Текст книги "Дядя Сайлас. История Бартрама-Хо"

Автор книги: Джозеф Шеридан Ле Фаню

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

Глава XXXIII
Уиндмиллский лес

Мне недостало времени удовлетворить любопытство, пройдя по старому величественному дому, – Милли уже тянула меня в «ежевичный дол», и я смогла увидеть не больше того, что открывалось взгляду на пути из моей комнаты и обратно.

Полному разрушению дома воспрепятствовал мой дорогой отец: кровля, окна, каменная кладка стен, деревянная отделка – все постоянно чинилось. Но помимо ветшания всюду были следы бедности и запустения, вызывавшие у меня горечь. Несомненно, лишь ничтожно малая часть дома оставалась жилой, длинные коридоры и галереи тянулись пыльные, безмолвные, пересекались другими коридорами и галереями – их отдаленные темные своды пробуждали чувство гнетущей тоски. Это было одно из тех громадных сооружений, в каких можно легко заблудиться… Сладостная дрожь прошла по мне, когда я подумала: как же оно, должно быть, похоже на ту, описанную миссис Радклиф, восхитительную, окруженную угрюмым лесом старинную обитель, где среди молчаливых лестниц, сумрачных переходов, длинных анфилад величественных, но пустынных комнат семья де ла Мот нашла свое печальное убежище^{43}.

Нам с кузиной Милли, однако, предстояло блуждать под открытым небом, и несколькими коридорами она вывела меня к двери на заросшую террасу. Мы спустились с террасы по широкой лестнице. И двинулись дальше, ступая по невысокой траве под старыми деревьями. Милли, обнаруживая прекрасное расположение духа, болтая без умолку, вышагивала в своем куцем платьице, ботинках землекопа и видавшей виды шляпке, с палкой в руке и без перчаток. Она удивила меня своими речами, которые, мне казалось, очень бы подошли школяру, вспоминающему о веселых каникулах; порой она употребляла словечки, над которыми я, не в силах сдержаться, открыто смеялась, что ей, по-видимому, совсем не нравилось.

Она хвасталась тем, как далеко прыгает, как «закидывает снежками парней» зимой, и сообщила, что может проскользить по льду на две своих палки дальше, чем Бриддлз, пастух.

Подобными рассказами она меня и развлекала.

Поместье было восхитительно диким. Мы вошли в огромный парк, где чередовались, радуя глаз, низины и горки, где по склонам, по равнинным участкам стояли могучие деревья – то плотными купами, то расступаясь. И вот наконец мы спустились в глубокую живописнейшую лощину: серые камни проглядывали меж папоротников и цветов, уступы по ее склону, покрытые мягкой травой, темнели под серебряными стволами берез, красневшим шиповником и дубами – здесь в туманные ночи король эльфов с дочерьми, наверное, скользили на воздушных конях.

И этот прелестный дол скрывал в своей глубине кусты ежевики, подобных которым по красоте я не видела, – со сказочно крупными ягодами. Срывая ягоды, отдавшись непринужденному разговору, мы наслаждались прогулкой.

Вначале меня только забавляли нелепые манеры и речи Милли, которые я не смогу изобразить правдиво просто потому, что время стерло из памяти много подробностей. Впрочем, ее нелепость была неописуемой – я почти беспрерывно боролась со смехом.

За бурлеском, однако, я увидела драму.

Это создание, образованное не больше коровницы, обладало – как я постепенно поняла – врожденной одаренностью, которую следовало бы развить. У Милли был мелодичный голос и удивительно тонкий слух; она, несомненно, намного превосходила меня в рисовании. Словом, оказалась необычайно талантливой.

Бедная Милли и думать не желала о книгах – за всю жизнь она справилась едва ли с тремя. Одной из них, над которой она привычно зевала, вздыхала, в которую всматривалась с утомленным видом по часу каждое воскресенье, подчиняясь требованиям Хозяина, были проповеди – внушительный том времен начала правления Георга III^{44}. Скучнее собрания не найти. Не думаю, что она читала еще что-нибудь, но была в десять раз сообразительнее половины пользующихся библиотекой юных леди, которых встречали и вы и я. Мне предстояло провести долгие месяцы в Бартраме-Хо, я узнала от Милли – да и прежде слышала, – на какое уединение обречена круглый год, и я поддалась нелепому страху, что невольно усвою ее чудовищный диалект, а затем обращусь в некое ее подобие. Поэтому я решила сделать для нее все, что могла: обучить всему, что знала сама, если она согласится, и понемногу, если это будет возможным, привить бедняжке правильную речь и приличные, как выражаются в пансионах, манеры.

Но вернусь к нашей прогулке в Бартрам-Чейз, или на Ловлю, как называлось то место. Нельзя, разумеется, бесконечно лакомиться ежевикой – спустя какое-то время мы двинулись дальше этим прелестным долом; он спускался в широкую лесистую котловину, замыкаемую разорванным кольцом гор, то отступавших, образуя своего рода заливы, то выдававшихся мысами, на которых темнели деревья.

Там, где узкий дол нисходил, расширяясь в котловину, его пересекал высокий дощатый забор, обветшавший на вид, но все еще крепкий.

В заборе виднелась калитка, грубо сколоченная, но такая же крепкая; подойдя ближе, мы увидели возле нее девушку – она стояла, прислонясь к толстому столбу-опоре и положив руку на верхний край калитки.

Роста девушка была не высокого и не низкого, впрочем, выше, чем казалась издали. Тонкой талии я не разглядела. Как сажа чернели ее волосы, лоб был выпуклый, но узкий, глаза – темные, блестящие, чудесные; еще, пожалуй, хороши у нее были только зубы – ровные и очень белые. Лицо было довольно круглое, смуглое, как у цыганки, при этом настороженное и угрюмое. Она не двинулась с места, лишь с притворным равнодушием изучала нас из-под темных ресниц. Весьма живописно смотрелась она в своей запыленной красной юбке из грубой шерсти, в потрепанном, порыжевшем, когда-то бутылочно-зеленого цвета жакете с рукавами до локтя, обнажавшими ее загорелые руки.

– Чурбанова дочка, – сообщила Милли.

– Кто это – Чурбан? – спросила я.

– Мельник. Вон там… гляди. – И она указала на ветряную мельницу, венчавшую холм, что одиноким островком торчал над верхушками деревьев.

– Мельница не мелет сегодня, Красавица? – выкрикнула свое приветствие Милли.

– He-а… красавица… – мрачно ответила девушка, не шелохнувшись.

– А куда подевались приступки? – в ужасе вскричала Милли. – Их-то возле забора нету!

– Стало быть, нету, – подтвердила лесная нимфа в красной юбке и лениво улыбнулась, обнажив свои великолепные зубы.

– И кто же это наделал? – строго спросила у нее Милли.

– Не ты и не я, – ответила та.

– Это старый Чурбан, папаша твой! – распаляясь, выкрикнула Милли.

– Может, оно и так, – молвила нимфа.

– И калитка заперта?

– Заперта, – угрюмо проговорила дочка мельника, искоса бросая дерзкий взгляд на Милли.

– Где ж Чурбан?

– С той стороны где-то… откуда мне знать… – сказала угрюмая нимфа.

– А ключ где?

– Где ему, девчонка, быть, как не тут, – ответила нимфа и хлопнула рукой по карману.

– И ты смеешь задерживать нас? Отомкни калитку сейчас же, негодная! – вскричала Милли, топнув ногой.

Нимфа лишь улыбнулась зловеще.

– Отомкни калитку! Сейчас же! – продолжала кричать Милли.

– И не подумаю.

Я ожидала вспышки ярости от Милли в ответ на подобную дерзость, но моя кузина казалась удивленной и озадаченной – выходка девушки ее смутила.

– Эй, дуреха, ты не успеешь и глазом моргнуть, как я буду за забором, только вот не хочу. Что на тебя нашло? Отомкни калитку, говорю, а не то я тебе покажу!

– Оставь ее, дорогая, – вмешалась я, опасаясь, что они накинутся друг на друга. – Наверное, ей приказали не отпирать калитку. Так, любезная девушка?

– А ты, вижу, поумнее из вас двоих, – наградила она меня похвалой. – Угадала, девчонка.

– Кто тебе приказал? – потребовала ответа Милли.

– Папаша.

– Старый Чурбан! Ну, от эдакого точно расхохочешься: наш слуга – и не пускает в наш собственный лес!

– Слуга – да не твой!

– Эй, девчонка, что хочешь сказать?

– У старого Сайласа он в мельниках, а ты ни при чем тут!

Сказав это, нимфа поставила ногу на засов калитки и легко перепрыгнула через нее.

– Ты можешь так, а, кузина? – повернувшись ко мне, зашептала Милли и нетерпеливо подтолкнула меня локтем. – Хорошо бы – смогла.

– Нет, дорогая… Милли, уйдем. – Я двинулась прочь.

– Гляди, девчонка, тяжкий денек тебе выпадет, когда я Хозяину расскажу, – пригрозила Милли нимфе, стоявшей на бревне за забором и не сводившей с нас мрачного взгляда. – Мы и без тебя будем на той стороне.

– Врешь! – крикнула та.

– А чего ж не будем, негодная? – проговорила моя кузина в меньшем, чем я ожидала, гневе. Все это время я тщетно пыталась увести ее.

– Твоя подружка не из диких кошек, как ты, – вот чего! – сказала бойкая сторожиха.

– Ну перепрыгну! Ну тебя стукну! – пообещала Милли.

– А я – тебя, – ответила та, злобно мотнув головой.

– Идем, Милли, я ухожу, ты – как хочешь, – проговорила я.

– Но нельзя же нам уступать, – горячо зашептала кузина, схватив меня за руку. – И ты перепрыгнешь… и увидишь, что я с ней сделаю!

– Не перепрыгну.

– Тогда я вышибу дверь, и ты пройдешь! – вскричала Милли, толкнув тяжелым башмаком крепкий забор.

– Мяу-мяу-мя-а-а-у! – ухмыляясь, замяукала нимфа.

– А ты знаешь, кто эта леди со мной? – вдруг воскликнула Милли.

– Девчонка покрасивее тебя, – ответила сторожиха.

– Это моя кузина Мод, мисс Руфин из Ноула… она богаче самой королевы, а Хозяин – опекун у кузины, и он заставит старого Чурбана тебя образумить!

Нимфа угрюмо оглядела меня – с легким любопытством, как мне показалось.

– Погоди, заставит! – грозила Милли.

– Пойдем же, нам надо идти, – сказала я Милли и потянула ее за собой.

– Так мы пройдем наконец? – в последний раз выкрикнула свое требование Милли.

– Даже на столечко не пройдете, – отрезала сторожиха и показала на пальцах, прижав кончик большого к кончику указательного, а потом дерзко щелкнула пальцами и ухмыльнулась, открыв красивые зубы.

– Я сейчас в тебя камень брошу! – крикнула Милли.

– Проваливай, а не то – давай побросаемся, сколько ты, девчонка, захочешь. Ну, берегись! – И Красавица подняла круглый камень величиной с мяч, каким играют в крикет.

Не без труда удалось мне увести Милли, прежде чем начался бой, и я очень досадовала на себя, что не отличалась особым проворством.

– Ничего, кузина, пойдем, я знаю, где можно пробраться, – возле речки, там берег высокий, – сказала Милли. – Ну не тварь она, а?

Отступая, мы видели, как девушка не спеша направилась к ветхому, крытому соломой домишке, выглядывавшему из-за небольшого скалистого, поросшего лесом взгорья. Она крутила на пальце бечевку с ключом, который чуть не привел к баталии.

Берег речки оказался довольно высоким, мы легко обошли по нему кончавшийся тут забор и продолжили путь. Милли была, как прежде, невозмутима, а наша прогулка – вновь на редкость приятна.

Наш путь лежал вдоль реки, деревья росли все гуще, все выше, и наконец мы очутились под сводами величественного леса, а за неожиданным поворотом реки увидели живописные развалины старого моста с остатками сторожки у ворот на той стороне.

– О Милли, дорогая! – воскликнула я. – Вот чудесное место, чтобы порисовать! Мне так хочется сделать этюд.

– Точно… И нарисуй! Конечно же нарисуй! Вот камень – чистый, удобный; садись, ты выглядишь очень уставшей. Рисуй, а я посижу рядом с тобой.

– Да, Милли, я на самом деле устала, я присяду, но рисунок получится в другой раз – ведь у нас нет ни карандашей, ни бумаги. Такое красивое место, однако, нельзя пропустить – давай придем сюда завтра.

– К черту завтра! Ты сделаешь это сегодня, разрази меня гром – сделаешь. Я умираю – хочу видеть, как ты рисуешь; я принесу эти твои штуковины, в ящике у тебя найду. И попробуй только не нарисуй мне!

Глава XXXIV
Самиэль ^{45}

Напрасно я протестовала – она клялась, что по камням, недалеко от того места, где мы сидели, переберется на другой берег реки, пустится напрямик к дому и вернется с моими карандашами и альбомом через четверть часа. Она побежала со всех ног – ее престранные белые чулки и ботинки землекопа так и мелькали, – поскакала по выступавшим из воды камням, таким ненадежным; я не осмелилась по ним догонять ее и была вынуждена вернуться на «чистый, удобный» камень, сидя на котором, наслаждалась величавым лесным уединением и видом разрушенного моста. Его очертания, темные на том берегу, все больше светлели к середине реки – воздушные, высоко вознесенные над водой, – и сквозь щели обветшавшего сооружения струились солнечные лучи, а меж дремавшими вблизи от меня лесными деревьями-великанами тут и там открывались сумеречные просеки. Настоящие декорации романтической грезы.

Где, как не здесь, зачитываться германским фольклором: меж темневших стволов в глухих уголках под сводами леса мне уже чудились прелестные эльфы и мудрые карлики.

Я сидела, упиваясь уединением и фантазиями, как вдруг в низких ветвях справа послышался треск. Я разглядела коренастую фигуру в перепачканном военном мундире и широких коротких брюках, обвисших на одной ноге – она была деревянной. Человек выбрался из ветвей. Его лицо было грубым, морщинистым, темным от загара, так что казалось корой векового дуба; темные, близко посаженные глаза-бусины смотрели злобно; как сажа черные, густые волосы спускались из-под широкополой фетровой шляпы почти до плеч. Хромая, резко дергаясь, устрашающего вида человек шел ко мне, он то и дело грозно взмахивал палкой, встряхивал своими космами, словно дикий бык, готовящийся к нападению.

Я невольно вскочила в страхе и замешательстве – мне показалось, предо мной тот старик с деревянной ногой, в облике которого злой лесной дух преследовал Вольного стрелка.

А человек, приблизившись, крикнул:

– Эй! Слышь, как попала сюда?

Пыхтя, поторапливаясь, временами сердито дергая свою деревянную ногу, глубоко уходившую в мягкую почву, он еще приблизился. От этих усилий он под конец совсем разъярился, и, когда оказался рядом и встал предо мной, широкие ноздри приплюснутого носа на темном от копоти и пыли лице раздувались и дрожали, будто рыбьи жабры, – свирепее и уродливее лица невозможно было вообразить.

– Являются, када захотят, а? Потешиться им надо, и только! Кто ж такая, слышь, кто такая, спрашиваю, и какого дьявола забралась сюда в лес? Ну-ка, говори живей!

Этот широкий рот с громадными, пожелтевшими от табака зубами, злобный взгляд, зычный, режущий слух голос, хотя и устрашали, вызвали у меня чрезвычайное раздражение. Ко мне вернулось самообладание, и вместе с ним пришла смелость.

– Я – мисс Мод Руфин из Ноула. Мистер Сайлас Руфин, ваш господин, мне дядя.

– Ого-го! – воскликнул он голосом чуть добрее. – А раз Сайлас те дядюшка, ты, стало быть, не из тех, что остаются на ночку-другую, а?

Я ничего не сказала в ответ, но, рассерженная, посмотрела на него, полагаю, с заметным презрением.

– А чё тут поделываешь одна? И почем я знаю, што оно так, как говоришь? Ни Милли при те нету, ни еще кого… Но Мод – не Мод, я самому герцогу не дам ступить сюда, за забор, пока Сайлас не скажет: «Пусти!» Вот и передай Сайласу, так и так говорил Дикон Хокс, а я-то своим словам хозяин, да што там – сам ему скажу, точно, скажу. Скажу, чё толку стараться для него, надсаживаться день и ночь, ночь и день, выслеживать браконьеров, воров, цыган да всяких малых, какие тащат где чё плохо лежит, коль правил будто и нету, кто чё захочет, то и сделает. Черт, ты счастливая, што я в тя камнем не кинул, увидевши.

– Я пожалуюсь на вас дяде, – проговорила я.

– И жалуйся, только как бы не промахнулась: я чё – собак на тя спустил, чё – словом нехорошим обидел иль камнем кинул, а? Ну и жаловаться, жаловаться-то на што?

Я лишь сказала с горячностью:

– Будьте любезны, оставьте меня.

– Я ничё те против не говорю, слышь? Я те верю, ты – Мод Руфин, может, так оно, может, нет… почем мне знать… да я те верю. А хочу, штоб сказала только вот што: те Мэг калитку открыла?

Я не ответила – к моему огромному облегчению, я заметила Милли, то шагавшую, то прыгавшую по камням, кое-где выступавшим из реки.

– Здорово, Чурбан! К чему цепляешься? – крикнула она, приблизившись.

– Этот человек был чудовищно дерзок. Тебе он известен, Милли? – воскликнула я.

– Да это же Дикон Чурбан! Старый Хокс вонючий, что в жизни не мылся! Я тебе обещаю, ты, малый, узнаешь, что Хозяин думает про такие дела, ага! Уж он с тобой поговорит.

– Ничё я не сделал… и не сказал, нет, а должен бы… фахт – куда ей от него деться… не сказал плохого словечка. А кто чё мелет – меня оно во-о-он как та макушка чертополоха пугает. Но те, Милли, говорю: я положу конец кой-каким твоим проделкам, а то и воще… Ты у меня перестанешь швырять камни в скотину.

– Рассказывай, рассказывай! – вскричала Милли. – Ох, не было меня, когда ты кузину отчитывал! И жаль, Уинни нету, она б схватила тебя зубами за твой деревянный обрубок да и опрокинула б на спину!

– Ай, умница б она была, коли б на тя кинулась, – со злобной ухмылкой парировал старик.

– Брось спорить, и чтоб духу твоего тут не было! – выкрикнула она. – Не то кликну Уинни, Уинни поломает тебе твою деревянную ногу.

– Ага! Она небось умница и есть. Умница? – съязвил старик.

– Тебе не по вкусу пришлось ее озорство на прошлую Пасху, когда она тебя лапой пихнула.

– То лошадь меня лягнула, – проворчал он, кинув взгляд в мою сторону.

– Никакая не лошадь – то Уинни была… – И, повернувшись ко мне, Милли со смехом добавила: – Он неделю, как опрокинулся на спину, так и лежал, пока плотник не смастерил ему новую ногу.

– Хватит мне тут с вами дурака валять – время терять; не на того напали. Но, слышь, Сайласу я скажу.

Собравшись уходить, он взялся рукой за свою помятую широкополую шляпу, посмотрел на меня и с грубоватой почтительностью проговорил:

– До свиданьица, мисс Руфин, до свиданьица, мэм, и уж, пожалуйста, помни: я тя не хотел рассердить.

С важным видом он поковылял прочь и скоро скрылся в лесу.

– Хорошо, что он чуток напугался, а то я его таким злым и не видела – он же совсем шальной.

– Может быть, он даже не понимает, как он груб? – предположила я.

– Я его не терплю. Нам было куда лучше с беднягой Томом Драйвом, тот ни к кому не цеплялся и всегда ходил пьяный. Старина Джин – так его прозвали. Но эта скотина – ох, не терплю его! – он, кажется, приехал из Уигана; и он любой потехе помеха, а еще он колотит Мэг, ну ту, Красавицу, помнишь; если б не он – она бы пакостила вполовину меньше. Он свистит – слышишь?

Я действительно слышала свист в отдалении за деревьями.

– Не собак ли кличет? Давай забирайся сюда!

Мы взобрались на склоненный ствол гигантского орешника и, напрягая глаза, стали вглядываться в ту сторону леса, откуда ожидали появления злющей Чурбановой своры.

Тревога, впрочем, оказалась ложной.

– Вряд ли бы он такое сделал, вообще говоря, но что скотина он – это уж точно!

– А та смуглая девушка, которая не пропустила нас, – его дочь?

– Да, Мэг… Красавица – так я ее прозвала, а он у меня был Скот. Но теперь я зову его Чурбаном, а ее – всё Красавицей. Так вот.

Только мы спустились с дерева, где искали убежища, как она потребовала:

– Давай садись, сиди теперь и рисуй!

– Боюсь, у меня не получится, не сумею прямую линию провести – руки дрожат.

– Я очень хочу, Мод, чтоб получилось, – сказала она с такой мольбой в глазах, что я, учитывая путь, проделанный кузиной за моими карандашами, не посмела ее разочаровывать.

– Хорошо, Милли, попробуем, но если не получится, что ж… Садись возле меня, я объясню, почему принялась за эту часть, а не за какую-нибудь другую, ты увидишь, как я нарисую деревья, и реку, и… да, тот карандаш, пожалуйста, он даст красивый и четкий контур… Но надо начинать с начала, надо поучиться копированию рисунков, прежде чем подступаться к видам наподобие этого. Если хочешь, Милли, я согласна научить тебя всему, пусть немногому, что умею сама. Как же будет весело рисовать один и тот же пейзаж, а потом сравнивать!

Я продолжала, а Милли, счастливая, жаждавшая начать обучение, опустилась на камень возле меня в совершенном восторге; она кинулась обнимать, целовать меня, проявив такую пылкость, что удивительно, как мы не свалились с камня, на котором сидели. Ее бурная радость и доброжелательность вернули мне должное настроение, мы обе от души посмеялись, и я предалась рисованию.

– Боже мой! Кто это? – вдруг воскликнула я. Подняв глаза от альбома, я вдруг увидела стройного мужчину в небрежном утреннем туалете, направлявшегося через разрушенный мост в нашу сторону: он с осторожностью ступал вдоль парапета, где только и уцелел пролет моста.

День неожиданных появлений! Милли сразу узнала мужчину. Это был мистер Кэризброук. Он взял в аренду Ферму всего на год. Жил в совершенном уединении, пекся о бедных и оказался единственным джентльменом, за долгое время посетившим Бартрам, причем, как ни странно, никуда больше не ездил. Он испросил разрешение гулять по имению и, получив оное, повторил визит, но, скорее всего, потому, что Бартрам не славился гостеприимством и визитер мог не опасаться, что встретит там кого-нибудь из соседей.

С внушительной тростью в руке, в короткой охотничьей куртке, в широкополой шляпе – куда наряднее, чем у Самиэля, – он появился из зарослей, укрывавших опоры моста с нашей стороны, шагая быстрым и легким шагом.

– Сдается мне, он держит путь к старому Сноддлзу, – сказала Милли с испугом и любопытством на лице, ведь Милли, что совершенно ясно, была простушкой, манеры, изобличавшие в человеке истинного джентльмена, приводили ее в благоговейный трепет, хотя храбростью она не уступала льву; о таких, как она, говорят: челюстей осла да убоится всякий филистимлянин^{46}. – Вот бы он нас не заметил, – с надеждой сказала она, понизив голос.

Но он заметил и, приподняв шляпу и обнажив в широкой улыбке отменной белизны зубы, остановился.

– Прекрасный день, мисс Руфин!

Я, привычная к тому, что так обращались ко мне, поспешно подняла голову; движение не укрылось от его глаз, потому что он почтительно приветствовал меня, еще раз приподняв шляпу, а затем продолжил, обращаясь к Милли:

– Надеюсь, мистер Руфин в добром здоровье? Впрочем, мне незачем спрашивать, вы кажетесь такой счастливой. Будьте добры, передайте ему, что книгу, о которой я упоминал, я жду со дня на день и, как только получу, либо пришлю с кем-нибудь, либо сам доставлю незамедлительно.

Мы обе уже поднялись с камня, но Милли лишь глядела на джентльмена во все глаза, онемев, зардевшись, и джентльмен – дабы поспособствовать диалогу – повторил:

– Надеюсь, он в добром здравии?

От Милли не последовало ни звука, и я, досадуя, но и немного смущаясь, ответила:

– Благодарю вас, мой дядя, мистер Руфин, здоров. – Сказав это, я почувствовала, что сама покраснела.

– Ах, умоляю, простите за вольность, но позвольте осведомиться, вы – мисс Руфин из Ноула? Не сочтете ли вы меня дерзким – боюсь, вы так и решите, – если я представлюсь?.. Мое имя Кэризброук, я имел честь знать покойного мистера Руфина, еще будучи маленьким мальчиком, он всегда был добр ко мне, и я надеюсь, вы великодушно простите бесцеремонность, на которую я осмелился. Я полагаю, мой друг леди Ноуллз также вам родственница… Обаятельнейший человек!

– О да, она просто прелесть! – воскликнула я и опять покраснела, так откровенно обнаружив свою привязанность.

Но он улыбнулся доброй улыбкой, – кажется, ему понравилась моя непосредственность – и сказал:

– Вы понимаете, что я не осмелюсь выразиться подобным образом, но, признаюсь, вижу правоту ваших слов. Она сохранила молодость, ее веселый нрав и добродушие истинно девичьи… Какой чудесный вид вы избрали! – неожиданно переменил он тему. – Я так часто останавливался здесь, чтобы оглянуться, полюбоваться изящным старым мостом. Вы заметили – у вас, несомненно, глаз художника, – заметили нечто особенное в этом сером цвете, испещренном тающим алым и желтым?

– Да, действительно… Я только что говорила об удивительной игре красок – ведь так, Милли?

Милли воззрилась на меня и проронила «да» в крайнем испуге и растерянности, будто пойманная на воровстве.

– И задний план чудесен, – продолжал мистер Кэризброук. – Хотя перед бурей вид еще живописнее. – Он немного помолчал, потом несколько неожиданно спросил: – А вы знаете этот край, это графство?

– Нет, совершенно не знаю… то есть дорогой видела, и виденное очень меня заинтересовало.

– Места, когда вы узнаете их лучше, вас очаруют – нет благодатнее для художника. Я сам несчастный бумагомаратель, ношу в кармане вот эту книжицу. – Он скептически рассмеялся, вытаскивая тоненькую записную книжечку. – Здесь всего лишь пометки. Я много времени посвящаю прогулкам и неожиданно обнаруживаю такие замечательные уголки, что не могу не пометить себе для памяти; впрочем, здесь скорее словесные зарисовки, нежели этюды художника, моя сестра говорит, что это тайнопись, какую, кроме меня, не разберет никто. Но я попробую указать вам два примечательных уголка – вы непременно должны увидеть их. О нет, не это… – рассмеялся он, когда случайно перевернулась страница, – это «Кошка и весельчак», любопытная маленькая пивная, где мне однажды подали чудесный эль.

При этих его словах Милли, казалось, готова была заговорить, но я, не зная, что мы услышим, поспешила восхититься вдохновенными миниатюрами, к которым он желал привлечь мое внимание.

– Я выбираю для вас места неподалеку, туда можно, быстро добраться в экипаже или верхом.

И он, вдобавок к первым двум, показал еще два-три рисунка, а потом еще… показал миниатюрный набросок (едва прочерченный контур, но, несомненно, жемчужина в его причудливой коллекции) старого островерхого дома кузины Моники. Каждую миниатюру сопровождал словесный штрих – коротенький разбор, или описание, или связанный с местом случай.

Собравшись положить книжицу зарисовок в карман, продолжая непринужденную беседу со мной, он вдруг вспомнил о бедняжке Милли, которая стояла с довольно угрюмым видом, но она просияла, когда он протянул ей сокровище и произнес краткую речь, для нее явно оставшуюся непонятной, поскольку она ответила одним из своих немыслимых реверансов и, кажется, хотела спрятать книжицу в свой большущий карман, приняв ее за подарок.

– Посмотри на рисунки, Милли, и возврати книжицу, – зашептала я ей.

Я позволила мистеру Кэризброуку, по его просьбе, взглянуть на мой неоконченный рисунок моста; он оценивал, не погрешила ли я в пропорциях, переводя взгляд с изображения на натуру, а Милли сердитым шепотом заговорила мне в ухо:

– Почему это… возвратить?

– Потому что он дал тебе посмотреть… оказал внимание, – зашептала я.

– Оказал внимание? После тебя?! Разрази меня гром, если я взгляну хоть на страницу! – проговорила она с неописуемым возмущением. – Бери ее, девчонка, сама отдавай… я не стану… – Она сунула мне книжицу в руки и, дуясь, отступила на шаг.

– Моя кузина благодарит вас, – сказала я, возвращая альбом миниатюр и улыбаясь вместо нее.

Он, тоже с улыбкой, взял книжицу и сказал:

– Если бы я знал, как замечательно вы рисуете, мисс Руфин, я бы, наверное, не решился показывать вам мои жалкие зарисовки. Но это не самые удачные у меня, леди Ноуллз подтвердит вам, что я способен рисовать лучше, много лучше, надеюсь.

И еще раз принеся извинения за то, что он называл «дерзостью», мистер Кэризброук покинул нас, я же почувствовала себя чрезвычайно польщенной.

Ему не могло быть больше двадцати девяти – тридцати лет, он был, несомненно, красив, то есть красивыми были глаза, и зубы, и чистое смугловатое его лицо; фигура, движения отличались изяществом; но прежде всего невыразимое обаяние тонкого ума отмечало этого человека, и мне показалось – хотя конечно же я бы никому не повторила своих слов, – он, едва заговорив с нами, тотчас заинтересовался мной. Не хочу показаться тщеславной – он проявил сдержанный интерес. Но все же интерес был: я заметила, что он изучал мое лицо, когда я переворачивала страницы его тоненького альбома, и моим вниманием, как он решил, всецело завладели рисунки. Льстила также его обеспокоенность тем, что мне могут не понравиться увиденные миниатюры, и поэтому он желал, чтобы я услышала мнение леди Ноуллз. Кэризброук – упоминал ли когда-нибудь мой дорогой отец это имя? Я не могла припомнить. Но если – по своей привычной молчаливости – и не упоминал, что ж из того?