Текст книги "Какое надувательство!"
Автор книги: Джонатан Коу
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Последующие реформы будут еще масштабнее. Мы наконец подбираемся к самой сути дела. Чтобы никто не забывал, в чем состоят наши приоритеты, я распорядился повесить на стену большой плакат. Он гласит:
СВОБОДА
КОНКУРЕНЦИЯ
ВЫБОР
Кроме того, я решил проводить жесткую линию в отношении слова «больница». Употреблять его в дискуссиях больше не разрешается; отныне мы будем называть их «подразделениями обеспечения». Причина в том, что скоро их единственной целью станет предоставление услуг, которые будут приобретаться органами здравоохранения и фондодержателями – врачами общей практики – посредством контрактов, заключаемых в результате закрытых переговоров. Больница, таким образом, становится лавкой, операция – товаром, и в медицине начнут доминировать нормальные деловые отношения: грузи больше, сбывай дешевле. Я не устаю изумляться простоте и красоте этой идеи.
Также на повестке дня сегодня – формирование дохода. Не вижу причины, по которой подразделения обеспечения не могут облагать посетителей, к примеру, тарифом на парковку. Кроме того, следует поощрять сдачу лечебных площадей в субаренду для развития розничной торговли. Нет никакого смысла во всех этих палатах – они все равно стоят пустыми, а там могли бы торговать цветами, виноградом или теми штуками, которые людям хочется покупать, когда они навещают больных родственников. Гамбургерами и тому подобным. Маленькими безделушками и сувенирами.
К концу заседания кто-то поднял вопрос о сроках Жизни с Улучшенным Качеством (ЖУК). У меня это одна из самых любимых тем, должен сказать. Суть в том, чтобы взять стоимость операции и вычислить не просто сколько лет жизни сохранят эти деньги, а каким будет качество этой жизни. Другими словами, вешаешь на жизнь ценник. А после этого уже можно вычислять экономическую эффективность каждой операции. Поэтому нечто простое, вроде замены берцовой кости, обойдется в 700 фунтов ЖУК, пересадка сердца – уже в 5000 фунтов, а гемодиализ с полной госпитализацией выльется в кругленькую сумму 14 000 фунтов ЖУК
Я доказывал это всю свою жизнь: качество количественно!
Большинство членов комитета тем не менее считают, что публика пока не готова к такой концепции. Может, они и правы. Но ждать осталось недолго. После результатов выборов мы все чувствуем себя невероятно бодро и жизнерадостно. Распродажи компаний идут потрясающими темпами: в прошлом году – «Аэроспейс», «Силинк», верфи «Викерс», «Бритиш ГЭС», в мае – «Бритиш Эйруэйз». Наверняка близится и день НСЗ.
Какая жалость, что Лоренс не дожил до этого. Но я воздам честь его памяти.
Мы никогда не должны забывать, что всем обязаны Маргарет. Если амбиции оборачиваются реальностью, то это благодаря ей – ей одной. Она изумительна, она неостановима. Я никогда не видел в женщине столько решимости, столько твердости. Она срезает оппонентов, как сорняки, встающие у нее на пути. Сшибает их одним щелчком. В своем триумфе она прекрасна. Как я смогу отблагодарить ее – как любой из нас сможет отблагодарить ее за все, что она сделала?
18 ноября 1990 г.
Звонок раздался около 9 вечера. Ничего еще не решено, но уже начали собирать статистику среди сторонников. Меня спросили одним из первых. Результаты опроса мрачны: она становится все более и более непопулярной. Фактически она уже заступила за грань непопулярности. Истина попросту сводится к одному: с Маргарет в роли лидера партия выборов не выиграет.
– За борт суку, – сказал я. – И побыстрее.
Нельзя допустить, чтобы нас что-то остановило.[61]61
Маргарет Тэтчер была низложена с поста лидера Консервативной партии 22 ноября 1990 г. Ее преемник Джон Мэйджор привел партию к беспрецедентной победе на четвертых выборах подряд в 1992 г., таким образом обеспечив преемственность политики в области здравоохранения. Но до этой победы Генри Уиншоу, разумеется, не дожил.
[Закрыть]
Октябрь 1990
1
– Дело в том, – сказала Фиона, – что я вообще-то не доверяю своему врачу. Насколько я могу судить, всю свою энергию он тратит на то, чтобы сбалансировать бюджет и стараться не задирать цены. У меня нет ощущения, что он воспринимает меня всерьез.
Я изо всех сил попробовал сосредоточиться на том, что она говорит, но не мог не коситься на других посетителей ресторана – зал начинал заполняться. Меня вдруг озарило, что я как-то неправильно одет. Галстуков на мужчинах почти не было, но одежда их выглядела дорогой, да и Фионе гораздо лучше удалось схватить нужное настроение: на ней был жакет в елочку без воротника, под ним – черная футболка; кремовые льняные брюки, чуть коротковатые, открывали лодыжки. Я надеялся, что она не заметит моих протертых джинсов или пятен шоколада на джемпере, впитавшихся в незапамятные времена.
– Я хочу сказать, что я, конечно, не из тех дурочек-паникерш, что несутся к врачу, едва чихнут, – продолжала она. – У меня это уже два месяца – этот грипп или что еще там. Не могу же я постоянно с работы отпрашиваться.
– Ну, наверное, суббота у него – самый напряженный день. Неудивительно, что он торопился.
– Но мне кажется, я заслуживаю большего, а он меня лишь потрепал по голове и прописал какие-то антибиотики – и все. – Фиона откусила от креветочного крекера и сделала глоток вина – пытаясь, как мне показалось, запить раздражение. – Но в любом случае, – улыбнулась она, – с вашей стороны это очень мило, Майкл. Очень приятно и довольно неожиданно.
Если в ее словах и была ирония, я ее умудрился не заметить. Я никак не мог преодолеть изумления от того, что действительно сижу с другим человеком – притом с женщиной, никак не меньше – в ресторане, за столиком на двоих. Наверное, какая-то часть меня – самая внятная и убедительная – просто перестала верить, что такое вообще возможно. Однако добиться свидания оказалось проще простого. Предыдущий вечер я провел развалясь перед телевизором, едва не сходя с ума от скуки, пусть и с достойными всяческого восхищения намерениями. За несколько последних лет у меня скопилась гора непросмотренных видеокассет, и я надеялся, что уж в этот раз у меня хватит присутствия духа досмотреть хотя бы одну до конца. Но оказалось, что оснований для оптимизма нет. Я посмотрел первую половину «Орфея» Кокто, первые полчаса «Песни дороги» Рея, первые десять минут «Повести о бледной и таинственной луне после дождя» Мидзогути, начальные титры «Соляриса» Тарковского и трейлеры перед началом «Американского друга» Вендерса [62]62
Фильмы, вошедшие в золотой фонд кинематографа XX в.: «Pather Panchali» (1954) индийского режиссера Сатьяджита Рея (1921 – 1992), «Ugetsu Monogatari» японского режиссера Кендзи Мидзогути (1898-1956), «Солярис» (1972) Андрея Тарковского (1932-1986) и «Американский друг» (1977) немецкого режиссера Вима Вендерса (р. 1945).
[Закрыть]. После этого сдался и, оставшись сидеть перед немым экраном, медленно допил купленную в супермаркете бутылку вина. Продолжалось это до двух часов ночи. В прежние времена я бы просто налил себе последний стаканчик и улегся спать, но теперь сознавал, что этого недостаточно. Двумя часами раньше стучалась Фиона, но я даже не удосужился отозваться; она не могла не видеть полоску света у меня под дверью и, должно быть, решила, что я ее игнорирую. А теперь, сидя в одиночестве перед тупо мигающим экраном – он один еще как-то сражался с темнотой, – я понял, насколько это глупо и смешно: предпочесть бледные бесчувственные образы обществу привлекательной и умной женщины. Именно злость на себя превыше всего прочего подвела меня к необходимости совершить импульсивный и эгоистичный поступок. Я вышел на площадку и позвонил в квартиру Фионы.
Она открыла дверь через минуту или две – в легком халате, напоминавшем кимоно. Моему взгляду предстал довольно откровенный участок груди, усыпанной веснушками и покрытой тоненькой пленкой испарины, хотя мне, например, казалось, что температура в тот вечер упала довольно резко.
– Майкл?
– Последние несколько недель я вел себя очень недружелюбно, – выпалил я. – Я пришел извиниться.
Мои слова ее, конечно, озадачили, но она попыталась отнестись к ним спокойно.
– Это совершенно излишне.
– Есть некоторые вещи… вероятно, вы должны кое-что узнать обо мне, – сказал я. – Мне бы хотелось вам кое о чем рассказать.
– Что ж, чудесно, Майкл. Разумеется, я с нетерпением этого жду. – Она меня подкалывала, я чувствовал. – Но сейчас глухая ночь.
– Я не имел в виду – сейчас. Я подумал, что, может быть… за ужином?
Судя по всему, тут она удивилась еще сильнее:
– Вы приглашаете меня на ужин?
– Полагаю, да.
– Когда?
– Завтра вечером?
– Хорошо. Где?
Вопрос загнал меня в угол, потому что я знал только один местный ресторан, и как раз туда мне идти не хотелось. Но большого выбора не было.
– В «Мандарине»? В девять?
– С удовольствием.
– Прекрасно. Значит, мы можем либо поехать отсюда на такси, скажем, минут за десять, либо пойти пешком. Тут не очень далеко, может, по дороге зайдем куда-нибудь…
Тут я понял, что разговариваю с закрытой дверью, и вернулся к себе.
А теперь Фиона намазывала сливовый соус на блинчик тыльной стороной ложки и укладывала на него тонкие полоски утятины и огурчиков. Ее пальцы бегали очень ловко.
– Итак, Майкл, какими же откровениями вы собирались со мной поделиться? Я сгораю от нетерпения.
Я улыбнулся. Мне было нервно весь день: я думал, как это странно – снова питаться с кем-то вместе, но меня уже охватывала тихая эйфория.
– Нет никаких откровений, – ответил я.
– Так вчера ночью… это просто был хитрый способ выманить меня и посмотреть, как я выгляжу в халатике?
– То был просто импульс. Больше ничего. Мне только сейчас пришло в голову, каким странным может показаться мое поведение. Понимаете? То, как я замыкаюсь в себе, еле-еле отвечаю, столько времени пялюсь в телевизор… Вы, наверное, недоумеваете, с чего бы это все.
– Да нет, – ответила Фиона, кусая свернутый блинчик. – Вы прячетесь от мира, потому что он вас пугает. Вас пугаю я. Вероятно, вы так и не научились завязывать отношения с людьми. Неужели вы считаете, что я не способна такое заметить?
Меня обошли на повороте – оставалось только жевать блинчик, но я его неправильно сложил, и содержимое вывалилось, едва я поднес еду ко рту.
– Над этим нужно работать, вот в чем все дело, – сказала Фиона. – Если речь идет о депрессии, то поверьте – она мне известна. Но, знаете… Взять этот велопоход пару недель назад. Это же было мучение. Сущее мучение – точно вам говорю. Но я, по крайней мере, познакомилась с какими-то людьми, мы вместе выпили, я получила два приглашения на ужин. Казалось бы – не очень много, но через некоторое время начинаешь понимать… что нет ничего хуже, чем одиночество. Ничего. – Она откинулась на спинку стула и вытерла пальцы о салфетку. – Ладно, это просто мысли вслух… Наверное, не стоит об этом в начале вечера.
Я тоже вытер пальцы. Сливовый соус, казалось, обляпал мне все руки и теперь большими коричневыми мазками пачкал салфетку.
– Хороший ресторан, – сказала Фиона, оглядывая зал. – Уютно, несколько интимно и одновременно по-компанейски. А раньше вы здесь бывали?
– Нет-нет. Просто читал о нем где-то.
Но это, разумеется, была ложь, поскольку именно здесь у нас с мамой произошла последняя бурная ссора, от которой нам обоим еще предстояло оправиться. Я поклялся никогда сюда больше не возвращаться, опасаясь, что кто-нибудь из официантов меня узнает и, к моему смущению, что-нибудь скажет, ведь мы тогда устроили довольно зрелищную сцену. Но теперь, успокоенный и воодушевленный присутствием Фионы, я решил, что беспокоиться нелепо. В конце концов, это один из самых популярных ресторанов в округе, за последние два или три года сюда заходили тысячи посетителей… В самом деле, я льщу себе, если думаю, что кто-то счел тот инцидент запоминающимся.
Официант подошел к нам забрать тарелки.
– Добрый вечер, сэр. – Он слегка поклонился. – Как приятно, что вы заглянули к нам через столько лет. Как здоровье вашей матушки?
Несколько минут после его ухода я просидел, не в силах вымолвить ни слова, не в состоянии посмотреть Фионе в глаза. А те смеялись, хотя губы ее кривились в вежливом недоумении. Затем я выдавил:
– Ну… да, я действительно заходил сюда как-то раз с мамой. Мы ужасно поссорились и… да, но я не об этом хотел сегодня поговорить.
– А мне показалось, что в этом как раз весь смысл, – ответила Фиона. – Чтобы что-то мне рассказать.
– Да, да. И расскажу. Просто некоторые вещи, некоторые области… – У меня выходило криво, и было ясно: если я хочу завоевать ее доверие, требуется какой-то широкий жест. – Ладно, вы можете спрашивать меня о чем угодно. О чем захотите. Спрашивайте.
– Ну хорошо. Когда вы развелись?
Не закончив глотка, я поставил бокал вина на скатерть, немного расплескав.
– А вы откуда об этом знаете?
– Это написано на обложке вашей книги, которую вы мне показывали.
Ах да, верно. Я ведь напрасно времени не тратил, стараясь произвести на Фиону впечатление, и сразу показал ей свой первый роман. На суперобложке и в самом деле значилась эта жемчужина личной информации. (Идея Патрика – он считал, что такое сделает меня более интересной личностью.)
– В 1974 году, хотите верьте, хотите нет. – Сам я верил в это с трудом.
Фиона удивленно подняла брови:
– А как ее звали?
– Верити. Мы вместе учились в школе.
– Должно быть, вы женились очень рано.
– Нам было по девятнадцать. Ни у нее, ни у меня никого до этого не было. Мы вообще не соображали, что делаем.
– Вам до сих пор обидно?
– Наверное, нет. Я просто смотрю на это как на зря потраченную юность. Действительно, впустую: наркотиков не принимал, не спал с кем ни попадя, а это, наверное, весело. Вот такой… извращенный позыв к конформизму.
– А мне никогда не нравилось имя Верити, – решительно сказала Фиона. – В колледже я знала одну Верити. Ханжа. Считала, что важнее всего в жизни – говорить правду, но я не думаю, что она хоть когда-нибудь говорила правду самой себе. Если вы понимаете, о чем я.
– Значит, вы думаете, имя играет роль? [63]63
Verity (англ.) – правда, истинность.
[Закрыть]
– Некоторые имена – да. С возрастом человек начинает соответствовать своему имени, как хозяин – своей собаке. И ничего с этим не поделать.
– Я сегодня наткнулся на одно любопытное имя. Финдлей. Финдлей Оникс.
Пришлось повторить имя и фамилию по слогам, чтобы Фиона разобрала. Потом я объяснил, как мне это имя попалось.
Тем утром я отправился в Колиндэйлскую библиотеку – поискать в газетных подшивках еще каких-то упоминаний о смерти в Уиншоу-Тауэрс в ту ночь, когда Мортимеру исполнилось пятьдесят лет. Наверное, вы помните, что местная газета обещала держать читателей в курсе дела. Я наивно рассчитывал, что в ней опубликовали серию подробных заметок о начавшемся расследовании. Но что и говорить – я не принял во внимание, что семейство Уиншоу владело той самой газетой, а Лоренс был гроссмейстером той ложи, среди самых влиятельных членов которой значились и несколько шишек из полиции. Либо о таком расследовании не сообщат, либо – что вероятнее всего – не начнут его вовсе. Представляла интерес только одна деталь – коротенькое продолжение заметки, которую я уже видел, хотя скорее загадочное, чем полезное. Там говорилось, что ни на какие обстоятельства дела свет пролить больше не удалось, но полиция желает допросить частного детектива, работающего в этом районе, – упомянутого выше мистера Оникса. Судя по всему, некто, отвечающий описанию погибшего человека (личность которого до сих пор не выяснена), был замечен обедающим с детективом в одном из ресторанов Скарборо в вечер неудавшегося ограбления. Более того, по сведениям, полученным от местного адвоката, выступающего представителем Табиты Уиншоу, в начале месяца мистер Оникс навещал ее в клинике Капкан-Бассетта по крайней мере трижды и, предположительно, – по делу. Для полноты картины в заметке сообщалось, что детектив также разыскивается в связи с тремя исками по поводу непристойного поведения (раздел 13 Акта о сексуальных правонарушениях, 1956). И после этой статьи – ни единого упоминания о загадочном инциденте. В следующем номере гвоздем уже было сообщение о невероятных размеров баклажане, выращенном кем-то из местных огородников.
– Вот, видимо, и все, – заключил я, когда нам подали блюдо больших дымящихся креветок, обильно посыпанных имбирем и чесноком. – Этому парню, судя по заметке, уже тогда было около шестидесяти; маловероятно, что он еще жив. А это значит, что след более или менее остыл.
– Вы и сами в детектива потихоньку превращаетесь, а? – заметила Фиона, скромно ковыряя ложкой креветки. – А есть во всем этом какой-то смысл? То есть так ли важно то, что случилось тридцать лет назад?
– Очевидно, кто-то так по-прежнему думает, если считает нужным врываться к моим издателям и следить за моим такси до дома.
– Но ведь с тех пор прошло больше месяца.
Я пожал плечами:
– Все равно, по-моему, я что-то нащупал. Вопрос в том, где искать дальше.
– А я не смогу вам помочь?
– Помочь? Как?
– Я привыкла заниматься разными исследованиями. Вообще-то это моя работа. Я пишу рефераты статей из научной прессы, а после этого они индексируются и собираются в огромные справочники, которые потом обычно попадают в университетские библиотеки. Фамилия Уиншоу встречается там сравнительно часто – вас это удивит. Томас, например, до сих пор связан с довольно многими нефтехимическими компаниями. И разумеется, мелькает имя Дороти Бранвин – она ведь тоже до замужества была Уиншоу? Каждый год – целая пачка материалов о каких-нибудь ее чудесных нововведениях; например, новые способы обработки разных тошнотворных частей куриного тела и выдачи их за настоящее мясо. Мы начали работать еще в пятидесятых, поэтому я могу посмотреть в старых справочниках. Никогда ведь точно не скажешь – может, там где-нибудь и отыщется ключик.
– Спасибо. Вы мне очень поможете, – сказал я и добавил (так же неискренне): – Похоже, у вас интересная работа. Вы давно ею занимаетесь?
– Начала… два года назад. За несколько недель до того, как наконец завершился мой развод. – Она перехватила мой взгляд и улыбнулась: – Да-да, вы не единственный, кто проиграл на этом фронте.
– Ну что ж, в каком-то смысле мне стало легче.
– У вас с Верити были дети?
– Мы сами были дети, других не требовалось. А у вас?
– У него были. Три дочери от первого брака, но ему не разрешали с ними видеться. И понятно – почему. У него был маниакально-депрессивный психоз, а сам он – утвердившийся в вере христианин.
Я не очень понимал, как реагировать. С моих китайских палочек сорвался большой кус говядины, облитый устричным соусом, и приземлился мне на колени. Это отвлекло нас на какое-то время, а потом я сказал:
– Конечно, я вас не очень хорошо знаю, но, похоже, он был совсем не ваш тип.
– Это правда. Вы меня не очень хорошо знаете. А он был мой тип – еще как мой. Понимаете, я, к сожалению, отношусь к таким людям… у меня щедрая натура.
– Я заметил.
– Ну вот, например, как я обрушила на вас эти растения.
– И как вы даете нищим милостыню – даже если они не очень-то просят.
То был намек на старика, подошедшего к Фионе, когда мы направлялись в ресторан. Хотя он просто спросил, который час, она немедленно вытащила из кошелька двадцать пенсов и сунула ему в руку. Казалось, старик больше поразился, чем обрадовался; мне пришлось сообщить ему, что сейчас без четверти девять, за что он меня поблагодарил и отошел.
– Ну да, – сказала Фиона. – Мне жалко людей.
– Пусть даже им не нужна ваша жалость?
– Она ведь никому не нужна, правда? В каком бы отчаянном положении люди ни оказались. Но это понимаешь только в самом конце. – Она вздохнула и задумчиво погладила бокал. – Однако замуж из жалости я уж точно выходить никогда больше не буду. – Похоже, его положение в самом деле было отчаяннее некуда.
– Они с первой женой какое-то время были ревностными евангелистами. У них уже было двое детей, а потом она в невероятных муках родила третьего. В конце концов потеряла веру – причем как-то очень злобно – и просто ушла, забрав дочерей – Веру, Надежду и Бренду.
– И сколько это длилось?
– У кого – у нас с ним? Пять лет. Почти.
– Ничего себе.
– Вот именно. – Она извлекла из тарелки последний обрывок зеленого перца и сунула в рот. – Хотя бывают моменты… моменты слабости, должна признаться… когда я по нему немного скучаю.
– Даже так?
– Ну а что – ведь иногда хорошо, если кто-то рядом, правда? Например, он мне очень помог, когда умерла моя мама. Очень по-доброму.
– А ваш отец? Он… еще?..
– Жив? Понятия не имею. Он сбежал, когда мне было десять лет.
– А братья и сестры?
Фиона покачала головой:
– Я единственный ребенок. Как и вы.
После этого мы долго молча рассматривали руины нашего пиршества. Фиона аккуратно положила свои палочки на подставку; если не считать нескольких отбившихся зернышек риса, ее половина стола была безупречно чиста. На моей, похоже, Джексон Поллок [64]64
Пол Джексон Поллок (1912-1956) – американский абстрактный экспрессионист.
[Закрыть] творил основу для какой-то особенно зверской композиции, по замыслу целиком и полностью состоявшей из настоящей китайской еды. Мы заказали чайник чаю и тарелку личи.
– Ну что ж, – произнесла Фиона. – Не могу сказать, что вы мне сегодня полностью открылись, несмотря на все обещания. Не сказала бы, что душа ваша предстала предо мною во всей своей наготе вот на этом столе. Узнала я только, что вы женились в абсурдно юном возрасте, а большую часть времени предпочитаете смотреть кино, а не разговаривать с людьми.
– Я не просто смотрю кино, – ответил я через некоторое время, успев почувствовать себя так, будто готовлюсь нырнуть в какие-то неизведанные глубины. – Фильмы меня неотвязно преследуют.
Фиона ждала разъяснений.
– Вернее – один фильм. Скорее всего, вы о нем никогда не слыхали. – Я сказал ей название, и она покачала головой. – Когда я был маленьким, меня на него повели родители. Мы ушли из зала в середине, и с тех пор меня не покидает это странное чувство – что фильм так и не завершен. Наверное. А я в нем… поселился.
– А о чем он?
– О, просто глупенькое кино. Богатая семейка съезжается в большое сельское поместье на оглашение завещания, и всем ее членам одному за другим приходят кранты. Конечно, задумывался он как комедия, но мне в то время было совсем не смешно. Он напугал меня до смерти, и я дико влюбился в героиню, ее играла Ширли Итон – помните ее?
– Смутно. Это не она плохо кончила в одном из фильмов про Джеймса Бонда?
– Да – в «Золотом пальце» [65]65
В российском прокате известен как «Голдфингер» (1964, реж. Гай Хэмилтон) – самый забавный из всех фильмов о Джеймсе Бонде.
[Закрыть]. Ее красят золотой краской, и она задыхается. Но в том фильме у нее была сцена с Кеннетом Коннором: она приглашает его остаться на ночь в ее комнате, она ему очень нравится, она к нему очень добра, она, очевидно, не только красива, но и благоразумна, поэтому со всех сторон предложение лучше некуда, но он не может заставить себя его принять. В доме происходят жуткие вещи, где-то бродит маньяк-убийца, однако все это пугает его гораздо меньше, чем перспектива остаться наедине с этой чудной женщиной на всю ночь. Я никогда не забывал этой сцены – она со мной уже тридцать лет. Почему-то.
– Ну, это ведь легко понять, правда? Это история всей вашей жизни, потому вы ее и не забываете. – Она взяла с тарелки последний личи. – Вы не против, если я доем? Так освежает.
– На здоровье. Мои вкусовые пупырышки все равно требуют шоколада. – Я показал официанту, что нам нужен счет. – Может, по дороге домой попадется открытый магазин.
* * *
На улице стало ясно, что жара последних дней спадает, и, пока мы шли к дому, я заметил, как Фиона вздрагивает. Мы зашли в ночной газетный киоск, и я купил «Аэро» и белый «Тоблероне». Предложил ей половинку «Аэро» и мысленно вздохнул с облегчением, когда она отказалась. В воздухе висела легкая дымка. Мы свернули с Баттерси-Бридж-роуд и начали срезать углы по переулкам. Район спокойный, освещается плохо, дома приземистые и мрачные, за палисадниками никто не следит, в такое время ночи – ни единого признака жизни, если не считать кошек, что при нашем приближении ошалело неслись через дорогу. Без сомнения, на мне сказывалось и выпитое, и общее возбуждение от, по-моему, удачного вечера: вся атмосфера вдруг показалась какой-то бесшабашной, ее заряжало предчувствие похожих вечеров, наверняка еще лучших, меня переполнял оптимизм, который следовало как-то озвучить, пусть даже невнятно.
– Надеюсь, мы как-нибудь сможем это повторить, – промямлил я. – Я не получал такого удовольствия уже… ну, скажем, я такого даже припомнить не могу.
– Да. Было бы мило. Очень мило. – Но в согласии Фионы сквозило сомнение, и меня ничуть не удивило, что слова ее прозвучали очень трезво. – Только я не хочу, чтобы вы думали… Послушайте, я не знаю, как сказать.
– Говорите, – подбодрил я, когда она умолкла.
– Ну, я просто больше этим не занимаюсь – не спасаю людей. Вот и все. Мне бы хотелось, чтобы вы это понимали.
Мы молча шли дальше. Через некоторое время она прибавила:
– Да и не нужно вас спасать, мне кажется. Разве только чуточку встряхнуть.
– Справедливо, – согласился я, а потом задал очевидный вопрос: – А встряской людей вы занимаетесь?
Она улыбнулась:
– Возможно. Но не более того.
Я уже чувствовал, как неотвратимо подступает одно из тех мгновений, что кардинально меняют всю жизнь, один из тех поворотных моментов, когда нужно либо хватать выпавший шанс, либо беспомощно смотреть, как он выскальзывает у тебя из рук и растворяется в воздухе. Я знал: нужно что-то говорить и дальше, хотя сказать было особо нечего.
– Знаете, я всегда считал удачу нехорошей вещью; всегда чувствовал, что если наша жизнь строится на одной удаче, то все остальное в ней – произвольно и бессмысленно. Мне никогда не приходило в голову, что удача может приносить счастье. Я о том, что и с вами-то познакомился лишь потому, что повезло: удачно сложилось так, что мы живем в одном доме, и вот теперь мы, два разных человека…
Фиона замерла и движением руки остановила меня. Очень нежно поднесла палец к моим губам и сказала:
– Ш-ш-ш.
Я поразился: какой интимный жест. После этого она сунула свою руку в мою, и наши пальцы сплелись. Мы двинулись дальше. Она прижималась ко мне. Через несколько шагов она прижалась еще плотнее – ее губы касались моего уха. Я предвкушал, что она может мне сказать.
– Мне кажется, за нами следят, – прошептала она. – Слушайте.
Я ошеломленно закрыл рот, ее рука выскользнула, а я прислушался, не раздаются ли действительно какие-то звуки, помимо наших сбивчивых шагов. И правда, что-то слышно: за нами следовало какое-то эхо – чуть в отдалении. Более того: когда мы остановились, оно прозвучало еще пару секунд и резко замерло. Мы пошли дальше, и оно двинулось за нами. Кто-то довольно точно повторял все наши движения.
– Мне кажется, вы правы, – прошептал я. Одна из моих не самых полезных реплик.
– Разумеется, я права. У женщин на такое вырабатывается чутье. Иначе нельзя.
– Продолжаем идти, – сказал я. – Сейчас я повернусь и посмотрю.
Но туман уже сгущался, и сзади можно было разглядеть лишь ярдов на двадцать. Не разберешь, движется ли что-то за серым клубящимся пологом. Шаги тем не менее не отставали, мы слышали их так же отчетливо, и я начал подталкивать Фиону вперед, ухватив ее за локоть, пока скорость наша не выросла чуть ли не вдвое. Дом был уже недалеко, и мне пришло в голову пойти в обход, чтобы сбить преследователя.
– Что вы делаете? – прошипела она, когда я неожиданно свернул вправо.
– Идем. Держитесь ко мне поближе. Скоро мы его запутаем.
Я еще раз свернул вправо, потом влево, а потом повернул назад по дорожке, шедшей между сплошных рядов трехэтажных домов. Потом мы пару раз перешли через дорогу и миновали переулок, который вывел нас почти на самую окраину парка Баттерси. Там остановились и прислушались. Обычный шум машин, в нескольких улицах от нас разогревается какая-то вечеринка. И никаких шагов. Мы перевели дух, и Фиона отпустила мою руку, за которую, как я понял только сейчас, она крепко держалась последние десять минут.
– Мне кажется, мы его сбросили, – сказала она.
– Если вообще кто-то был.
– Был. Я знаю – точно был.
Остаток пути мы прошли по главной улице, и между нами зияла хоть и маленькая, но не знакомая прежде дистанция. К подъезду вела короткая дорожка, рвано обсаженная лавровыми кустами, и вот здесь, перед тем как открыть дверь, я намеревался предложить Фионе первый пробный поцелуй. Но настроение уже изменилось. Она по-прежнему была напряжена, крепко прижимала сумочку к груди, а я так суетился, что очень долго тупо тыкал ключом в замок, пока не заметил, что ключ вообще не тот. Когда же дверь наконец открылась и я уже занес ногу, чтобы войти, Фиона вдруг вскрикнула – нечто среднее между ахом и взвизгом, – заскочила в дом у меня перед самым носом, схватив меня за руку и втащив с собой внутрь, захлопнула дверь и прислонилась к ней, тяжело дыша.
– Что такое? В чем дело?
– Он там был – я его видела. Лицо в кустах.
– Кто?
– Господи боже мой, откуда я знаю? Он там пригнулся и высматривал нас.
Я потянулся к дверной ручке:
– Это смешно. Я посмотрю.
– Нет! Майкл, прошу вас, не надо. – Она вцепилась в меня. – Я разглядела его лицо довольно ясно, и… я его узнала.
– Узнали его? Так кто это?
– Точно не знаю. Вообще-то я его не то чтобы узнала, но… я уже видела это лицо. Точно видела. Майкл, мне кажется, следят не за вами. Я думаю, следят за мной.
Я вывернулся из ее хватки.
– Что ж, это мы скоро уладим.
Я приоткрыл дверь и выскользнул на улицу; Фиона тоже вышла, но только на ступеньки.
Похолодало, и было очень тихо. Туман волокнами висел в воздухе и странно закручивался вокруг белого света уличных фонарей. Я прошел по дорожке взад и вперед, побродил по газонам и окинул взглядом улицу по обе стороны от дома. Ничего. Потом осмотрел кусты, просовывая голову между ветвей, обламывая сучки и кидаясь в каждое скопление листьев. Снова – ничего.
Вот только…
– Фиона, подойдите-ка сюда на минутку…
– Ни за что в жизни.
– Слушайте, здесь никого нет. Я просто хочу убедиться, что вы тоже это чувствуете.
Она присела рядом на корточки.
– Вы его видели за этим кустом?
– Кажется, да.
– Вдохните поглубже.
Вдохнули мы вместе – два долгих пытливых шмыга.
– Странно, – произнесла она после минутного раздумья. Я уже знал, что последует. – Здесь же нигде жасмин не растет, правда?
2
Как-то вечером мы с Фионой вместе посмотрели «Орфея» – через два или три дня после ужина в «Мандарине». Она оправилась от страха довольно быстро, и по ночам теперь заснуть не мог я. За несколько часов до рассвета я обычно бодрствовал, устало вслушиваясь в приступы затишья, которые в Лондоне сходят за полную тишину.
Мои мысли плыли и путались бесцельной репетицией полузабытых разговоров, неприятных воспоминаний и напрасных тревог. Если разум зацикливает на подобном, быстро становится очевидным, что освободиться от этого узора можно только одним способом – встать с постели; однако это последнее, на что ты способен. И только когда кислотная сухость во рту становилась решительно непереносима, я находил в себе силы подняться и пойти на кухню выпить воды; после чего какое-то подобие сна мне было гарантировано, поскольку круг наконец разрывался.
У меня имелся будильник, всегда поставленный на девять, но я, как правило, просыпался раньше. С трудом нащупывая сознание, распознавал первый звук – не урчание машин, не дальние раскаты самолетов, а чириканье стойкой малиновки, где-то в кронах деревьев под окном моей спальни встречавшей хилый свет дня.
