Текст книги "Кости Луны"

Автор книги: Джонатан Кэрролл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Когда мы наконец освободили ванну, Дэнни наскоро обтерся и подозрительно быстро исчез в спальне.

– Что ты там делаешь?

– Подожди, увидишь.

Я глянула на свое отражение в зеркале и нахмурилась:

– Дэнни…

– Не шуми – и заходи, когда будешь готова.

Я обмоталась полотенцем и переступила порог…

Прилетев первый раз в Европу и встретив Дэнни в Греции, однажды я обнаружила на пляже кусок бутылочного стекла, красивее которого никогда не видела. Бутылочное стекло? Это стекло, которое так долго пробыло в океане, что все его углы и края давно сгладились. В отдельных случаях, и это еще лучше, стекло приобретает выцветший, совершенно нереальный оттенок. Серо-голубой – как тающий в воздухе сигаретный дымок; нежно-розовый – как язык младенца. Разумеется, все зависит от первоначального цвета стекла и от того, как долго его мотало под водой. Есть люди, которые коллекционируют бутылочное стекло, проявляя нешуточный пыл, и я могу их понять, поскольку хорошее бутылочное стекло совершенно неповторимо. Кусок такого стекла попался мне в один из первых же дней в Европе, и, разумеется, я восприняла это как добрый знак. Я берегла его как зеницу ока по целой куче причин – главным образом потому, что он так много для меня символизировал. Стоило мне взглянуть на него – кусок был размером с пятидесятицентовую монету и обычно лежал на моем туалетном столике, – и я видела в нем: 1) Дэнни Джеймса; 2) первые дни в Греции; 3) Европу; 4) любовь; 5) первую мою беззаветную отвагу… – и все это в маленьком таинственном кусочке стекла.

Теперь, в Милане, он лежал на подушке. Дэнни сходил к ювелиру, который просверлил в верхней части отверстие, чтобы можно было нанизать кусочек стекла на специально купленную тонкую золотую цепочку и носить на шее. Я часто говорила, что именно так и хочу сделать, если когда-нибудь у нас появятся лишние средства.

Такой подарок мог сделать только Дэнни Джеймс – с любовью, сокровенным пониманием. Я подошла к нему и крепко-крепко обняла:

– Дэнни, знаешь, кто ты? Ты… такое сокровище. Огромное спасибо.

– На здоровье. Кстати, полотенце спадает.

Я привлекла его на кровать и медленно, как можно сексуальнее, надела ожерелье, не сводя глаз с Дэнни. В жилах моих текла словно не кровь, а электричество; кожа раскалилась и зудела, туго натянутая. Мы снова были готовы, но торопиться не хотели. Это должно было произойти медленно, но не как в ванне, с веселым хихиканьем, а вязко, в замедленной съемке, под аккомпанемент бешено стучащего в висках пульса. Подожди, не трогай. Только смотри – до тех пор, пока сил сдерживаться уже не будет. А потом еще чуть-чуть подожди.

Он понял. Это был не первый раз, но из-за Милана, моего дня рождения и чудовищной концентрации волшебства в воздухе ожидание затянулось сверх всякой меры. Дэнни только продел горячий палец под цепочку и беззвучно побренчал. Я ощутила на груди колебание воздуха. Не отрываясь, мы продолжали смотреть друг другу в глаза.

– С днем рождения, моя Каллен.

После, не в силах ни двинуться, ни обтереться, я провалилась в сон. Мне приснилось, что мы навещаем могилу нашей дочери.

Со звонком мы разминулись минут, наверное, на двадцать. Когда сестра Дэнни позвонила из Северной Каролины сказать, что у его мамы случился на работе приступ и та госпитализирована, мы уже направлялись к миланскому аэропорту. Прогноз не обнадеживал; требовалась срочная операция по коронарному шунтированию, иначе ни за что нельзя ручаться.

Мои родители сообщили нам эту новость, когда мы вернулись в Нью-Йорк и подъехали к ним за Мей. Дэнни позвонил от них в Северную Каролину и узнал все неутешительные подробности. Мы решили, что ему лучше будет сразу вернуться в аэропорт и вылететь в Уинстон-Салем первым же рейсом, одному. Если он там застрянет, мы с Мей присоединимся к нему в любой момент. Но сейчас главное – чтобы он добрался туда как можно скорее.

Беда всегда в курсе, как застать вас врасплох. Только что вы уютно сидели дома у огня и вдруг – бац! – оказываетесь в совершенно незнакомом городе, без знания языка, все банки закрыты, у вас нет карты, и уже наступила ночь.

Родители спросили, не хочу ли я остаться у них, но я слишком перенервничала, чтобы принять их предложение. Мне хотелось только устроить Мей в манеже у солнечного окна в нашей гостиной, скинуть мятый дорожный костюм, принять душ… и почувствовать себя дома.

Я серьезно ошиблась, не оставшись у родителей. Они, как обычно, успели чудовищно избаловать Мей, и расставаться с завоеванными привилегиями та категорически отказывалась. Другими словами, мне пришлось воевать с ней до конца дня. Добро пожаловать домой, мамочка! Мы долго играли в гляделки, пытаясь перещеголять друг друга в свирепости, пока Мей наконец не сдалась и, злобно фыркнув, не уснула в своей кроватке с выразительной гримасой раздражения на лице.

Потом из города позвонил Элиот, поздравить с возвращением и узнать, что новенького. Когда я сообщила ему новости, он сказал, что зайдет через пару часов и принесет обед из ближайшего китайского ресторанчика (совершенно ужасного, кстати). Я была очень рада услышать его голос и облегченно вздохнула, что не придется весь вечер, такой долгий и пустой, куковать в одиночестве.

Настройка моих биологических часов была совершенно сбита, и после звонка Элиота я стала неудержимо клевать носом. Хотела я того или нет, надо было поспать.

Разбудил меня телефон. Когда я открыла глаза, в комнате было темно. Звонок заливался пронзительно и с непонятным ожесточением. Я с тревогой взглянула на часы, и зеленый циферблат сообщил мне, что я проспала больше трех часов.

Вскочив с кушетки, мало что соображая со сна, я столкнулась с Элиотом, который на цыпочках выходил из кухни с агукающей Мей на руках. Я была так удивлена, что пронзительно вскрикнула, напугав всех.

– Каллен, это всего лишь я! Возьми трубку.

Дэнни звонил от сестры; мама его была очень слаба, но состояние стабильное. Если все будет по-прежнему в порядке, операцию сделают утром; шансы вроде неплохие.

– Что значит «неплохие», Дэн?

– Больше, чем пятьдесят на пятьдесят, так доктор говорит. Ты позвонила Элиоту?

Он сейчас здесь. Дэнни, ты как, в порядке?

– Нет, Калли, я напуган и волнуюсь. А ты как думала?

За это-то я его и любила – он не стал отвечать: «Все путем, я ведь железный». Он действительно железный, только сейчас не время петушиться. Сейчас время молиться, дрожать в страхе и ощущать себя лилипутом.

Милый, я могу тебе чем-нибудь помочь? Его улыбка передалась мне даже по телефону.

– Покрепче обними за меня Мей и скажи, что я скоро буду дома. Я позвоню завтра, как только что-то узнаю.

Мы попрощались, хотя прощаться как раз не хотелось, но больше говорить было не о чем. Элиот обошел комнату, зажигая лампы:

– Ну так что, будешь рассказывать или сначала перекусим? Я принес фаршированные блинчики и зелень.

– Элиот, я так рада, что ты сегодня здесь. Он улыбнулся и кивнул:

Я тоже. Давай поедим, а потом расскажешь про Милан. Это было чудесно? Я что-нибудь упустил?

5

Теперь поспевать за мистером Трейси не составляло труда. Он с усилием ковылял на трех лапах и очень быстро уставал. Вдобавок его тормозил снег.

На Пепси и на мне были неуклюжие парки, наспех скроенные из нерльмуевых шкур. От них невыносимо пахло тыквенным пирогом, зато нам были не страшны ни холод, ни буран – который, казалось, не прекращался ни на минуту, бушевал день за днем.

Мы переходили через Броцхуль, рондуанский аналог Альп. К счастью, настоящее скалолазанье нам не грозило, и все ограничивалось пешим штурмом перевалов – в снегоступах размером с дорожные знаки.

Возглавлял шествие мистер Трейси; под самым его брюхом вышагивали четверо негнагов, защищенные таким образом от снега. Понятия не имею, почему они решили нас сопровождать, но это оказалось очень кстати. Крохи отличались серьезным нравом и не были расположены шутить, но на свой манер взяли нас под опеку.

И главное, эта местность была знакома им как свои пять пальцев.

Мистер Трейси не возражал против того, что они нас ведут, и это меня очень тревожило. Жестоко просчитавшись с Марцио и лишившись лапы, пес-великан будто утратил некий стержень, словно бы обвис, едва колыхаясь, как тяжелый флаг на слабом ветерке. Не знаю, какая потеря оказалась невыносимее – доверенных друзей, лапы или просто желания двигаться дальше, – но теперь мистер Трейси представлялся усталым незнакомцем, которого ничем не проймешь. Когда мы останавливались на ночлег, физически пес был с нами, но замыкался в себе настолько, что достучаться до него можно было лишь с превеликим трудом. В конце концов мы перестали и пытаться.

За Броцхулем нас ждал Джек Чили. Мы должны были перебраться через горы, бросить ему вызов, вступить (я так полагала) в схватку и попробовать взять верх. Этот этап путешествия мы в своих разговорах дружно игнорировали – что толку-то? В возможностях нашего противника мы более чем убедились. Вдобавок, поскольку ему уже не надо было притворяться верблюдом Марцио, Чили в полной мере проявил свои злодейские таланты.

Пример? Каждый вечер негнаги выводили нас к какой-нибудь горной хижине, где мы останавливались на ночлег. Они говорили, что хижины эти поставил Стастны Паненка [69]69
  С. 231…. поставил Стастны Паненка… – Здесь у Кэрролла небольшая нестыковка – либо нарочитая, либо по небрежности. «Паненка» – это «девушка» на чешском и польском; «стастны» (строго говоря, «щастны») означает на чешском и польском «счастливый» – именно в мужском роде. Прим. перев.


[Закрыть], переходя Броцхуль несколько веков назад со своими Боевыми Псами в поисках Ароматического Молота. Когда мы с Пепси услышали это объяснение, то уже с ног валились от усталости и не стали выпытывать подробности ни о Стастны, ни о его Молоте.

Войдя в первую из хижин, мы были потрясены, обнаружив, что в очаге весело горит огонь, а на столе посредине комнаты накрыт ужин. Но в хижине не было ни души – как и во всех последующих.

Так продолжалось целую неделю – при том, что хижины отстояли друг от друга миль на десять-пятна-дцать. Здорово, конечно, но очень уж загадочно, а потом и страшновато. Вскоре я старалась проглотить ужин побыстрее, то и дело оглядываясь через плечо.

В девятой или десятой хижине нам предстала в общем и целом та же картина, что и раньше. Но за одним исключением: на блюде в центре стола красовалась задняя лапа мистера Трейси – жареная и украшенная веточками петрушки.

Нас начал преследовать дирижабль. Как-то утром мы вышли из хижины и ни с того ни с сего увидели дирижабль. Огромный и надувной, как над стадионом, когда играется важный матч. Только этот летел так низко и близко, что мы слышали гудение его черных моторов. Напугалась я до полусмерти. Непонятно, как ему вообще удавалось маневрировать в узких ущельях. Но как-то удавалось, и с того дня дирижабль неотступно следовал за нами. Мы понятия не имели, кто на нем и что им нужно.

Через горы мы перебрались благополучно – хотя, конечно, никакого сравнения с армией Ганнибала, стремительно скатывающейся на золотых слонах с альпийских вершин и готовой разгромить всех в пух и прах. Мистер Трейси умудрился потерять свою таинственную шляпу, а Пепси прихрамывал, оступившись однажды утром на ледяном поле и далеко не сразу сумев затормозить.

Последний широкий снежный язык вывел нас к зеленому горному лугу, где меланхолично паслись толстые коровы. Со всех сторон доносился аромат высоких сосен, льда и мокрой земли – дар ветра.

Я легла и закрыла лицо руками. Проснувшись через час, услышала смех и быструю болтовню. До чего желанный звук, после долгих дней в тревоге и безмолвии! Приподнявшись на локте, я повернулась к Пепси и мистеру Трейси и увидела, что они беседуют с человеком очень изысканного вида, в смокинге и белых шелковых перчатках. Даже мистер Трейси явно оживился и на каждую реплику незнакомца кивал. Когда Пепси глянул в мою сторону, лицо его освещал ребячий восторг.

– Мам, здесь Стастны Паненка со всем своим отрядом. Это был их дирижабль. Они за нас!

Незнакомец поднялся и приблизился. Взяв меня за руку, он приложился губами к самым кончикам пальцев и отвесил поклон. Истинный джентльмен.

– Дрово прадач, Цульби. Трас-треэч.

– Пепси, ты не подойдешь? Я ни слова не понимаю.

Прежде чем подойти, Пепси срочно обсудил что-то с мистером Трейси. Пес-великан больше слушал, чем говорил. Когда они закончили, Пепси извлек из рюкзачка знакомую первую Кость и принес мне:

– Мам, закрой глаза.

Крепко прижав Кость к моему горлу, он произнес что-то сладкозвучное, но, как всегда, непонятное. Затем он повторил то же самое с моими ушами.

– Мам, теперь ты можешь разговаривать. Потом это пройдет, потому что вообще-то тебе не положено, но пока ты все будешь понимать. Приготовься, это очень быстро.

Эффект был примерно такой же, как если входишь с тихой улицы на вокзал или в аэропорт. В мгновение ока все окружающее обрело голос, который ни на секунду не умолкал. Трава жаловалась на непостоянство ветра, облака вещали о небесном поиске идеальной скорости. Камни, цветы, насекомые… Голоса складывались в замысловатую – и не сказать, что неприятную, – какофонию. Ничего подобного слышать мне еще не доводилось, и я даже подумать не могла, что такое бывает.

В детстве одной из моих любимых книжек был «Доктор Дулитл», но я завидовала его умению говорить на языке свинки Хрю-Хрю или смеяться над шутками лошадей. Теперь я тоже могла смеяться над чьими угодно шутками, и как это было замечательно!

Освоившись с первой приливной волной гомона, я научилась отфильтровывать большинство звуков, чтобы можно было выслушать красавчика Стастны Паненку.

– Вот-вот из Первого Маха должны прибыть Вук и Здравко. В этом я уверен. Проблема с Эндакси и его Лающими Флейтами… Тут можно чего угодно ждать. Сами подумайте: десять братьев, и все женаты на одной женщине. Ну как на них можно положиться? Приношу за них извинения. Они хорошие бойцы. Если соберутся, значит, будут.

Гордо поглядывая на реющий неподалеку дирижабль (который, казалось, пасся на пажитях небесных так же меланхолично, как прямо под ним коровы на лугу), Стастны Паненка оттараторил имена тех, кто присоединится к нашему выступлению против Джека Чили.

Единственное, что произвело на меня впечатление, – это имя (или слово) «Эндакси». По-гречески «эндакси» – то же, что в Штатах «о'кей». («Еще колы?» – «Эндакси».) Осталось выяснить, чем или кем стало Эндакси на Рондуа и кто такие Лающие Флейты. Ответ станет ясен через несколько дней.

– Прямо как жар-пчелы, правда, мам?

Вечером Стастны отправился на воздушное патрулирование, и мы составили ему компанию; теперь дирижабль возвращался к лугу, где собирали силы все наши союзники. В сотнях футов под нами повсюду горели костры. Мерцающие огни действительно напоминали светлячков.

Глядя с Пепси в иллюминатор, я вспомнила наше прибытие на Рондуа. Насколько мы с тех пор изменились… В тусклом свете кабины я пристально вгляделась в профиль моего ребенка. Волосы у него отросли, а лицо осунулось. Было слишком темно, чтобы рассмотреть его выражение, но память говорила мне, что лицо Пепси осталось таким же искренним и живым, как в тот далекий день, когда мы тоже взирали из поднебесья и внизу нас ждали исполинские животные – мистер Трейси, Фелина, Марцио.

Но то, что ждало нас внизу теперь, воистину не поддавалось описанию.

Они явились изо всех уголков Рондуа – из городов, ульев, лесов, башен, гнезд, пещер, джунглей, водных глубин, из-под камней… Явились присоединиться к нам, так как повсюду было известно, что эта битва будет последней – нам давался последний шанс сделать все, что в наших силах, дабы спасти мир, который иначе бесповоротно погибнет. В мировой истории последние битвы не новость – и все равно нет ничего страшнее таких битв. Это последняя надежда, и к ней прибегают лишь безумцы или вконец отчаявшиеся. Когда на тонкой грани вынуждена балансировать целая цивилизация, нет ничего опаснее.

– Хотите еще немного полетать? Топлива у нас достаточно, внизу вроде все под контролем.

Пепси мотнул головой и пояснил, что осталось слишком много дел, которые нужно переделать перед сном. Стастны немедленно приказал спустить веревочные лестницы. Что бы мой сын теперь ни сказал, рон-дуане бросались исполнять это с готовностью, которая меня поражала. Не стал ли он – вдруг, тайно – кем-то совершенно другим? Да, конечно, он – Пепси, собравший четыре Кости, но это было уже так давно, и прежде никто по такому поводу не устраивал шума. Что же произошло? Или, точнее, что происходит на Рондуа, если отношение к Пепси так изменилось? Может, дело в неизбежности Джека Чили и грядущей схватки с ним?

Час назад, когда мы патрулировали ночные небеса, Стастны совершенно спокойно указал на скудно освещенную деревушку в одной из горных долин, милях в десяти от нашего луга.

– Вот оно. Вот там он и живет.

– Джек Чили? Прямо там?!

Сверху казалось, что во всем городке наберется от силы домов двести, и то вряд ли.

– Да, прямо там.

– Но я ничего не вижу! Сплошное сонное царство. Где все его войска – или силы, или как это называется?

– Все еще в детских головах, – отозвался Стастны таким тоном, будто я и сама должна была это знать.

– О чем вы?

Минуты через две-три Паненка отдал приказ заглушить все моторы. Нажав кнопку на одной из мигающих красными лампочками панелей, он включил яркий прожектор по левому борту гондолы. Поводив туда-сюда лучом по земле, он наконец нашарил то, что искал, – длинное здание на склоне холма в лесной чаще. В резком, неестественном свете прожектора оно казалось бинтовой повязкой на темном лбу холма.

– Что это такое?

– Кафе «Дойчлянд». [70]70
  С. 237. Кафе «Дойчлянд» (1978) – картина немецкого художника Йорга Иммендорфа (1945–2007); существуют несколько вариантов, один из которых экспонирован в кельнском Музее Людвига, другой – в лондонской галерее Тейт. В композиционном и техническом плане является реминисценцией картины Ренато Гуттузо «Кафе Греко». Прим. перев.


[Закрыть]

– В каком смысле кафе?

Здание ничем не напоминало место, где пьют кофе.

– Джек Чили присваивает имена. Часто никто, кроме него, не понимает, что они значат. Этот дом он называет Кафе «Дойчлянд». Там живут психически больные дети.

– Господи боже. И что он с ними делает? – Я содрогнулась, словно кто-то положил мне на шею холодную ладонь.

– С детьми? Абсолютно ничего. Не поймите меня неправильно. Говорят, там очень чисто и уютно. С детьми обращаются хорошо.

– И?

– И… Чили умеет использовать детские кошмары. Он как бы подключается к тому, что они видят во сне, и выбирает фрагменты, которые хотел бы воплотить.

– В смысле, стоит кому-нибудь из этих бедных больных детей увидеть во сне…

Мягким безнадежным голосом Стастны перебил меня, едва ощутимо сжав мое предплечье:

– Ненормальный ребенок видит во сне всякие ужасы, верно? Джек Чили входит в их сны, выбирает что-нибудь по вкусу и делает себе солдат.

– Господи боже! У нас ведь никаких шансов! Против этого? Детские кошмары? Ненормальные дети? Гигантские шестиголовые жуки? Горящие крысы? Как в фильмах ужасов, только в тысячу раз больше? – Я перешла на крик, но остановиться не могла: – И это наш враг? Стастны, там же ад. Даже у нормального ребенка воображение…

– Мам, успокойся, пожалуйста.

– Хорошо. Простите.

– Стастны, летим обратно.

Множество огней на лугу действовали успокаивающе, но того, что мы узнали час назад, было достаточно, чтобы у кого угодно отвалилась челюсть и наступил паралич. Всю обратную дорогу я молча сидела в кресле, с мазохистским упорством стараясь припомнить кое-какие из своих детских кошмаров.

Когда мы снова очутились на земле, я попросила Стастны, чтобы он ненадолго оставил меня наедине с Пепси.

– Милый, ты точно знаешь, что делаешь? И ты знаешь, что делать дальше?

– Думаю, да. Но сначала, мам, я должен поговорить с мистером Трейси, убедиться, что все верно.

– А мне можешь сказать?

– Прости, мам, нет.

Мы стояли лицом к лицу, и я не могла удержаться от искушения протянуть руку и убрать у него со лба прядь волос.

– Ладно, Пепс. Ты в курсе, что вырастешь красавцем?

Он взял меня за руку и, повернувшись спиной к дирижаблю, потащил за собой.

Мы лавировали между группами людей и самых разных тварей, и все тепло приветствовали нас, как старых друзей или товарищей по оружию. Они умели плавать, летать и невероятно быстро бегать. Их изощренное оружие могло наносить любые раны, поражать сердца за самой толстой сталью.

Во всем ощущалось всамделишное единство: не доносилось ни боязливых шепотков, ни ропота колеблющихся, только смех со всех сторон. Впрочем, вынуждена признать, что при звуке смеха наиболее экзотических из наших… союзников можно было не на шутку перепугаться.

– Каллен! Эй, Каллен! Да здесь же!

Я сощурилась во тьму, и мне показалось, что от одного из костров мне машет Вебер Грегстон, – но не могу ручаться. Я хотела остановиться и проверить, однако Пепси решительно тянул меня за руку.

Вдобавок со всех сторон звучала музыка – странная, красивая и часто завораживающая. То и дело мне хотелось остановиться и прислушаться – к голосу ли, к шороху ли крыльев. Один инструмент напоминал микроскоп и звучал ни на что не похоже.

Но Пепси не останавливался. Он тянул меня и тянул – и явно раздражался моими непрестанными вопросами, что это была за песня или что за создание ее играло.

С момента, как мы достигли луга, мистер Трейси почти не двигался. Для нас раскинули тент величиной с шатер шапито, и пес почти все время проводил внутри – спал или, если хватало сил, совещался с командирами прибывающих отрядов.

Когда мы достигли тента, нас ждал старый знакомый.

– Гусиные маски и кофе, венецианские танцоры.

– Кипучий Палец!

Старик расплылся в улыбке и отсалютовал нам взмахом знакомой резной трости. Благодаря Пепси я теперь понимала, что он говорит.

– Твоя мама видела?

– Да, она все видела.

– Пепси, – повернулась я к сыну, – а ты и раньше знал о кафе?

– Да, мам, но никогда не видел. Только слышал от мистера Трейси.

– Каллен, ты там ничего не вспомнила?

– Нет. А должна была?

Судя по взглядам, которыми обменялась эта троица, я должна была вспомнить, ой как должна была.

– Ладно! – вскипела я. – Сдаюсь. Что на этот раз я пропустила?

Опираясь на трость, вырезанную из первой Кости Луны, Кипучий Палец медленно поднялся на ноги и подошел ко мне вплотную. Им владел гнев.

– Как же ты могла забыть, Каллен? Там же все и погибли! На этом холме, у самой цели! – Он хотел что-то добавить, но был настолько разгневан, что не смог – или же самообладание оказалось сильнее.

Взяв за руку, Пепси повел его к выходу из тента. Больше я Кипучего Пальца не видела и не знаю, что с ним стало. Когда он ушел, мистер Трейси сообщил мне, что единственные дети Кипучего Пальца, Умляйтунг и Тукат, погибли в той битве [71]71
  С. 241. Умляйтунг – Umleitung (нем.) – объезд. Прим. перев.


[Закрыть]. В день, когда я использовала четвертую Кость, чтобы спастись! Теперь я понимала его гнев. Давным-давно в двух шагах отсюда я погубила его семью, а сейчас даже не вспомнила об этом.

– Мистер Трейси, если я ничего не помню, какой от меня будет прок, когда начнется сражение?

Он задумался и уже хотел ответить, когда вбежал Пепси.

– Мам, пошли выйдем!

Голос его и выражение лица красноречиво свидетельствовали, что нужно бросать все и бежать во всю прыть.

Я помню немногие из своих детских снов, но этот помню четко – он повторялся много раз. Я сижу где-то на улице, одна. День ясный, и я занята чем-то своим – может, у меня на коленях кукла и я с ней разговариваю. Что-то заставляет меня поднять голову, и там – во все небо, от горизонта до горизонта – я вижу чье-то лицо. Я напугана, но дети с чем угодно способны свыкнуться, поскольку их мир не знает границ: когда тебе восемь, возможно все. Лицо во все небо – это, конечно, невероятно, но отнюдь не смертельно. Кто это был – Бог? Понятия не имею, потому что самого лица я не помню – только то, что оно занимало все небо надо мной. Это лицо мужчины; он ничего не говорит, но смотрит прямо на меня. Воздух напоен острым, пряным ароматом, и нет ничего невозможного. Я просыпаюсь.

Выскочив из тента вслед за Пепси, я тут же ощутила тот самый аромат – острый и пряный. Ночь как языком слизнуло, и ярко освещенное небо снова занимало одно исполинское лицо. На лугу толпились сотни наших друзей, но, даже вместе взятые, они были микробами по сравнению со всемогущим ликом. Когда он заговорил, оказалось, что голос его звучит негромко и мелодично:

– Ну что, помните меня?