Текст книги "Цица: Биография кошки"

Автор книги: Джордж Микеш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Джордж Микеш
ЦИЦА

Биография кошки

Посвящается Гарри, кошачьему Эрролу Флинну; Джорджу, кошачьему Альберту Эйнштейну,

и святому коту Джинджеру

Появление Цицы

– ЧТО это такое? – спросил я Еву.

– Кошка. Черная кошка.

– Что она черная, я и сам вижу.

– Так почему же ты сам не видишь, что это кошка?

– Что эта кошка здесь делает? – спросил я своим самым суровым голосом.

– Ничего особенного. Что вообще делают кошки? Правда, она очень симпатичная?

Последняя фраза привела меня в недоумение.

– Что значит «симпатичная кошка»? Все кошки одинаковы. Кошка, она и есть кошка.

Ева бросила на меня презрительно-сочувственный взгляд. С таким человеком нет смысла спорить, говорил этот взгляд, ему ничего нельзя объяснить.

* * *

В теплую погоду мы обычно не закрываем дверь, которая ведет во внутренний дворик. Черная кошка время от времени входила в эту дверь и располагалась под столом или в кресле. Однажды она неожиданно прыгнула ко мне на колени и удобно там устроилась. Я был удивлен. Такого со мной никогда не случалось. Что я должен делать? Мне не хотелось быть невежей и сбросить ее на пол; с другой стороны, я чувствовал себя чрезвычайно глупо, сидя в кресле с книгой в руках и с кошкой на коленях. А кошка тем временем уснула, и я больше часа не смел встать с кресла.

На следующий раз кошка появилась, когда я сидел в том самом кресле и читал. Я наклонился и посадил ее к себе на колени. Она немедленно соскочила на пол и ушла, бросив на меня взгляд исполненный величественного пренебрежения. Понять этот взгляд не составляло труда: «Я буду сидеть у тебя на коленях, когда этого захочется мне, а не когда ты снизойдешь до того, чтобы взять меня на руки. За кого ты меня принимаешь? Что я тебе – собака что ли?»

Через несколько дней я спросил Еву:

– А Цица не приходила?

– Кто это – Цица?

– «Цица» по-венгерски значит «киса». Я же не знаю, как зовут эту кошку. А ты, случайно, не знаешь?

– Нет. Не знаю. Только Цица звучит как-то по-китайски.

– Неважно. Так она не приходила?

– Ты что, соскучился по ней, что ли?

– Да нет, не соскучился. Зачем она мне? Я даже удивляюсь, что вспомнил про нее. Но она приходила почти каждый день. Почему ее так давно нет?

– Потому что она кошка. Она приходит и уходит, когда ей заблагорассудится.

– А чья она?

– Понятия не имею. И как узнать, не знаю. Она очень дружелюбная кошка и навещает всех наших соседей. Я все время вижу, как она заходит то в один дом, то в другой. Или выходит из какого-нибудь дома. Я ее видела в окнах всех домов и во всех палисадниках. Все ее обожают, не знают, чем угостить. Она ведь необыкновенная красотка.

– И что ты все твердишь, что она красотка? Что в ней такого красивого? Кошка и кошка.

Но на этот раз в моем голосе не было полной убежденности.

* * *

Я стал вспоминать, какие у меня были отношения с животными. Вспоминать особенно было нечего. Я родился в Шиклоше, большой венгерской деревне (теперь это уже городок). Кругом было полно животных – поэтому я не обращал на них ни малейшего внимания. У нас во дворе ходили куры и гуси, по улицам ездили на лошадях. Машины были большой редкостью, и когда мы, дети, слышали рев мотора, то выбегали на улицу поглядеть на диковину. Наш дом стоял в самом центре деревни, и стадо коров мимо нас не гоняли, но все равно коровы были для меня привычной частью пейзажа.

Птицы меня интересовали больше. Наш дом стоял прямо напротив городской ратуши, у которой была башня с часами. На крыше башни в летний сезон жила семья аистов. Я любил этих красивых, исполненных достоинства птиц и всегда радовался, когда они весной прилетали с юга. Разумеется, их прилет также означал начало весны, но аистов я любил независимо от смены времен года. Они часто усаживались отдыхать на больших стрелках башенных часов, сдвигая их вниз или не давая им подняться. Городские власти время от времени принимали решение застеклить циферблат часов, но руки до этого у них так и не дошли. Все знали, что летом часы или отстают или спешат.

Как я уже сказал, аисты жили на городской ратуше и считались гостями всех жителей города. А в нашем доме под стрехой селились ласточки. Они прилетали примерно в одно время с аистами и тут же принимались ремонтировать гнездо, принося в клюве кусочки глины и прочие строительные материалы. А позднее ловили красивых толстых мух для своих птенцов. Я признавал факт их существования, так же как и существования кур и гусей, но по-настоящему ими не интересовался – во всяком случае, гораздо меньше, чем аистами. Когда много лет спустя в Лондоне я услышал про такое занятие, как «наблюдение за птицами», я поначалу не понял, что это значит. Кто это наблюдает за птицами? И зачем? И почему обязательно ранним утром? А когда я впервые увидел «наблюдателя улиток», который часами ползал на карачках по саду своего приятеля, то принял его за чокнутого. Я и сейчас считаю его чокнутым. Уж если что-нибудь и достойно наблюдения, так это «наблюдатель птиц». Но улитки? Мой отец пытался заинтересовать меня ласточками, объяснив мне, что они улетают на зиму в Африку, чтобы избежать нашей голодной и холодной зимы, и возвращаются с наступлением весны. Разве это не удивительно? – спросил он. И разве это не чудо, что они всегда находят наш маленький домик в маленькой деревне Шиклош? Нет, я в этом никакого чуда не видел. У меня был склад ума Аристотеля, и я всех делил на категории. Ну так вот, ласточки, как мне объяснили, – перелетные птицы. Что же удивительного в том, что перелетные птицы летают в Африку и обратно? Было бы и в самом деле поразительно, если бы перелетные птицы вдруг не улетели туда осенью. И что такого трудного в том, чтобы найти дорогу в наш дом? Я был совсем еще маленький мальчик, но всегда без труда находил к нему дорогу.

* * *

В детстве у меня была очень неприятная стычка с гусыней, память о которой преследовала меня много лет. Да, пожалуй, преследует и сейчас. Дело обстояло так.

Я возвращался домой из «Замка» – единственного исторического здания в Шиклоше, где в XV веке находился в заключении король. Спускаясь с холма, я увидел, что ко мне приближается рассерженная гусыня с выводком гусят. Видимо, я чем-то ее напугал или ей показалось, что я представляю опасность для ее выводка. Во всяком случае, она со злобным шипением, выгнув шею, наступала на меня. Я остановился, но гусыня подходила все ближе и шипела все злее. Я решил ретироваться и побежал от нее со всех ног. Но вконец разозленная гусыня, увидев, что я ее боюсь, бросилась вслед за мной, явно жаждая крови. И вдруг я услышал громкий насмешливый хохот. Двое деревенских мальчишек презрительно наблюдали, как я убегал от какой-то гусыни.

Долгое время я жил под страхом, что все узнают о моем позоре. Но этого не случилось. Так что сейчас я впервые поверяю миру свою позорную тайну.

* * *

Из всех животных мне больше всех нравились лошади. Они были такие большие, грустные и добродушные. Некоторые везли легкие коляски, другие были запряжены в тяжелые телеги, груженные жадностью и бессердечием. Иногда лошади не могли сдвинуть с места увязшую в грязи телегу, и тогда их хозяева яростно ругались и зверски полосовали их кнутом. Спины лошадей и так были покрыты незажившими рубцами от прежних избиений, и из них начинала сочиться кровь. Как им, наверно, было больно! Лошадь изо всех сил напрягала ноги и все свое измученное тело, чтобы сдвинуть телегу, но кнут по-прежнему со свистом опускался на ее спину. Кучер ругался, лошадь истекала кровью, а прохожие и внимания не обращали на эту сцену. Такова, дескать, жизнь. Кучеру надо заставить лошадь вытащить телегу, и они испокон веку добивались этого именно таким способом. При чем здесь жестокость? Такова жизнь.

Наверно, именно тогда у меня выработалось необыкновенное отвращение к любым побоям. Мои родители никогда меня не били. Учителя в школах ни разу не тронули меня пальцем. Драться с другими мальчишками мне приходилось, хотя не очень часто (я был не драчлив и не слишком храбр), но это было совсем другое дело. Я мог отвечать на удары ударами – даже если оборонялся я не очень успешно. Лошадь же защитить себя не могла. Я довольно уравновешенный человек, добродушный лентяй, но, если бы меня кто-нибудь ударил – даже человек значительно сильнее меня, даже вооруженный человек, – я бросился бы на него с кулаками и попытался бы разорвать его на куски, независимо от того, чем бы мне это грозило. Это была бы месть за лошадей Шиклоша.

* * *

А затем в нашей жизни появился Виктор.

Моя мать была очаровательной, добродушной и совершенно безалаберной женщиной, но она всегда была первая готова смеяться над совершаемыми ею глупостями и постигавшими ее незначительными бедствиями. Отец ее обожал, но и дразнить очень любил. Однажды она решила, что нам надо купить новый набор кастрюль. Она не была бережливой женщиной – скорее наоборот, – но у нее случались приступы бережливости, которые обычно обходились довольно дорого. Так вот, она решила, что купит кастрюли на ярмарке. Ярмарка проходила в Шиклоше четыре раза в год, и действо это было шумным и сумбурным. Две или три улицы заполнялись палаточными ларьками. Большинство продавцов были крестьянами, но имелись среди них и ремесленники, и все это организовывалось ловкачами из окрестных городков. Мама столько говорила о новых кастрюлях, что вся наша семья жила в нетерпеливом ожидании ярмарки. Наконец-то у нас в доме появится новое сокровище.

Мама пришла с ярмарки раскрасневшаяся и радостная.

– Ну и где эти хваленые кастрюли? – спросил отец.

– Я не купила кастрюль, – ответила мама. – Вместо них я купила биклу.

«Бикла» – это венгерское слово, которое неизвестно девяносто девяти из ста венгров. У меня есть два прекрасных словаря венгерского языка, но «биклы» нет ни в одном из них. Возможно, что это слово из какого-нибудь местного диалекта.

Отец, уроженец Шиклоша в четвертом поколении, тоже никогда не слышал этого слова.

– Что такое «бикла»? – спросил он.

– «Бикла», – снисходительно объяснила мама, – это крестьянская юбка из семи слоев материи, которую надевают на праздник, особенно на свадьбу.

Отец согласно кивнул.

– Но ты сказала, милочка, что купила «биклу» вместо кастрюль? Разве она может заменить кастрюли?

– Разве я сказала «вместо»?

– Сказала.

– Гм. Я купила «биклу» вместо кастрюль в том смысле, что я истратила на нее деньги, которые предназначались на кастрюли.

– А ты будешь надевать эту семислойную юбку на праздники, например, наденешь ее на свадьбу Магды Маутнер?

– Я собираюсь разрезать ее на кусочки, – с достоинством ответила мама, – и наделать из кусочков кухонных полотенец и тряпок для вытирания пыли.

– Полотенца, конечно, – вещь полезная, – сказал папа. – Они пригодились бы вытирать кастрюли, если бы у тебя были кастрюли.

Мама объяснила, что ей, видимо, придется пока обойтись без приличных кастрюль. Но когда она купит кастрюли, ей понадобятся тряпки и полотенца, чтобы их вытирать. Какая же разница, в каком порядке покупать эти очень нужные вещи – сначала кастрюли, а потом тряпки, или наоборот?

– А может, тебе просто пойти в магазин госпожи Тренкерт и там купить кастрюли?

– Нет! – решительно отрезала мама. – Я подожду следующей ярмарки.

Мы с братом (мне было восемь лет, а ему три) тоже с нетерпением ждали следующей ярмарки. Интересно, что на этот раз мама купит вместо кастрюль?

Она купила щенка.

* * *

Вместо кастрюль она принесла домой крошечного щенка-дворняжку, в родословной которого, без сомнения, насчитывалась добрая дюжина разнообразных пород. Особенно четко проглядывались предки-фокстерьеры. Он был черный с белым пятном на груди и огромными отвислыми ушами коричневого цвета. Мама назвала его Виктор. Почему Виктор, мы так и не поняли. Родственника по имени Виктор у нас не было, да и вообще у мамы не было даже знакомого Виктора, которого она бы особенно любила или ненавидела. Может быть, она назвала щенка Виктором, что значит «победитель», потому что он победил кастрюли.

Мы все немедленно влюбились в Виктора. И тем не менее через три дня он был приговорен к смерти. Он совершил страшное преступление – укусил моего младшего брата Тибора. Виктор грыз косточку, а Тибор, которому было всего три года и который раньше почти не имел дела с собаками, попытался эту косточку у него отнять. Виктор не понял, что тот с ним всего-навсего играет, тяпнул его за руку, и из ранки пошла кровь. Позвали доктора – нашего дядю – и несколько дней Тибор ходил с вымазанной какой-то зеленой мазью рукой. Отец объявил, что Виктор умрет. Он не согласен, чтобы у него в доме жила свирепая собака, которая будет рвать на куски его детей и всех заражать бешенством. Он объявил нам, что вызвал ловца собак Слободу, который увезет Виктора и убьет его. В доме воцарилось уныние. У Тибора с его зеленой рукой был самый несчастный вид – ведь это из-за него Виктор был обречен на гибель. Мама была на нашей стороне – отчасти потому, что она тоже полюбила Виктора, а отчасти потому, что уничтожение Виктора как потенциального убийцы детей доказало бы, как неудачно она поступила, купив его вместо кастрюль – уж кастрюля точно никого бы не покусала. К вечеру папа смягчился: ладно уж, он не отдаст Виктора Слободе, но кому-нибудь его все-таки надо отдать. В доме он его не потерпит. Но на следующее утро он простил его окончательно: пусть остается. Виктор получил строгое предупреждение, сделанное чрезвычайно суровым голосом.

Из Виктора получилась добрейшая, милейшая и очень маленькая собака. Мы никогда не водили его гулять и не покупали для него специального собачьего корма. Гулять, когда ему приходила охота, он ходил сам, а собачьего корма в Шиклоше не продавали, и он с удовольствием питался объедками с нашего стола. Правда, он никак не мог понять, что нельзя гоняться за курами у нас во дворе. Но тетя Кати так упорно его за это бранила, кричала на него и даже иногда шлепала веником, что он, наконец, уяснил: эта дичь – табу. И куры, которые поначалу дико его боялись, скоро к нему привыкли. Он бродил по двору, укладывался прямо между ними погреться на солнышке, а они и внимания не обращали на своего бывшего страшного врага. Но это идиллически мирное сосуществование, как часто бывает, оказалось эфемерным. Как-то днем тетя Кати заглянула на птичий двор и увидела обычную картину: Виктор мирно спит на солнышке, а куры бродят вокруг него, поклевывая разбросанные на земле зерна и не обращая на него ни малейшего внимания. Тетя Кати была нашей служанкой. Хорватка по национальности, она была уже в годах, но обладала яркой индивидуальностью и острым, как бритва, языком. Мама ее боялась, хотя все мы считали, что тетя Кати обращается с ней, хоть и сурово, но справедливо. Иногда тетя Кати решала (или это решала мама? нет, вряд ли) приготовить на обед жареную курицу. Эту курицу надо было сначала зарезать – что не составляло для тети Кати ни малейшего труда, но еще раньше ее надо было поймать – а это была задача потруднее. Так что мы привыкли видеть, как тетя Кати гоняется по двору за намеченной на обед курицей, а все остальные с истерическим квохтаньем и хлопаньем крыльями разбегаются от нее во все стороны. Сама же тетя Кати громко и сердито ругается на мелодичном хорватском языке. Напугать-то ей кур ничего не стоило, но вот поймать удавалось только после продолжительной погони, и обычно вовсе не ту курицу, которую она первоначально наметила.

Так вот, в этот день тетя Кати явилась на птичий двор и показала пальцем на одну из кур. Виктор посмотрел на нее, как бы отвечая глазами: да, он знает, что за ними нельзя гоняться, он ничего плохого и не делает, просто лежит на солнышке, и его совесть совершенно чиста. Но в конце концов Виктор – несомненно, с величайшим изумлением – понял, чтó ему велят сделать. Он прыгнул на курицу, ухватил ее зубами и, ничем ей не повредив, держал ее, пока не подошла тетя Кати, наклонилась и безо всякой спешки забрала ее у Виктора. Благодарно ему кивнув, она понесла курицу на заклание. С тех пор подобную сцену мы наблюдали много раз. В течение многих дней – иногда даже недель – Виктор мирно сосуществовал с курами, а потом по сигналу тети Кати хватал и держал одну из них, ту, которая предназначалась на обед. Одна курица гибла вслед за другой, но почему-то это совсем не подрывало доверия кур к Виктору. (Видимо, когда Хрущев в конце 50-х и начале 60-х говорил о мирном сосуществовании, он имел в виду нечто подобное.)

И вдруг Виктор исчез. Просто не пришел вечером домой. На следующий день папа сообщил нам, что его поймал Слобода; в щенячьем возрасте Виктору удавалось избегать петли собачника, но сейчас тот его, наконец, изловил – как собаку, которая бродит по улице без сопровождения хозяина и к тому же не на поводке. Ни одну из собак Шиклоша никогда не водили по улице на поводке, и их очень редко сопровождал хозяин, но правило, разрешающее отлов таких собак, существовало, и изредка Слободе приходило в голову привести приговор в исполнение. Он потребовал от папы большой штраф, угрожая, что в противном случае собака будет уничтожена. Поначалу отец категорически отказался платить штраф, но, само собой, вскоре согласился, поддавшись нашим уговорам и подавленный атмосферой отчаяния, которая воцарилась в доме. Испуганный, но счастливый – даже торжествующий – Виктор воссоединился со своими хозяевами. Выкупленный у собаколова, он продолжал прежний образ жизни, бегая по всему городку, куда ему вздумается, но, завидев фургон Слободы за добрых полмили, мчался домой со скоростью, которой могли бы позавидовать борзые.

Когда мне было десять лет, отец заболел и вскоре умер (двадцать лет спустя его жизнь спас бы пенициллин). Наша семья переехала в Будапешт, а меня отправили в школу-интернат в Печ – небольшой городок неподалеку от Будапешта. Виктора перед отъездом отдали трактирщику в Шиклоше. На каникулы я приезжал в гости к бабушке в Шиклош и каждый раз собирался проведать Виктора. Но мне сказали, что он живет в другой деревне, на ферме, которая принадлежит трактирщику. Так я Виктора больше и не увидел, но слышал, что он дожил до глубокой старости. Может быть, ему было хорошо на большой ферме трактирщика, а может быть, разлука с нами разбила ему сердце и он до самой смерти вспоминал меня с братом, которые так его любили и так много с ним играли, и размышлял о неверности рода человеческого.

* * *

Лошади, аисты, ласточки, гуси, собаки – все эти животные были мне знакомы. Но кошки? Припоминаю, что у нас была кошка – или кошки, – но ни одна не сохранилась в моей памяти.

Помню, как у кошек рождались котята. Некоторых котят раздавали, других оставляли у себя, но большинство новорожденных котят тетя Кати бросала в уборную во дворе, где они и погибали. Меня все это нисколько не волновало. Но когда я вспоминаю об этом сегодня, меня трясет от ужаса. С чего бы это? Заразился от англичан их чувствительным отношением к животным? Но англичане тоже «милых крошек усыпляют», потому что здесь нет уборных во дворе, где котят можно утопить, и потому что англичане никогда не называют неприятные вещи своими именами. Но я вовсе не уверен, что английский метод действует быстрее, причиняет котятам меньше страданий и вообще более гуманен, чем грубый метод тети Кати.

Пока я писал эту главу, мне пришло в голову еще одно неприятное воспоминание. Некоторые шиклошские мальчишки убивали кошек с помощью велосипедных насосов. Они ловили кошку и накачивали ее через задний проход водой. Кошки жутко раздувались и в конце концов лопались. Это была страшная смерть, а мальчишки очень веселились, глядя на их страдания.

Такое развлечение меня пугало. Я никогда не присутствовал при подобной «игре», и сама мысль о ней вызывала у меня рвоту ужаса. Тем не менее из-за этих «крутых» мальчишек у меня возникло чувство неполноценности. А их варварские игры отвратили меня от кошек. Мне стыдно в этом признаваться, потому что это признание отражает одно из самих мерзких свойств человеческой натуры. «Что это за животные, эти кошки, если над ними позволено так издеваться?» Мы невольно восхищаемся хулиганами и презираем их жертвы. Я слышал, как некоторые люди пренебрежительно отзываются о неграх за то лишь, что их предки были рабами – как будто этого должны стыдиться не мы, а они. Многие презирают бродяг и нищих, но полны уважения к одетому в форму и сидящему за рулем хозяйского «роллс-ройса» шоферу. Предельное выражение этой тенденции можно было наблюдать по окончании войны, когда некоторые с отвращением отшатывались от живых скелетов – узников, освобожденных из нацистских концлагерей уничтожения. Заметьте – они совсем не испытывали такого же отвращения к одетым в красивую форму эсэсовским убийцам. Чем это отличается от моего отношения к мальчишкам в Шиклоше и замученным ими кошкам?

* * *

После того как я уехал из Шиклоша, животные перестали играть роль в моей жизни.

Когда я поступил в гимназию в Будапеште, то оказался тихой и вежливой деревенщиной в окружении шумных, развязных и циничных столичных мальчишек. Как мне хотелось походить на этих горлопанов! Я ко всем обращался на «вы» и только позже узнал, что создал у них новую моду. Все мальчишки стали называть друг друга на «вы», и насмешливая учтивость вошла у них в моду. Деревенские дети много знали о природе, животных и так далее. Городские мальчишки в этих вопросах были полными невеждами. Поэтому, стараясь стать на них похожим, я бессознательно выкинул из головы все, что касалось деревни. Однажды надо мной смеялся весь класс: мне показали изображение воробья, а я его не узнал.

Так что в моей жизни не осталось места животным. В Будапеште мы не держали ни собаку, ни кошку. Моя следующая встреча с животными произошла много лет спустя, когда я повел своих детей в зоопарк. Но живущие в клетках больше похожи на экспонаты выставки, чем на настоящих животных.

Попав в Англию, я был потрясен, увидев поклонение, которым у англичан окружена Кошка. Я воспринял это как странный заскок у нации, которая мне очень понравилась, но которой я не мог до конца понять. Во многих своих книгах, статьях и стихах я с насмешкой писал об этом культе Кошки. Я считал, что англичане позаимствовали его у древних египтян и довели до крайней степени. Почему они с обожанием смотрят на любую бродячую кошку? Хотя надо признать, что экземпляры заслуживают этого в большей или меньшей степени.

И вот я, человек, который десятки лет подшучивал над английским поклонением кошкам, попал под чары Цицы – поначалу этого даже не заметив.