Текст книги "Последний танец вдвоем"
Автор книги: Джудит Крэнц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
«Независимость… Жалкий, ничтожный, избитый предлог, который делает ненавистной саму идею независимости», – устало думала Билли. Независимость – единственное, о чем они с Сэмом непрестанно спорили, пока им это не надоедало, как, например, теперь. Независимость, каждая минута которой была заполнена работой с Жаном-Франсуа над домом, разбором корреспонденции в «Ритце» и необходимым минимумом встреч. На магазины она не могла урвать ни минуты и была счастлива, если ей удавалось выкроить время на педикюр. Она жила на бегу, второпях принимая ванну и переодеваясь на вечер, чтобы поддерживать видимость продолжения светской жизни в Париже. Билли не могла позволить любопытным знакомым вслух обсуждать вопрос, не исчезла ли она окончательно со светского горизонта, и если да, то куда?
Как она могла быть настолько недальновидной, чтобы, познакомившись с Сэмом, возомнить, будто двойная жизнь будет для нее захватывающей игрой? Какие умные планы она строила, как поздравляла себя с тем, что сможет спокойно смотреть в лицо служащим отеля, не вызывая косых взглядов. Как ловко она нашла скромный номер в отеле, удобно расположенном рядом с Люксембургским садом, куда при желании мог приходить и Сэм. Она разработала собственную систему жизни в Париже инкогнито, взяла в ежовые рукавицы Жана-Франсуа, держа его грандиозные замыслы под строгим контролем. Каким-то чудом ей удалось достичь того, что никто не видел ее где не надо и не с тем, с кем надо. И все же с каждым днем двойная жизнь становилась ей все более отвратительна. Билли чувствовала себя раздираемой на части между оживленной, элегантной, роскошной женщиной в бриллиантах, которая всегда становилась центром внимания на светских раутах, – и беззаботной школьной учительницей из Сиэтла, охваченной страстью к Вольтеру и горячей любовью к Сэму Джеймисону.
Как она ненавидела себя за то, что лгала ему! Не прошло и нескольких недель с момента их знакомства, как Сэм сделал ей предложение. Он сказал, что готов поехать с ней в Сиэтл, если она не сможет найти место учительницы в округе Марин. Дилеру на Западном побережье удалось продать две работы с последней выставки Сэма, а если он еще получит пособие от Художественного совета, им больше не придется жить в мансарде. Так что нет никаких причин разлучаться.
Будь Билли и в самом деле школьной учительницей, она приняла бы его предложение не раздумывая, пусть даже оно было слишком поспешным, пусть она едва знала Сэма. Но в своей прошлой жизни Уилхелмина Ханненуэлл Уинтроп Айкхорн Орсини усвоила несколько жестоких уроков о мужчинах без денег и чересчур богатых женщинах. Она не могла позволить себе снова пойти на риск и поддаться порыву.
У нее в руках было одно из крупнейших состояний в мире. Когда-то она сказала Вито, что, даже если захочет, не сможет избавиться от богатства, да она этого и не хотела. Оно по-прежнему имело для нее важное значение. Билли достаточно хорошо себя знала: привычка распоряжаться огромными деньгами въелась в нее до мозга костей. Ту жизнь, которую они вели с Сэмом, она не сможет выдержать долго. С ней можно мириться только потому, что все это временно. Ведь если уж быть до конца честной, на самом деле это почти нищета.
«Да, нищета, самая обыкновенная и неприкрытая нищета!» – думала Билли, так крепко прижавшись к Сэму, что чувствовала удары его сердца. Ласково перебирая его волосы, она с горечью призналась себе, что ей ненавистны эти пять крутых лестничных маршей; ненавистны грубые простыни, раз в неделю сдаваемые в прачечную; ненавистна необходимость выбираться утром на холод из теплой постели в ожидании, пока ненадежное отопление прогреет наконец студию; ненавистны ужины в дешевых ресторанах изо дня в день, ибо в студии имелась лишь небольшая электроплитка. Билли ненавидела крошечную ванну, в которой можно мыться только по частям и которую она должна была делить с кем-то еще. А как унизительно обходиться без букетов любимых цветов… И все те дешевые вещи, которые она с такой радостью покупала в «Галери Лафайетт», чтобы соответствовать новому облику – Ханни Уинтроп, – ей теперь хотелось выбросить на помойку.
Осыпая Сэма короткими поцелуями, Билли думала, что понять ее могла бы только Джессика. Джессика бы поняла, что дело не только в золоте и роскоши, а просто за любовь нельзя платить жизнью в нищенской студии.
Всем сердцем Билли желала жить с Сэмом в покое и уюте, которые они с Жаном-Франсуа запланировали создать в доме на улице Вано. Она мечтала устроить для Сэма большую удобную мастерскую в бывших конюшнях. Они населили бы красивый старый дом тишиной веков и наполнили бы его своей любовью. Конечно, это будет не та блистательная светская жизнь, о которой она говорила Джессике, но зато – их истинная жизнь, воплощение их собственных желаний и пристрастий. Они виделись бы только с теми, кто действительно им приятен, они могли бы путешествовать, куда захотят, они купили бы себе домик на каком-нибудь греческом острове или ферму в Тоскании. Или сидели бы дома и занимались садом – ей все равно, лишь бы быть вдвоем. Если Сэм захочет, они могут даже обедать в «Ритце», где она знает роскошное меню наизусть.
Однако Билли не была уверена, что он примет ее состояние и ту свободу, которую оно ей дает; не могла знать наверняка, что, несмотря ни на что, он будет ее любить.
Все последние месяцы – конец весны и лето – Сэм уговаривал ее выйти за него замуж, и она все больше понимала, что их сексуальное общение не оставляет камня на камне от всех ее контраргументов. Она ссылалась на пресловутую жажду независимости, оттягивала время, придумывая всякие небылицы, и в результате между ними образовался союз, намного более прочный, чем просто отношения двух любовников. И с каждым днем он становился все прочней и прочней.
Билли понимала, что у Сэма Джеймисона, при всем его спокойствии, достаточно упрямства, чтобы реализовать свое призвание, несмотря на то, что скульптурой мало кому удается добывать средства к существованию. Она узнала, что он справедливый человек, способный уважать ее притязания на независимость, хотя и остающийся при своем мнении. Она обнаружила, что он очень горд и ему претят ее вечные попытки расплатиться за себя в бистро или в кино в Латинском квартале, куда они иногда выбирались. Теперь она полностью доверяла ему, этому гордому и честному человеку, который уважал ее так же, как она уважала его.
Билли часами наблюдала, как Сэм работает; она видела его восторг, когда работа ладилась, и мрачное уныние, в которое его повергали неудачи. Они были рядом во время его жестоких простуд и ее приступов аллергии. Они вместе пережили знойное парижское лето в комнате без кондиционера; они брали напрокат автомобиль и ездили на недельку на Луару, сражаясь с лысыми покрышками, ужасными отелями, плохой едой, столпотворением в старинных замках и проливным дождем. «Он видел Ханни Уинтроп в ее худшие моменты, а Билли Айкхорн – в лучшие! – иногда думала Билли с горькой улыбкой. – Но все равно он не знает о ней всей правды». Каждый день ей приходилось повторять себе, что скоро, очень скоро она ему все скажет.
Через две недели у Сэма должна была состояться выставка в галерее Даниэля Тамплона на улице Бобур. Ее владелец – человек весьма авангардных воззрений – выставлял работы скульпторов, которые, подобно Сэму, создавали формы, понятные Билли только потому, что казались ей приятными и доставляли физическую, безотчетную радость.
«Если в других галактиках есть разумные существа, то игрушки для их детей, без сомнения, делал бы Сэм Джеймисон», – подумала она, глядя через его плечо на череду двойных и тройных полусводов, причудливо переплетенных в не поддающихся определению, но незабываемых сочетаниях. Каждая конструкция стояла на плоской деревянной подставке, сохраняя хрупкое, но точно рассчитанное равновесие. Хотя Билли прекрасно знала, как прочно они закреплены, она поймала себя на том, что внимательно следит за ними, как если бы у них был собственный разум и они могли в любую минуту раскатиться по углам мастерской, играя в какую-то свою, никому не ведомую игру. Ночами она даже иногда выбиралась из спальни, чтобы понаблюдать за этими композициями в лунном свете: что, если для своих фокусов они просто ждут темноты?
В конце концов Билли поделилась своими опасениями с Сэмом.
– Именно этого эффекта я и хотел достичь! – воскликнул он, охваченный нескрываемой радостью.
На следующей неделе преуспевающий агент Сэма, молодой, но лысеющий, в очках и очень симпатичный, пришлет за новыми работами. После вернисажа, когда Сэм перестанет так волноваться, Билли ему все расскажет. Она это твердо решила. А как, какими словами – это ей подскажут обстоятельства. Так всегда бывает, когда вы твердо решаетесь на что-то – решаетесь довериться полностью другому человеку.
Облокотившись на перила в дальнем конце фойе Парижской оперы, Сэм Джеймисон ждал, пока Анри возьмет что-нибудь выпить. Молодой и деятельный помощник агента Сэма и горячий поклонник его творчества, Анри Легран пригласил Сэма на сегодняшний спектакль, чтобы отметить окончание подготовительных работ выставки. Стоя на некотором возвышении, Сэм, как завороженный, рассматривал заполненный людьми зал. Интерьер его заключал в себе все, что было так ненавистно Сэму в архитектуре и дизайне, и, несмотря на это, сохранял причудливый стиль позднего ампира – главным образом благодаря своей примитивной наглости. Никогда и нигде во Франции вы не встретите больше таких разнообразных мраморов, таких пышных канделябров и такого невиданного обилия золоченых деталей. «По сравнению с Оперой, – подумалось Сэму, – Версаль – это просто курятник».
Опера являлась частью Парижа, с которым он почти не был знаком. Когда год назад он приехал сюда, то прежде, чем приступить к серьезной работе, дал себе месяц на как можно более детальное знакомство с городом. Он с утра до ночи бродил по городу, используя в качестве гида путеводитель «Мишлен». Он исходил вдоль и поперек все знаменитые бульвары на Правом берегу, осмотрел каждый метр Сены с обеих сторон, прошел по каждому мосту, насладившись видом вверх и вниз по реке. Он изучил каждый переулок Левого берега, сиживал в двух десятках парков и обследовал два десятка соборов; он множество раз заказывал столик в уличных кафе на самых многолюдных перекрестках города и часами наблюдал за парижанами. Он пил вино в «Георге Пятом», «Плаза Атене» и «Ритце», он заглядывал в витрины Кристиана Диора, Нины Риччи и Гермеса, он совершил ночную экскурсию по Парижу и видел город с высоты Триумфальной арки. Но большую часть времени он провел в музеях.
Посетив все туристские достопримечательности Парижа, Сэм с сожалением оторвался от этого занятия. Пора было приниматься за работу. Впрочем, жизнь в Маре была ему интересна и очаровывала своей переменчивостью, своими узкими, подчас слишком бедными улочками, населенными художниками и мелкими бизнесменами, – при том,что сразу за углом высились дворянские дома семнадцатого века. Здесь в самом воздухе витали образы мадам де Севинье, Ришелье, Виктора Гюго, призраки королей и придворных, сеньоров и дам, для которых Маре когда-то был домом. Постичь до конца такой огромный и разнообразный город, как Париж, было невозможно, и в этом Сэм убедился в результате месяца изысканий. Но ощутить Париж в качестве одного из его обитателей, ведущего общую жизнь с настоящими парижанами, означало сродниться с ним навсегда.
Сэм был рад, что Анри уговорил его поехать сегодня в Оперу, на гала-представление в первый день декабря. Наверняка это его первый и последний шанс надеть вечерний костюм, который он привез с собой, рассудив, что раз у вас есть такой костюм, то глупо не взять его с собой в Париж.
Теперь, одетый в точности как все остальные, Сэм чувствовал себя невидимкой, и это как нельзя лучше отвечало его настроению. Это было ему сейчас совершенно необходимо после странного ощущения абсолютной обнаженности и беззащитности, которое ошеломило его, когда он увидел свои работы, представленные на суд общественности, в непривычном освещении галереи Тамплона. Ни одно из его творений, которые он ощущал плотью от плоти своей, казалось, не находилось здесь на своем месте. Все работы были вырваны из того пространственного единства, в котором они пребывали у него в мастерской.
И все же Сэм был очень доволен выставкой. Мысленно рисуя себе предстоящее открытие – традиционный вернисаж с выпивкой и массой приглашенных, которые толкаются в попытке подобраться поближе к его сводам и дугам, но, несмотря на это, умудряются лишь мельком взглянуть на них, Сэм непроизвольно вытягивал свои длинные руки по швам, чтобы дать воображаемой публике пройти. Однако не следовало забывать, что там будут и критики и они позже вернутся, чтобы посмотреть на его работы повнимательнее и написать о них. Какие-то работы, возможно, купят один-два коллекционера – а может быть, таких и не окажется. Пока невозможно сказать наперед, что принесет ему эта выставка, но Сэм чувствовал удовлетворение от своей новой работы-а для него это было самым главным.
Анри с торжествующим видом протянул ему бокал, и Сэм чокнулся с помощником своего агента, который достаточно хорошо говорил по-английски и жаждал усовершенствовать свой сленг.
– Спасибо, старина, что вытащили меня сегодня. Если бы я остался дома, то сейчас пьянствовал бы в пустой мастерской. У Ханни сегодня урок, и вы, вероятно, спасли меня от нервного срыва.
– Вы прежде не бывали в Парижской опере?
– Ни разу. А антракт мне нравится даже больше первого акта – гораздо оживленнее и масса хорошеньких женщин.
– Вы отдаете себе отчет, Сэм, что сей памятник плохому вкусу был сооружен с единственной целью – показать во всей красе французскую женщину? Опера – это только предлог. Эта парадная лестница – наилучшая во всей Европе площадка для демонстрации роскошных туалетов, но – увы! – в наше время, если не брать в расчет таких спектаклей, как сегодня, сюда приходят в джинсах и свитерах – конечно, не те, кто сидит на лучших местах. Эти пока еще надевают вечерние туалеты. Взгляните-ка на ту группу в дверях. Согласитесь, старина, они украшают это помещение даже в большей степени, чем оно того заслуживает.
Сэм бросил взгляд в сторону людей, которые направлялись к зарезервированному столику в центре зала, где в ведерках со льдом стояло наготове шампанское. Мужчины были в белых галстуках, женщины – в роскошных бальных платьях, и сама манера держаться говорила об их положении. Они были настолько уверены в своем праве на особое обслуживание – в этом зале, где все присутствующие отчаянно пытались привлечь к себе внимание официантов, – что даже не спешили занять столик, как делали все, а невозмутимо появились именно тогда, когда им этого захотелось, с томностью и изяществом павлинов на лужайке. Они практически не смотрели вокруг: происходящее было им неинтересно, ибо они сами составляли свой узкий, изысканный круг, внутри которого право экстерриториальности воспринималось как само собой разумеющееся.
«Такие люди наверняка знают, что половина присутствующих сейчас смотрит на них, – подумал Сэм, – но не обращают никакого внимания на возбуждаемое ими общее любопытство. Они с таким вниманием выслушивают остроты друг друга, будто устроили пикник на безлюдном пляже».
– Бомонд! – бросил Сэм, подмигнув Анри. – Они привносят новый смысл в выражение «замкнуться в своей раковине» – что бы оно ни означало на самом деле. Возможно, чтобы понять это, надо стать устрицей.
– Совершенно верно. Иногда я задаю себе вопрос, каково это – вести такую жизнь.
– Мы этого никогда не узнаем, приятель, – заметил Сэм, не проявляя никакого любопытства, и стал смотреть в другую сторону.
– Какая красотка! – вдруг воскликнул Анри, потянув Сэма за рукав. – Смотрите! Вон та блондинка в красном платье, как раз в моем вкусе. Ну, что скажете? Хороша?
Сэм посмотрел на приятную блондинку, поглощенную разговором со своим спутником.
– Недурна. Не настолько, чтобы терять голову, но ничего, вполне заслуживает внимания.
– А рыженькая в зеленом бархате? Тоже заслуживает понимания, правда, Сэм?
– Не понимания, а внимания. Не пытайся усовершенствовать наш сленг. – Сэм ухмыльнулся.
– А вон там, посмотрите, – та, немного постарше, в черном, она сейчас к нам боком… Совсем не красавица, но сколько шарма! Не попытать ли счастья? Вдруг повезет?
– Валяйте, Анри, я подержу ваш пиджак. Смелость города берет!
Какая-то брюнетка, сидящая к Сэму спиной, чокнулась с соседом. На ней было белое атласное платье без бретелек, жесткий корсет которого плотно облегал талию. Волосы были забраны высоко в узел, украшенный белыми розами. Когда она повернулась к соседу справа, от ее бриллиантовых серег во все стороны полыхнули разноцветные искры, отразившиеся от тяжелого бриллиантового колье.
Изгиб шеи, форма плеч, движение руки… Невероятно!
– Сэм! – отчаянно вскричал Анри, когда его американский друг вдруг стал протискиваться сквозь толпу, направляясь прямо к этому столику. – Сэм! Остановись! Я пошутил!
Сэм шел напролом к столику, не обращая внимания на недовольные возгласы людей, которых бесцеремонно расталкивал, расплескивая вино из бокалов и вышибая из пальцев горящие сигареты. Подойдя к столу, он встал как вкопанный позади брюнетки, не в силах двинуться. Блондинка в красном платье с любопытством взглянула на него.
– Билли, – сказала она по-французски, – позади тебя стоит месье, который либо хочет с тобой поздороваться, либо собирается съесть твои розы.
Билли с улыбкой полуобернулась, подняла глаза… и замерла; только искорки света продолжали переливаться в ее бриллиантах, создавая иллюзию движения.
– О нет! Сэм, я сама собиралась тебе сказать… – выдохнула она.
– Кто ты такая? Кто ты, черт возьми, такая?!
– Сэм… Я собиралась тебе все сказать, как только пройдет твоя выставка…
– Какого дьявола ты делаешь в этой компании? Что здесь, черт возьми, происходит?
– Сэм, прошу тебя! – Билли торопливо встала. – Они же ловят каждое твое слово… – Она говорила тихо, стараясь, чтобы никто, кроме Сэма, ее не слышал. – Уходи, умоляю тебя, уходи сейчас же! Через полчаса увидимся дома. Ради бога, уходи!
Сэм резко развернулся, стремительно сбежал по бесконечно длинной лестнице и вылетел из театра. Он сел в такси, ничего не видя перед собой, кроме лица Билли, ее бриллиантов, ее обнаженных плеч. «Девять месяцев, целых девять месяцев…» – бормотал он, чувствуя, как его замешательство уступает место дикой ярости. Каково бы ни было объяснение, из него сделали идиота! Полного, абсолютного, безнадежного идиота.
Через пять минут после Сэма в мастерскую вошла Билли. На ней было манто из темного соболя, белое атласное платье колыхалось над серебряными туфельками, а каждый бриллиант по-прежнему сиял на своем месте.
– И что ты хочешь мне рассказать? – резко спросил Сэм, выйдя на середину мастерской.
– Сэм, ты должен меня выслушать…
– Давай договоримся сразу: я ничего никому не должен.
– Я понимаю, что ты очень сердишься, – Билли старалась говорить как можно спокойнее, – но, Сэм, клянусь, я уже давно решила все тебе рассказать, как только пройдет выставка и ты перестанешь нервничать…
– Спасибо за заботу. Я очень тронут. Всегда приятно, когда из тебя делают дурака строго по плану.
– Скажи, тебе что-нибудь говорит имя Билли Айкхорн?
– Да уж! О Билли Айкхорн знают даже в округе Марин.
– Так вот, я и есть Билли Айкхорн. И я – Ханни Уинтроп, я носила это имя на протяжении двадцати лет.
– О’кей. Замечательно. Итак, теперь я знаю о тебе хоть одну правдивую вещь. Но это капля в море бесстыжего вранья.
– Сэм, ты не так понял! Причина, по которой…
– Чушь собачья! Почему ты не сказала мне, кто ты есть, после первого же нашего уик-энда? Да потому, что ты ни на минуту не верила мне, вот в чем причина, и никаких других причин нет! Девять месяцев! Сколько тебе надо времени, чтобы поверить в человека? Все дело в том, что ты сочла небезопасным сообщать мне о своих проклятых миллионах. И что бы, ты думала, я сделал с ними, если бы узнал? Украл? Выманил их у тебя? Стал бы тебя шантажировать?
– Ты же ничего не знаешь и не даешь мне возможности объяснить.
– Нет нужды объяснять мне единственную и очень простую вещь. Ты никогда не считала меня ровней, я – твоя игра в богему, твоя тайная потеха, твоя прогулка по помойке! Настоящая твоя компания – те, с кем ты была сегодня в театре. Посмотри на себя в зеркало, и тебе станет ясно, кто ты такая! Если бы это не было так похоже на Стеллу Даллас, я бы рассмеялся. Вот уж не думал, что женщины вроде тебя заводят себе для услады домашних скульпторов! Впрочем, век живи – век учись. Убирайся отсюда и больше не приходи.
– Сэм, я хочу стать твоей женой! Я люблю тебя…
– Что за ерунда! Как ты можешь стоять здесь и произносить такие слова? Даже если бы ты говорила сейчас правду – а я больше не поверю ни одному твоему слову, – неужели ты думаешь, что я соглашусь жениться на такой женщине, как ты? На женщине, которая не доверяет мне настолько, что на протяжении девяти месяцев не говорила мне, кто она такая! На женщине, которая играла со мной во всевозможные тошнотворные игры – я даже не хочу их сейчас вспоминать. На женщине, которая не удосужилась сообщить мне, что у нее водятся большие деньги, и изо дня в день врала мне о том, как и где она провела вечер. Да я не знаю ни слова правды о тебе как о личности – если тебя можно назвать личностью! Неужели ты думаешь, что так важно, каким именем ты себя назвала – Ханни Уинтроп или Билли Айкхорн, – если ты ни на секунду не верила мне? Сколько раз ты уже проделывала такие штуки в своей жизни? И сколько у тебя было мужчин одновременно со мной? Ты без конца твердила о своей священной независимости – и я попался на эту удочку! Ты вообще понимаешь, как ты меня унизила? Как глубоко и мерзко унизила? Никогда не думал, что кто-то может причинить мне такую боль. Я сказал – уходи. Могу повторить. Ты мне отвратительна! Убирайся!
– Никуда я не уйду! Сначала выслушай меня…
Замерев посреди студии, Билли слушала, как быстрые шаги Сэма затихают где-то внизу.
