билет: Украина, Танзания, Япония – все это почти случайно выбранные места.

Друг моего брата пару лет назад работал в Украине советником у одного из местных политиков, который вроде бы не имел никакого отношения к криминальному обезглавливанию своих конкурентов. Он познакомил меня с молодой женщиной, Оксаной, получившей образование в Соединенных Штатах, бегло говорящей по-английски и вообще совершенно замечательной. Она согласилась быть моим гидом во время этой поездки. На второй день моего пребывания в Киеве мы должны встретиться, сесть на поезд и отправиться в Коломыю, родной город Оксаны, расположенный на западе страны. Самостоятельно мне предстоит только добраться из аэропорта в гостиницу «Турист» на левом берегу Днепра, рядом со станцией метро «Левобережная», каким-нибудь образом добыть себе пищу и прожить в Киеве один день и одну ночь, не став жертвой ДТП или жуликов и не свалившись в какой-нибудь люк.

Снотворное, похоже, и не собирается действовать, хотя я надеялась, что в сочетании с Бабелем оно вырубит меня на все время перелета. Гул разговоров в салоне становится громче; я лежу, поглаживаю в кармане мобильник и уже не надеюсь заснуть. Надо было попросить у доктора что-нибудь посильнее, хотя ему хорошо известны мои успехи по части всяких пагубных привычек, и такая просьба вряд ли имела бы успех. Я достаю из сумки один из захваченных с собой блокнотов. В этой поездке я решила обходиться минимумом техники, и мой лэптоп остался дома. Мобильник, правда, со мной, но я решила пользоваться им только в экстренных случаях: во-первых, потому, что он стал для меня реальной опасностью и, хоть и притворяется спасательным кругом, на самом деле так и норовит утопить; а во-вторых, я даже боюсь представить, какие счета получу за роуминг, вернувшись домой. Поэтому самым старомодным способом я начинаю писать письмо на бумаге:

Дорогой Эрик!

Вот я и в воздухе вместе с Бабелем и снотворным, которое не действует. Лежу и расстраиваюсь из-за того, что в этой ужасной спешке мы даже не смогли толком проститься. Интересно, кто, кроме меня, может перепутать время вылета на два часа? Возможно, таким образом у меня проявляется внутренняя тяга к саморазрушению.

Скоро непривычная к письму рука начинает болеть, и я ложусь на спину. Заснуть мне так и не удается. Через десять часов после того, как поднялась по трапу в Нью-Йорке, я приземляюсь в киевском аэропорту «Борисполь». Выглядит он довольно захудалым, и я с трудом нахожу, куда мне надо идти, но, возможно, все это следствие усталости и того, что вокруг одна сплошная кириллица. В конце концов я все-таки сажусь в такси, объясняюсь с водителем и благополучно добираюсь до своего отеля. Оставив вещи в номере, я опять выхожу в город, чтобы побродить по улицам и поглазеть на людей, но незнание славянского алфавита делает меня совершенно беспомощной. Я не могу даже сравнить какой-нибудь адрес из путеводителя с названием улицы на табличке. Из-за того что на старости лет я вдруг оказываюсь совершенно неграмотной, с мозгом начинают происходить странные вещи: у меня, как у пьяной, кружится голова и развивается что-то вроде паранойи. Я захожу в метро, умудряюсь купить жетоны и разобраться с турникетом, но сажусь в поезд, идущий в обратном направлении, и сначала уезжаю далеко в пригород, но потом спохватываюсь, пересаживаюсь на другой поезд и наконец попадаю в центр. Здесь старые дома и величественные, сверкающие и очень глубокие станции метро. Глубокие настолько, что поездка на эскалаторе занимает целых пять минут. Некоторые люди садятся на движущиеся ступеньки, а парочки подростков вовсю обжимаются. Я немедленно начинаю вспоминать Юнион-сквер, заднее сиденье автомобиля… и отворачиваюсь, чтобы не видеть этого.

Вечером мне удается благополучно вернуться в свой довольно убогий отель, пережиток советской эпохи, и даже принести с собой бутылку минералки (тут ведь, кажется, нельзя пить воду из крана?), кольцо копченой колбасы, купленное у babushka на вокзале, и буханку хлеба. Запершись в номере, я снова берусь за блокнот и ручку и продолжаю писать письмо Эрику. Я описываю ему этот серый город, невероятные шубы и сапоги на высоченных шпильках, которые носят местные неулыбчивые женщины, и в конце концов засыпаю.

К моей великой радости, на следующий день выясняется, что Оксана к числу таких женщин не принадлежит. Ей двадцать два года, она миниатюрна, умна и успела перенять американскую манеру носить джинсы и удобную обувь. В первый же день она заявляет мне: «Даже не представляю, как можно в таком ходить. Ох уж эти каблуки!» Но при этом она самая настоящая украинка, то есть в свои двадцать два года гораздо взрослее и серьезнее, чем я.

Мы с ней осматриваем бессчетное количество церквей: Святой Софии, Святого Андрея, Святого Михаила… Все они золотые, белые и небесно-голубые, а самая старая из них построена еще в одиннадцатом веке. Перед каждой церковью толчется не менее десятка свадебных процессий: белые оборки невест, разноцветные платья подружек, смокинги, цветы, лимузины, фотографы. Выясняется, что нынче день какого-то святого – чрезвычайно благоприятный для заключения брака, поэтому все пары и норовят успеть сыграть свадьбу именно сегодня. За церковью Святого Михаила мы находим маленький фонтан под куполом, вокруг толпятся люди. Оказывается, с ним связана особая примета, и вечером, в поезде, везущем нас в Коломыю, я не могу удержаться от соблазна описать его в так полюбившемся мне эпистолярном жанре:

…так вот, в центре этого фонтана возвышается что-то вроде мраморной колонны, и говорят, что, если бросить монетку так, чтобы она к этой колонне прилипла, твое желание сбудется. И можешь себе представить: у меня монета прилипла с самой первой попытки! И если ты когда-нибудь прочитаешь мое письмо, то, думаю, сразу догадаешься, какое я загадала желание…

Еще мы видели сегодня знаменитый дом, который здесь называют «Дом с химерами». Серая барочная фантазия, ни одного прямого угла и сплошные каменные лягушки, каменные носороги, каменные ведьмы, морские чудовища и слоны. Оксана сказала, что у построившего его архитектора случилась какая-то трагическая любовная история. В это нетрудно поверить. Дом похож на творение человека, который потерял что-то дорогое.

Не знаю, в чем тут дело: в мерном покачивании поезда, успокаивающем и одновременно сексуальном, как будто любимый держит тебя в руках и убаюкивает, или в том, что я наконец поверила в расставание с Д., в то, что он внес мой электронный адрес в «черный список» и не читает мои сообщения, – но в письме, которое я пишу ему, я позволяю себе быть сентиментальной и ранимой.

Я еще никогда не ездила в поезде ночью. Мы находимся в так называемом «купе» – маленькой комнатке на четырех человек, из которых я одна не сплю. Я не возражаю. Мне нравится этот поезд. Он покачивается и стучит, и мне хочется трахаться. С тобой.

Эрику я пишу другие письма: спокойные и содержащие максимум информации. Мои письма к Д. – это психологические эссе, а послания Эрику напоминают записи в дневнике:

Оксане досталась верхняя полка, мне – нижняя, на второй нижней спит блондинка средних лет, а напротив Оксаны – темноволосый мужчина. Ни с одним из этих людей мы не обменялись ни словом, украинцы вообще довольно мрачные ребята. Коридоры в вагонах застланы ковровыми дорожками, а на окнах висят старомодные пыльные занавески. Мне нравится ходить по вагону и заглядывать в открытые двери – как будто смотришь на череду диорам: в одном купе старики играют в карты, в другом куча шумных подростков в сине-белой футбольной форме, в третьем пожилая пара молча наблюдает, как молодая женщина напротив пьет чай. Переходы между вагонами не такие приятные: дверь открывается в крошечный, совершенно темный закуток, где стоит оглушительный грохот и царит адский холод; через щели в полу видны мелькающие шпалы – и все это ради того, чтобы выпить теплого пива в вагоне-ресторане и заслужить улыбку от женщины за прилавком за мое робкое «dyakooya» (это по-украински: Оксана объяснила, что надо говорить именно так, а не «spasibo»; похоже, русских на Западной Украине не особенно любят). Услышав его, женщина улыбнулась мне так, словно я была щенком бассета, наступившим на собственное ухо.

Поезд отправился из Киева в семь вечера, а в Коломыю мы приедем в семь утра. Большую часть ночи я пишу письма при свете маленькой тусклой лампочки и засыпаю, только когда начинает болеть измазанная чернилами рука.

…один бойкий парнишка лет семидесяти, с ненатурально белыми зубами, нахально схватил меня за задницу, когда мы возвращались из вагона-ресторана. Честное слово, Эрик, я не вру. Очень странно.

…но мне кажется, что моя тоска по тебе если не утихает, то начинает немного меняться. Она уже не такая мучительная, а иногда даже приятная. Я бы назвала ее безнадежной умиротворенностью.

Мы выходим из поезда еще в темноте и на автобусе добираемся до «Дома на углу» – симпатичного, крошечного отеля «бед энд брекфаст», который содержат Виталий, расторопный молодой блондин (он прекрасно говорит по-английски, обладает западным менталитетом и кучей амбиций), и его мать Ира, маленькая веселая женщина (она ни слова не знает по-английски, но зато накормила меня вкуснейшим омлетом, едва я вошла в дверь).

Отель оказался чистым, удобным и вполне современным. Мать Виталия прекрасно готовит. Ванная, которую мне пришлось бы делить с другими гостями, если бы они здесь были, выглядит вполне по-западному: белый кафель, хорошая сантехника, обжигающе-горячая вода. Эрик, который бывал в этих местах лет десять назад, предупреждал, чтобы я готовилась к «турецким» туалетам, представляющим собой дырку в полу, и прочим проблемам с гигиеной. Однако до сих пор я ни разу не сталкивалась ни с чем подобным и даже немного разочарована. Где же опасности и приключения?

Сегодня я буду отдыхать, писать письма, а потом выйду в город выпить кофе и закручу роман с каким-нибудь украинским старичком. Это, кстати, вполне возможно.

Мой молчаливый возлюбленный, знаешь, какую забавную вещь я заметила и в Аргентине, и здесь? Если ты путешествующая в одиночестве женщина раннего среднего возраста, так сказать, не красавица, но и не страшилище, то приставать к тебе (неоднократно!) здесь будут исключительно мужчины, достигшие пятидесяти пяти лет. Причем приемы у них всех совершенно одинаковые:

1) Для начала они поинтересуются моим вероисповеданием. Можно подумать, им жизненно важно знать, к какой церкви я принадлежу. На подобного рода вопросы я научилась отвечать так: «По рождению и воспитанию – к англиканской. Это примерно то же, что и католическая». Таким образом я спасаюсь от попыток вернуть меня в лоно церкви и к тому же никого не обижаю, что обязательно случилось бы, скажи я правду: «Я атеистка, но для вас это гораздо лучше, потому что, как я слышала, католички долго сомневаются, прежде чем прыгнуть в постель к малознакомому пожилому джентльмену».

2) Потом разговор пойдет о том, как молодо я выгляжу. В среднем все они дают мне двадцать пять лет, что, конечно, глупо.

3) Узнав мой истинный возраст, они поинтересуются, сколько у меня детей, и, когда услышат, что детей у меня «пока нет» (я быстро поняла, что вся соль в этом «пока») начнут очень дотошно расспрашивать почему и настаивать, чтобы я немедленно завела парочку малышей. Почему-то все они моментально решают, что проблема в отсутствии у меня настоящего мужчины, и тут же охотно предлагают свои услуги.

В ответ на это я обычно смеюсь, как рыбка, которая собирается вежливо соскочить с крючка, и объясняю, что чего-чего, а мужчин в моей жизни хватает, и я уж как-нибудь обойдусь без помощи пожилого аргентинца/украинца.

А завтра мы поедем смотреть колбасу.

Когда, договариваясь по телефону с Оксаной о поездке, я сообщила ей, что меня интересует мясо, если оно, конечно, есть на Украине, она даже глазом не моргнула, что показалось мне довольно странным. Вместо этого она тут же начала прикидывать, как бы показать мне производство колбас, которыми Западная Украина очень гордится. Этим утром по состоящей из сплошных ям дороге мы едем на небольшую фабрику. Она располагается в пригородной деревеньке, окруженной скотоводческими хозяйствами. Владельцы, Катерина и Мирослав, встречают нас у дверей: «Vitayu, vitayu – budlaska!» Добро пожаловать! Им обоим лет по пятьдесят; приятные лица озаряют широкие приветливые улыбки. Мы пожимаем друг другу руки и проходим внутрь. Перед тем как идти в производственное помещение, мы с Оксаной надеваем белые колпаки и халаты, такие же, как у хозяев. После этого они устраивают для нас очень подробную экскурсию. Заведение у Катерины и Мирослава гораздо меньше, чем та колбасная фабрика, на которой я была в Аргентине, – по масштабу оно скорее напоминает нашу мясную лавку. Внутри – все то же самое, что и на любом предприятии, где обрабатывают мясо: рассол в пластиковых ведрах, белые кафельные стены, тот же острый аромат копченостей со слабой ноткой хлорки. Те же разделочные столы, мясорубки и коптильни.

Стоя вокруг стола, мясники обваливают говяжьи лопатки и режут мясо на куски, пригодные для мясорубки. Есть только одна существенная разница: большинство мясников здесь – молодые светловолосые женщины. Кроме «Флейшера», это единственное в мире место, где я вижу живую женщину-мясника. Но и у «Флейшера» я была, скорее, исключением. Здесь же, похоже, разделка туш считается женским занятием. Наверное, плоды коммунизма, решаю я. Женщины улыбаются нам с Оксаной, когда мы подходим к столу, но ни на секунду не прекращают работать.

После экскурсии мы возвращаемся в офис, и Мирослав открывает бутылку коньяка, а Катерина выставляет на стол целую гору еды: ржаной хлеб, сыр, маслины и как минимум десять сортов колбас, произведенных ими самими. Зельц, очень любимый на Украине, главным образом, за дешевизну. Cervelat – довольно постная колбаса из говядины с небольшим количеством свиного жира; ее больше всего любит Мирослав. Tsyhanska, или «цыганская» колбаса, заметно жирнее: на нее идет семьдесят процентов говядины и тридцать процентов свиного жира (все эти пропорции Катерина называет по памяти, а Оксана переводит мне). Drohobytska, традиционно ее делали целиком из свинины, но сейчас добавляют немного телятины. Мирослав объясняет, что в их drohobytska говядины даже больше, чем свинины, потому что на Украине свинина дороже.

– Знаете, как говорят о гуцулах? – вступает в разговор Катерина.

Вообще-то Катерина и сама немного говорит по-английски. Ее дочка и внуки живут в Нью-Джерси, и ради них она учила язык. Но все-таки общаться через переводчика ей комфортнее.

– Что такое гуцулы?

– Ну, вот мы – гуцулы. Люди с гор, из Западной Украины. Те, кто живут на востоке, не настоящие украинцы – они русские.

– Ясно. Так что говорят о гуцулах?

Катерина смотрит на меня, как будто ожидая чего-то. У нее веселые глаза и рыжеватые светлые волосы. Мне жаль, что мы с ней не можем поговорить напрямую, хотя Оксана и прекрасный переводчик. Но какие-то нюансы все равно пропадают. А ведь мы члены единого братства мясников и слеплены из одного теста.

– Что гуцулы скорее съедят хорошую колбасу без хлеба. А восточные украинцы не могут без хлеба, да и вообще ничего не понимают в хорошей колбасе.

– Тогда я тоже гуцул.

Мирослав и Катерина смеются и кивают еще до того, как Оксана перевела. Забавно, что, когда, речь идет о еде, мы как будто говорим на одном языке.

Domashnia делается из говядины, свинины и телятины. Likarska, то есть «докторская», – из свинины с молоком, яйцами и специями. «Детская» колбаса – это очень мелко перемолотый, нежный фарш, в который не добавляют никаких консервантов. Krovianka – кровяная колбаса из говяжьей крови, которую Мирославу и Катерине доставляют с бойни вместе с мясом. Я уже здорово объелась, да и бутылка с коньяком почти пуста, главным образом благодаря мне, Катерине и Мирославу. Оксана практически не пьет, насколько это возможно на Украине. Уже произнесены тосты за всех нас по очереди, за международное братство мясников и производителей колбас и за обе наши страны. У меня в голове стоит приятный туман, и я становлюсь сентиментальной на украинский манер, или на ирландский, как вам больше нравится.

– Вы должны непременно приехать к нам в гости. Я покажу вам нашу мясную лавку. Она вам понравится. И вы там понравитесь!

– Когда я в следующий раз приеду в Штаты, обязательно загляну к вам. – Английский Катерины становится лучше с каждой выпитой рюмкой. Она протягивает мне вырезанную из журнала картинку, что стоит в рамке на ее рабочем столе. – Моя внучка. – На фотографии юная красавица-модель с длинными светлыми волосами и карамельно-розовыми губами. – Это журнал «Севентин».

– Очень красивая!

– Да! Спасибо!

– Непременно позвоните мне, когда поедете к родным в Штаты. Я свожу вас в свою лавку.

На листке бумаги я записываю свое имя, телефон и электронный адрес. Все это немного напоминает сборище выпускников через десть лет после окончания колледжа. Вы встречаете там кого-то, чье имя вспоминаете с большим трудом, и под влиянием малого количества еды и большого количества алкоголя решаете, что этот человек создан для того, чтобы стать вашим лучшим другом. Вы обмениваетесь с ним телефонами, обнимаетесь и при расставании роняете слезу. И чаще всего записанные телефоны в скором времени теряются, а дружба так и не начинается. Хотя, надо признать, бывает и по-другому.

Нам пора уезжать. На парковке мы целуемся и обнимаемся с хозяевами.

– Спасибо! Приезжайте к нам еще!

– Dyakuyu! Непременно приеду!

На прощанье Катерина вручает нам большую сумку с колбасой.

Обратно мы едем медленно, чтобы не угодить в одну из колоссальных ям на дороге. Они заполнены водой, и сегодня, в первый со времени моего приезда солнечный день, в них отражаются яркие осенние листья стоящих вдоль дороги деревьев. Это очень красиво, хотя, возможно, все дело опять же в коньяке и навеянной им сентиментальности.

В отеле на кухне мы застаем Виталия и заглянувшую в гости молодую американку по имени Андреа. Пока мы выгружаем на стол подаренную колбасу, она в ужасе причитает: «Это же так вредно!». Разумеется, подобные высказывания не настраивают меня в ее пользу. Мне лично кажется, что гораздо более вредно быть вегетарианкой на Украине. Правда, надо учитывать, что Андреа – волонтер Корпуса мира, а потому имеет право на некоторые свойственные либералам заблуждения. Я вручаю все подарки Ире, чем вызываю бесконечный поток благодарностей. Она тут же достает палку сервелата, режет на тоненькие кружочки и выставляет на стол вместе с хлебом. Мы с Оксаной и так съели куда больше, чем нужно, колбас, но все равно не можем удержаться и берем по кусочку.

Пару часов мы – Оксана, Виталий, Андреа и я – сидим за столом и болтаем, а Ира все это время непрестанно хлопочет на кухне. Вчера вечером специально для меня она приготовила капустные рулеты с начинкой из говядины: по идее, блюдо тяжелое и пресное, со специфическим «советским» вкусом, но на деле оказавшееся прелестным, легким и ароматным. Оно здорово подняло мне настроение, которое уже начинало портиться оттого, что я сидела на кухне практически в одиночестве, не в состоянии обменяться ни словом с обслуживающей меня женщиной, и старалась есть как можно медленнее, чтобы подольше оттянуть момент, когда мне совершенно нечего будет делать. А этим утром на завтрак я получила восемь тончайших, кружевных, хрустящих блинчиков с вареньем. Сейчас Ира что-то моет, хотя, по-моему, кухня и так безукоризненно чистая; похоже, она из тех женщин, которые не присядут, пока не протрут все мыслимые поверхности в доме и не сделают все, что возможно, для своих гостей.

Андреа, как скоро выясняется, проводит тут большую часть своего свободного времени. Она работает в той же школе, что и жених Оксаны, двухлетний срок ее пребывания уже подходит к концу, и она спит и видит, как бы поскорее вернуться домой. Ей не нравится Украина. Не нравятся люди: «Женщины все страшные, а мужчины совершенно не следят за собой и все до одного женоненавистники – присутствующие, разумеется, не в счет!». Ей не нравится местная кухня: «Еда ужасно тяжелая и сплошь мясная. Единственное, что я могу есть, это Ирины varenyky. Я практически только ими и питаюсь».

Ира с Оксаной обмениваются за спиной гостьи выразительными взглядами, которые замечаю только я. Ира что-то говорит по-украински, и Оксана переводит для меня: «Ира научит тебя, как делать varenyky. Они правда очень вкусные».

На следующий день мы с Оксаной обследуем магазины и музеи Коломыи. На ланч мы заходим в кафе, часть которого располагается в саду, прелестном даже в этот сырой холодный день. Оксана уверяет, что летом здесь собирается весь город. Я заказываю борщ, а она – banosh, как выясняется, традиционное западноукраинское блюдо, внешне очень похожее на когда-то так любимую мной техасскую мамалыгу с сыром и чесноком. Оксана дает мне попробовать, и я обещаю себе, что не уеду отсюда, не раздобыв рецепта.

Что я в конце концов и делаю. Вот он!

Banosh по-украински

2 стакана сметаны (можно больше)

1 стакан белой или желтой кукурузной муки

2 ст. ложки сливочного масла

соль по вкусу

1/4 стакана раскрошенной брынзы из козьего молока

Вылейте сметану в небольшую сковородку и на среднем огне, непрерывно помешивая, нагрейте, но не давайте закипеть.

Постепенно добавляйте кукурузную муку, продолжая помешивать, и тоже не доводите до кипения. Готовьте 15 минут. Смесь должна оставаться довольно жидкой; если она начнет густеть, добавляйте по паре ложек сметаны.

За пару минут до готовности положите в смесь масло, дайте раствориться, перемешайте и снимайте с огня. Накройте крышкой и дайте постоять 5 минут.

Разложите по А мисочкам и подавайте, посыпав сверху брынзой.

Правда же, у вас возникло чувство, будто ваши детские воспоминания перевели на украинский язык? И это является неопровержимым доказательством того, что все мы в этом мире очень похожи.

В этот раз за едой я, как это часто со мной бывает, становлюсь не в меру разговорчивой, о чем впоследствии жалею. Ночью в постели я напишу:

Почему это со мной происходит? С какой стати я выворачиваю себя наизнанку перед случайными знакомыми по всему миру? Зачем неопрятной кучей вываливаю перед ними все эти плаксивые воспоминания о тебе и об Эрике? Всё – размеры и склонности, ссоры и минуты нежности – я в мельчайших подробностях анализирую перед чужими людьми за бутылкой какого-нибудь отвратительного алкоголя. И ведь дело не в том, что я ищу у них утешения или сочувствия. Скорее, мною движет то же желание, которое заставляет расковыривать еще незажившую ранку или выдавливать кровь из пореза. А возможно, мне хочется, чтобы наша вынужденная разлука выглядела романтичней, чем есть на самом деле. Мне нравится представлять себя героиней какого-нибудь трагического романа девятнадцатого века, а не пошлой современной истории о том, как мужчину без устали преследует нелюбимая им женщина.

– Мне кажется, это только у вас в Америке такие проблемы, – заявляет Оксана. Она, не торопясь, деликатно доедает свой banosh, а я уже давно расправилась с борщом.

– Какие проблемы? В смысле – неконтролируемая страсть?

– В смысле – измены. Ну и вообще вся эта путаница. На Украине люди женятся и потом так и живут семьей. Наверное, мы не ожидаем от брака так много, как вы. А может, мы просто счастливее, потому что знаем, чего хотим.

– Может, и так.

Я берусь уже за вторую бутылку чешского пива. Неужели то, что говорит Оксана, правда? Или она просто еще очень молода, и потому все в жизни кажется ей простым и ясным? А может, и в самом деле существуют народы, которые, благодаря своей истории, традициям, религии или обстоятельствам, более способны к счастью, чем другие? Сомнительно, конечно, но все может быть. Счастье, вообще, вещь чрезвычайно загадочная.

Я много думаю о тебе, Псе Роберте и о кошках. Как там у вас дела? «Что слышно на Риальто?» – как спрашивала Баффи, цитируя Шекспира. Ну ладно, продолжаю свой рассказ, который, по-моему, уже становится похожим на эпос. Сегодня после ланча мы с Оксаной ходили в Музей пасхальных яиц, даже выстроенный в форме огромного яйца. И внутри – десятки тысяч по-разному украшенных пасхальных яиц – здесь их называют pysanka. Они собраны со всей страны и расписаны с учетом традиций разных регионов. Есть даже яйцо, расписанное лично Раисой Горбачевой; и еще одно – подарок от Юлии Тимошенко. Еще мы сходили в Музей гуцулов: обычный этнографический музей, который тебе бы очень понравился, но на меня нагнал тоску. А потом мы отправились в гости к родителем Оксаны, и там я познакомилась с ее женихов; его зовут Натан, и он волонтер американского Корпуса мира.

У Оксаны есть собака, которая живет в квартире ее родителей: очаровательный японский хин по имени Онка, что, кажется, означает что-то вроде «хитрожопая». Собачка уморительно таскает за собой плюшевую игрушку размером больше нее самой. Мама Оксаны тоже очаровательная, жизнерадостная брюнетка, миниатюрная, как и ее дочь. Едва придя домой со службы, она опять берется за работу и кормит нас обедом: куриными котлетами, картошкой, салатом из помидоров и перца, грибной пастой, сыром, многочисленными домашними соленьями – все это мы запиваем принесенным с собой шампанским.

После обеда минут двадцать мы возимся с Онкой, но тут раздается звонок, и Оксана бежит открывать дверь Натану. Срок его службы в Корпусе мира почти закончился, и поэтому ребята заметно грустят, хоть и постоянно смеются в присутствии друг друга. Оксана все время дразнит и подкалывает Натана, но смотрит на него с нежностью. После бокала шампанского она заметно раскраснелась и повеселела.

– Завтра Натан идет в парикмахерскую делать… как это называется?

Натан смеется и обнимает ее:

– Ирокез.

– Ирокез. – Оксана поворачивается к матери и объясняет ей на украинском, проводя рукой по середине головы. – Я ему уже сказала: вот и хорошо, что он уезжает. Я не желаю видеть его с этой дурацкой прической.

Натан улыбается еще шире и пытается поцеловать Оксану, но та со смехом отталкивает его. За все время нашего знакомства я еще никогда не видела ее такой колючей. Возможно, дело в том, что Натан скоро уезжает. Я ему сочувствую. Я знаю, каково это – чувствовать, что с тобой уже мысленно распрощались, когда ты еще здесь.

На следующий день Оксана везет меня в Шешоры, курортный городок в горах.

– Это мое самое любимое место, – объясняет она мне в автобусе. – Настоящая гуцульская деревня. Каждое лето там проходит большой музыкальный фестиваль, и на него приезжает очень много народу: старики, дети, эти длинноволосые… ну, знаешь, хиппи. Снимают комнаты или живут в палатках. Купаются в речке, а все ночи напролет гуляют.

Автобус плотно набит людьми и еле ползет, как и любой рейсовый автобус в мире. Дорога занимает у нас около часа. От лежащей в долине Коломыи мы по извилистому шоссе, бегущему среди полей и деревенек, поднимаемся высоко в Карпатские горы. Здесь зеленее и заметно прохладнее, чем внизу. Воздух не сказать чтобы сырой, но какой-то влажный и свежий. Мы выходим из автобуса на узкую обочину у ресторана и кучки магазинчиков – это «центр города». Сразу за рестораном одна проселочная дорога забирается вверх по склону, на котором рассыпаны маленькие деревянные домики, выкрашенные в белый или яркие летние цвета, а другая спускается вниз, к реке.

Весь день мы гуляем по берегу, сидя на камнях, полощем босые ноги в холодной воде, карабкаемся по крутым склонам. Я пытаюсь представить себе, как тут бывает летом, в разгар туристического сезона. Сейчас городок кажется вымершим. На обед в одном из ресторанов нам подают густое свиное рагу, и к тому времени, когда мы заканчиваем его есть, на улице уже темнеет.