Текст книги "Дядя Сайлас. История Бартрама-Хо"

Автор книги: Джозеф Шеридан Ле Фаню

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

Глава XI
Леди Ноуллз видит лицо

Возможно, скажи мадам: «Прекрасно – дайте, прошу, поспать», – она вышла бы из затруднения. Но, играя расслабленность до дремоты, она не могла говорить связно; впрочем, не годилось и силой удерживать одеяло на голове. Присутствие духа покинуло мадам – и кузина Моника сорвала покров. Едва кузина разглядела профиль страдалицы, как добродушное лицо ее вытянулось и потемнело от изумления, даже потрясения. Выпрямившись у кровати – уголки ее плотно сжатых губ, выражая омерзение и возмущение, опустились, – она неотрывно смотрела на больную.

– Значит, это мадам де Ларужьер? – наконец воскликнула леди Ноуллз с высокомерным презрением.

Кажется, никогда я не видела, чтобы кто-то был настолько шокирован.

Мадам села, совершенно пунцовая. Ничего удивительного – так плотно закутаться в одеяло! Она не смотрела на леди Ноуллз, но устремила взгляд прямо перед собой и в пол – чудовищно мрачный взгляд.

Я очень испугалась, я чувствовала, что вот-вот расплачусь.

– Значит, мадемуазель стала замужней женщиной с тех пор, как я в последний раз имела честь видеть ее? Поэтому-то новое имя мадемуазель мне ни о чем не сказало.

– Да, я замужем, леди Ноуллз, все, кто меня знает, я думаля, слишали… Очень достойный брак, принимая во внимание мое положение. Нет необходимости далее слюжить в гувернантках. В этом ничего плохого, надеюсь?

– Надеюсь, нет, – сухо произнесла чуть побледневшая леди Ноуллз, все еще глядя с брезгливым изумлением на красное, до края парика на лбу, лицо гувернантки, которая по-прежнему, в замешательстве, мрачно высматривала что-то перед собой на полу.

– Я полагаю, вы все убедительно объяснили мистеру Руфину, в чьем доме я вас нахожу? – спросила кузина Моника.

– Да, разюмееться… все, что его интересовало… хотя, в сущности, нечего объяснять. Я готова ответить на любой вопрос. Пускай мистер Руфин спрашивает.

– Прекрасно, мадемуазель.

– Мадам – с вашего позволения.

– Забыла. Мадам… Я осведомлю его обо всем.

Мадам устремила на леди Ноуллз злобный взгляд и криво усмехнулась – с затаенным презрением.

– Мне нечего скривать. Я всегда испольняля свои обязанности. О, какая сцена неизвестно из-за чего! Прекрасное лекарство для больной… ma foi! Очень признательна за вашу заботу.

– Насколько я вижу, мадемуазель… мадам, я хочу сказать… в лекарствах вы не нуждаетесь. Ваши ухо и голова, кажется, не беспокоят вас в настоящее время. Я думаю, ссылку на боли нужно отбросить.

Леди Ноуллз говорила теперь на французском.

– Миледи отвлекля меня на миг, но я страдаю чьюдовищно. Конечно, я всего лишь бедная гувернантка, а таким болеть не полягается, по крайней мере, не полягается обнаруживать свои страдания. Нам позволено умереть, но – не болеть.

– Пойдемте, Мод, дорогая, дадим больной покой и предоставим действовать природе. Я думаю, больная сейчас не нуждается в моем хлороформе и опии.

– Миледи сама способна поднять с постели и сильнейшим образом воздействует на ухо. Но я тем не менее желяю и смогля бы уснуть в тишине – с позволения миледи.

– Пойдемте, дорогая, – сказала леди Ноуллз, больше не глядя в мрачно ухмылявшееся лицо. – Оставим вашу учительницу исцеляться привычными ей средствами. – Несколько резко прикрыв за нами обеими дверь, леди Ноуллз обратилась ко мне: – Дорогая, у нее ужасно пахнет бренди… Она пьет?

Мой вид, несомненно, выражал крайнее изумление, ведь я никак не могла поверить в приписываемое мадам пьянство.

– О маленькая простушка! – воскликнула кузина Моника, с улыбкой взглянув на меня и быстро поцеловав в щеку. – Пьющей леди не было места в вашем представлении о мироздании! Но с возрастом мы многое узнаем. Давайте выпьем по чашке чая в моей комнате, джентльмены, наверное, уже удалились, каждый к себе.

Я конечно же согласилась, и мы пили чай, уютно расположившись в ее спальне возле камина.

– Как давно у вас эта женщина? – неожиданно спросила кузина Моника, выдержав, по ее мнению, должную паузу.

– С начала февраля… уже почти десять месяцев.

– И кто прислал ее?

– Я не знаю. Папа так мало говорит мне, он сам, наверное, все устроил.

Кузина Моника звучно сомкнула губы и кивнула, переведя хмурый взгляд на каминную решетку.

– Очень странно! – сказала она. – И как люди могут быть такими глупцами! – Кузина помолчала. – А эта женщина – она вам нравится?

– Да… то есть я к ней привыкла… Вы не скажете? Вообще-то я боюсь ее. У нее нет умысла пугать меня, я уверена, но я ее очень боюсь.

– Она не бьет вас? – спросила кузина Моника. Лицо ее выдавало закипавшую в ней ярость, что меня еще больше расположило к кузине.

– О нет!

– Не обращается с вами жестоко?

– Нет.

– Можете поклясться, Мод?

– Да.

– Что бы вы ни открыли мне, я ей не передам, я только хочу все знать, чтобы пресечь непозволительное.

– Я вам очень благодарна, кузина Моника, но это действительно так – она не обращается со мною жестоко.

– Дитя, она не угрожает вам?

– Нет… не угрожает.

– Но как же – право слово, не понимаю – как она вас пугает?

– Ну… мне стыдно говорить вам, вы посмеетесь… и я не могу утверждать, что она намеренно пугает меня… однако в ней – не правда ли – есть что-то от привидения?

– От привидения!.. Не знаю, но что-то дьявольское в ней точно есть – я хочу сказать, что-то жуликоватое. И я убеждена, что простуда и боли – выдумка; она притворилась больной, чтобы со мной не встречаться.

Мне было ясно, что нелестное мнение кузины Моники о мадам связано с какими-то относившимися к прошлому событиями, о которых кузина не собиралась рассказывать.

– Вы знали мадам прежде? – спросила я. – Кто она?

– Она утверждает, что она мадам де Ларужьер, и французским оборотом сама себя характеризует^{17}, – ответила леди Ноуллз со смехом, впрочем, скрывая, как мне показалось, некоторое замешательство.

– О дорогая кузина Моника, скажите, она… она очень скверная? Я так боюсь ее!

– Откуда я знаю, Мод? Но мне памятно ее лицо, и она мне не нравится. Можете рассчитывать – я непременно поговорю о ней с вашим отцом завтра утром, но, дорогая, не задавайте больше вопросов, мне особенно сказать нечего, и я о ней говорить не желаю – вот так!

Кузина Моника рассмеялась, потрепала меня по щеке, а потом поцеловала.

– Ну скажите об одном только…

– Ну не скажу… ни об одном, ни о другом – ни о чем, маленькая любопытная леди. Дело в том, что рассказывать почти нечего, и я намерена вести разговор с вашим отцом, а он, думаю, поступит надлежащим образом. Поэтому больше не спрашивайте меня о ней, давайте поговорим о приятном!

Какое-то непередаваемое обаяние было в кузине. Несмотря на годы, она казалась мне удивительно молодой в сравнении с медлительными, безупречно воспитанными юными леди, с которыми я знакомилась, изредка отправляясь в гости к соседям. Я уже не смущалась и доверяла ей полностью.

– Вы многое знаете о мадам, кузина Моника, но не хотите открыть.

– Открыла бы с превеликим удовольствием, будь я вправе, маленькая вы плутишка. Но, в конце концов, я ведь не говорила, знаю я о ней или нет и что знаю. А вот вы уверяете, будто в ней есть что-то от привидения, – разъясните!

Я подробно пересказала все случаи, а кузина Моника не только не посмеялась надо мной, но слушала с необыкновенной серьезностью.

– Она часто получает и отправляет письма?

Я замечала, как она писала письма, и предполагала, что и ей приходит достаточно, хотя могла точно припомнить всего два-три.

– А вы – Мэри Куинс? – обратилась леди Ноуллз к Мэри, которая, войдя в спальню гостьи, опускала шторы.

Горничная повернулась и присела в реверансе.

– Вы служите моей маленькой кузине, мисс Руфин, – так ведь?

– Да, мэм, – ответила самым вежливым тоном Мэри.

– Кто-нибудь спит в ее комнате?

– Да, я, мэм, если вам будет угодно.

– И больше никто?

– Нет, мэм, если вам будет угодно.

– А гувернантка – иногда?..

– Нет, мэм, если вам будет угодно.

– Никогда? Это так, моя дорогая? – Леди Ноуллз переадресовала вопрос мне.

– О нет, никогда, – ответила я.

Кузина с серьезным видом размышляла, не отводя встревоженного взгляда от каминной решетки. Потом помешала, чай и отпила, все еще глядя на веселое пламя.

– Мне нравится ваше лицо, Мэри Куинс, я уверена, вы добрая натура, – сказала она, вдруг обернувшись к горничной и приятно улыбнувшись ей. – Счастье, что она служит вам, моя дорогая. И, интересно, Остин уже улегся в постель?

– Я думаю, нет. Я уверена, что папа в библиотеке или в своей комнате… Он часто читает, молится в уединении, ночью, и… и не любит, чтобы его беспокоили.

– Нет, нет, конечно… Подождем до утра!

Леди Ноуллз, как мне показалось, что-то обдумывала.

– Значит, вы боитесь призраков, моя дорогая, – наконец промолвила она с мимолетной улыбкой, обернувшись ко мне. – Но я бы… я бы знала, что делать. Я бы, оставшись в спальне с доброй Мэри Куинс и готовясь ко сну, расшевелила дрова в камине, чтобы огонь был ярок, и заперла бы дверь. Вам ясно, Мэри Куинс? Заперла бы дверь и держала бы свечу всю ночь зажженной. Вы будете к ней очень внимательны, Мэри Куинс, – да? Она не слишком крепкого здоровья, ей следует беречь нервы. Поэтому рано отправляйтесь в постель и не оставляйте ее одну – вам ясно? И… и запирайте дверь, Мэри Куинс. Я буду присылать маленькие рождественские посылочки моей кузине и не забуду о вас. Спокойной ночи!

Поблагодарив леди Ноуллз учтивым реверансом, Мэри быстро покинула комнату.

Глава XII
Любопытный разговор

Мы выпили еще по чашке чаю, немного помолчали.

– Нам не следует говорить сейчас о привидениях. Вы – суеверная маленькая леди, и пугаться вам ни к чему.

Кузина Моника опять замолчала, взгляд ее между тем быстро обежал комнату и задержался на маленьком овальном портрете, прелестном, колоритном, во французском стиле, – портрете, изображавшем хорошенького мальчика с роскошными золотистыми волосами, большими нежными глазами, тонкими чертами и с каким-то необыкновенно робким выражением лица.

– Удивительно, я помню этот чудесный портрет издавна. Кажется, с самого детства. Но платье, прическа настолько старомодные, что я нигде подобных не видела. Мне сейчас сорок девять. О да, конечно, его писали задолго до того, как я появилась на свет. Какой странный прехорошенький мальчик… таинственный незнакомец. Интересно, был ли правдив портрет? Какие роскошные золотистые волосы! Прекрасная работа… Французский мастер, наверное. И кто же он, этот мальчик?

– Я не знаю. Наверное, кто-то из прошлого столетия. Но внизу есть портрет, о котором я очень хотела бы вас расспросить.

– Да? – пробормотала леди Ноуллз, все еще задумчиво глядя на изображение.

– Портрет – в полный рост – дяди Сайласа. Я хотела бы расспросить вас о нем.

При упоминании этого имени кузина так неожиданно обратила ко мне взгляд, да такой странный, что я вздрогнула.

– Портрет вашего дяди Сайласа, дорогая? Поразительно, но именно о нем я и думала. – Она коротко рассмеялась. – А может, этот мальчик и есть он? – Энергичная кузина тут же вскочила на стул со свечой в руке и тщательно осмотрела портрет, пытаясь отыскать имя или же дату. – Возможно, на обороте? – проговорила кузина.

Она сняла портрет. И действительно, на обороте – не рисунка, но столь же изящной, потускневшей от времени деревянной рамки – мы с трудом различили сделанную чернилами надпись… округлые буквы с наклоном:

Сайлас Эйлмер Руфин. Восьми лет от роду. Мая 15 в году 1779

– Очень странно, что мне не говорили… что я не помнила, чей это портрет. Наверное, если бы говорили, я б не забыла. Но портрет я видела, я почти уверена. Какое неповторимое детское личико!

И кузина склонилась над портретом, освещенным с двух сторон свечами. Заслонившись рукой, она будто пыталась прочесть тайну прелестного лица, на котором еще только проступал будущий характер.

Тайна, наверное, не поддавалась разгадке, ведь кузина, хотя и не сразу, подняла голову, все еще не отводя глаз от детского личика, и вздохнула.

– Необыкновенное лицо, – проговорила она мягко – как говорят глядя в гроб. – Но не лучше ли вернуть портрет на место?

И изящная миниатюра в овальной рамке – бледный непостижимый сфинкс с чудесными золотистыми волосами и большими глазами – заняла свое место на стене. Дитя прекрасное… дитя funeste[24]24
  Роковое (фр.).


[Закрыть] будто многозначительно улыбалось, потешаясь над нашими домыслами.

– Лицо на большом портрете тоже совершенно необыкновенное… даже, наверное, необыкновеннее этого… и красивее. Здесь – хрупкое дитя, но там, на портрете, лицо такое мужественное, хотя тонкое, прекрасное. Дядя всегда казался мне загадочным героем, но никто в доме не хочет рассказать о нем, и я только фантазирую и задаюсь вопросами.

– Не одну вас заставил он задаваться вопросами, моя дорогая Мод. Не знаю, что о нем думать. Он вроде кумира для вашего отца, и, однако, ваш отец, кажется, не многим помогает ему. Он был исключительно одаренным человеком и так же исключительно неудачливым, в остальном он не загадка и не герой. Совсем не много сверхлюдей… на земных дорогах.

– Вы должны рассказать мне о нем все, что знаете, кузина Моника. Пожалуйста, не отказывайте на этот раз!

– Но зачем вам это? Вы не услышите ничего приятного.

– Вот поэтому мне и хочется услышать его историю. Просто приятная, она была бы банальной. Я люблю слушать о приключениях, опасностях, несчастьях и, главное, люблю тайну. Папа ни за что не расскажет, да я и не осмелюсь просить – не потому, что он недобрый, нет, но я отчего-то боюсь. Миссис Раск, Мэри Куинс тоже не говорят, хотя, подозреваю, многое знают.

– Право, не вижу, дорогая, хорошего в том, чтобы вы узнали эту историю, но и большой беды – тоже.

– Да, совершенно верно… что за беда, если я узнаю… ведь я должна узнать историю когда-нибудь, и лучше сейчас и от вас, чем, возможно, от человека постороннего и не столь благосклонно настроенного.

– О мудрая маленькая леди! В самом деле, это разумно.

И мы опять наполнили чашки. С удовольствием попивали мы свой чай у камина, и леди Ноуллз рассказывала, а ее выразительное лицо по ходу странного рассказа непрестанно менялось.

– Не много, в сущности, я расскажу. Ваш дядя Сайлас жив – вы знаете?

– Да. Он живет в Дербишире.

– Значит, вы, плутишка, все-таки кое-что о нем знаете! Но не важно. Вам известно, как богат ваш отец, доход же Сайласа, младшего сына в семье, составлял чуть больше тысячи в год. Не играй он и не поторопись с женитьбой, денег ему хватало бы – порой младшие сыновья герцогов имеют меньше. Но он был mauvais sujet[25]25
  Шалопай (фр.).


[Закрыть] – вы догадываетесь, что это значит. Я не хочу злословить о нем… не хочу говорить больше того, что знаю, но он, думаю, любил удовольствия, – впрочем, как все молодые люди. Он играл, постоянно проигрывал, и ваш отец длительное время оплачивал громадные долги Сайласа. Я убеждена, что он действительно был крайне расточительным и испорченным молодым человеком и, думаю, он не станет теперь отрицать этого, ведь, говорят, он желал бы, будь это в его силах, исправить прошлое.

Я смотрела на портрет – на задумчивого мальчика восьми лет от роду, который несколько весен спустя сделался «крайне расточительным и испорченным молодым человеком», а теперь уже старик и живет страдальцем, изгоем. Смотрела и удивлялась: из какого же крохотного семечка произрастает болиголов и как микроскопично начало Царства Божьего или же греха в человеческом сердце.

– Остин, ваш отец, был к нему очень добр… очень. Но потом – а вы ведь знаете, папа – чудак, да-да, дорогая, чудак, хотя, возможно, вам никто этого не говорил, – Остин не смог простить ему женитьбы. Вашему отцу, я думаю, было больше известно об этой леди, чем мне, я была молода тогда. Ходили разные слухи, и все – неприятные. Леди не посещали, и на какое-то время установилось полное отчуждение между вашим отцом и дядей Сайласом. А помирил их, как ни странно, случай, который, казалось, должен был бы их развести окончательно. Вы не слышали ничего… ничего особенно поразительного в связи с вашим дядей?

– Нет, никогда. Они не говорят мне, но, я уверена, знают… Продолжайте, прошу вас.

– Хорошо, Мод, раз уж я начала, то расскажу историю до конца, хотя, возможно, лучше бы не рассказывать. Это был скандал, то есть ужасный скандал – его заподозрили в убийстве.

Я изумленно посмотрела на кузину, потом – на мальчика с портрета в овальной рамке, такого благородного, такого прекрасного… funeste.

– Да, дорогая, – сказала она, проследив глазами за моим взглядом, – кто бы подумал, что на него когда-нибудь может пасть столь чудовищное подозрение.

– Негодяи! Дядя Сайлас конечно же не виновен? – наконец выговорила я.

– Конечно, моя дорогая, – сказала кузина Моника со странным выражением на лице, – но, знаете ли, есть подозрения, порочащие не меньше самого преступления, а джентльмены в графстве были склонны подозревать его. Они его недолюбливали. Политические взгляды вашего дяди их раздражали. А он возмущался их отношением к его супруге – хотя на самом деле, мне кажется, Сайлас совершенно с ней не считался… Он досаждал им всем, сколько мог. Ваш папа очень гордится своей фамилией и никогда ни в коей мере не подозревал вашего дядю.

– Конечно нет! – с горячностью воскликнула я.

– Так, Мод Руфин, так, – произнесла кузина Моника с мимолетной грустной улыбкой и кивнула. – Ваш папа, как вы догадываетесь, был очень разгневан.

– Еще бы он не разгневался! – вырвалось у меня.

– Но вы не можете вообразить, моя дорогая, как он разгневался. Он дал распоряжение адвокату предъявить иск всем без исключения, кто дурно отзывался о вашем дяде. Законоведы отказались слушать дела. Тогда ваш дядя, со своей стороны, попробовал настаивать – но безуспешно. Он жестоко страдал от унижения, и ваш отец отправился к министру, добивался должности лорда-наместника для брата… или какой-то подобной. У вашего папы были большие связи в правящих кругах, помимо власти в своем графстве он тогда представлял два города в парламенте. Но министр опасался предпринять такой шаг, недоброе мнение о вашем дяде разделяли слишком уж многие. Дяде предложили службу в колониях, о чем ваш отец не желал и слышать. Это была бы, как вы понимаете, ссылка. Чтобы уладить вопрос, теперь уже вашему отцу предложили звание пэра; он не принял предложение и порвал с партией. Если не брать во внимание сказанное – а все делалось, как вы понимаете, чтобы поддержать честь семьи, – я не думаю, что ваш отец, учитывая его огромное состояние, много постарался для Сайласа. До женитьбы Сайласа ваш отец отличался терпимостью, но тогда, по словам старой миссис Эйлмер, дал обещание: впредь Сайлас не будет получать больше пяти сотен в год – какие ваш отец, кажется, сохраняет ему и поныне. Ваш отец также разрешил Сайласу остаться в поместье, однако, я слышала, там полное запустение.

– Вы живете в том же графстве – вы бывали у него в недавнее время, кузина Моника?

– Нет, в недавнее – нет, – сказала кузина Моника с рассеянным видом.

Глава XIII
Что случилось до и после завтрака

На другой день рано утром я отправилась поглядеть на любимый портрет, изображавший в полный рост мужчину в сюртуке коричневого цвета и высоких сапогах с отворотами. Извлечения из темной и эксцентричной биографии, сообщенные кузиной Моникой, хоть и были скупы, все для меня изменили. Душа вселилась в волшебную форму. Истина прошла рядом, неся свой неугасимый светильник, и на мгновение печальный свет пал на загадочное лицо.

Здесь стоял roué[26]26
  Повеса (фр.).


[Закрыть]… дуэлянт, но при всех провинностях он виделся мне героем! В больших темных глазах таилась глубокая исступленная страсть, отмеченная несчастливой звездой. Изысканный, но твердый абрис рта изобличал отважного паладина^{18}, который с оружием в руках – пусть в одиночку – проложит себе дорогу среди вельможного воинства и в очищающей битве восстановит честь Руфинов. Чуть насмешливо раздутые нервные ноздри для меня означали вызов умнейшего человека своему окружению; этот вызов настроил против Сайласа Руфина земельную олигархию графства, ответившую смельчаку чудовищной клеветой. В трепещущих крыльях тонкого носа, в изгибе бровей и губ был также холод презрения. Я увидела человека и выпавший ему жребий – увидела расточителя, героя, мученика. Я вглядывалась в портрет с девичьим любопытством и восхищением. Разные чувства переполняли меня – гнев, жалость… и надежда. Возможно, когда-нибудь я смогу словом или поступком помочь восстановлению доброго имени этого блестящего романтического страдальца. Меня, как Жанну д’Арк, охватил порыв, ведомый, я думаю, многим девушкам в мои годы. Но тогда я даже не представляла, насколько тесно и каким непостижимым образом судьба моего дяди однажды переплетется с моей.

От размышлений меня отвлек голос капитана Оукли. Капитан заглядывал в раскрытое солнечным утром окно, облокотившись на подоконник и приветственно подняв кепи в руке. Он улыбался.

– Доброе утро, мисс Руфин! Восхитительнейшее старинное поместье! Подходящие декорации для романтической истории – этот лес и этот прекрасный дом. Я на самом деле люблю такие дома – в простом черно-белом стиле – чудесные образчики старины^{19}. Между прочим, вчера вы отнеслись к нам скверно… да, клянусь, очень скверно – убежать и пить чай, уединившись с леди Ноуллз, она ведь призналась. Я… я не должен бы вам говорить, но до чего же я рассердился – памятуя, как непродолжительно время, которым я располагаю.

Я была застенчивой провинциальной девушкой, но не глупышкой. Я сознавала: я – наследница, кое-что значу. Я не была тщеславной, но, думаю, это сознание вселяло в меня какое-то чувство уверенности, наделяло способностью владеть собой; впрочем, возможно, именно поэтому я могла показаться высокомерной или же простодушной. Вероятно, мой без опаски устремленный на него взгляд выражал вопрос, потому что капитан принялся объяснять:

– Уверяю вас, мисс Руфин, со всей серьезностью: нам вас очень недоставало.

Он ненадолго замолчал, а я – о, как простушка! – опустила глаза и покраснела.

– Я собирался уехать сегодня, отпуск, к моему великому огорчению, истекает… Это действительно огорчительно. Но не знаю, позволит ли тетушка Ноуллз уехать.

– Я? Конечно, мой дорогой Чарли. Я совершенно в вас не нуждаюсь, – послышался живой голос леди Ноуллз – из открытого рядом другого окна. – И что это вы, дорогой, вообразили?

Окно захлопнулось.

– Она такая чудачка, бедная старая тетушка Ноуллз, – пробормотал молодой человек, ничуть не смутившись, и рассмеялся. – Никогда не могу угадать, чего она хочет и как доставить ей удовольствие. Но она – само добродушие, а когда на светский сезон она перебирается в город – впрочем, не ежегодно, – ее дом – один из самых веселых, вам даже трудно представить…

Тут его опять прервали – отворилась дверь, и вошла леди Ноуллз.

– К тому же, Чарлз, – продолжила она свою реплику из соседнего окна, – вам не следует забывать про визит к Снодхерстам, вы их уведомили, и у вас остается всего лить сегодняшний вечер и завтрашний день. А вы только и думаете об охоте – я же слышала, как вы договаривались с егерем. Он егерь, не правда ли, Мод, – тот смуглый человек с большими бакенбардами и в крагах. Мне очень жаль, но я должна сорвать вам охоту, ведь вас ждут у Снодхерстов, Чарли. И потом, вам не кажется, что открытое окно повредит мисс Руфин? Мод, моя дорогая, воздух слишком свеж. Закройте окно, Чарлз, и лучше попросите, чтобы после завтрака послали в город за экипажем. Дорогая, пойдемте, – обратилась она ко мне. – Не к завтраку ли звонят? Почему ваш папа не заведет гонг – так трудно отличить один звонок от другого!

Я заметила, что капитан Оукли задержался ради моего взгляда, но я на него не взглянула и, улыбаясь, вышла из комнаты вместе с кузиной Моникой. Шла, а про себя удивлялась: почему это все старые леди такие ворчливые?

В холле кузина с неожиданно добродушным видом сказала:

– Не позволяйте никаких ухаживаний, моя дорогая, – у Чарлза Оукли ни гинеи, наследница его бы очень устроила. Конечно, он присматривается. Нет, Чарлз не глуп, и я порадуюсь его удачной женитьбе, потому что, думаю, иначе он свои дела не поправит. Но он иногда бывает невыносимо развязен.

Я была восторженной читательницей «альбомов», «сувениров», «кипсеков»^{20} и всех многочисленных подарочных изданий, ежегодно наводнявших Англию под Рождество, – роскошный переплет, изобилие чудесных гравюр… Изящные безделицы, которыми тогда тешилось юношество, жаждавшее духовной пиши. Все это и формировало мой ум. Я сама завела маленький альбом, украшенный россыпью мыслей, наблюдениями, какие я записывала подходящим слогом. Много позже, переворачивая поблекшие страницы стихов и прозы, я наткнулась на помеченные этим днем мудрые раздумья; под ними стояло мое имя.

«Не живет ли в женском сердце неискоренимая ревность, которая, разжигая страсть юных, побуждает к советам старых? Не зависть ли (Небесам ведомо, насколько теснимую сожалением) испытывает старость… из-за чувств, которые она уже не в силах пробудить, а возможно, – и пережить? И не вздыхает ли в свой черед юность из зависти к силе, способной губить? – Мод Эйлмер Руфин».

– Он и не ухаживал за мной, – ответила я довольно резко. – Мне он совсем не кажется развязным, а вообще мне безразлично, уедет он или останется.

Кузина Моника взглянула на меня со своей обычной насмешливой улыбкой и расхохоталась.

– Когда-нибудь вы, дорогая Мод, лучше узнаете этих лондонских денди. Они превосходны, но они любят деньги… не накапливать, разумеется. Любят деньги и знают их власть.

За завтраком отец объяснил капитану Оукли, где поохотиться: если желает, то может поехать – это полчаса верхом – в Дилсфорд, может сам выбрать собак и найдет свору еще до полудня на месте.

Капитан лукаво улыбнулся мне и поглядел на тетушку. Наступила напряженная пауза. Я старалась, чтобы никто не заметил моего особого интереса к теме, но что с того… Кузина Моника была непреклонна.

– Охота, травля, ловля – вздор! Вы понимаете, Чарли, мой дорогой, об этом нечего и помышлять. Он уезжает в Снодхерст сегодня днем, он не может, – обращалась кузина Моника то к племяннику, то к моему отцу, – вы же понимаете, Чарлз! Не поехать он не может, иначе он допустил бы крайнюю грубость, причем винили бы и меня… Он должен ехать и сдержать обещание.

С вежливым сожалением папа принял отказ и выразил надежду на будущий благоприятный случай.

– О, это вы предоставьте мне. Когда капитан понадобится, только дайте знать, и я пришлю или привезу его, если позволите. Я всегда знаю, где найти его, – верно, Чарли? Мы будем очень рады.

Влияние тетушки на племянника было безграничным, ведь она часто помогала ему значительными суммами, и он, кроме того, рассчитывал на ее завещание. Я, ничего не знавшая об этих причинах, возмущалась его покорностью, а деспотизм кузины Моники вызывал у меня отвращение.

Как только капитан покинул комнату, леди Ноуллз, не обращая на меня внимания, торопливо обернулась к папе:

– Никогда больше не пускайте этого молодого человека в свой дом. Сегодня утром я застала его произносящим речи перед малышкой Мод. У него и двух пенсов нет за душой – поразительное бесстыдство!

– И какие комплименты ты слышала, Мод? – поинтересовался у меня отец.

Я рассердилась и поэтому отвечала смело:

– Его похвалы предназначались не мне – он хвалил дом.

– Как же иначе? Конечно, он полюбил дом, – вмешалась кузина Моника. И продекламировала:

 
Вдовьи владенья – вот где он
Опустился, крылатый стрелок, Купидон.
 

– Ну-ка, ну-ка, мне не совсем ясно, – хитро проговорил мой отец.

– Неужели, Остин? Чарли – мой племянник, забыли?

– Вот теперь вспомнил, – сказал отец.

– А какой еще может быть интерес у настоящей вдовы, кроме одного – вас самих с Мод? Я желаю Чарли счастья, но он не получит мою маленькую кузину и ее наследство в свой пустой карман! Нельзя этого допустить! И здесь еще одна причина, Остин, почему вам необходимо жениться. Вы ничего не смыслите в таких делах, а умная женщина сразу бы все разглядела и предотвратила несчастье.

– Да, умная бы сумела… – согласился отец со своим мрачным, озадачивающим видом. – Мод, ты должна попытаться стать умной женщиной.

– Станет… в свое время, но оно еще не пришло. А я повторяю вам, Остин Руфин: если вы не осмотритесь и не женитесь на ком-нибудь, кто-нибудь, весьма вероятно, женит вас на себе.

– Вы, Моника, всегда прорицали, но в данном случае я в полном недоумении, – сказал отец.

– Акулы снуют вокруг вас – с хищными глазами и прожорливой пастью. А вы как раз достигли возраста, когда мужчин проглатывают живьем, как Иону^{21}.

– Благодарствую за сравнение, но это был несчастливый союз – даже для рыбы. И срок ему был – несколько дней. Я не доверюсь… Да и нет никого, кто бы толкнул меня в пасть чудовища, сам я прыгать туда не намерен; наконец, чудовища никакого нет, Моника.

– А вот в этом я не уверена.

– Но я совершенно уверен, – сказал отец сухо. – Вы забыли, как я стар, как давно живу один, с малышкою Мод. – Он улыбнулся, провел рукой по моим волосам и, как мне показалось, вздохнул.

– Годы не помеха, чтобы делать глупости… – начала леди Ноуллз.

– Или – говорить глупости, Моника. Разговор зашел слишком уж далеко. Разве вы не видите, что ваши шутки напугали малышку Мод?

Да, я действительно испугалась, но не могла понять, как он догадался.

– Полный сил или немощный, в здравом уме или в безумии, я никогда не женюсь, поэтому – прочь эту мысль.

Его слова были обращены скорее ко мне, чем к леди Ноуллз, которая, с чуть насмешливой улыбкой, взглянула на меня и сказала:

– Мод, возможно, вы правы, приобрести мачеху – рискованный шаг, лучше бы я прежде спросила у вас, что вы об этом думаете, и… право слово, – продолжала она весело и добродушно, видя, как мои глаза, не знаю по какой причине, вдруг наполнились слезами, – право слово, я больше никогда не посоветую вашему папе жениться, прежде чем не поинтересуюсь у вас, хотите ли этого брака вы.

Это была большая уступка леди Ноуллз, склонной навязывать советы друзьям и руководить ими.

– Я очень доверяю инстинкту. Я считаю, Остин, что инстинкт надежнее разума, но вы с Мод, полагаясь на разум, восстаете против меня, хотя, знаю, и разум на моей стороне.

Отец ответил ей суровой улыбкой, тогда кузина Моника поцеловала меня и сказала:

– Я так давно сама себе госпожа, что иногда забываю о вещах, называемых «страхом» и «ревностью». Вы отправляетесь к своей гувернантке, Мод?