Текст книги "Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы (Сочинения в 3 томах. Том 2)"

Автор книги: Джозеф Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

ГЛАВА XXIII

Вернулся он лишь на следующее утро. Ему предложили обедать и переночевать. В своей жизни он не встречал такого поразительного человека, как мистер Штейн. В его кармане лежало письмо к Корнелиусу («тому самому малому, который получает отставку», – пояснил он и на секунду задумался). С восторгом показал он серебряное кольцо (такие кольца носят туземцы), стертое от времени и сохранившее слабые следы чеканки.

Это кольцо было рекомендацией к старику Дорамину – одному из самых влиятельных людей в Патюзане – важной персоне. Дорамин был другом мистера Штейна в стране, где с ним была столько приключений. Мистер Штейн называл его «боевым товарищем». Прекрасное название, не так ли? И, не правда ли, мистер Штейн замечательно говорит по-английски? Сказал, что выучил английский на Целебесе! Правда забавно? Он говорил с акцентом – заметил ли я? Кольцо дал ему этот Дорамин. Расставаясь в последний раз, они обменялись подарками. Что – то вроде обета вечной дружбы. Джиму это понравилось, а как мне? нравится? Им пришлось удирать из страны, когда этот Мохамед… Мохамед… как его звали… был убит. Мне, конечно, известна эта история? Постыдное предательство, не правда ли?

Не умолкая он говорил в таком духе, забыв о еде, держа в руке нож и вилку: он застал меня за завтраком. Щеки его порозовели, а глаза потемнели, что являлось у него признаком возбуждения. Кольцо было чем-то вроде верительной грамоты («такие вещи встречаются в книгах», – одобрительно вставил он), и Дорамин сделает для него все, что может. Мистер Штейн однажды спас тому жизнь; чисто случайно, как сказал мистер Штейн, но он – Джим – думает иначе. Мистер Штейн – человек, который ищет таких случаев. Неважно! Случайно или умышленно, но ему – Джиму – это сослужит хорошую службу. От всей души он надеется, что славный старикан еще не отправился к предкам. Мистер Штейн об этом не знал, ибо больше года он не имел никаких сведений. Они все время дерутся, а сообщение по реке закрыто. Это дьявольски неудобно, но не беда! Он – Джим – найдет щель и пролезет.

Пожалуй, он даже испугал меня своей возбужденной болтовней. Он был разговорчив, как мальчишка накануне долгих каникул, дающих возможность шалить сколько угодно, а такое настроение у взрослого человека и при таких обстоятельствах казалось слишком необычным – чуточку ненормальным и небезопасным. Я уже готов был взмолиться, прося его отнестись к делу посерьезнее, как вдруг он положил нож и вилку (он начал есть или, вернее, машинально глотать пищу) и стал шарить вокруг своей тарелки. Кольцо! Кольцо! Где оно, черт возьми… Ах, вот! Он зажал его в кулак и ощупал один за другим все свои карманы. Как бы не потерять эту штуку… Не повесить ли кольцо на шею?.. Тотчас же он этим занялся и достал кусок веревки, которая походила на шнурок от башмака. Так! Теперь будет крепко. Дьявольская вышла бы история, если бы… Тут он как будто в первый рад уловил выражение моего лица и немного успокоился. По-видимому, я не понимаю, сказал он с наивной серьезностью, какое значение он придает этому кольцу. Для него кольцо было залогом дружбы. Хорошее дело иметь друга. Об этом-де ему было кое-что известно. Он выразительно кивнул мне головой, а когда я жестом отклонил этот намек, он подпер лицо рукой и некоторое время молчал, задумчиво играя хлебными крошками на скатерти.

– Закрыть дверь – хорошо сказано! – воскликнул он и, вскочив, зашагал по комнате; поворот его головы, плечи, быстрые неровные шаги напоминали мне тот вечер, когда он, исповедуясь, шагал точно так же передо мной под тенью маленького набежавшего на него облачка, с бессознательной проницательностью извлекая утешение из самого источника горя. Это было то же настроение, и вместе с тем – иное; так ветреный товарищ сегодня ведет вас по правильному пути, а назавтра собьется с дороги. Походка его была твердой, блуждающие потемневшие глаза словно искали чего-то в комнате. Казалось, одна его нога ступает тяжелее, чем другая, – быть может, то была вина ботинок, – и поэтому походка была как будто неровной. Одну руку он засунул в карман, другая жестикулировала.

– Закрыть дверь! – вскричал он. – Я этого ждал. Я еще покажу… Я… я готов ко всему… О таком случае я мечтал… Боже мой, выбраться отсюда! Наконец-то я дождался… Увидите! Я…

Он бесстрашно вскинул голову и, признаюсь, в первый и последний раз за все время нашего знакомства я неожиданно почувствовал к нему неприязнь. Зачем это парение в облаках? Он шагал по комнате, размахивая рукой и то и дело нащупывая кольцо на груди. Какой смысл ликовать человеку, назначенному торговым агентом в страну, где вообще нет торговли? Зачем бросать вызов вселенной? Не так следовало подходить к новому делу; такое настроение, сказал я, не подобает ему… Да и всякому другому.

Он остановился передо мной. В самом деле я так думаю? – спросил он, отнюдь не успокоившись, и в его улыбке мне вдруг почудилось что-то дерзкое. Но ведь я на двадцать лет старше его. Молодость дерзка, это ее право, она должна утвердить себя, а всякое самоутверждение в этом мире сомнений является вызовом и дерзостью.

Он отошел в дальний угол, а затем вернулся, чтобы растерзать меня, выражаясь образно, ибо даже я, который был так добр к нему, даже я помнил… помнил о том, что с ним случилось. Что уж говорить об остальных?.. Что удивительного, если он хочет уйти… Уйти навсегда? А я рассуждал о подобающем настроении!

– Дело не в том, что я помню или остальные помнят! – крикнул я. – Это вы, вы помните!

Он не сдавался и с жаром продолжал:

– Забыть все… всех, всех… – Затем тихо добавил: – Но вас?

– Да, и меня тоже, если это вам поможет, – так же тихо сказал я.

После этого мы некоторое время сидели молчаливые и вялые, словно истощенные. Затем он сдержанно сообщил мне, что мистер Штейн посоветовал ему подождать месяц и выяснить, сможет ли он там остаться, раньше чем начинать постройку нового дома; таким образом он избегнет «лишних трат». Мистер Штейн иногда употреблял такие забавные выражения… «Лишние траты» – это очень хорошо… Остаться? Ну, конечно! Он останется. Только бы туда попасть – и конец делу. Он ручался, что останется. Никогда не уйдет!

– Не будьте же безрассудны, – сказал я, встревоженный его угрожающим тоном. – Если вы проживете долго, вам захочется вернуться.

– Вернуться? Зачем? – рассеянно спросил он, уставившись на циферблат стенных часов.

Помолчав, я спросил:

– Значит, никогда?

– Никогда! – повторил он задумчиво, не глядя на меня; затем вдруг оживился: – О, Боже! Два часа, а в четыре я отплываю!

Это была правда. Бригантина Штейна уходила в тот день на запад. Джим должен был ехать на ней, а приказа отсрочить отплытие дано не было. Думаю, что Штейн забыл. Джим стремительно умчался укладывать вещи, а я отправился на борт своего судна, куда он обещал заглянуть, когда отплывет на бригантину, стоявшую на внешнем рейде. Он явился запыхавшись, с маленьким кожаным чемоданом в руке. Это не годилось, и я ему предложил свой старый жестяной сундук; считалось, что он не пропускает воды или, во всяком случае, сырости. Свои вещи Джим переложил очень просто: вытряхнул содержимое чемодана в ящик, как вытряхивают мешок с зерном. Я заметил три книги – две маленькие, в темных переплетах, и толстый зеленый с золотом том – полное собрание сочинений Шекспира за два с половиной шиллинга.

– Вы это читаете? – спросил я.

– Да, очень хорошо действует на настроение, – быстро сказал он.

Меня поразила такая оценка, но некогда было начинать разговор о Шекспире.

На столе лежал револьвер и две маленьких коробки с патронами.

– Пожалуйста, возьмите это, – сказал я. – Быть может, он поможет вам остаться.

Не успел я выговорить эту фразу, как понял, какой зловещий смысл можно ей придать.

– Поможет вам добраться туда, – поправился я.

Однако он не размышлял о темном смысле фразы; горячо меня поблагодарив, он выбежал из каюты, бросив через плечо:

– Прощайте.

Я услышал его голос за бортом судна: он торопил своих гребцов; выглянув в иллюминатор на корме, я видел, как лодка обогнула подзор. [14]Он сидел на носу, крича и жестикулируя, подгонял гребцов, в руке он держал револьвер и, казалось, целился в их головы; я никогда не забуду перепуганных лиц четырех яванцев. С бешеной силой взмахнули они веслами, и видение скрылось. Тогда я повернулся и увидел на столе две коробки с патронами. Он забыл их взять.

Я приказал немедленно приготовить мне гичку, но гребцы Джима, убежденные, что жизнь их висит на волоске, пока в лодке сидит этот сумасшедший, неслись с невероятной быстротой. Я не успел покрыть и половины расстояния между двумя судами, как Джим уже перелез через перила. Бригантина была готова сняться, грот поставлен, и брашпиль застучал, когда я ступил на борт. Капитан, юркий маленький полукровка лет сорока, с круглым лимонным лицом, живыми глазами и редкими черными усиками, свисающими на толстые темные губы, улыбаясь, пошел мне навстречу. Несмотря на самодовольный и веселый вид, он оказался человеком желчным. Когда Джим на минутку спустился вниз, он сказал в ответ на какое-то мое замечание: «О, да. Патюзан».

Он доставит джентльмена до устья реки, но подниматься по реке «ни за что не станет».

Его английские фразы, казалось, почерпнуты были из самоучителя, составленного помешанным. Пожелай мистер Штейн, чтобы он поднялся, он «с великим почтением» привел бы возражения против опасного предприятия. В случае отказа он подал бы в отставку. Год назад он побывал там в последний раз, и хотя мистер Корнелиус «многими приношениями добивался милости» раджи Аллан га и населения, но условия для торговли были невозможны; судно, спускаясь по реке, подверглось обстрелу со стороны населения, скрывавшегося в лесу; матросы, спасая свою шкуру, попрятались в укромные местечки, и бригантина едва не наскочила на мель, где ей грозила гибель. Раздражение, появившееся в нем при этом воспоминании, и гордость, с которой он прислушивался к своей плавной речи, поочередно отражались на его широком простоватом лице. Он хмурился, улыбался и с удовольствием следил, какое впечатление производит на меня его речь.

Темные морщины тронули гладкую поверхность моря, и бригантина с поднятым марселем и поставленной поперек гротреей, казалось, недоумевая, застыла.

Затем он, скрежеща зубами, сообщил мне, что раджа был «забавной гиеной» (не знаю, почему ему пришло в голову это выражение), а кто-то другой оказался «коварней крокодила». Искоса следя за командой, работавшей на носу, он дал простор своему красноречию и сравнил Патюзан «с клеткой бешеных зверей». Он не намеревался, вскричал он, «умышленно подвергать себя нападению». Протяжные возгласы людей, поднимавших катом [15]якорь, смолкли, и он понизил голос.

– Довольно с меня Патюзана, – энергично закончил он.

Как я впоследствии слышал, он был настолько неосторожен, что его привязали за шею к столбу, стоявшему посередине грязной ямы перед домом раджи. В таком не весьма приятном положении он провел большую часть дня и всю ночь, но есть основания предполагать, что над ним хотели лишь пошутить. По – видимому, он вспомнил эту жуткую картину, затем ворчливо обратился к матросу, который шел к штурвалу. Снова повернувшись ко мне, он заговорил рассудительно и бесстрастно. Он доставит джентльмена к устью реки у Бату-Кринг – «город Патюзан», заметил он, «находится на расстоянии тридцати миль в глубь страны». По его мнению, продолжал он вяло, джентльмен в данный момент «как бы труп».

– Что? – переспросил я.

Он принял грозный вид и изобразил, как наносят удар в спину.

– Все равно что труп, – пояснил он самодовольно, радуясь своей проницательности.

За его спиной я увидел Джима, который молча мне улыбался и поднял руку, задерживая мое восклицание.

Затем, пока полукровка очень важно отдавал команде приказания, Джим и я пожали друг другу руку и торопливо обменялись последними словами. В сердце моем не было того тупого недовольства, какое меня не покидало, как и интерес к его судьбе. Глупая болтовня полукровки сделала опасности на его пути более реальными, чем заботливые предостережения Штейна. Кажется, я назвал его «милым мальчиком», а он, выражая свою благодарность, назвал меня «старина», словно риск, на который он шел, уравнивал наш возраст и чувства. Был момент настоящей и глубокой близости, неожиданный и мимолетный, как проблеск какой-то вечной правды. Он старался меня успокоить, словно из нас двоих старшим был он.

– Хорошо, хорошо, – торопливо и с чувством говорил он, – Я обещаю быть осторожным. Да, рисковать я не буду. Конечно, нет! Я хочу пробиться. Не беспокойтесь. Боже мой! Я чувствую себя так, словно ничто не может меня коснуться. Как! Да ведь есть счастье в этом слове: «Иди!» Я не стану портить такой прекрасный случай…

Прекрасный случай! Что ж, случай был прекрасен, но ведь случаи «делаются» людьми, а как я мог знать? Он сам сказал: даже я… даже я помнил его проступок. Да, это была правда. И лучше всего было для него скрыться.

Моя гичка очутилась в кильватере бригантины, и я отчетливо видел Джима: он стоял на корме в лучах клонившегося к западу солнца и высоко держал над головой фуражку. Донесся заглушённый крик:

– Вы… еще… обо мне… услышите…

Кажется, он сказал – «обо мне».

Меня ослепил блеск моря у его ног, и видел я его неясно. Мне суждено видеть его всегда неясно, но, уверяю вас, ни один человек не мог быть менее «как труп» (так выразилась эта каркающая ворона). Я разглядел лицо маленького полукровки, напоминавшее спелую тыкву, оно высовывалось из-под локтя Джима; он тоже поднял руку, словно вот-вот нанесет удар. Absit omen! [16]

ГЛАВА XXIV

Берег Патюзана – увидел я его около двух лет спустя – мрачен и обращен к туманному океану. Красные дороги, похожие на водопады ржавчины, видны под темно-зелеными кустарниками и ползучими растениями, одевающими низкие утесы. Болотистые равнины сливаются с устьем рек, а за лесом вздымаются зазубренные голубые вершины. В открытом море цепь островов – темных глыб – резко вырисовывается в вечной дымке, пронизанной солнечными лучами, словно остатки стены, размытой волнами.

У одного из рукавов устья Бату-Кринг находится рабочая деревушка. Река, так долго остававшаяся недоступной, была тогда открыта для плавания, и маленькая бригантина Штейна, на которой я прибыл, за тридцать шесть часов поднялась вверх по течению, не подвергнувшись обстрелу. Такие обстрелы уже отошли в прошлое, если верить старшине рыбачьей деревушки, который в качестве лоцмана явился на борт бригантины. Он разговаривал со мной (я был вторым белым человеком, какого он видел за всю свою жизнь) доверчиво, говорил преимущественно о первом виденном им белом. Он называл его туан Джим, и тон его произвел на меня впечатление благодаря странному соединению фамильярности и благоговения. Они, т. е. жители этой деревушки, находились под особым покровительством белого туана: это говорит о том, что Джим не помнил зла. Он предупреждал, что я о нем услышу. Да, я о нем услышал. Родилась уже легенда, будто прилив начался на два часа раньше, чтобы помочь ему подняться вверх по течению реки. Болтливый старик сам управлял каноэ и был очень удивлен таким странным явлением. Вдобавок вся слава досталась его семье. Гребли его сын и зять; но они были юнцами и не заметили быстрого хода каноэ, пока старик не обратил их внимания на этот изумительный факт.

Прибытие Джима в эту рыбачью деревушку было благословением, но для них, как и для многих из нас, благословению предшествовали ужасы. Столько поколений сменилось с тех пор, как последний белый человек появился на реке, что даже легенды были позабыты. Появление этого существа, упавшего к ним словно с неба и приказавшего, чтобы отвезли его в Патюзан, вызвало тревогу; настойчивость его пугала; щедрость казалась более чем подозрительной. То было неслыханное требование, не имевшее в прошлом прецедента. Как отнесется раджа? Как он с ними поступит? Большая часть ночи ушла на совещание, но риск обратить на себя гнев этого странного человека был столь велик, что, наконец, они снарядили челнок. Женщины завопили, когда они отчалили. Бесстрашная старая колдунья прокляла пришельца.

Как я вам сказал, он сидел на своем жестяном ящике, держа па коленях незаряженный револьвер. Чтобы не упасть, он не цвигался – такое напряжение сильнее всего утомляет, – и так прибыл он в страну, где ему суждено было прославиться своими подвигами от синеющих вершин до белой ленты прибоя у берега. За первым поворотом реки он потерял из виду море с его неугомонными волнами, которые вечно вздымаются и падают, чтобы снова подняться, – символ вечной борьбы человечества. Перед собой он увидел неподвижные леса, ушедшие глубоко корнями в землю, стремящиеся навстречу солнечному свету, печные, как сама жизнь, в темном могуществе своих традиций. Л счастье его, окутанное покрывалом, восседало подле, словно восточная невеста, которая ждет, чтобы рука господина сорвала с нее вуаль. Он тоже был наследником темной и могущественной традиции.

Мне, однако, он сказал, что никогда еще не чувствовал себя таким подавленным и усталым, как в этом каноэ. Двигаться он не смел и только протягивал руку за скорлупой кокосового ореха, плававшей у его ног, и осторожно вычерпывал воду. Тут он понял, как тверда крышка жестяного ящика! У него было изумительное здоровье, но несколько раз во время этого путешествия у него кружилась голова, а в промежутках он тупо размышлял о том, каков будет пузырь на его спине от ожога. Для развлечения он стал смотреть вперед, на какие-то грязные предметы, лежавшие у берега, и старался решить, бревно ли это или крокодилы. Но вскоре он бросил это развлечение. Ничего занятного в нем не было: предмет всегда оказывался крокодилом. Один из них бросился в реку и едва не перевернул каноэ. Но эта забава тотчас же кончилась. Затем после долгого пути он радостно приветствовал группу обезьян, спустившихся к самому берегу и провожавших лодку криками. Вот как шел он к величию, – подлинному величию, какого когда-либо достигал человек. Он страстно ждал захода солнца, а между тем три гребца готовились привести в исполнение задуманный план – выдать его радже.

– По-видимому, я чуть-чуть потерял сознание от усталости или задремал, – сказал он, – так как внезапно заметил, что каноэ подходит к берегу. Тут он обнаружил, что леса остались позади, вдали виднеются первые дома, а налево какие-то укрепления; его гребцы выпрыгнули на берег и со всех ног пустились бежать. Инстинктивно он бросился за ними. Сначала он поду мал, что они по неведомой причине дезертировали, но затем ус лышал крики, распахнулись ворота, и толпа людей двинулась ему навстречу. В то же время лодка с вооруженными людьми появилась на реке и, поравнявшись с его каноэ, отрезала ему таким образом отступление.

– Я был, видите ли, слишком изумлен, чтобы оставаться хладнокровным, и будь этот револьвер заряжен, я пристрелил бы кого-нибудь, и тогда мне пришел бы конец. Но револьвер был не заряжен…

– Почему? – спросил я.

– Не мог же я сражаться со всем населением; я не хотел ид ти к ним так, словно боялся за свою жизнь, – ответил он, и в глазах его мелькнуло мрачное упорство.

Я удержался и не сказал, что им-то не было известно, заря жен револьвер или нет.

– Да, так или иначе, но револьвер не был заряжен, – повто рил он добродушно, – Я остановился и спросил их, в чем дело. Они как будто онемели. Я видел, как несколько человек тащили мой ящик. Этот длинноногий старый прохвост Кассим – я вам завтра его покажу – выбежал вперед и залепетал, что раджа желает меня видеть. Я сказал «ладно». И я хотел видеть раджу; я попросту вошел в ворота и… и вот я здесь.

Он засмеялся и вдруг спросил:

– А знаете, что лучше всего? Знание, что проиграл бы Патюзан, если бы меня отсюда вышвырнули.

Так говорил он со мной перед своим домом в тот вечер, о котором я упомянул, – в тот вечер, когда мы сидели и наблюда ли, как луна поднималась над пропастью между холмами, словно призрак из могилы; лунное сияние опускалось, холодное и бледное, как мертвый солнечный свет. В сравнении с солнечным светом лунный свет – то же самое, что эхо в сравнении со звуком: печальна нота или насмешлива, но эхо остается обманчивым и неясным. Лунный свет лишает все материальные формы, среди которых в конце концов мы живем, их субстанции и дает зловещую реальность одним лишь теням. И тени вокруг нас были реальными, но Джим, стоявший подле меня, казался очень сильным, словно ничто не могло его лишить реальности. Быть может, действительно ничто не могло его теперь коснуться, раз он выдержал натиск темных сил. Все было безмолвно и неподвижно; даже на реке лунные лучи спали словно на поверхности пруда. Прилив был на высшем уровне – это был момент полной неподвижности, подчеркивающий изолированность этого затерянного уголка земли. Дома, скученные вдоль широкой блестящей полосы, не тронутой рябью или отблесками, подступали к воде, словно ряд неясных глыб; они походили на призрачные стада бесформенных существ, прорвавшихся вперед, чтобы испить воды из призрачного и мертвого потока. Кое-где за бамбуковыми стенами поблескивал красный огонек, теплый, словно живая искра, наводящий на мысль о человеческих привязанностях, надежном крове и отдыхе.

Он признался мне, что часто наблюдал, как потухали один за другим эти теплые огоньки; ему нравилось следить, как отходят ко сну люди, уверенные в безопасности завтрашнего дня.

– Здесь спокойно, правда? – спросил он.

Красноречив он не был, значительностью отмечены были его следующие слова:

– Посмотрите на эти дома. Нет ни одного дома, где бы мне не доверяли. Боже! Я вам говорил, что пробьюсь! Спросите любого мужчину, женщину, ребенка… – Он на момент умолк. – Ну, что ж, во всяком случае, я на что-то годен.

Я поспешил заметить, что не мог он не прийти к такому заключению.

– Я был в этом уверен, – добавил я.

Он покачал головой.

– Уверены? – он слегка пожал мою руку повыше локтя. – Что ж… значит, вы были правы.

Гордость послышалась в этом тихом восклицании.

– Подумать только, что это для меня значит! – Снова он 1 сжал мою руку. – А вы меня спрашивали, хочу ли я уехать.

Уехать! Особенно теперь, после того, что вы мне сказали о мистере Штейне… Уехать! Как! Да ведь этого-то я и боялся. Это было бы… тяжелее смерти. Нет, клянусь честью! Не смейтесь! Я должен чувствовать – каждый раз, когда открываю глаза, – что мне доверяют… что никто не имеет права… вы понимаете… Уехать! Куда? Зачем? Чего мне добиваться?

Я сообщил ему – собственно говоря, это и было целью моего визита – о намерении Штейна передать ему дом и запас товаров на самых выгодных условиях. Сначала он стал брыкаться.

– Проваливайте к черту с вашей деликатностью! – крикнул я. – Это вовсе не Штейн. Вам предлагается то, чего вы сами добились. И во всяком случае, сохраните ваши возражения для Мак-Нейля… когда вы его встретите на том свете. Надеюсь, это случится не скоро.

Ему пришлось согласиться с моими доводами, ибо все его завоевания – доверие, слава, дружба, любовь сделали его не только господином, но и пленником. Да, как собственник смотрел он на реку, дома, на вечную жизнь лесов, на жизнь старого человечества, на тайны страны, на гордость своего сердца; в сущности же это они им владели, вплоть до самых тайных его мыслей, вплоть до предсмертного его вздоха.

Да, гордиться было можно! Я тоже гордился – гордился им, хотя и не был так уверен в выгодах сделки. Это было удивительно. Но о смелости его я не думал. Удивительно, как мало значения я ей придавал, словно она являлась чем-то слишком условным, чтобы быть самым важным. Больше поразили меня другие его способности. Он доказал свое умение овладеть положением, он доказал свое право считаться умным. А изумительная его го товность! И все это проявилось у него внезапно, как острое чутье у породистой ищейки. Он не был красноречив, но его молчание было исполнено достоинства, и большая серьезность звучала в его нескладных речах. Он все еще умел краснеть. Но иногда сорвавшееся восклицание или фраза показывали, как глубоко и торжественно относится он к тому делу, какое дала ему уверенность в реабилитации. Вот почему, казалось, любил он эту страну, этих людей – любил с каким-то неземным эгоизмом и с настоящей нежностью.