Текст книги "Дорогостоящая публика"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Итак, родители устраивали дома вечера и ходили по гостям. Это началось сразу, через неделю после приезда. Они обрели «популярность», как обретали везде, где бы мы ни жили. В силу свойской манеры поведения Отец становился желанным, хотя и не первостепенным, гостем. Из разряда тех, кого хозяйки вносят в список сразу же за перечнем основных гостей. В Наде, должно быть, усматривали некую загадочность: ее чтили как «интеллектуалку», однако сама она не щеголяла своей образованностью в обществе. Отказывалась говорить о своих книгах; ей было невдомек, что фернвудское общество лет на сто поотстало от той буржуазии, что с презрением взирала на интеллигенцию: нынешний Фернвуд стремился прижать интеллектуалов и «творческих личностей» к своей материнской груди и не отпускать из объятий до тех пор, пока полностью не улетучится их загадочное и неброское обаяние. Уже в свои десять лет я отметил, что эти люди гордятся Надой потому, что она «писательница», только сама она этого не понимала. Даже выслушивая бесконечную трескотню этих дам про кружки живописи при больницах, про уроки танцев, лепки, театральные кружки, про «круглые столы» любителей классической литературы, Нада не понимала ничего. Глаза ей застилала какая-то пелена, она лишалась широты обзора, что присуще очень близоруким людям.

Была средь местных одна дама. Могучий тип богини-охотницы, волосы у нее на голове стояли торчком и в разные стороны, на манер причесок придворных дам в эпоху Тюдоров. Она жила в Фернвуд-Деллс, полуроскошном районе, приличней нашего, но не таком шикарном, как Фернвуд-Хайтс. Была она вдовой, здорового и крепкого телосложения, как все вдовушки Фернвуда; играла в теннис и гольф, занималась плаваньем и греблей, путешествовала на попутках. Носила шифоновые платья, которые странновато смотрелись на ее мощной фигуре; вместе с тем я подслушал однажды, как Бэбэ Хофстэдтер сказала:

– Тиа у нас одевается лучше всех!

Даму эту звали Тиа Белл. Она пыталась то лаской, то настойчивостью вызвать Наду на откровенность, расспрашивая о ее творчестве. О чем она пишет? Как находит время, чтобы писать? Приглашала Наду в епископальный собор в Фернвуд-Хайтс, где устроили лекцию поэта Джона Чиарди о мистической силе Данте. Потом Тиа везла Наду в одну известную в весьма богатую синагогу, прославившуюся своим участием в интеллектуальной жизни, где обе они слушали логически безупречное и поражающее педантизмом выступление Нормана Мейлера на тему «Великий американский роман: появится ли он когда-нибудь?».

Как-то днем к нам пожаловала собственной персоной Бэбэ Хофстэдтер, прихватив с собой своего немногословного сына Густава, а также экземпляр второго романа, написанного моей матерью, чтобы получить ее автограф. От смущения и удовольствия Нада зарделась, а нам с Густавом предложила отправиться в библиотеку. Библиотекой именовалась обычная симпатичная комнатка с окнами на юг и потому светлая, с камином, который на моей памяти никогда не разжигался, обставленная удобной мебелью, в отличие от прочей мебели в доме, претендующей на элегантность и неуютной. Вот мы с Густавом побрели в ту комнату, ломая голову, о чем бы нам поговорить.

– Хороший у вас дом, – сказал Густав.

Судя по раскатистой трескотне его увешанной жемчугами мамаши, можно было предположить, что они жили в доме не хуже нашего, может даже лучше. Мы тяжело плюхнулись в кожаные кресла у негоревшего камина, каждый с деланно скучающим видом, потому что так было принято среди питомцев школы Джонса Бегемота.

– Математику сделал? – спросил Густав.

– Нет, а ты?

Еще одним свойством общения питомцев школы Джонса Бегемота было ленивое перебрасывание односложными фразами, некоторая, довольно наивная, попытка казаться грубее, чем на самом деле. Мы угрюмо притихли.

Из гостиной раздавалось веселое воркование наших мамаш.

– Можно налить вам еще, самую последнюю рюмочку?..

Густав встрепенулся, прислушиваясь. Что-то пророкотала своим грудным голосом его мамаша, и уголок бледного, тонкогубого рта Густава дернулся.

– Что скажешь насчет… – начал было я, но он меня оборвал, прикладывая к губам палец.

Густав вслушивался в то, что говорила его мать. Она вроде бы распространялась о какой-то там женщине, или чьем-то семействе, или какой-то лошади, – так, ни о чем особенно, – и поведение Густава меня возмутило. Мы с ним иногда попадали на общие занятия, но вообще друг друга знали плохо. Мы оба с ним отсаживались по одиночке во время обеда в нашем облицованном кирпичом школьном кафе; как и все, кто обедал в одиночку, Густав напускал на себя вид, полный удовлетворения. О Густаве я знал мало; только то, что он лично изобрел потрясающий метод составления шпаргалок по математике и перепродавал его остальным за пять долларов. Считалось, что цена вполне сносная. Все вечера напролет я корпел, выполняя домашние задания, все вечера напролет я ожесточенно, до звона в висках, готовился к контрольным, и неизменно во время каждой контрольной я пользовался шпаргалками. Я знал все ответы, но знать ответы было недостаточно. Почти все ученики школы Джонса Бегемота могли решить почти все задачки. Но этого было недостаточно: для каждой контрольной необходимо хладнокровие, только хладнокровие исключает ошибку. И даже в случае легкой закупорки мозгов наш безупречный шпаргалочный метод приносил на экзаменах 90 баллов, не меньше.

– Хочу понять, что она там пьет. Кажется, виски, – сказал Густав.

Он сидел, скрестив руки на груди, – точь-в-точь я, только светловолосый и годом постарше, даже очки у нас были похожи, – прозрачная, розоватая оправа и удручающе толстые для нашего юного возраста стекла. Густав взглянул на меня:

– Мать у тебя очень красивая женщина. Как, по-твоему, хорошая она писательница?

– Не знаю.

– Ты что, ничего не читал?

– Нет.

– Почему?

Разумеется, Нада запрещала мне, точно так же, как и Отцу, прикасаться к своим книгам. Никто из нас не имел права входить к ней в кабинет. Я сделал раздраженный жест рукой, будто Густав так глуп, что и отвечать ему незачем.

– А! Я, кажется, понял, – с сочувствием произнес Густав. – Запретная тема, ведь она твоя мать. Знаешь, Ричард, они постоянно создают нам неудобство. Я имею в виду матерей, – тут он внезапно умолк, снова прислушиваясь к тому, что говорит его мать.

Та поносила служанку. Я слышал, как Бэбэ несколько раз повторила: «маленькая цветная мерзавка». Густав беспокойно заерзал в кресле.

– Тебе ужасно повезло, – сказал он. – Мать у тебя молодая и красивая. А то, надо сказать, большинство здешних матерей, например, у наших ребят из школы, уже в возрасте. Моя, видишь ли, уже в таких годах, что за ней прямо-таки нужен глаз да глаз.

– Как это?

– Ну, приходится ходить с ней, вот как я сейчас, подслушивать, смотреть, чтоб не посеяла чего или вдруг в слезы не ударилась, – небрежно бросил Густав, и как бы в подтверждение сказанного направился к двери, делая вид, будто хочет взять с полки какую-то книгу.

В соседней комнате, сидя на диване, общались наши матери. Надины темные волосы сильно отросли: в назначенное время она не явилась в салон, и владелец, месье Фрейтаг, сказал, что больше ее записывать не станет. Серебристые волосы Бэбэ Хофстэдтер были уложены по последней моде. На ней был дорогой желтый шерстяной костюм, руки увешаны браслетами.

– Моя мать склонна к истерикам, – пояснил Густав. – Видишь ли, в них со временем происходят некоторые перемены. В этот момент надо очень внимательно за ними присматривать.

– А что такое?

Окинув меня ледяным взглядом, Густав процедил:

– Особое биологическое состояние.

Биологическое состояние матерей внушало мне постоянный страх, поэтому я промолчал.

– Это началось с полгода назад. Я сразу понял, что с ней. Хватило ума кое-что предварительно почитать. Отец о том, что происходит, не имеет ни малейшего представления… Он и свои года признавать не желает… а я не могу же ему все рассказать! Ты бы своему отцу смог бы рассказать что-то слишком интимное? Раз подсунул я ему как бы невзначай номер «Ридерз Дайджест» с соответствующей статьей на самом видном месте, куда там… Мать постоянно взвинчена, то способна расплакаться, если тост для отца не подогрет, вечно шпыняет нашу служанку Хортенз и еще постоянно висит на телефоне, это невыносимо, а вчера сдох ее попугай Фифи, так она проревела весь день, а потом выговаривала нам с Хортенз за то, что мы якобы ни чуточки не переживаем. И вдруг как подхватит дохлого попугая – и на кухню, прямо в мусоропровод швыряет, не успел я и глазом моргнуть, как она уже и кнопку нажала. А после этого – в истерику. Тяжелая пора и для нее, и для меня, – загадочно заключил рассказ Густав.

– Ты молодчина, что… что заботишься о матери, – сказал я.

И мне бы хотелось сказать ему, что я забочусь о своей, но только мои заботы всегда оказывались неуместными. Я был восхищен внутренней силой Густава. Казалось, он точно знает, когда пора подниматься, идти за матерью, чтобы отвезти ее домой в целости и сохранности.

С полчаса мы с ним листали подборки старых журналов «Бизнес Уик». Но вот Густав вытянул шею в сторону гостиной.

– Так, так, – серьезно произнес он.

После чего и в самом деле встал и направился в гостиную. Маленький, тщедушный, неказистый, тем не менее он знал, что делает.

– Большое спасибо, миссис Эверетт за приятно проведенное время, – сказал он Наде с легким поклоном, – но маме пора ехать. Мне кажется, она забыла, что ей надо к парикмахеру.

– К парикмахеру мне во вторник! – возразила Бэбэ.

– Нет, мама, сегодня, к пяти тридцати. Вечно ты забываешь, – сказал Густав.

– Да нет же, завтра – настаивала мать. – Ни минуты себе не принадлежу! Вечно он… он…

– Маме уже некогда допивать, – заметил Густав. – Пойду-ка принесу пальто.

Он сходил за пальто, а потом, что-то приговаривая, помог хныкавшей матери надеть норковое манто, наклонился поднять выпавшие из кармана перчатки, и проделывал все четко, уверенно, чуть повышая голос, чтобы заглушить жалобы матери.

– Очень была рада познакомиться с тобой, Густав, – сказала моя мать.

– Enchanté, [11]11
  Было очень приятно… (фр.)


[Закрыть] – пробормотал в дверях Густав.

Они пошли по совсем уже подсохшей дорожке, до нас доносились причитания Бэбэ.

– Как странно, правда? – сказала Нада, медленно прикрывая за ними дверь.

Вот такая имелась у нее «приятельница» Бэбэ Хофстэдтер. Был бы это роман, вы бы гораздо больше узнали о подобном персонаже, но в реальной жизни не тут-то было: подобный тип женщин, постоянно пребывая в состоянии старения, до самой старости почему-то так и не доходит; как бы близко ни подходили они к роковой черте, эти женщины неизменно сохраняют нужную дистанцию и т. д. и т. п. Хоть миссис Хофстэдтер еще и появится на страницах данных мемуаров, ее образ так и не будет никогда развит, так и не станет ясней. С ее супругом Грегори нам доводилось встречаться, но не часто; он вечно бывал в отъезде. Но есть еще и другие любопытные типы. Ну, скажем… Чарлз Спун, дизайнер автомобилей, вечно лет на шесть впереди текущих достижений и потому вечно недоволен и огорчен состоянием конструкторской мысли на сегодня, – лысеющий, энергичный, умеющий громко хохотать человек, обладатель внушительного дохода, в основном сколоченного за последнее десятилетие, а также сухопарой и молчаливой жены, дамы из высшего общества, некогда ставшей лучшей дебютанткой одного из конструкторских сезонов. Или Мейвис Гризелл, одна из немногих здешних разведенных дам, кто вел активный образ жизни, темно-русая, с экзотическими глазами и неповторимым ацтекским профилем, обожавшая египетские и индийские украшения, а также почерпнутые из разных неведомых языков односложные восклицания. Она всецело отдалась путешествиям после развода с мужем, престранным типом, который в один прекрасный день, когда Мейвис гостила у сестры в Седар-Гроув (про Седар-Гроув вы еще от меня узнаете), почему-то взял да и обчистил весь их дом, вынес всю мебель и предметы искусства, оставив в комнате, которая некогда была их спальней, лишь одежду Мейвис да какой-то матрас. Этот скандал произвел сенсацию в Фернвуде, а при расторжении брака Мейвис получила солидную компенсацию. Нада недолюбливала Мейвис, однако Отец утверждал, что «Мейвис – это человек».

– В нашем обществе женщина не должна оставаться без мужа, – с лихостью заявлял Отец. А может, это было предостережение Наде? – И надо всячески помогать бедняжке Мейвис, она так несчастна.

Еще были Нэши (декан Нэш и его супруга Хэтти), жившие в квартале от нас Григгсы, а также Гаррисон Вермир, кем Нада чрезмерно восхищалась, не замечая очевидного: те, кто бывал в нашем доме, считали его ничтожеством. Мистер Вермир был преуспевающий подрядчик, о взлете доходов которого в Фернвуде ходили легенды. Он выжимал свои доходы из скудных, безнадежных земель – оврагов, болот, перелесков, – где им возводились одинаковые, как близнецы, домики в колониальном стиле, – может, вам встречался его фирменный знак и вы помните: красный кирпичный колониальный домик, темно-синие рамы, темно-синие ставни, беленький стальной котеночек на трубе; каждый такой домик стоит всего тридцать тысяч девятьсот. Однако нередко после въезда нового владельца дом начинал крениться, перекашиваться или трещать по всем швам. Временами мистер Вермир предусмотрительно изменял название своей компании, продолжая строить свои «истинно современные колониальные домики» зачастую прямо на противоположной стороне улицы от негодующих потерпевших. Прошу прощения, не улицы, а пыльного, ухабистого проулка. Верхом достижений мистера Вермира было осушение какого-то болота и постройки на этом месте очередных пятнадцати его «истинно колониальных» прямо впритык к близлежащему озеру («живописному озеру» прямо-таки в самом центре новой застройки), в которые медленно, но верно и весьма таинственно стала проникать какая-то грязь. Это из двухдюймовой трубы вытекали болотные воды. Возмущенные домовладельцы подали на мистера Вермира в суд, но ему как-то удалось вывернуться. На каждый иск предъявлялся встречный иск. Но, пожалуй, самым гениальным предприятием мистера Вермира явилась история с поймами. Став к тому времени баснословно богатым и не утратив склонности к авантюризму, мистер Вермир где только не наприобретал земельных участков. Однажды он грузовиками перевез грунт с одного «приобретенного в собственность» пойменного участка на другой, также ему принадлежавший, еще более низкий и болотистый, расположенный близ шоссе, чтобы здесь построить свои домики. Во время весенних дождей речка вышла из берегов и, как и следовало ожидать, дома на первом пойменном участке затопило, и снова мистера Вермира привлекли к суду, который виновным его не признал, сославшись на маловразумительную, спасительную для мистера Вермира статью закона, согласно которой всякий собственник имеет право при желании совершенствовать свой земельный участок.

Когда мистер Вермир появлялся у нас в доме, его излюбленным занятием было разглагольствовать в духе какого-нибудь скупердяя-провинциала, персонажа из французской литературы:

– Первым долгом необходимо нанять хорошего адвоката. Это непременно. Меня уже раз тридцать привлекали к судебной ответственности, и еще никому, ни единого раза не удавалось ничего из меня вытянуть. А почему? Потому, что прежде всего необходимо нанять хорошего адвоката.

Ничего нового он не сообщал (Фернвуд с презрением взирал на адвокатов), но так открыто никто об этом не говорил. Именно поэтому мистера Вермира считали вульгарным и грубым нуворишем; даже то, что он католик, его не спасало. Не раз, тайком подслушивая, я ловил нелестные отзывы наших гостей в его адрес, быстрым шепотом, с придыханием: «Какой кошмар!» – от миссис Хофстэдтер, негромкое экзотическое междометие – от Мейвис Гризелл. Тиа Белл, с ее колышущейся на голове огненно-рыжей копной взбитых волос, с ее богатырской мощью, которую не в силах сдержать никакие туалеты, должно быть, несмотря ни на что симпатизировала Гаррисону Вермиру, так как стоило ему пуститься в анекдоты, она нередко хмыкала: «Надо же!» – в увесистый, смуглый кулачище. С видом явно шокированным. Однако мрачно насупленные физиономии декана Нэша и его преданной супруги говорили сами за себя. И мне хотелось сказать Наде, чтоб она больше не приглашала в дом мистера Вермира. Неужели она не понимает, что ставит под угрозу свою репутацию? Нада восхищалась мистером Вермиром, потому что вбила себе в голову, будто он – идеальный тип бизнесмена, а значит, ее гости должны быть от него без ума, а ей должны быть благодарны за то, что она предоставляет возможность с ним пообщаться. Супруга мистера Вермира в свете никогда не показывалась, оставалась дома присматривать за чадами, которых у них было восемь.

В своем стремлении спасти Наду, я написал ей крупными печатными буквами послание следующего содержания:

ИМЕЕТ СМЫСЛ С ВЕРМИРОМ ПОРВАТЬ. ОН – ПРОХОДИМЕЦ.

Опустил в конверт и кинул в ближайший почтовый ящик на углу.

Вынув почту, Нада вскрыла конверт, развернула записку, с недоумением уставилась на нее. Прочла, вспыхнула от негодования, скомкала бумажку в руке.

– Что это, Нада? – спросил я.

– Пошляк какой-то подбросил… – сказала она.

Я снова написал записку. На этот раз такую:

ГАРРИСОН ВЕРМИР СКОРО БУДЕТ ИЗОБЛИЧЕН КАК ПРЕСТУПНИК ИЛИ МОШЕННИК. ИМЕЕТ СМЫСЛ С НИМ ПОРВАТЬ.

Нада получила послание утром в тот самый день, когда они с Отцом должны были идти к Вермирам на коктейль, и, надо отметить, на сей раз восприняла ее со всей серьезностью. Мне не сказали ни слова. Званый коктейль не удался, поскольку никто не явился, кроме Отца с Надой да бедняжки Бэбэ Хофстэдтер, потерявшей надежду заполучить аудиторию, чтобы поведать о наглом поступке своей служанки Хортенз, приведшей в дом своего приятеля, с каковым она затем и переспала в постели Бэбэ, после чего скрылась, не оставив даже записки.

– Ах, Боже мой! Боже мой! Как мне теперь жить! – как заведенная причитала Бэбэ. – Видели бы вы, что они после себя оставили…

И все же последним штрихом мастера мне удалось-таки развернуть Наду против мистера Вермира. Однажды с видом полной невинности я заметил вслух, что Фарли Уэдеран, потомок всемирно известных Уэдеранов, шепнул мне как-то во время урока французского: «Ce Monsieur Vermeer, il est laid». [12]12
  Этот господин Вермир – неприятная личность (фр.).


[Закрыть]

И добавил от себя:

– Что он имел в виду? Я считал, что мистер Вермир скорее приятный человек, – продолжал я, обращаясь к Наде. – Почему же Фарли Уэдеран нелестно отзывается о нем?

– Возможно, у него есть на то основания, – с расстановкой произнесла Нада.

После чего она закрыла руками лицо и так застыла, не говоря ни слова. Интересно, о чем она думала? Быть может, она никак не могла собраться с мыслями, огорошенная потоком грязных помоев, которые я исторг на нее? Я почти читал ее мысли. Смотрел на ее белые нервные пальцы и думал: «Пусть только посмотрит на меня, пусть заговорит со мной, и я спасу ее!» Но она еще долго сидела так, сама по себе, и ее плечи вздрагивали. Внезапно отняв от лица руки, Нада взялась за сигарету. В те дни она очень много курила, а я все выуживал из газет статейки о вреде курения и подсовывал ей.

– Что с тобой, Нада?

– Все в порядке, дорогой.

– Ты как будто побледнела…

– Нет-нет, все хорошо, – отвечала она с улыбкой, чтобы показать, что все и в самом деле в порядке.

– Скажи, а ты с этим мальчиком, с этим Уэдераном, дружишь, да?

Она говорила, и щеки у нее так сильно напрягались, будто звук собственного голоса был ей неприятен. Мне стало тошно от взгляда Нады – она смотрела на меня как на что-то чужое, потустороннее. Я весь похолодел от мысли: а вдруг меня сейчас вырвет? Хотя, может, это даже хорошо: ведь если такое со мной случится, Нада точно не уйдет из дома. Раз мне плохо, Нада меня не оставит.

Да, я любил ее. И знаете, какой она мне больше всего запомнилась? Нет, не бледной от отчаянья, как бывало временами, когда она отворачивалась от Отца после короткой взаимной перестрелки словами-плевками, и не той ослепительно красивой, какой она выходила навстречу гостям, – а такой, какая она была сама по себе: вот она с развевающимися на ходу волосами, порывисто, точно девчонка, летит по дорожке к улице, чтобы бросить письмо в ящик и вся такая раскованная, и нет в ней ни капли, ни капли зла.

15…

Как-то раз утром, завтракая, Нада спросила:

– Ты можешь прерваться?

Я как раз в этот момент строчил шпаргалки для контрольной по истории, которая предстояла уже через час, но, как человек воспитанный, поднял голову.

– У меня с мистером Нэшем состоялся крайне важный разговор. Не хотелось бы тебя бередить и расстраивать, но, скажу честно, мистер Нэш оказался столь любезен, что поверил мне результаты твоих экзаменов. Обычно он не оглашает результаты, поскольку порой матери принимают это слишком близко к сердцу. Но со мной он поделился, и мне весьма огорчительно было узнать, какой у тебя коэффициент интеллекта.

– А какой?

– Я не стану тебе говорить. Но меня это несколько расстроило.

Сердце у меня в груди налилось, сделалось как камень. Я глядел, как Нада своими идеально ровными белыми зубками откусывает и жует кусочек тоста, и мне казалось, что этот тост – я. Я изо всех сил пытался изобразить улыбку на кислом лице.

– Ну… в общем… жалко, конечно. А все-таки, сколько?

– Говорю же, не скажу! – ровным голосом отрезала Нада. – Но твой коэффициент ниже, чем мой. Это немыслимо. Это абсурд. Видишь ли, Ричард, я не хочу, чтобы ты был слабее меня. Мне хочется, чтобы ты меня превзошел. Мне невыносима мысль, что налицо признаки вырождения. На мой взгляд, я слабее моего отца, и теперь ты… Понимаешь?

– Но раз так, – произнес я дрожащим голосом, – тут уж ничего не поделаешь…

– Не знаю, не знаю. Я договорилась с мистером Нэшем, что ты пересдашь вступительные экзамены.

– Что-что?

– Я договорилась, что ты пересдашь вступительные экзамены.

– Как, еще раз?

– Хотя бы частично. Половину, я думаю.

– Но послушай, мама, – сказал я чуть ли не со смехом, чтоб показать, насколько я спокоен, хотя внутри, в недоступной чужому глазу глубине, у меня все так и тряслось, – но ведь если у меня уже выведен коэффициент интеллекта, подумай, какая разница, буду я пересдавать или нет?

– Прошу тебя, не говори так!

– Но какой смысл снова проходить тестирование? Что это изменит? Ведь тестирование – это конкретное определение уровня знаний. Ведь это же не…

– Я хочу, чтобы ты снова это прошел, Ричард!

– Снова? То же самое?

– Да, Ричард.

Мы оба мрачно смотрели друг на друга. Я не знал, да и сейчас не знаю, насколько презирала она саму себя за эту комедию. Каждое ее слово, каждый ее жест были до ужаса фальшивые, и с каждым днем нашей жизни в Фернвуде Нада все более и более обрастала этой фальшью, как я сейчас обрастаю все новыми и новыми пластами жира. Кто бы мог ей помочь? Раз или два я видел, как она сидит в одиночестве, уставившись в окно на наш неприкаянный задний дворик, выделывая на своем лице чужое, чуждое ей выражение: опускались уголки плотно сжатых губ, и от этого нос как бы вздергивался, словно там, наверху, дышать было легче. Нет, декан Нэш помочь ей не мог. Я так никогда и не узнал, насколько они были близки, Нэш и Нада. Хотя могла бы выйти премилая пара – он был не старше Отца, но выглядел моложе, – однако не думаю, чтобы Нада черпала в нем поддержку. Он был все-таки обыкновенный сукин сын, этот Нэш, и скоро вы в этом убедитесь.