Текст книги "Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы (Сочинения в 3 томах. Том 2)"

Автор книги: Джозеф Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 58 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

ГЛАВА XX

Поздно вечером, миновав предварительно огромную, но пустую и ярко освещенную столовую, я вошел в его кабинет. В доме было тихо. Мне показывал дорогу пожилой и мрачный слуга-яванец в белой куртке и желтом саронге. Распахнув дверь, он тихо воскликнул: «О господин!» – и, отступив в сторону, скрылся таинственно, словно он был призраком, лишь на секунду воплотившимся именно для этой услуги.

Штейн, сидевший на стуле, повернулся и поднял на лоб очки. Он приветствовал меня, по своему обыкновению, спокойно и любезно. Лишь один угол большой комнаты, – угол, где стоял его письменный стол, был ярко освещен лампой под абажуром, все остальное пространство растворялось в бесформенном мраке, словно пещера. Узкие полки с одноцветными темными ящиками одинаковой формы тянулись вдоль стен, не от пола до потолка, но темным поясом фута четыре в ширину. Катакомбы жуков. Деревянные таблички висели наверху, отделенные неправильными промежутками. Свет падал на одну из них, и слово Coleoptera, написанное золотыми буквами, мерцало таинственно в полумраке. Стеклянные ящики с коллекцией бабочек выстроились тремя длинными рядами на маленьких столиках с тонкими ножками. Один из таких ящиков стоял на письменном столе, который был усеян продолговатыми листками бумаги, исписанными мелким почерком. г – Вот за каким делом вы меня видите, – сказал Штейн.

Он дотронулся до стеклянного ящика, где в своем одиноком великолепии бабочка распростерла темные, бронзовые крылья около семи дюймов в длину; крылья были исчерчены белыми жилками и окаймлены роскошным бордюром из желтых пятнышек.

: – Только один такой экземпляр имеется у нас в Лондоне, и больше нет нигде. Моему маленькому родному городу я завещаю эту коллекцию. Частицу меня самого. Лучшую!

Он наклонился вперед и напряженно всматривался, опустив голову над ящиком. Я стоял за его спиной.

– Чудесный экземпляр, – прошептал он и как будто позабыл о моем присутствии.

Биография его любопытна. Он родился в Баварии и двадцатидвухлетним юношей принял активное участие в революционном движении 48-го года. Сильно скомпрометированный, он бежал и сначала нашел приют у одного бедного республиканца, часового мастера в Триесте. Оттуда он пробрался в Триполи с запасом дешевых часов для уличной продажи. Начало неважное, но Штейну посчастливилось, ибо там он наткнулся на одного путешественника – голландца, пользовавшегося, кажется, известностью (имя его я позабыл). Это и был тот самый натуралист, который пригласил его в качестве своего помощника и увез на Восток. Больше четырех лет они путешествовали по Архипелагу, собирая насекомых и птиц. Затем натуралист отправился на родину, а Штейн, не имевший родины, остался с одним старым торговцем, которого он встретил во время своих путешествий в глубь острова Целебеса, – если допустить, что Целебес имеет какую-то «глубь». Этот старый шотландец, единственный белый, которому разрешили проживать в то время в этой стране, был привилегированным другом главного правителя страны Уаджо. Тогда этим правителем была женщина.

Я часто слышал рассказ Штейна о том, как старик (одна сторона которого была слегка парализована) представлял его ко двору. Вскоре после этого, от нового удара, старик умер. Это был грузный человек, с бородой патриарха и внушительной осанкой. Он вошел в зал совета, где собрались все раджи, пангераны и старшины, а королева – жирная, морщинистая женщина (по словам Штейна, очень бойкая на язык) – возлежала на высоком ложе под балдахином. Старик, опираясь на палку, волочил ногу. Взяв Штейна за руку, он подвел его к самому ложу. «Смотри, королева, и вы, раджи, это – мой сын, – возвестил он громогласно. – Я торговал с вашими отцами, а когда я умру, он будет торговать с вами и сыновьями вашими».

Благодаря этой простой формальности Штейн получил в наследство привилегированное положение шотландца, вместе с запасами его товаров и укрепленным домом на берегах единственной судоходной реки в стране. Вскоре после этого старая королева, столь бойкая на язык, умерла, и в стране началась смута, ибо появились многочисленные претенденты на престол. Штейн присоединился к партии младшего сына, того самого, о котором он тридцать лет спустя говорил не иначе, как «мой бедный Мохамед Бонзо». Они совершили бесчисленные подвиги; оба были искателями приключений, и целый месяц с горсточкой приверженцев выдерживали осаду в доме шотландца против целой армии. Кажется, туземцы и по сей день толкуют об этой войне.

Тем временем Штейн, кажется, не терял случая захватить бабочку или жука всякий раз, как они ему попадались под руку. После восьми лет войны, переговоров, перемирий, внезапных восстаний и предательства, когда мир, казалось, окончательно был заключен, его «бедный Мохамед Бонзо» был убит у ворот своей собственной резиденции; его убили в тот самый момент, когда он в прекрасном настроении сходил с коня, вернувшись после удачной охоты на оленя. Результат был таков, что положение Штейна стало крайне ненадежным; быть может, он все – таки остался бы, если бы спустя некоторое время не умерла сестра Мохамеда – «моя дорогая жена-принцесса», как торжественно говорил он. У него была дочь от нее. Мать и ребенок умерли в три дня от какой-то злокачественной лихорадки. Он покинул страну, где ему невыносимо было оставаться после такой тяжелой потери. Так закончился первый, авантюристический период его жизни. Последующая жизнь была столь прекрасна, что если бы не реальная скорбь, никогда его не покидавшая, – этот странный период, скорее, походил бы на сон.

У него было немного денег; он заново начал строить жизнь и с течением времени сколотил значительное состояние. Сначала он много путешествовал по островам, затем пришла старость, и последнее время он редко покидал свой большой дом, находившийся в трех милях от города. К дому примыкал сад, вокруг находились конюшни, конторы и бамбуковые коттеджи для слуг и подчиненных, которых у него было немало. Каждое утро он ездил в своем кабриолете в город, в контору, где у него служили клерки – белые и китайцы. Ему принадлежала маленькая флотилия шхун и туземных судов; в широком масштабе он вел торговлю всем тем, что производили острова. Мизантропом он не был, но жил уединенно со своими книгами и коллекциями, классифицируя экземпляры, переписываясь с европейскими энтомологами, составляя описание своих коллекций.

Такова была история человека, к которому я пришел посоветоваться о деле Джима, хотя и не питал никакой определенной надежды. Даже услышать то, что он может сказать, казалось мне помощью. Я был очень взволнован, но уважал эту напряженную, почти страстную сосредоточенность, с какой он смотрел на бабочку. Казалось, в бронзовом мерцании этих легких крыльев, в белых линиях, в ярких пятнах он мог видеть что-то иное, образ чего-то хрупкого и презирающего разрушение так же, как эти нежные и безжизненные ткани, великолепные и не изуродованные смертью.

– Замечательный экземпляр! – повторил он, взглядывая на меня. – Посмотрите! Красота… но это ничто… обратите внимание на гармонию. Эта бабочка такая хрупкая! И сильная! И гармоничная! Такова природа – равновесие гигантских сил. И каждая звезда так гармонична… и каждый стебелек травы… И могучий космос в совершенном своем равновесии производит вот эту бабочку. Это чудо, этот шедевр природы – великого художника.

– Никогда не слыхал таких речей от энтомолога, – весело заметил я. – Шедевр! Что же вы скажете о человеке?

– Человек – удивительное создание, но он отнюдь не образцовое произведение искусства, – ответил он, глядя на стеклянный ящик. – Быть может, художник был слегка сумасшедший. А? Как вы полагаете? Иногда мне кажется, что человек явился туда, где он не нужен, где нет для него места; иначе зачем бы ему требовать себе всю землю? Зачем ему метаться повсюду, шуметь, толковать о звездах, тревожить стебли травы?..

– Ловить бабочек, – вставил я.

Он улыбнулся, откинулся на спинку стула и вытянул ноги.

– Садитесь, – сказал он. – Я сам поймал в одно чудное утро этот редкий экземпляр. И я пережил большое волнение. Вы не знаете, что значит для коллекционера заполучить такой редкий экземпляр. Вы не можете знать.

Я улыбнулся, удобно устроившись в качалке; казалось, он глядел куда-то вдаль, сквозь стену, в которую он уставился. Он рассказывал, как явился к нему ночью вестник от «бедного Мохамеда», который призывал его в свою «резиденцию», отстоявшую на девять или десять миль от его дома. Дорога туда шла по тропе для верховых, пересекающей возделанную равнину и лесные участки. Рано поутру он выехал из своего укрепленного дома, расцеловав предварительно маленькую Эмму и передав бразды правления «жене-принцессе». Он рассказал, как она проводила его до ворот; она шла, положив руку на шею его лошади; на ней была белая куртка, золотые шпильки в волосах, а через левое плечо спускался коричневый кожаный ремень с револьвером.

– Она говорила, как обычно все женщины, – сказал он, – просила меня быть осторожным и вернуться домой до темноты, жаловалась, что мне приходится ехать одному. Шла война, и в стране было неспокойно; мои люди закрывали окна дома щитами, защищавшими от пуль, и заряжали свои ружья, а она просила меня за нее не бояться: она сумеет защитить дом до моего возвращения. А я засмеялся от радости. Мне приятно было видеть ее такой смелой, молодой и сильной. Я тоже был тогда молод. У ворот она взяла мою руку, пожала ее и отошла назад. Я остановил свою лошадь и ждал, пока не задвинули засовы у ворот. В то время по соседству бродил со своей бандой великий мой враг – человек аристократического рода и к тому же большой негодяй…

…Я проехал легким галопом четыре или пять миль; ночью шел дождь, но теперь туман рассеялся, и лик земли был чист; равнина раскинулась передо мной, улыбающаяся, свежая и невинная, словно маленький ребенок. Вдруг раздался залп; мне показалось, что дано было по меньшей мере двадцать выстрелов. Я слышал свист пуль, и шляпа моя съехала на затылок. То была, видите ли, маленькая западня. Они заставили моего бедного Мохамеда послать за мной, а затем устроили засаду. В один момент я это понял и подумал: «Нужно и мне пойти на хитрость». Мой пони захрапел, подпрыгнул и остановился, а я медленно сполз вперед, опустив голову на его гриву. Пони пошел шагом, а я одним глазом увидел слабое облачко дыма над бамбуковой зарослью слева. – «Ага, друзья мои, – подумал я, – почему вы не подождали, раньше чем стрелять. Ваше дело еще не выгорело!» Правой рукой я потихоньку вытащил револьвер. В конце концов этих негодяев было только семеро. Они вышли из травы и, подоткнув свои саронги, пустились бежать, размахивая копьями. На бегу они перекликались, пытаясь поймать лошадь, так как я был мертв. Я дал им подойти совсем близко, а затем выстрелил трижды – все три пули попали в цель. Еще раз я выстрелил, целясь в спину человека, но промахнулся: он был уже слишком далеко. Тогда я выпрямился в седле; я был один, чистый лик земли улыбался мне; тут же рядом лежали трое. Один лежал, свернувшись в клубок, другой растянулся на спине, положив руку на глаза, как будто заслоняясь от солнца, а третий очень медленно согнул ногу, а потом судорожно ее вытянул. Видя на лошади, я следил за ним пристально, но больше он не двигался – bleibt ganz ruhig – застыл неподвижно. И пока я впивался в его лицо, стараясь подметить признаки жизни, сла– |щя тень скользнула по его лбу. То была тень этой бабочки. Посмотрите на форму крыльев. Эти бабочки летают высоко и с силой рассекают воздух. Я поднял глаза и увидел, как она упорхнула прочь. Я подумал: «Возможно ли?» А потом она скрылась из виду. Я спрыгнул с седла и медленно пошел вперед, ведя за собой лошадь и сжимая в руке револьвер. Я осматривался направо, налево, смотрел вверх, вниз, всюду. Наконец, я ее увидел – она сидела на кучке грязи футах в десяти от меня. Я отпустил лошадь и, держа в одной руке револьвер, другой рукой сорвал с головы мягкую войлочную шляпу. Сделал один шаг. Остановился. Еще шаг. Хлоп! Есть! Поднявшись на ноги, я дрожал от возбуждения, как лист, а когда раскрыл эти великолепные крылья и увидел, какой редкий и совершенный экземпляр мне достался, голова моя закружилась и ноги подкосились, так iro я вынужден был опуститься на землю. Собирая коллекцию для профессора, я страстно желал иметь такой экземпляр. Я предпринимал далекие путешествия и подвергался тяжким лишениям, я грезил об этой бабочке во сне, и вдруг теперь держал ос в своей руке, – она была моя! Говоря словами поэта (он произносил «боэт»):

So halt'ich's endlich denn in meinen Handcn,

Und nenn'es in gcwissem Sinne mein. [6]

На последнем слове он сделал ударение, вдруг понизил голос и медленно отвел взгляд от моего лица. Молча и деловито он стал набивать трубку с длинным мундштуком, затем, опустив большой палец в отверстие чашечки, посмотрел на меня многозначительно.

– Да, дорогой мой друг. В тот день мне нечего было желать: и разбил замысел своего злейшего врага, я был молод, силен, имел друга и любовь женщины, имел ребенка. Сердце мое было полно до краев, и даже то, о чем я грезил однажды во сне, лежало на моей ладони!

Он чиркнул спичкой; вспыхнул яркий огонек. Судорога пробежала по его задумчивому покойному лицу.

– Друг, жена, ребенок, – медленно проговорил он, глядя на маленькое пламя, потом дунул; спичка погасла.

Он вздохнул и снова повернулся к стеклянному ящику. Хрупкие прекрасные крылья слабо затрепетали, словно его дыхание на секунду вернуло к жизни то, от чего он не мог оторвать своего взгляда.

– Работа… – заговорил он вдруг своим мягким беззаботным тоном и указал на разбросанные листки, – работа идет хорошо. Я описывал этот редкий экземпляр… Ну, а какие у вас новости?

– Сказать вам правду, Штейн, – начал я с усилием, удивившим меня самого, – я пришел, чтобы описать вам один экземпляр…

– Бабочку? – спросил он, недоверчиво улыбаясь.

– Нет, экземпляр отнюдь не столь совершенный, – ответил я, чувствуя, как поднимаются во мне сомнения. – Человека!

– Ach, so! [7]– прошептал он, и его улыбающееся лицо стало серьезным.

Затем, поглядев на меня секунду, он медленно сказал:

– Ну, что ж, я тоже человек.

Вы видите, каков он был; он умел так великодушно ободрить, что человек с чуткой совестью мог не колебаться на грани признания. Но если я и колебался, то это продолжалось недолго.

Он сидел, скрестив ноги, и слушал. Иногда голова его исчезала в огромном облаке дыма, и из этого дыма вырывалось со чувственное ворчанье. Когда я кончил, он вытянул ноги, поло жил трубку и склонился ко мне, опираясь локтями о ручки кресла и переплетая пальцы.

– Я очень хорошо понимаю. Он романтик.

Он поставил диагноз, и сначала я был поражен этим простым определением. Действительно, наш разговор так походил на медицинскую консультацию, – Штейн, со своим ученым видом, сидящий в кресле перед столом, и я, озабоченный, в другом кресле, напротив. Естественным казалось спросить: «Какие же меры принять?»

Он поднял вверх длинный указательный палец.

– Есть только одно средство. Одно лекарство для спасения нас же самих!

Палец щелкнул по столу. Болезнь, которой он дал такое простое определение, вдруг показалось мне еще проще и совсем безнадежной.

Наступила пауза.

– Да, – сказал я, – выражаясь точно, вопрос не в том, как вылечиться, а как жить.

Он одобрительно и как будто печально кивнул головой.

– Ja! Ja! [8]Как говорит ваш великий поэт: «Вот в чем вопрос…»

Покачивая головой, он продолжал:

– Как жить? Да, как жить?

Он встал, опираясь о стол концами пальцев.

– Мы хотим жить по-разному, – заговорил он снова, – Эти прекрасная бабочка находит кучку грязи, опускается на нее и спокойно сидит, но человек не будет спокойно сидеть на своей куче грязи. Он хочет жить то так, то этак…

Штейн поднял руку, затем опустил ее.

– То он хочет быть святым, то – дьяволом. А закрывая глаза, он всякий раз видит себя; и самому себе он представляется замечательным парнем, каким он на самом деле быть не может… Таким он видит себя в мечтах…

Штейн опустил стеклянную крышку; щелкнул автоматический замок. Взяв ящик обеими руками, он, словно священнодействуя, понес его на прежнее место; из яркого круга, освещенного лампой, он вступил в пояс более слабого света и, наконец, во мглу. Странное впечатление создавалось – как будто несколько шагов вывели его из реального и запутанного мира. Его высокая фигура, как бы лишенная субстанции, наклоняясь, бесшумно двигалась среди невидимых предметов, и, казалось, он производит там какую-то таинственную работу. Голос, доносившийся издали, потерял свою резкость, но звучал мощно и серьезно, смягченный расстоянием.

– А так как не всегда у вас закрыты глаза, то вас постигает реальное несчастье… сердечная тоска… мировая скорбь. Да, мой друг, тяжело убедиться в том, что вы не можете осуществить свою мечту из-за недостатка сил или ума. Ja!.. А ведь вы такой замечательный парень! Wie? Was? Gott in Himmel! [9]Как это может быть? Ха-ха-ха!

Тень, бродившая среди гробниц с бабочками, громко расхохоталась.

– О, это забавная и странная штука! Человек, рождаясь, отдается мечте, словно падает в море. Если он попытается выкарабкаться, как делают неопытные люди, он тонет. Nich wahr? [10]А что делать? Единственный способ – уступить стихии и, производя в воде движения руками и ногами, заставить море поддерживать вас на поверхности. Итак, если вы меня спрашиваете, как быть…

Голос его вдруг зазвучал громко, словно там в полумраке он услышал шепот мудрости.

– Я скажу вам. Здесь тоже есть один лишь путь.

Он зашлепал туфлями и вступил в пояс слабого света; внезапно он очутился в ярком круге, освещенном лампой. Его вытянутая рука была направлена в упор в мою грудь, словно пистолет, глубоко запавшие глаза вонзились в меня, но с подергивающихся губ не сорвалось ни одного слова и исчезла суровая экзальтация, охватившая его во мраке. Рука, протянутая к моей груди, упала, и, приблизившись на шаг, он мягко положил ее на мое плечо.

– Есть вещи, – печально сказал он, – которых, пожалуй, не выскажешь, но я так долго был одинок, что иногда об этом забываю.

Свет убил ту уверенность, какая охватила его в полумраке. Он сел и, опершись обоими локтями о стол, потер себе лоб.

– Однако это правда… правда… Погрузишься в стихию…

Он говорил заглушённым голосом, не глядя на меня.

– Вот он – путь. Следовать за своей мечтой… идти за ней… и так всегда – usque ad finem. [11]

Его убежденный шепот, казалось, раскрыл передо мной широкое туманное пространство, словно сумрачную равнину на рассвете… или, пожалуй, перед наступлением ночи. Решить – не хватало мужества, но то был чарующий и обманчивый свет, неосязаемым покровом поэзии окутывающий ловушки… могилы. Жизнь его началась с вдохновенной жертвы во имя великих идей; он странствовал много по разным дорогам, по странным тропам, и к какой бы цели он ни шел – шаг его был тверд, и потому не рождалось ни сожаления, ни раскаяния. В этом он был прав. Несомненно, то был верный путь. И несмотря на это, равнина, по которой люди странствуют среди ловушек и могил, оставалась унылой под своим поэтическим покровом сумеречного света. Затененная в центре, она была обведена ярким поясом, словно пропастью с языками пламени. Наконец, я нарушил молчание и объявил, что ни один человек не может быть более романтичен, чем он.

Он медленно покачал головой и посмотрел на меня терпеливым, вопрошающим взглядом.

– Стыдно! – сказал он. – Вот мы сидим и болтаем, словно мальчики, вместо того, чтобы поразмыслить и найти какое-то практическое средство… Лекарство против зла… великого зла, – повторил он, ласково и снисходительно улыбаясь.

Тем не менее наша беседа практической не стала. Мы избегали произносить имя Джима, словно старались сделать наш разговор нематериальным.

– Ну, – сказал Штейн, вставая, – сегодня вы будете спать здесь, а утром мы придумаем что-нибудь практическое… практическое…

Он зажег канделябр и направился к дверям. Мы прошли пустынными темными комнатами; нас сопровождали отблески свечей, которые нес Штейн. Отблески скользили по натертому полу, по полированной поверхности стола, загорались на мебели или вспыхивали и гасли в далеких зеркалах. На секунду появлялись две человеческие фигуры и два огненных языка, крадущиеся молчаливо в глубинах пустоты. Он шел медленно, на шаг впереди меня; лицо его было глубоко спокойным; длинные белокурые кудри, прорезанные белыми нитями, спускались на его слегка согнутую шею.

– Он романтик, романтик, – повторил старик. – И это очень скверно… очень скверно… И очень хорошо, – добавил он.

– Но романтик ли он? – усомнился я.

– Gewiss, [12]– был ответ. И, не глядя на меня, он остановился с поднятым канделябром. – Конечно. Что заставляет его с такой болью стараться себя познать? Что делает его бытие реальным для вас и для меня?

В тот момент трудно было говорить о бытии Джима, заслоненном толпами людей, словно облаками пыли, заглушённом властными притязаниями жизни и смерти в материальном мире, но его подлинную реальность я воспринял с непреодолимой силой. Я увидел ее отчетливо, словно мы ближе подошли к истине, пробираясь по высоким молчаливым комнатам, среди скользящих отблесков света, внезапно освещающих две фигуры, которые крадутся с колеблющимися свечами в бездонной и призрачной глубине. А истина, подобно самой красоте, плавает, полузатонувшая, в молчаливых, неподвижных водах тайны.

– Быть может, это и так, – согласился я с легким смехом, и неожиданно громкое эхо тотчас же заставило меня понизить голос, – но вы-то, я уверен, – романтик.

Опустив голову и высоко держа канделябр, он снова пошел вперед.

– Что ж… я тоже живу… – сказал он.

Он шел впереди. Я следил за его движениями, но видел я не негоцианта, не желанного гостя на званых вечерах, не корреспондента ученых обществ, не хозяина, принимающего заезжих натуралистов, я видел лишь реальную его судьбу, по стопам которой он умел идти твердым шагом; его жизнь началась в смиренной обстановке, он познал великодушие, энтузиазм, дружбу, любовь – все элементы романтизма. У двери моей комнаты он повернулся ко мне.

– Да, – сказал я, словно продолжая начатый спор, – и, к слову сказать, вы безумно мечтали об одной бабочке, но когда в одно прекрасное утро мечта встала на вашем пути, вы не упустили возможности. Не так ли? Тогда, как он…

Штейн поднял руку.

– А знаете ли вы, сколько возможностей я упустил? Сколько потерял грез, встававших на моем пути? – Он с горечью покачал головой. – Кажется мне, что иные мечты могли быть прекрасны, если бы я их осуществил. Знаете ли вы, сколько их было? Быть может, я и сам не знаю.

– Были ли его мечты прекрасны или нет, – сказал я, – во всяком случае, он знает ту одну, которую он упустил.

– Каждый человек знает об одной или двух упущенных возможностях, – отозвался Штейн, – и в этом беда… великая беда…

На пороге он пожал мне руку и, высоко держа канделябр, заглянул в мою комнату.

– Спите спокойно. А завтра мы должны придумать какой – нибудь практический выход… практический…

Хотя его комната находилась дальше моей, но я видел, как он пошел назад. Он возвращался к своим бабочкам.