Текст книги "Пока не выпал дождь"

Автор книги: Джонатан Коу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Изображение номер два: пикник.

Семейное фото. На заднем плане тетя Айви и дядя Оуэн. А спереди трое детей – в том числе и я. Но о детях потом. Дай-ка я сначала расскажу тебе об Айви и Оуэне.

Я не помню этот пикник и не могу определить, где именно, в каком месте сделан снимок, но явно в Шропшире – этот пейзаж я узнаю всегда. Не припоминаю также, чтобы меня вывозили когда-либо на экскурсию за пределы дядиных владений. Видимо, пикник устроили неподалеку от «Мызы», где они – мы – тогда жили, и поля в самой глубине снимка тоже принадлежат Оуэну. Время года – осень или зима, потому что на деревьях нет листьев. Голые ветки торчат черными скелетами на фоне неба, выбеленного непогодой. Не знаю, почему мы затеяли пикник в такое время года, – на фотографии все выглядят замерзшими. Подозреваю, что денек выдался солнечным, но по-осеннему пронизывающе холодным – Айви на снимке в темных очках, а ее прическа растрепана ветром.

Что же мне приходит на ум, когда я гляжу на ее лицо?

Первое, что ты должна знать об Айви, – она была сестрой моей матери. Правда, внешне сестры мало походили друг на друга. Айви на снимке улыбается этакой хорошей открытой улыбкой. Впрочем, тут у всех рот до ушей, а значит, можно предположить, что снимал Реймонд, старший сын моей тетки; он любил покривляться, изображая клоуна. Даже я, кажется, улыбаюсь – чуть-чуть. Но вот о чем мне напомнила улыбка Айви – об ее смехе. Смеялась она как заправский курильщик – хриплым басом. А стоит в ушах зазвучать ее смеху, как я сразу, по некоей чувственной ассоциации, вспоминаю ее запах. Странно, что среди наших самых ярких воспоминаний так мало визуальных, и об этом я тоже хотела сказать тебе, Имоджин, – кроме всего прочего. Потому что я уверена: твои воспоминания не менее яркие, чем мои, чем у любого так называемого «зрячего», а может быть, даже и ярче.

Так на чем я остановилась? На запахе Айви? Нельзя сказать, что от нее воняло, ни в коем случае. Запах был крепкий, это верно, но в общем приятный. Как говорится, смешанный аромат: от Айви пахло разом духами и псарней. В «Мызе» всегда держали псов, по пять-шесть одновременно. Спаниелей, главным образом. Знала ли я об этом до того, как меня туда отослали? Думаю, да. Отец наверняка рассказал мне о них, чтобы я не слишком расстраивалась, уезжая из дома.

– У них много собак, – должно быть, сказал он, – а ты ведь любишь этих животных.

Чистая правда. Я всегда любила собак, хотя своей у меня никогда не было. Мне нравились все собаки «Мызы» и нравилось, что дом пропах псиной, как и сама Айви. Ее запах я одобряла. Дети не привередливы в таких делах. Больше всего им хочется, чтобы с человеком было уютно.

В те дни дядя Оуэн ездил на зеленом «остин-руби». Почему-то не отец с матерью отвезли меня в «Мызу», но дядя приехал за мной. Был воскресный день. Он приехал один, и я помню, как сидела на переднем сиденье, такая маленькая, что приходилось вытягивать шею, чтобы смотреть в окно. Поездка в автомобиле, в любом автомобиле, была тогда целым событием. И уж во всяком случае, прежде я никогда не сидела спереди. Но упоминаю я об этом только потому, что в машине дяди тоже пахло собаками. Умиротворяющий запах. Дядя Оуэн симпатии у меня не вызывал. Он был из тех мужчин, которые не прикладывают ни малейших усилий, чтобы разговорить ребенка, утешить его. Оуэн был знатным ворчуном, но не говоруном. Уверена, за всю поездку он и двух слов не произнес. Из Бирмингема мы, видимо, выехали под вечер, обогнули Вулвергемптон и покатили по сельской местности; солнце садилось, выстреливая темными оранжево-красными всполохами по верхушкам деревьев и живым изгородям. Но похоже, все это я сейчас вообразила, а не вспомнила, нет.

Чем дольше я смотрю на Айви на этом снимке, тем отчетливее вспоминаю не то, каким человеком была моя тетка, но запах ее и голос. А когда я думаю о том, как она встретила меня, когда машина дяди Оуэна затормозила в хозяйственном дворе воскресным ранним вечером, мне вспоминается вот что: ее сипловатый голос, растягивающий радушное «Привет!» впятеро от его нормальной длины. Когда я услыхала это приветствие, мне почудилось, будто меня вытащили из холодной воды и накинули на плечи толстое теплое одеяло. Потом она обняла меня, окутывая приятным копченым запахом псины. Так она встретила меня на крыльце черного хода, и если бы она всегда была такой, каждый день из многих дней и месяцев, что я в итоге провела в «Мызе», все могло бы сложиться иначе.

Впрочем, что толку гадать о том, что могло бы быть, да не случилось.

Волосы у Айви были рыжеватые. Или, лучше сказать, светлые с клубничным отливом. Назвать мою тетку хрупкой и женственной было бы довольно проблематично. Начнем с носа, на котором прочно устроились солнцезащитные очки, – это не точеный носик, но огромный носище, если говорить без обиняков. Большие носы не редкость в нашей семье, а в придачу Айви любила выпить. Я лишь сообщаю тебе этот факт, Имоджин, но от комментариев воздержусь. На снимке Айви одета в модный, заковыристого кроя, жакет и длинную цветастую юбку. Поразительно, но оба они, и дядя, и тетка, выглядят на снимке весьма элегантно. И нарядно, словно приоделись для какого-то торжественного случая. Оуэн при галстуке – с ума сойти, это на пикнике! Но в 1940-х так было принято. Возможно, галстук сыграл облагораживающую роль, потому что на фотографии Оуэн – почти красавец. Он был мужчиной крупным, ширококостным (уверена, с возрастом он растолстел), но грубости в его чертах не было. Грубость проявлялась в его поведении, а не во внешности. Дядя принял несколько странную позу: он присел, сгорбившись и подавшись вперед, напоминая сжатую пружину, капкан, который вот-вот захлопнется. В объектив он смотрит очень пристально и как-то напряженно. Могу лишь заметить, что эта поза для него не характерна.

Со старшими мы разделались. Настал черед младших. На снимке кроме меня еще двое детей – Дигби, младший сын Айви и Оуэна, и их дочь Беатрикс. Мне они приходятся кузенами, понятное дело. Про Беатрикс добавлю, если ты не в курсе: она – твоя бабушка.

На этой фотографии ей, должно быть, одиннадцать лет. Она сидит очень прямо, словно что-то мешает ей усесться поудобнее. Спина как у балерины. У Беа всегда была хорошая осанка, по жизни она несла себя идеально. На ней кофта – бледно-зеленая, если мне не изменяет память. По тому, как кофта болтается на моей кузине, ясно, что грудь у Беа только начала развиваться. Волосы у Беа черные, короткие, взъерошенные ветром – две пряди упали на глаза, одна норовит залезть в рот, – и великолепно подстриженные, даже по нынешним стандартам, так я думаю. А улыбка у нее шире всех. Забавно, но я не помню ее улыбающейся. Однако, просматривая все эти фотографии, я обнаружила, что она улыбалась постоянно (по крайней мере, в юности), – так же, как ее мать, с готовностью расхохотаться в любой момент. Наверное, дело в том, что на многих старых снимках, что хранятся у меня, Беа запечатлена на каких-нибудь сборищах. Оказываясь среди людей, в дружеских компаниях, на вечеринках – там, где выпивка течет рекой и можно позабыть о повседневных заботах, – Беа оживала, но наедине со мной она была другим человеком – нервным, пугливым, не доверяющим никому и ничему. Вряд ли это я так действую на людей. Скорее, за пределами шумной толпы моя кузина просто становилась самой собой. Берусь утверждать, что она не любила себя и больше всего на свете боялась «оставаться в покое», лоб в лоб со своим «я». Впрочем, я забегаю вперед, описывая одиннадцатилетнюю Беатрикс такой, какой я узнала ее много позже. Обещаю впредь построже придерживаться хронологии.

Рядом с кузиной сидит ее брат Дигби. О нем тебе много знать необязательно. Как и Реймонд, его старший брат, Дигби меня почти не замечал. Поначалу я расстраивалась, но потом, когда мы с Беатрикс сблизились, меня такой расклад вполне устраивал. На снимке Дигби выглядит моложе своих тринадцати лет. Возможно, потому, что он в шортах. Он сидит на корточках, и видно, какие у него мускулистые икры, скульптурные прямо-таки. Он был заядлым спортсменом, этот парень. За фермой находился теннисный корт, и Дигби с Реймондом там часто играли; оба были хорошими теннисистами. Эта семья жила вольготно, и не думая в чем-то себя ущемлять. Война их едва затронула. На карточную систему обитатели фермы плевать хотели; более того, они даже неплохо подзаработали, продавая излишки продуктов на черном рынке. Наиболее остро они ощутили войну, когда немецкий бомбардировщик, возвращаясь после налета на Уэльс, сбросил наугад неиспользованные снаряды, и на кукурузном поле, в миле от дома, образовалась воронка. Это случилось при мне. Помню, как прогремел взрыв, разбудив нас среди ночи, и мы с Беатрикс бросились к окну. За леском полыхал огонь, а утром нам разрешили вместе с мальчиками пойти посмотреть на воронку. Но я опять отвлекаюсь…

Последний человек, кого осталось описать, это меня саму. Меня в возрасте восьми лет. Нет нужды разглядывать фотографию, чтобы выяснить, во что я одета, – я и так отлично помню. Кажется, за все время, пока я жила в «Мызе», у меня было только три смены одежды. На снимке я в старом «любимом» джемпере из толстой коричневой шерсти, связанном моей мамой. Она была страстной – если не сказать оголтелой – вязальщицей. Иногда она вязала, как все, руками, но у нее также имелась вязальная машина – гигантская замысловатая махина с зубцами, рычагами и поршнями, которая занимала большую часть нашего обеденного стола. (Удивительно, как стол не рухнул под ее тяжестью.) На машине мама вязала для армии по два-три часа каждый вечер; «теплые вещички» – так она называла свои изделия. Мой коричневый джемпер был лишь побочным продуктом маминой «армейской службы», но я его обожала. Еще у меня были брюки из дешевого жесткого вельвета, того же коричневого оттенка, что и джемпер. На снимке я в этих брюках. Ансамбль дополняет кофточка с отложным воротничком цвета золотой осени. Цвета листьев, когда они только-только пожелтели.

Шропшир и сам был золотистым. Я заметила это в первое же утро моей эвакуации, когда, проснувшись, отдернула занавески. Передо мной простиралась красивая, ухоженная зелень газона, словно сукно на бильярдном столе, а за ней, под ярко-голубым небом, – поля пылающего золота. Шропшир синий, Шропшир золотой. Может показаться странным, но такую расцветку графство приобрело за несколько предыдущих месяцев. И на то были причины. (На все есть причины, если ты еще не уразумела этого, Имоджин, за свою короткую жизнь. Вот и история, которую я пытаюсь тебе рассказать, – несомненное тому подтверждение, если, конечно, я сумею рассказать ее как следует.) В Шропшире же произошло вот что: правительство заставило фермеров выращивать как можно больше зерна. «Продовольствием вы снабжаете армию, – сказали им, – и отныне фермы приравниваются к объектам военного производства». Однако в то утро, когда я выглянула в окно, сердце мое воспарило, и ужасная мысль, угнетавшая меня последние сутки, – мысль о том, что я изгнана из родного дома и отправлена в незаслуженную чудовищную ссылку, – на миг, очень краткий миг, отпустила меня. Я обернулась, чтобы разделить эту радость с Беатрикс, с которой мы спали в одной комнате на самом верху, но ее постель со смятыми простынями была пуста. Беатрикс всегда вставала рано и спускалась вниз, не дожидаясь меня. Она торопилась к завтраку. Такой уж у нее был аппетит – и не только в отношении еды, но и жизни вообще.

Честно говоря, я опять позволила воображению разыграться. Не могу точно сказать, действительно ли я тогда увидала пустую кровать Беа. Так бывало много раз. Другой вопрос, было ли так в то утро. Похоже, эта фотография растормошила мою память и воспоминания, самые разные воспоминания, полезли из всех щелей. Но пора двигаться дальше.

Номер три: прицеп.

Я пока не успела описать «Мызу» – дом, где мы жили, но, думаю, лучше я сперва займусь прицепом. Беатрикс почти сразу показала мне его, он стоял в глубине сада и очень скоро превратился в наше убежище, где мы прятались от всех. Можно сказать, что с прицепа все и началось.

Помнится, этот снимок мне подарила тетя Айви незадолго до моего отъезда из ее дома. Со стороны Айви это было редким проявлением доброты не напоказ. За манерами приветливой гостеприимной хозяйки скрывался человек холодный и неуступчивый. Они с мужем создали для себя приятную насыщенную жизнь, заполненную главным образом охотой, стрельбой и всякими общественными мероприятиями, характерными для такого времяпрепровождения. Айви была неутомимым организатором охотничьих балов, ужинов в теннисном клубе и прочего в том же роде. Вдобавок она души не чаяла в своих сыновьях, крепких, физически развитых и в общем хороших ребятах, но несколько обойденных природой по части мозгов, как я теперь понимаю. Словом, у Айви не возникало ни малейшей потребности тратить свое внимание на меня – непрошеную гостью, эвакуированную, – а также на родную дочь Беатрикс. Здесь-то и коренилась проблема. Обиженная, отодвинутая в сторонку Беатрикс ухватилась за меня, стоило мне появиться в их доме, сообразив, что я оказалась в еще более уязвимом положении, чем она сама, и потому меня легко приручить. Она выказывала расположение ко мне, она внимательно меня слушала; этого было достаточно, чтобы завоевать мою преданность. И надо сказать, я благодарна ей по сей день, сколь бы эгоистичной ни была подоплека ее действий.

Дом был большим, с бесчисленными закутками, куда никто никогда не заглядывал и которые могли бы стать тайными местами наших игр. Но для Беатрикс – хотя я долго не осознавала этого – «Мыза» была их домом; принадлежащим семье, в которой моя кузина чувствовала себя отверженной. Оттого она и выбрала иное место, отделенное от «Мызы» некоторым расстоянием, там должна была окрепнуть наша дружба. Вот почему поначалу мы целыми днями сиживали в прицепе.

А теперь давай-ка поглядим на него. Прицеп на снимке затенен ветвями деревьев. Когда-то его поставили в самом дальнем уголке сада и благополучно о нем забыли. На фотографии он точно такой, каким я его помню: загадочный, заброшенный, с подгнившими деревянными деталями и ржавчиной. Прицеп был маленьким, в форме «слезинки» – так, кажется, это называется, то есть изящный закругленный зад, а перед, напротив, абсолютно плоский, будто обрубленный. Любопытные очертания, они придают прицепу какой-то нездешний вид. Деревья, что нависают над крышей и оплетают ветвями стенки, – это березы. Сразу за прицепом начинался лес. Откровенно говоря, граница между лесом – считавшимся общественной собственностью – и садом дяди Оуэна была очень зыбкой. У современных прицепов имеется большое смотровое окно спереди, у этого же два маленьких окошка, расположенных очень высоко, и одно такое же сбоку. Неудивительно, что в нем всегда было темно. Дверца тяжелая, темная и деревянная, как и вся нижняя часть, включая буксирное устройство. Странно, не правда ли? Но я уверена, что не ошибаюсь. Прицеп стоял на четырех деревянных подпорках, довольно низко над землей, потому что обе шины были спущены. Окна были грязными, и казалось, что прицеп, словно ненужную вещь, бросили в лесу гнить. Но в глазах ребенка это обстоятельство делало его еще более привлекательным. Полагаю, что Айви и Оуэн купили его давным-давно, в начале двадцатых, когда только поженились, и перестали им пользоваться с рождением детей. Внутри едва помещались две спальные полки, а значит, для семейных отпусков прицеп не годился.

Интересно, сколько дней прошло, прежде чем мы с Беатрикс решили устроить там наше убежище? А может, решение было принято уже в первую неделю? Говорят, что доли секунды и вечность становятся взаимозаменяемыми, когда ты находишься во власти какого-нибудь глубокого переживания. Я же, приехав в «Мызу», чувствовала себя такой одинокой и так тосковала по дому, что словами и не расскажешь. Горе переполняло меня. Я могла, не таясь, заплакать в присутствии Айви и Оуэна – за ужином, например, – но ни разу, насколько мне известно, они не позвонили моим родителям, чтобы рассказать, как я несчастна. Мои слезы просто игнорировали. И тетя, и дядя, и оба их сына – словом, все вокруг, не считая поварихи (доброй души) и, разумеется, Беатрикс. Хотя и она поначалу обращалась со мной жестоко. И все же, когда она наконец взяла меня под свое крыло, она сделала это из жалости, а не только потому, что я была слабее и мною можно было легко манипулировать. Не забывай, в своем одиночестве она тоже нуждалась в друге. Спору нет, иногда Беатрикс вела себя как законченная эгоистка, и эту черту ее характера я наблюдала вновь и вновь на протяжении многих лет. Но в то же время она была способна на любовь. И даже более чем способна: она жаждала любви – так будет точнее – вечной неутолимой жаждой. Не сомневаюсь, за то время, что мы были вместе в «Мызе», она сумела полюбить меня. На свой лад.

Ее любовь выражалась главным образом в желании помочь. И первая же попытка оказать мне помощь свелась к разработке нелепого плана – отчаянного плана, – который мы твердо вознамерились исполнить. Мы задумали сбежать.

Бильярдно-зеленый газон, расстилавшийся перед домом, рассекала узкая подъездная дорожка, посыпанная гравием, но машины по ней никогда не ездили. Да и парадным входом почти никто не пользовался, только мы, дети. Особенно я и Беатрикс. Посетителей, являвшихся по делу, запускали в дом через черный ход, находившийся под постоянным наблюдением. За ним наблюдала повариха из кухни, Айви из своей спальни и дядя Оуэн из своего малюсенького, плохо освещенного кабинета. Уйти незамеченными через черный ход не представлялось возможным. Даже в сумерках это было бы рискованно, а бежать мы решили именно с наступлением сумерек.

В тот день, пока Беатрикс, улучив момент, когда повариха повернется к ней спиной, запасалась провиантом на кухне, я сидела одна под низким, причудливо изогнутым потолком спальни и думала в который раз об отце с матерью, о доме в Бирмингеме, о тамошней простой жизни. Вот отец едет на работу на велосипеде с противогазом через плечо. Вот мама развешивает постиранное белье на веревке за домом, всего в нескольких шагах от входа в бомбоубежище. Я знала, что такие «новшества» были как-то связаны с опасностью, с той опасностью, от которой меня избавили, доставив сюда, и с которой родители теперь жили каждый день и каждую минуту. И мне казалось, что со мной поступили нечестно. Я хотела разделить с ними эту опасность. Верно, она пугала меня, но куда меньше, чем разлука с отцом и матерью, куда меньше.

Вечером мы терпеливо дожидались, пока дом не утихнет, – пока Айви с Оуэном не усядутся выпивать после ужина, а мальчики не отправятся к себе наверх играть. Затем мы надели пальто, отодвинули тяжелую щеколду на парадной двери и выскользнули на улицу.

Ей было одиннадцать. Мне восемь. Я бы пошла за ней хоть на край света.

В воздухе висела обволакивающая сырость, нечто среднее между туманом и мелким дождиком. Восходящая луна была на три четверти полной, но ее закрывали облака. Птицы не пели. Даже овцы примолкли. Стараясь не шуметь, мы ступили на траву.

Обутые в ботинки, в которых мы ходили в школу, мы побежали по газону, влажному, как губка. Перепрыгнули через заросшую канаву, отделявшую газон от сада, добрались до замаскированной зеленью прорехи в живой изгороди – потайного лаза; за ним начиналась тропа, которая вела к нашему убежищу.

Беатрикс бежала впереди, я за ней. Ее серый школьный плащ то мелькал, то исчезал среди листвы.

Тропа обрывалась на опушке, затененной деревьями и ползучим вьюнком, там и стоял прицеп. Открыв дверцу, мы вошли внутрь. Нас обдало ледяным холодом. С окошек свисали серые от грязи занавески, изгрызенные молью и утыканные черными точками – сдохшими мухами. Напротив дверцы был маленький откидной столик с лавками по бокам. Больше сидеть было не на чем. На походной плитке пылился чайник, но газ в баллончике давно иссяк. Из дома Беатрикс прихватила коричневую бутыль, заткнутую самодельной пробкой и наполненную доверху мутным лимонадом. Накануне она припрятала в прицепе еду. Полбулки хлеба, твердого как камень. Кусок сыра, синего шропширского, засохшего по краям. Два яблока из фруктового сада. И три песочных коржика, испеченных поварихой. Беатрикс выкрала их из кладовой, рискуя понести бог весть какое жуткое наказание.

– Давай поедим, – предложила Беатрикс, и мы начали есть, молча и сосредоточенно. За ужином мне кусок в горло не лез, и теперь я была голодна, хотя желудок сжимался от страшных предчувствий и мне было трудно глотать.

В одном из шкафчиков обнаружились разрозненные столовые приборы, Беатрикс резала хлеб и сыр фруктовым ножом. Когда мы поели, она, не говоря ни слова, взяла мою руку, повернула ее ладонью вверх и провела ножом по моему крошечному указательному пальцу. Я вскрикнула, горячие соленые слезы брызнули из глаз. Но Беатрикс нисколько не смутилась; С тем же спокойствием она порезала свой палец и приложила его к моему, две струйки крови смешались и слились воедино.

– Вот, – сказала она, – теперь мы сестры. Навеки вместе. Что бы ни случилось. Правда?

Я кивнула, по-прежнему молча. Не знаю, что именно лишило меня дара речи – страх или любовь. А может, то и другое разом. Думаю все-таки, что и то и другое.

– Идем, – приказала она. – Впереди у нас долгий путь.

Одежду мы упаковали еще днем и тогда же принесли в прицеп. Моя была плотно утрамбована в небольшом чемоданчике бурого цвета, который моя мама собрала для меня всего пару недель назад. Не очень удобный багаж для побега, а тем более для пересечения сельской местности. Моя вязаная игрушка, черная собачка по кличке Тенек, в чемодан не поместилась. Я намеревалась нести ее в руках. Тенек взирал на меня непроницаемо, в его стеклянных глазах ничего не отражалось. Я любила его больше всех на свете – после мамы, папы, а теперь и Беатрикс.

В тот вечер быстро стемнело. Когда мы вышли из прицепа, захлопнув за собой дверь, тьма была уже кромешной. Мы повернулись спиной к ферме, покидая ее навсегда, и углубились в лес. Беатрикс держала меня за руку. В полной тишине раздавался только звук наших шагов и резкий треск веток под ногами.

Сейчас я знаю – по крайней мере, думаю, что знаю, насколько вообще можно знать такое наверняка, – что она и не собиралась вести меня домой. Беатрикс прожила на свете достаточно долго, чтобы понимать: двум маленьким девочкам ни за что не добраться пешком до дома моих родителей. Но я этого не понимала и верила ей. А кроме того, мы теперь были кровными сестрами.

Продравшись через лес, мы пересекли последнее из принадлежавших дяде Оуэну полей. Затем мы шли, наверное, около часа, но мне почудилось – всю жизнь. Беатрикс хорошо знала окрестности и маршрут составила хитро: его траектория описывала почти идеальную окружность. Когда мы оказались на поляне, я взмолилась об отдыхе. Мне и в голову не могло прийти, что поляна находится чуть ли не в двух шагах от фермы, я-то думала, что мы забрели в дикую глушь.

Мы улеглись на землю, я крепко обнимала Тенька. Облака рассеялись, и луна словно ртутью облила все вокруг. Я не могла унять дрожь. Мне было страшно, а теперь я еще и устала и держалась из последних сил, но – кругом было так красиво. Я это чувствовала даже тогда. Беатрикс положила руку мне под голову, и я тесно прижалась к моей кровной сестре. Так мы и лежали, глядя на звезды.

– Как ты думаешь, когда мы попадем туда? – спросила я. – Успеем добраться к полуночи?

А когда она не ответила, я задала другой вопрос, более всего не дававший мне покоя:

– Почему ты решила сбежать со мной? Почему ушла из дома?

– Мне не нравятся мои родители, – помедлив, ответила Беатрикс. – По-моему, они меня не любят.

– Они тебя мучают? – спросила я. Она опять не ответила.

Как я ни боролась со сном, глаза у меня слипались. Где-то, очень близко от нас, заухала невидимая сипуха. Деревья шелестели, в траве что-то шуршало – какая-то едва различимая таинственная жизнь. Я ощущала тепло, исходившее от тела Беатрикс, ток крови в ее руке, подложенной под мою голову. Ее ощущения стали моими. Луна поднималась все выше, сипуха внезапно захлопала крыльями и улетела прочь, мелькнув под ветвями деревьев. Было по-прежнему сыро. Цель, которую я преследовала, – добраться до города и постучаться нежданно в дверь родного дома – постепенно растаяла в ночи. Несмотря на холод, мне было хорошо здесь.

Когда я проснулась, Беатрикс рядом не было. Я села и огляделась, сердце громко стучало.

Я увидела ее на краю поляны, увидела ее тонкий темный силуэт – она стояла и смотрела на поле, залитое лунным светом. А потом я услыхала голоса. Человеческие голоса, хотя они звучали столь же заунывно и странно, как и гуЛкие стоны сипухи. Голоса выкрикивали наши имена, мое и ее.

Наконец вдали показались человеческие фигуры – цепочка крошечных черных фигурок, – они шли по полю в нашу сторону. Вопреки запрету зажигать огни на открытых пространствах, кое у кого были фонарики, и эти слабые прерывистые лучики плясали во тьме будто печальные светлячки. Фигуры неумолимо приближались к Беатрикс, она же стояла и смотрела, молча, невозмутимо. Только слегка дрожала, но не от страха – от холода. В отличие от меня, она даже не порывалась развернуться и броситься наутек. Да и зачем ей было прятаться? Она рассчитывала на такой финал. И все получилось так, как она хотела.

Они вышли искать нас.