Текст книги "Какое надувательство!"

Автор книги: Джонатан Коу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Политик, не так ли?

– Генри Сальо – американский птицевод, пообещавший британским домохозяйкам манну небесную. Ему удалось вывести новую породу бройлеров, которая за девять недель достигает веса три с половиной фунта с коэффициентом преобразования корма 2, 3. Он пользуется самыми современными и интенсивными методами. – Дороти оживляется – да так, как Мортимер не видел никогда в жизни: у нее вспыхивают глаза. – А Джордж, чертов дурень, до сих пор выпускает цыплят рыться в земле на открытом воздухе, точно они его домашние любимцы. Не говоря о мясных телятах – он дает им спать на соломе и гоняет их сильнее, наверное, чем своих проклятых собак. А потом удивляется, почему не получает от них хорошего белого мяса!

– Ну, я не знаю… Наверное, он думает о чем-то другом. О других приоритетах.

– О других приоритетах?

– Э-э… понимаешь… о благополучии животных. О духе фермы.

– О духе?

– Иногда в жизни встречаются вещи поважнее выгоды, Дороти.

Она пристально смотрит на дядю. Вероятно, Дороти в ярости от того, что с ней снова говорят тоном, который она хорошо помнит, – так взрослый беседует с доверчивым ребенком. И это провоцирует дерзкий ответ:

– Знаешь, папа всегда считал, что вы с тетей Табитой в нашей семье – самые странные.

Она ставит бокал, проскальзывает мимо Мортимера и быстро вклинивается в разговор, идущий в другом конце зала.

* * *

Тем временем в детской – еще двое Уиншоу, которым предстоит сыграть свою роль в семейной истории. Родди и Хилари, соответственно девяти и семи лет, уже устали от коня-качалки, модели железной дороги, настольного тенниса, кукол и марионеток. Они устали даже от попыток пробудить к жизни медсестру Бэклан, щекоча ей под носом перышком. (Упомянутое перышко ранее принадлежало воробью, которого Родди сегодня подстрелил из своего пневматического ружья.) Они уже готовы покинуть детскую и спуститься подслушивать, о чем говорят взрослые на торжестве, – хотя, сказать по правде, их несколько пугает мысль о необходимости идти по всем этим длинным и тускло освещенным коридорам и лестницам – и тут Родди озаряет вдохновение.

– Я знаю! – говорит он, хватаясь за маленькую педальную машину и с трудом протискиваясь на место водителя. – Я буду Юрий Гагарин, это мой космический корабль, и я только что приземлился на Марс.

Ибо, подобно любому другому мальчишке его возраста, Родди преклоняется перед молодым космонавтом. В начале года его даже взяли на встречу с героем, когда тот приезжал на выставку в Эрлз-Корт, и Мортимер держал сына на весу, чтобы мальчик смог пожать руку человеку, долетевшему до звезд. Теперь же, неловко втиснувшись на сиденье слишком маленькой машинки, Родди старательно крутит педали, урча, как настоящий космический двигатель.

– Гагарин – центру управления полетом. Гагарин – центру управления полетом. Как слышите меня?

– А я тогда кем буду? – спрашивает Хилари.

– А ты будешь Лайкой, русской собакой-космонавтом.

– Но она же умерла. Она умерла в своей ракете. Мне дядя Генри говорил.

– Ну тогда просто притворись.

Поэтому Хилари начинает скакать на четвереньках, заливаясь лаем, обнюхивая марсианские скалы и разбрасывая лапами пыль. Ее хватает примерно на две минуты.

– Скучно.

– Заткнись. Майор Гагарин вызывает центр управления полетом. Я благополучно приземлился на Марс и теперь ищу признаки разумной жизни. Пока же я вижу только… эй, а это еще что?

Его внимание привлекает блестящий предмет на полу детской, и он крутит педали изо всех сил; но Хилари добегает первой.

– Полкроны!

Она накрывает монету ладошкой, и глаза у нее победно сияют. Из космического корабля выходит майор Гагарин и нависает над ней.

– Я первый увидел. Отдай.

– Ни за что.

Медленно, однако целенаправленно Родди ставит правую ногу на руку Хилари и начинает давить.

– Отдай!

– Нет!

Ее крик становится визгом, когда Родди усиливает нажим, а затем раздается треск – треск ломающихся и крошащихся косточек. Хилари воет, а ее брат убирает ногу и со спокойным удовлетворением поднимает монету. На полу детской – кровь. Хилари видит ее, вопли становятся еще пронзительнее и неудержимее, пока наконец не выдергивают медсестру Бэклан из ступора, вызванного поглощенным какао.

* * *

А внизу парадный ужин в полном разгаре. Гости раззадорили свой аппетит легким супом (сыр стильтон и распаренная тыква) и немного потрудились над форелью (отваренной на медленном огне в сухом мартини и крапивном соусе). Все ждут, когда подадут третье блюдо. Лоренс, сидящий во главе стола, просит прощения и выходит из столовой. Вернувшись, он останавливается рядом с Мортимером – почетным гостем, чье место в центре. Лоренс намеревается ненавязчиво осведомиться о состоянии их сестры.

– И как, по-твоему, держится старая идиотка? – шепчет он.

Мортимер морщится, и в его ответе слышится упрею

– Если ты имеешь в виду Табиту, то она ведет себя прекрасно. Как я и обещал.

– Я просто видел, как вы с нею болтали сегодня на крокетной лужайке. Вид у тебя был довольно серьезный – вот и все. Ведь ничего не случилось, правда?

– Разумеется, нет. Мы просто ходили прогуляться. – Тут Мортимер хватается за возможность сменить тему: – Сады, кстати, смотрятся изумительно. Особенно жасмин: запах просто ошеломляющий. Поделился бы секретом как-нибудь на днях?

Лоренс жестоко хохочет:

– Иногда мне кажется, старина, что ты – такой же чокнутый, как она. У нас в саду нет жасмина. Готов поклясться – ни единой веточки! – Он поднимает голову и видит, как в столовую вносят и ставят на дальний конец стола огромную серебряную супницу. – Ага, а вот и следующее блюдо.

* * *

Посреди седла зайца в карри Ребекка слышит сбоку застенчивое покашливание.

– Что такое, Гимор?

– Два слова наедине, если не возражаете, миссис Уиншоу. Боюсь, дело неотложное.

Они удаляются в поперечный коридор, и, когда минуту спустя Ребекка возвращается, лицо ее бледно.

– Дети, – говорит она мужу. – Какое-то глупое происшествие в детской. Хилари повредила руку. Я сейчас отвезу ее в больницу.

Мортимер в панике приподнимается со стула:

– Серьезно?

– Не думаю. Она просто немного расстроена.

– Я еду с тобой.

– Нет, ты должен остаться. Вряд ли это займет больше часа. Оставайся и веселись.

* * *

Но Мортимеру не весело. На торжестве он получал удовольствие только от общества Ребекки, на которую за последние несколько лет привык полагаться как на защиту от ненавистного семейства. Теперь же, в ее отсутствие, большую часть вечера вынужден довольствоваться беседой с сестрой Оливией – сухой брюзгливой Оливией, столь непреклонно преданной породе Уиншоу, что даже вышла замуж за одного из собственных кузенов. Она без малейших угрызений совести не прекращает бубнить об управлении поместьем, о рыцарском титуле, который вот-вот должны пожаловать супругу за достижения в промышленности, о политическом будущем ее сына Генри, который наконец проявил достаточно ума и понял, что именно Лейбористская партия открывает перед ним перспективу на получение министерского кресла еще до сорока лет. Мортимер устало кивает этому монологу и время от времени бросает взгляды на другие лица за столом: вот Дороти запихивает еду в рот; ее жених угрюмо сидит рядом, баран бараном; крысиные, расчетливые глазки Марка по-прежнему бдительны; славная бестолковая Милдред рассказывает Томасу какой-то робкий анекдот, а тот слушает с ледяным безразличием торгового банкира, готового отказать мелкому предпринимателю в кредите. И конечно же, Табита – выпрямилась как палка и ни единого слова никому не говорит. Мортимер замечает, что она то и дело посматривает на карманные часы и уже несколько раз просила кого-нибудь из лакеев проверить время по высоким напольным часам в холле. Не считая этого, Табита совершенно неподвижна и не сводит глаз с Лоренса. Как будто чего-то ждет.

* * *

Ребекка возвращается из больницы как раз к кофе и проскальзывает на свое место рядом с мужем.

– С нею все будет в порядке, – говорит она, пожимая ему руку. – Медсестра Бэклан укладывает ее спать.

Лоренс встает, стучит по столу десертной ложкой и провозглашает тост:

– За Мортимера! Счастья и здоровья ему еще на пятьдесят лет.

По столовой разносятся приглушенные отголоски – «Мортимер», «счастья и здоровья», а гости допивают то, что еще осталось в бокалах. Раздается громкий довольный вздох, и кто-то произносит:

– Ну что ж, это действительно был очень приятный вечер.

Все головы поворачиваются. Голос принадлежит Табите.

– Как приятно бывает оттуда выйти. Вы даже себе не представляете. Вот только… – Табита хмурится, на лицо наползает потерянная, подавленная гримаса. – Только… я вот думала, как хорошо было бы, если бы с нами сегодня мог быть Годфри.

Повисает долгая пауза; в конечном счете нарушает ее не кто иной, как Лоренс. С напускным добродушием он произносит:

– Воистину. Воистину.

– Он так любил Мортимера. Морти, вне всякого сомнения, был самым любимым его братом. Об этом он мне сам говорил, и очень часто. Он предпочитал Мортимера Лоренсу. У него не было в этом сомнений. – Табита снова хмурится и оглядывает весь стол. – И как вы думаете – почему?

Ей не отвечает никто. Все опасаются встретиться с ней взглядом.

– Я полагаю, потому что… Я полагаю, потому что он знал… что Мортимер никогда не намеревался убить его.

Она наблюдает за лицами родственников, как бы ища подтверждения. Но их молчание – абсолютно и проникнуто ужасом.

Табита кладет салфетку на стол, отодвигает стул и с трудом поднимается на ноги.

– Что ж, пора мне на боковую. По Лестничному холму на Одеяльную ярмарку, как говорила мне когда-то няня. – Она направляется к дверям, и уже трудно понять, обращается она к гостям или просто бормочет сама себе: – По длинной извилистой лестнице; по ступенькам поплыву я, помолюсь – и на боковую. – Табита оборачивается, и сомнений ни у кого не остается – следующий вопрос она задает брату: – А ты еще читаешь молитвы на сон грядущий, Лоренс?

Тот не отвечает.

– Сегодня я бы на твоем месте прочла.

* * *

Опустошенная, Ребекка откидывается на гору подушек, медленно разводит ноги и массирует бедро, снимая боль. Рядом, тяжело уткнувшись головой ей в плечо, уже засыпает Мортимер. Чтобы достичь оргазма, ему потребовалось почти сорок минут. С каждым разом все дольше и дольше. И хотя он в целом был очень нежным и внимательным любовником, Ребекка уже расценивает эти марафоны как некое тяжкое испытание. У нее побаливает спина, пересохло во рту, но она не стала тянуться к стакану с водой на тумбочке, чтобы не тревожить мужа.

Сонно и бессвязно Мортимер начал бормотать что-то. Ребекка погладила его по редеющим волосам.

– …что бы я без тебя делал… такая милая… с тобой все лучше… сносно…

– Ну что ты, что ты, – шепчет она. – Завтра поедем домой. Все кончилось.

– …ненавижу их всех… что бы я делал, если б здесь не было тебя… с тобой все лучше… иногда мне хочется всех поубивать… поубивать их всех…

Ребекка надеялась, что Хилари удастся заснуть. Сломано три пальца. Она не поверила, что это вышло случайно, – ни на миг не поверила. Сейчас за всеми проказами стоит Родди. Как фотографии, с которыми она его как-то раз поймала: оказалось, подарок Томаса, черт бы его побрал…

Полчаса спустя, без четверти два, Мортимер уже ритмично похрапывал, а у Ребекки сна ни в одном глазу. Именно тогда ей и показалось, что она слышит шаги в коридоре – кто-то крался мимо их спальни.

А потом поднялся шум. Грохот, лязг, явно потасовка. Дрались двое, хватая все, что попадалось под руку. Кряхтели от напряжения, орали и обзывали друг друга. Едва Ребекка успела накинуть халат и зажечь свет, как прозвучал протяжный и кошмарный вопль, гораздо громче предыдущих. Во всем поместье Уиншоу-Тауэрс вспыхнул свет. Ребекка услышала, как на шум бегут люди, но сама осталась на месте, парализованная страхом. Она узнала этот вопль, хотя никогда раньше ничего подобного не слышала. То был вопль умирающего.

* * *

Два дня спустя в местной газете появилась следующая заметка:

Попытка ограбления со взломом в Уиншоу-Тауэрс

Лоренс Уиншоу в смертельной схватке с грабителем

Субботней ночью в поместье Уиншоу-Тауэрс произошли драматические сцены, трагически прервавшие семейное торжество.

Четырнадцать гостей собрались отметить пятидесятилетие Мортимера Уиншоу, младшего брата Лоренса, в настоящее время – хозяина трехсотлетнего особняка. Но вскоре после того, как все отправились на покой, в дом пробрался неизвестный с дерзким намерением ограбления, которое в итоге стоило ему жизни.

Судя по всему, грабитель проник в здание через окно библиотеки, обычно надежно закрытое. После чего ворвался в спальню Лоренса Уиншоу, где завязалась жестокая схватка. В конце концов, действуя в пределах необходимой самообороны, мистер Уиншоу одолел нападавшего и нанес ему смертельный удар в череп палкой для чесания спины с медным набалдашником, которую всегда держит у изголовья. Смерть наступила мгновенно.

Полиции пока не удалось установить личность грабителя, по всей вероятности не являющегося местным жителем, однако признано, что за взломом стоит попытка ограбления. Не может быть и речи, заявил представитель властей, о предъявлении каких-либо обвинений мистеру Уиншоу, который, по сообщениям, пребывает в состоянии глубокого шока.

Следствие продолжается. О развитии событий читатели нашей газеты будут узнавать по мере поступления информации.

* * *

Воскресным утром после торжества Мортимер обнаружил, что его родственные чувства в раздрае. Семейная преданность – или те ее остатки, что еще таились у него в душе, – требовала, чтобы он остался с братом и помог ему превозмочь тяжкое испытание; но с другой стороны, Ребекке не терпелось покинуть Уиншоу-Тауэрс и как можно скорее вернуться в их мэйферскую квартиру. В конечном итоге принять решение оказалось несложно. Жене он отказывать не мог ни в чем; в особняке оставалась целая армия прочих родственников, которым спокойно можно вверить заботу о восстановлении душевного равновесия Лоренса. К одиннадцати часам все чемоданы Мортимера и Ребекки были снесены в холл и дожидались, когда их доставят к серебристому «бентли». Сам Мортимер готовился попрощаться с Табитой – та еще не вышла из комнаты, узнав о скандальных событиях минувшей ночи.

В дальнем конце холла Мортимер заметил Гимора и поманил его.

– А доктор Куинс – приезжал ли сегодня утром справиться о состоянии мисс Табиты? – спросил он.

– Да, сэр. Прибыл довольно рано – часов около девяти.

– Понятно. Я полагаю… я надеюсь, никто из прислуги не думает, что она может быть как-то связана с… тем, что произошло.

– Мне неизвестно, о чем может думать остальной персонал, сэр.

– Ну разумеется, нет. Что ж, если вы будете любезны проследить, чтобы наш багаж погрузили в машину, Гимор, я, наверное, сам схожу и перекинусь с нею парой слов.

– Прекрасно, сэр. Вот только… мне кажется, что в данный момент она принимает другого посетителя.

– Другого посетителя?

– Примерно десять минут назад, сэр, приехал какой-то джентльмен и спросил, нельзя ли ему повидаться с мисс Табитой. Встречать выходил Берроуз и, боюсь, уже проводил гостя к ней в комнату.

– Понятно. Тогда я лучше узнаю, в чем дело.

Мортимер живо преодолел несколько лестничных пролетов к покоям сестры и остановился у двери. Никаких голосов изнутри не доносилось, – по крайней мере, пока он не постучал. После значительной паузы раздался надтреснутый, невыразительный голос Табиты:

– Войдите.

– Я просто заглянул попрощаться, – объяснил Мортимер, удостоверившись, что она одна.

– Тогда до свидания, – ответила Табита. Она вязала нечто большое, фиолетовое и бесформенное, а на столе рядом стоял подпертый чем-то раскрытый номер журнала «Спитфайр» [5]5
  Марка английского истребителя времен Второй мировой войны (англ. «злюка»).


[Закрыть].

– Мы должны чаще видеться друг с другом, – нервно продолжал Мортимер. – Вероятно, ты приедешь навестить нас в Лондоне?

– Сомневаюсь. Сегодня утром здесь побывал доктор, а я понимаю, что это означает. Они попытаются обвинить меня в том, что произошло ночью, и снова упрятать. – Она рассмеялась и пожала костлявыми плечами. – Ну и что с того? Я уже упустила свой шанс.

– Упустила свой?.. – начал было Мортимер, но осекся. Он подошел к окну и постарался говорить как можно небрежнее: – Ну разумеется, существуют некоторые… обстоятельства, требующие объяснения. Например, окно библиотеки. Гимор клянется, что запер его, как обычно, однако этому человеку, взломщику, кем бы он в действительности ни оказался, кажется, вовсе не пришлось ничего взламывать. Но я не думаю, что тебе известно что-либо об…

Он умолк

– Ну посмотри только, что ты натворил своей болтовней, – покачала головой Табита. – У меня сползла петля.

Мортимер понял, что напрасно тратит время.

– Что ж, мне пора.

– Приятного путешествия, – отозвалась Табита, не поднимая глаз.

В дверях Мортимер помедлил.

– Кстати, – сказал он, – а что за посетитель у тебя был?

Табита непонимающе уставилась на него:

– Посетитель?

– Гимор сказал, что к тебе несколько минут назад кто-то заходил.

– Нет, он ошибся. И довольно сильно.

– Понятно. – Мортимер глубоко вздохнул и уже совсем было вышел за дверь, но что-то его остановило. Нахмурившись, он обернулся: – Мне это лишь кажется или у тебя здесь какой-то странный запах?

– Это жасмин, – ответила Табита, просияв впервые за все утро. – Правда, прелестно?

3

Юрий был в то время моим первым и единственным героем. Родители вырезали все его фотографии из журналов и газет, а я развешивал их на кнопках по стене у себя в спальне. Обои на этой стене давно переклеили, но еще много лет после того, как фотографии сняли, на обоях, словно беспорядочная фантастическая карта звездного неба, виднелись точки булавочных уколов. Я знал, что не так давно он приезжал в Лондон; смотрел по телевизору, как он едет по улицам, запруженным ликующими толпами. Я слышал о его появлении на выставке в Эрлз-Корт, и от того, что он пожимал руки сотням счастливых детей, во мне разгоралась жаркая зависть. Однако мне и в голову не пришло попросить родителей свозить меня туда. Поездка в Лондон для моего семейства была предприятием не менее дерзким и неслыханным, чем полет на Луну.

На мой девятый день рождения отец тем не менее предложил если не полет на Луну, то, по крайней мере, запуск в стратосферу – поездку на весь день в Вестон-супер-Мэр. Мне сулили посещение недавно открывшейся детской железной дороги и аквариума, а позволит погода, то и купание в открытом бассейне. Стояла середина сентября, точнее – 17 сентября 1961 года. Деда и бабушку в поездку пригласили тоже – я имею в виду маминых родителей, с отцовскими мы не общались. Вообще-то, сколько себя помню, мы не получили от них ни единой весточки, хотя я знал, что они живы. Возможно, отец и поддерживал с ними тайную связь, но сомневаюсь. Всегда нелегко было определить, что он чувствует, и даже сейчас я не могу сказать, скучал он по ним или не очень. С дедом и бабушкой, во всяком случае, он ладил вполне пристойно и за много лет успешно выстроил оборонительную стену против дедовского добродушного, но упорного подтрунивания. Мне кажется, в тот день их пригласила мама, – вероятно, даже не посоветовавшись с отцом. Как бы то ни было, ссорой в воздухе и не пахло. Родители вообще никогда не ссорились. Отец просто пробурчал нечто в том смысле, что лучше бы им сесть сзади.

Но на заднем сиденье, конечно, расположились женщины, усадив между собой меня. Дед устроился на пассажирском сиденье спереди, раскрыв на коленях дорожный атлас, а его смутная шаловливая улыбка явно намекала, что отцу придется нелегко. Они уже поспорили, на какой машине ехать. «Фольксваген» деда с бабкой был старым и ненадежным, но дед никогда не упускал случая облить помоями британские модели, к разработке которых мой отец, служивший в местной механической компании, имел какое-то отношение, а потому и покупал – из лояльности к работодателям и своей стране.

– Сплюнем через левое плечо, – сказал дед, стоило отцу потянуться к ключу зажигания. А когда машина завелась, добавил: – Нет конца чудесам.

На день рождения мне подарили дорожные шахматы, поэтому мы с бабушкой сыграли несколько партий – скоротать время. Ни она, ни я не понимали ни одного правила, но нам не хотелось в этом признаваться, поэтому неумение мы возмещали импровизацией, выглядевшей как помесь шашек и настольного футбола. Мама, как обычно ушедшая в себя, задумчиво смотрела в окно или же прислушивалась к разговору на переднем сиденье.

– В чем дело? – спрашивал дед. – Ты горючее экономишь, что ли?

Отец не реагировал.

– Здесь можно разгоняться до пятидесяти миль в час, знаешь ли, – продолжал дед. – Ограничение – пятьдесят миль.

– А чего туда в такую рань приезжать? Нам некуда спешить.

– Поимей в виду – эта колымага начнет дребезжать уже на сорока пяти. А нам хочется доехать живыми и невредимыми. Эй, осторожнее – кажется, тот велосипед идет на обгон.

– Смотри, Майкл, коровы! – сказала мама, чтобы как-то отвлечь меня.

– Где?

– В поле.

– Мальчик уже видел коров, – вмешался дед. – Оставь его в покое. Кто-нибудь слышит лязг?

Лязга никто не слышал.

– А я уверен, что лязгает. Похоже, фитинг или что-то разболталось. – Он повернулся к отцу: – А ты какую часть этой машины проектировал, Тед? Пепельницы?

– Рулевую колонку, – ответил отец.

– Смотри, Майкл, овцы!

Мы оставили машину у самой набережной. Клочья облаков, пятнавшие небо, навели меня на мысли о сахарной вате, а та неизбежно направила поток сознания к киоску возле пирса, где дед и бабка купили мне огромный розовый ком клейкой амброзии и леденец на палочке, который я приберег на потом. Обычно отец как-то высказывался о пагубных последствиях подобных милостей для меня – как стоматологических, так и психологических, – но в этот раз, поскольку был мой день рождения, посмотрел сквозь пальцы. Я сидел на низком парапете, выходившем на море, и поглощал сахарную вату, наслаждаясь восхитительным напряжением между ее немыслимой сладостью и слегка колючим строением, пока не уничтожил примерно три четверти комка и меня не затошнило. На набережной все было спокойно. Убаюканный собственным счастьем, я не обращал внимания на прохожих, но смутно припоминаю прогуливавшиеся рука об руку респектабельные парочки и несколько человек постарше, что двигались более целеустремленно, одетые как в церковь.

– Надеюсь, мы не совершили ошибку, – прошептала мама, – приехав сюда в воскресенье. Будет ужасно, если все закрыто.

Дед удостоил отца одним из своих наиболее красноречивых взглядов и подмигнул: комбинация злорадного сочувствия и развлечения от того, что ситуация более чем знакома.

– Похоже, она тебя опять втравила в историю?

– Ну что, именинник, – произнесла мама, вытирая мне губы платочком, – с чего ты хочешь начать?

Сначала мы отправились в аквариум. Наверное, то был очень хороший аквариум, но у меня от него остались самые бледные воспоминания; странно думать, что семейство мое так тщательно планировало все эти развлечения, однако к памяти, словно мухи к клейкой бумаге, прилипли лишь нечаянные фразы взрослых, их бездумные жесты и интонации. Точно помню одно: небо действительно уже затягивалось тучами, когда мы вышли из аквариума, и бодрый ветер с моря не давал маме насладиться пикником, который мы устроили на Прибрежных Лужайках, поставив шезлонги полукругом. Как сейчас вижу: вот она гоняется за улетающими бумажными пакетами и пытается раздать всем бутерброды, сражаясь со злонамеренно трепыхающейся вощеной бумагой. Еды после пикника осталось много, и мы в конце концов предложили остатки человеку, подошедшему к нашим шезлонгам попросить денег. (Как и все люди их поколения, родители мои обладали даром вступать в разговоры с совершенно незнакомыми людьми без видимых трудностей. Я предполагал, что однажды тоже дорасту до такой способности – вероятно, когда оставлю позади всю робость детства и отрочества, – но этого так и не произошло, и теперь я понимаю, что такая легкая общительность, которой, похоже, наслаждались мои родители, скорее имеет отношение к эпохе, нежели к особенностям зрелости или темперамента.)

– А хорошая у вас ветчина, – заметил человек, откусив от бутерброда в порядке эксперимента. – Я-то люблю, если горчицы побольше.

– Мы тоже, – ответил дед. – Но его сиятельство есть не захотели.

– Она его балует, – сказала бабушка, улыбнувшись в мою сторону. – Балует так, что стыдно смотреть.

Сделав вид, что не слышу, я пристально уставился на последний кусок маминого шоколадного тортика, который она протянула мне без единого слова, лишь подчеркнуто заговорщицки приложив палец к губам. Это был третий кусок. В свои тортики она никогда не добавляла обычный шоколад для тортиков – только настоящий молочный.

Я уже дошел до той стадии, когда обещанного купания ждать больше не мог, но мама сказала, что еда в желудке сначала должна утрястись. Надеясь развеять мое нетерпение, отец повел меня к морю. Отлив обнажил чуть не до самого горизонта серую равнину грязного песка, по которой на привязи выгуливали нескольких карапузов – начинающих исследователей с сачком в одной руке и упирающимся родителем в другой. Около получаса мы бесцельно побродили, а затем нам разрешили наконец пойти в бассейн. Народу там было не очень много. Несколько человек сидели или лежали в шезлонгах и на топчанах у воды; меньшинство, рискнувшее искупаться, делало это весьма живо, плещась и визжа. В воздухе мешалась разная музыка. Динамики, из которых сочились оркестровые миниатюры для водных процедур, состязались с транзисторными приемниками, игравшими все на свете – от Клиффа Ричарда до Кении Болла и его «Джазменов» [6]6
  Клифф Ричард (Гарри Уэбб, р. 1940) – британский эстрадный певец, особенно популярный в конце 50-х – начале 60-х гг. Кеннет Дэниэл Болл (р. 1930) – британский джазовый композитор и руководитель оркестра. В 1961 г. самым популярным номером его оркестра была диксилендовая обработка «Подмосковных вечеров».


[Закрыть]. Вода в бассейне мерцала и поблескивала неотразимо. Я не мог понять, почему публика предпочитает плющиться на спине и слушать радио, когда перед ними открываются такие просторы жидкого счастья. Мы с отцом вышли из кабинок для переодевания вместе. Мне казалось, что в тот день у бассейна он – бесспорно самый сильный и красивый мужчина; однако теперь моему мысленному взору наши тощие белые тела кажутся в равной мере детскими и тщедушными. Я обогнал его и остановился у края воды, затягивая крохотный, но такой бесценный миг ожидания. Потом – прыгнул; а потом – заорал.

Бассейн не подогревался. С чего мы вообще взяли, что он должен быть с подогревом? Меня насквозь пробило ледяной молнией, и я сразу же онемел от шока, но первой моей реакцией – не только на физическое ощущение, но и на муку более высокого порядка: предвкушаемого, но не сбывшегося наслаждения – было разреветься. Сколько я рыдал – не знаю. Отец, должно быть, вытащил меня из воды; мама, должно быть, опрометью кинулась к нам с галереи для зрителей, где они устроились с бабушкой и дедом. Меня обхватили ее руки, меня ощупывали чужие взгляды, но я был безутешен. Потом мне рассказывали, что казалось, будто я не успокоюсь никогда. Но меня все же как-то переодели в сухое и вывели наружу, в мир, к тому времени уже потемневший от собиравшегося ливня.

– Позор какой, – говорила бабушка. Она уже высказала одному из служителей бассейна все, что по этому поводу думала, а такого я бы не пожелал никому. – Следовало повесить объявление. Или таблицу с температурой воды. Нужно написать письмо кому следует.

– Бедненький ягненочек, – говорила мама. Я по-прежнему хлюпал носом. – Тед, ты бы сбегал к машине, принес зонтики. Иначе мы все простудимся насмерть. Мы тебя тут подождем.

«Тут» оказалось навесом автобусной остановки на набережной. Вчетвером мы уселись на лавки и стали слушать, как по стеклянной крыше барабанят капли. Дед пробормотал: «Сердечко еще бьется», и с этими словами – верным признаком того, что, по его оценке, день безнадежно загублен, – я, как по команде, взвыл снова – с удвоенной энергией. Когда вернулся отец, неся два зонтика и туго скатанную целлофановую накидку, мама бросила на него панический взгляд; но отец, очевидно, уже обдумал ситуацию и изобретательно предложил:

– Может, в кино что-нибудь идет?

Ближайшим и самым крупным кинотеатром был «Одеон» – там показывали фильм под названием «Обнаженное лезвие» с Гэри Купером и Деборой Керр [7]7
  Гэри Купер (Фрэнк Дж. Купер, 1901 – 1961) – звезда американского кино; Дебора Керр (Дебора Керр-Триммер, р. 1921) – звезда британского кино. «Обнаженное лезвие» (1961) – детективный триллер английского режиссера Майкла Андерсона (р. 1920), который заканчивается кровавой сценой в ванной.


[Закрыть]. Родители мои кинули один-единственный взгляд на афишу и поспешили дальше, а я в томлении притормозил, уловив экзотический аромат запретных наслаждений, таившихся в самом названии, и заинтригованный картонкой, выставленной управляющим кинотеатра на видном месте под афишей: НИКТО, НИ ЕДИНЫЙ ЧЕЛОВЕК НЕ БУДЕТ ДОПУСКАТЬСЯ В ЗРИТЕЛЬНЫЙ ЗАЛ В ТЕЧЕНИЕ ПОСЛЕДНИХ ТРИНАДЦАТИ МИНУТ ДЕМОНСТРАЦИИ ЭТОГО ФИЛЬМА. ОБ ЭТОМ ВАС ПРЕДУПРЕДЯТ ВСПЫШКИ КРАСНОГО ФОНАРЯ. Дед грубо схватил меня за руку и оттащил от афиши.

– А что тут? – спросил отец.

Мы стояли перед маленьким и менее импозантным зданием, извещавшим, что оно – «Единственный Независимый Кинотеатр Вестона». Мама с бабушкой нагнулись к витрине и пристально всмотрелись в рекламные открытки. Бабушкины губы скептически сжались, а мамин лоб пересекла легкая морщинка.

– Думаешь, это подойдет?

– Сид Джеймс и Кеннет Коннор. Должно быть смешно.

Это произнес дед, но все его внимание, как я заметил, привлекала фотография красивой блондинки – актрисы по имени Ширли Итон [8]8
  Ширли Итон (р. 1936) – звезда британского кино 50-60-х гг.


[Закрыть], которая играла в фильме третью главную роль.

– Категория «У» [9]9
  Сертификат Британского бюро классификации кинофильмов, разрешающий показ лицам любого возраста, включая детей.


[Закрыть], – показал отец. И тут я заорал:

– Мам! Мам!

Ее взгляд проследовал за моим пальцем. Я обнаружил объявление: в киножурнале перед сеансом рассказывается история русской космической программы, и называется он «С Гагариным к звездам». Более того, извещение это хвастливо заявляло, что киножурнал – «в ЦВЕТЕ», хотя мне дополнительные приманки и не требовались. С вытаращенными глазами я пустился изображать пантомиму мольбы, но, едва начав, понял, что стараться не обязательно: родители уже все решили. Мы встали в очередь за билетами. Кассирша взглянула на меня из своего возвышенного укрытия с сомнением, и моя рука тревожно вцепилась в отцовскую. Женщина спросила:

– Вы уверены, что он достаточно взрослый? – и я вдруг пережил то же стремительно пикирующее отчаяние, ту же эмоциональную тошноту, которую испытал в миг, когда прыгнул в неподогретый бассейн. Но деда на кривой козе не объедешь.

– Продавайте нам билеты, женщина, – сказал он, – и следите за своим носом.

В очереди за нами кто-то хихикнул. И вот мы цепочкой вошли в темный затхлый зрительный зал, и я уже все глубже и глубже вжимался в кресло на небесах блаженства, и бабушка сидела слева от меня, а отец – справа.

Через шесть лет Юрий погибнет, «Миг-15» необъяснимо вынырнет из низкой облачности и разобьется при заходе на посадку. К тому времени я уже достаточно повзрослел, чтобы пропитаться недоверием ко всему русскому и замечать зловещие шепотки о КГБ и о том недовольстве, которое мог возбудить мой герой у себя на родине, настолько обаяв ликующих жителей Запада. Наверное, Юрий и в самом деле подписал себе смертный приговор в тот день, когда пожимал руки детишкам в Эрлз-Корте; однако смерти я в тот день желал им, а не ему. Как бы то ни было, теперь я уже не могу припомнить и даже вообразить восторг собственной невинности, с которым тогда высидел неумелую и громоподобную дань его подвигу. Хотел бы – но не могу. Лучше б ему остаться предметом безмозглого обожания, а не превращаться в еще одну двусмысленную и неразрешимую загадку взрослой жизни – в историю без надлежащего конца. Загадок мне и без того скоро хватит.