Текст книги "Твин Пикс: Расследование убийства. Книга 2"

Автор книги: Джон Томпсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

Глава 33

Размышления психоаналитика Лоуренса Джакоби на больничной койке. – Одри Хорн по-прежнему в «Одноглазом Джеке». – Бенжамин Хорн успешно завершает переговоры с норвежскими бизнесменами.

Многие окружающие, даже хорошо знавшие доктора Лоуренса Джакоби, считали его если и не немножко тронутым то, во всяком случае, человеком со странностями. Когда где-нибудь речь заходила о психоаналитике, такие люди, многозначительно повертев пальцем у виска, обыкновенно произносили: «А, Джакоби?.. Наш Лоуренс?.. Так ведь он немного того…» Далее обычно следовал какой-нибудь анекдот из жизни доктора. Причин для такого отношения было множество, но главной являлась странная, по мнению многих, привычка доктора разговаривать самому с собой. Привычка эта, свойственная писателям, журналистам, школьным учителям, телекомментаторам и вообще всем, кто имеет какое-нибудь отношение к слову, у многих, как правило, вызывает сомнения в умственной полноценности. Доктор Джакоби, человек достаточно редкой профессии, имел обыкновение не просто беседовать сам с собой; это был не бессвязный монолог, а диалог. Лоуренс, задавая себе вопросы (порой даже малозначащие, на первый взгляд), тут же сам отвечал на них. По мнению психоаналитика это «раздвоение личности», как ничто другое, способствовало правильному самоанализу и выработке устойчивых реакций на многие негативные явления окружающей действительности. А что касается иронического смеха профанов по этому поводу – Лоуренсу на профанов всегда было глубоко наплевать.

Вот и теперь, лежа на больничной койке, доктор не терял времени даром – он в который уже раз выстраивал цепочки вопросов и ответов с целью полного выявления собственной сущности. – Ты спишь? – спросил Лоуренс у самого себя. – Если ты меня об этом спрашиваешь – то нет. – Что ты думаешь о своей теперешней болезни? – Думаю, очень скоро я поправлюсь. – Лоуренс, тебя когда-нибудь печалила мысль о смерти? – Нет. – Разве подобная перспектива прельщает тебя, Лоуренс? – Если бы я бодрствовал, мне хотелось бы умереть… Вслед за несчастной Лорой Палмер. А сейчас, в этот момент мне почему-то все равно. – Объясни мне это, Лоуренс. – Лоуренс, в настоящее время мне явно не по плечу эта задача. – Тогда о чем мне тебя спрашивать, Лоуренс? – О чем хочешь… – Может быть, о Лоре Палмер? – Нет, Лоуренс, мне не хочется сейчас думать об этом. – Тогда о чем же?.. – Лоуренс, давай начнем с самого начала… – Ты же сам знаешь – «В начале было слово, и слово было…» Ты хочешь говорить о Боге, Лоуренс? – Не знаю. – Хорошо. Давай поговорим о Боге. – Давай. – Так что же такое Бог? – Я не знаю, как это объяснить. – Но разве Бог – не дух? – Раньше я знал, что следует понимать под этим словом, но теперь не могу дать вразумительного толкования.

Двери палаты, где лежал Джакоби, раскрылись – на пороге показалась медицинская сестра, которую, видимо, привлек шепот больного. Постояв с минутку и послушав, что пациент объясняет самому себе о Боге, она понимающе хмыкнула и пошла обратно на коридор.

Лоуренс, лежа на правом боку, отрешенно смотрел в стенку и шевелил губами:– Но ведь Бог нематериален? – Нематериальности не существует. Это не более, чем слова. То, что нематериально, не существует вообще, если только не отождествлять предметы с их свойствами. – Лоуренс, значит. Бог – материален? – Нет. – Почему? – Не знаю… Мне так кажется… – Лоуренс, а дух Лоры Палмер, запечатленный видеокассете, был материален? – Я не хочу об этом думать. – Но ведь нематериальное невозможно запечатлеть? – Наверное… – Так что же в таком случае Бог? – Я представляю себе, но словами это передать очень трудно… Он не дух, но, тем не менее, он существует… – Но ведь в прошлый раз ты утверждал, что всякое деяние сводится к движению и мысли, что вторая является прообразом первого… – Лоуренс, я заблуждался… – Вот как? И в чем же?.. – Движение – это действие духа, а не мысли. Нерасторжимая материя в состоянии покоя и есть то, что ты называешь духом. А сила движения как раз и является результатом ее неделимости и вездесущности, – как именно это происходит, мне неизвестно, может быть, я никогда этого не узнаю… Но нерасторжимая материя, приведенная в действие свойством, заключенным в ней самой, и есть мысль… – Тогда ответь мне, Лоуренс, что в твоем понимании есть нерасторжимая материя? – Известные людям вещества, по мере восхождения материи на более высокие ступени развития, становятся все менее доступными чувственным восприятиям. Лоуренс. Возьми, например, металл, кусок древесины, каплю какой-нибудь жидкости, воздух, газ, теплоту, электричество… Ты называешь все эти вещества и явления материей, охватывая таким образом единым и всеобщим определением все материальное; но так или иначе, а ведь не может быть двух представлений, более существенно отличающихся друг от друга, чем то, которое связано у нас в одном случае с металлом и в другом – с газом. Как только ты говоришь мне о втором, я чувствую в себе непреодолимую потребность отождествить его с бесплотным духом или с пустотой. Меня удерживают от этого только знания, полученные в школе – об атомах, из которых состоит этот газ; но даже и тогда я ищу представление об атоме, как о чем-то, хотя бы и в бесконечно малых размерах, но все-таки имеющем плотность, осязаемость, вес. Устрани понятие о его атомистичности – я говорю о газе – я уже не смогу рассматривать газ как вполне реальное вещество, или, во всяком случае, как материю в привычном понимании… За неимением лучшего определения тебе, Лоуренс – согласись со мной! – придется называть его духом. Сделай, однако, от рассмотрения газа следующий шаг и представь себе вещество, которое настолько же бесплотней газа, насколько газ бесплотней металла, – и ты, Лоуренс, наконец приблизишься в своем понимании к массе, единственной в своем роде, – к нерасторжимой материи. Потому что, хотя мы и примеряемся с бесконечной малостью самих атомов, бесконечная малость пространства между ними представляется абсурдом. Ибо тогда непременно возникло бы какое-нибудь критическое состояние, какая-то степень разреженности, когда, если атомы достаточно многочисленны, промежуточное пространство между ними должно было бы совершенно исчезнуть и вся их масса – абсолютно уплотниться. Лоуренс, эти вещи ты должен помнить еще из университетского курса элементарной физики. Ну, а поскольку само понятие об атомистической структуре в данном случае целиком и полностью исключается, природа этой массы неизбежно сводится теперь к представлению о духе. Совершенно очевидно, однако, что вещество по-прежнему остается материей. По правде говоря, мы ведь не можем уяснить себе, что такое дух, поскольку не в состоянии представить себе то, чего не существует. Лоуренс, ты обольщаешься мыслью, будто составил себе о нем какое-то понятие потому только, что обманываешь себя представлением о нем как о бесконечно разреженном веществе. Ты понимаешь свою ошибку, Лоуренс?.. – Лоуренс, твоя мысль об абсолютном уплотнении наталкивается на одно серьезное возражение, которое, как мне кажется, невозможно оспаривать; оно заключено в том ничтожно малом сопротивлении, которое испытывают небесные тела при своем обращении в мировом пространстве. Лоуренс, ты знаешь, что сопротивление тел зависит главным образом от их плотности, это знают даже троечники по астрономии… Абсолютное уплотнение дает абсолютную плотность. А там, где нет промежуточного пространства, не может быть и податливости. И абсолютно плотный эфир был бы для движения звезд преградой бесконечно более могучей, чем если бы они двигались в алмазной или железной среде… Не так ли, Лоуренс?.. – Лоуренс, легкость ответа на твое возражение прямо пропорционально кажущейся невозможности на него ответить. Если уж говорить о движении звезды, то ведь совершенно одно и то же, звезда ли проходит через эфир или же эфир сквозь звезду. И самое главное заблуждение и астрономии, – это попытка совместить постоянно наблюдаемые замедления хода комет с их движением в эфире. Потому что, какую бы большую разреженность эфира ни допустить, он бы остановил все обращение звезд гораздо раньше срока, положенного учеными-астрономами, которые всячески стараются ускользнуть от этого вопроса, оказавшегося гораздо выше их понимания. С другой же стороны, замедление, которое в действительности имеет место, можно было бы предвидеть заранее, учитывая трение эфира, мгновенно проходящего сквозь светило…

В этот момент в палату вновь вошла медсестра. Джакоби, перевернувшись на другой бок, очень недовольным тоном спросил:– Что вам угодно, мисс?

В этот момент Лоуренс был на подходе к доказательству того, что Бог действительно существует – для этого ему пришлось привлечь на помощь все естественные законы, которые ему были известны.

Медсестра подошла к кровати. – Как вы себя чувствуете?..

Джакоби отвернулся к стене. – Хорошо. А почему вы спрашиваете?..

Медсестра замялась. – Мне показалось… Мне показалось, что вы разговаривали с собой, доктор Джакоби… – Да. Разговаривал. Ну и что?..

Медсестра принялась переминаться с ноги на ногу, не зная, с чего начать. – Понимаете… Мне показалось это несколько странным…

Лоуренс, вновь обернувшись, с нескрываемой ненавистью посмотрел на медсестру. – Оставьте меня в покое…

Та, пожав плечами, удалилась.

Лоуренс, поправив сбившееся одеяло, попытался было вновь собраться с мыслями, чтобы закончить свои рассуждения, но понял: нить утеряна безвозвратно…

«Боже, – подумал он, – какими недалекими и глупыми бывают иногда люди…»

Одри, сидя в кресле, смотрела на Блэкки – видимо, доза героина была недостаточной, чтобы та пребывала в состоянии наркотического кайфа слишком долго. А может быть, организм наркоманки был очень стойким и выносливым. Пока еще стойким…

Проснувшись, словно от толчка, хозяйка «Одноглазого Джека» выпрямилась в кресле и мутным глазом посмотрела на Одри – девушку передернуло от брезгливости. Одри отвернулась – она терпеть не могла наркоманов.

Поднявшись со своего места, Блэкки походкой сомнамбулы прошла к столу и, открыв пробку графина, жадно отхлебнула из горлышка; по подбородку хозяйки «Одноглазого Джека» потекла вода, кадык, большой, как у мужика-лесоруба, быстро заходил взад-вперед – от этого зрелища девушку едва не вытошнило. Напившись, Блэкки отставила графин и той же шатающейся походкой направилась к креслу.

Глядя на нее, Одри подумала: «Наверное, хоть сейчас эта старая сволочь не будет расспрашивать меня…» Взяв отложенные на столик журналы, Хорн сделала вид, что читает. – Послушай… – прохрипела Блэкки.

Одри обернулась. – Да, мэм… Я к вашим услугам.

В этот момент Одри очень хотелось послать эту грязную курву к чертовой матери; она с трудом сдерживала себя, чтобы так не поступить. – Это… как там тебя зовут… впрочем, это не столь важно, – по голосу наркоманки можно было догадаться, что каждое слово дается ей с неимоверными усилиями. – Там, в шуфляде стола – заправленный шприц и жгут… Дай сюда.

Резко поднявшись, Одри вытащила из ящичка необходимое и молча протянула Блэкки.

Та, с трудом закатав рукав, попыталась сделать себе инъекцию, однако даже непосвященному было ясно, что ей не удастся этого сделать. – Послушай… – прохрипела Блэкки. – Ты когда-нибудь делала уколы?.. – Да.

Блэкки выставила руку. – Сделай мне укол…

Когда укол был сделан, наркоманке сразу же стало легче. – А теперь, – произнесла она, – почитай мне еще чего-нибудь… Просто я сейчас в таком состоянии, что мне необходимо хоть на что-то переключиться…

Одри, усевшись в кресло, со вздохом взяла кипу журналов. – Что именно, мэм?..

Блэкки медленно повернула голову – в ее взгляде наконец-то появилось что-то осмысленное. – Ну, я же говорю – что-нибудь содержательное… Почитай названия.

Одри вновь вздохнула.

Несмотря на всю тяжесть своего состояния, от Блэкки не укрылось, что ее просьбы вызывают у этой странной новенькой если не явное неудовольствие, то, во всяком случае, скрытый протест. Она произнесла раздраженно – на такое раздражение способен только наркоман, находящийся в состоянии «ломки»:– Послушай, когда тебя старшие о чем-нибудь просят, надо не тяжело вздыхать, а с радостью выполнять любое распоряжение… Понятно?..

Одри опустила глаза. – Да.

Блэкки произнесла еще более раздраженным тоном:– Надо говорить: «понятно, мэм»!.. – Понятно, мэм!.. – повторила Одри.

Блдкки, внимательно посмотрев на девушку, словно пытаясь определить, действительно ли та поняла все именно так, как следует, произнесла:– Читай.

Сдержав вздох, Одри принялась читать названия разделов одного из журналов:– «Эротический массаж», «Здоровый сон», «Под счастливой звездой», – произнесла Одри и на последней рубрике тут же прикусила язык.

Блэкки заметно оживилась. – «Под счастливой звездой»? – переспросила она. – Это, наверное, гороскопы… А ну-ка…

В то самое время, когда доктор Джакоби путем умозрительных заключений и естественных законов пытался доказать самому себе существование Бога, Бенжамин Хорн, к огромному своему удовольствию, наконец-то завершил переговоры с норвежскими бизнесменами – они, несмотря ни на что, согласились финансировать его проект.

Подписание документов проходило все в том же «Одноглазом Джеке», в небольшом кабинете, обшитом полированным красным деревом. За небольшим столиком в центре сидел сам Бенжамин Хорн и мистер Андерсен, уважаемый в Осло финансист. Перед каждым из сидящих лежало по листку бумаги, на которых и предстояло поставить свои подписи.

Улыбаясь, мистер Хорн протянул мистеру Андерсену свой «Паркер» с золотым пером. – Прошу вас…

Тот улыбнулся. – Только после вас…

Хорн продолжал настаивать:– И все-таки…

Андерсен почему-то решил предоставить право первой подписи американскому партнеру. – Извините… После того, как вы…

Хорн продолжал протягивать «Паркер». – Нет, мистер Андерсен… Вы должны подписать этот документ первым…

Это взаимное препирательство, бывшее не чем иным, как просто показной демонстрацией взаимоуважения бизнесменов, также входило в протокол. По собственному опыту Хорн прекрасно знал, что фразы вроде «вы первый», «извините, первым будете вы» и «только после вас» могут повторяться очень долго. – Мистер Андерсен… Убедительно прошу…

Мистер Андерсен отрицательно помотал головой – только теперь Хорн заметил, что норвежский партнер изрядно пьян.

«И когда это он уже успел?» – с немалым удивлением подумал Бенжамин.

Норвежец отвел руку с протянутым «паркером». – Нет, мистер Хорн… Я поставлю свою подпись вслед за вами…

Бенжамина эта излишняя вежливость начинала бесить, однако поставить подпись первым он не решался.

«Мало ли что этот норвежский перец еще обо мне подумает, – промелькнуло в голове Хорна, – может быть, сочтет за проявление крайнего неуважения… Кто их там знает, в этой Европе…»

Как истинный американец, Бенжамин Хорн терпеть не мог Европу, европейцев и все, с этими понятиями связанное, предпочитая исключительно все американское. Однако в силу различных причин мистеру Хорну иногда приходилось иметь дела с европейцами, и он, привыкший к американской простоте нравов и раскованности отношений, всякий раз терялся при процедурных моментах – вроде этого.

Притворно улыбнувшись, он повернул вспотевшее лицо к партнеру и голосом, в котором прозвучало глубоко затаенное раздражение, произнес:– Мистер Андерсен… Очень прошу вас – поставьте свою подпись первым…

Норвежца невозможно было переубедить – этот наследник викингов отличался завидным упрямством. – Нет, вы сперва поставьте…

Наконец, терпению Хорна пришел конец. – Хорошо, – произнес он, – хорошо, мистер Андерсен… Только когда вы приедете в свой Стокгольм… не говорите, пожалуйста, что в Твин Пиксе живут невоспитанные и негостеприимные люди…

Норвежец округлил глаза. – А при чем тут Стокгольм?.. – не понял он реплики Хорна. – Вы ведь знаете, столица моей прекрасной северной родины – Осло… Когда-то она называлась Христианией – мой дедушка Улоф еще помнит те времена…

Бенжамин Хорн замахал руками. – Как же, как же… Как это я мог так непростительно оговориться – конечно же, Осло… У вас еще есть такой замечательный писатель Андерсен…

Норвежец повернул в сторону Бенжамина коротко стриженную голову. – Андерсен, – произнес он, – это датский писатель. Наша национальная гордость – Ибсен…

«Сейчас этот норвежский перец начнет рассказывать мне обо всех достопримечательностях, – с отчаянием подумал Хорн. – Надо скорее закругляться…»

Когда подписи, наконец, были поставлены, и бизнесмены, согласно негласному правилу, пожали друг другу руки, Бенжамин как бы между делом поинтересовался:– Скажите, мистер Андерсен, а как там у вас… в Европе… После подписания таких документов… В общем, мне интересно, у вас принято это как-нибудь отмечать?..

Андерсен улыбнулся. – Еще как!.. И не только после, но и до!

«И зачем я это спросил, – подумал Хорн, явственно ощущая исходящий от партнера аромат „Джонни Уокера“, – и так понятно…»

Встав из-за стола, Хорн с полуулыбкой подошел к Андерсену и, по-дружески приобняв его, произнес:– Ну, а теперь будем веселиться… – он кивнул в сторону двери, за которыми начинался коридор, ведущий в то самое крыло, где находились номера с девочками. – Прошу вас, мистер Андерсен…

Глава 34

Беседа Дэйла Купера и Гарри Трумена о снах и сновидениях. – Телефонный разговор между Хэнком Дженнингсом и Бенжамином Хорном. – Энди Брендон готовится к семейной жизни.

За эти несколько дней Гарри Трумен и Дэйл Купер сблизились настолько, что шерифу порой начинало казаться, что знаком с агентом ФБР очень и очень давно – чуть ли не с самого рождения. Во всяком случае, в отсутствие Купера Трумен начинал скучать – его скуку не могли развеять ни болтовня Люси Моран о последних городских происшествиях, ни даже ее кулинарное искусство. В таких случаях, Трумен, быстренько собравшись, поручал текущие дела Томми Хоггу и ехал в номер «Флауэра». Дэйл то ли в шутку, то ли серьезно сказал по этому поводу: «Мы с тобой как Шерлок Холмс и доктор Ватсон – классическая пара сыщиков, где один не мыслится без другого…» Трумен, прекрасно поняв, что под доктором Ватсоном агент ФБР подразумевает его, только промолчал. Впрочем, за время короткого пребывания Купера в Твин Пиксе все честолюбивые замыслы Трумена и его желание во что бы то ни стало прославиться как-то сами по себе улетучились.

С Купером можно было говорить обо всем на свете и в то же время ни о чем – о нефтепромыслах в Техасе, о выборах последнего Президента, о внешней политике на Ближнем Востоке, о свиноводстве, об эмиграционной политике и о последних моделях «феррари» – Дэйл разбирался абсолютно во всем, о чем бы его ни спрашивали. Гарри, испытывавший в определенной степени дефицит общения, с удовольствием нашел в заезжем агенте ФБР внимательного собеседника.

Однажды речь зашла о снах – Дэйл, кстати, рассказал Трумену о своих странных видениях. Гарри, как человек рациональный и практичный, отнесся к рассказу Дэйла весьма скептически – сны и видения не принадлежали к категории доказательств и свидетельских показаний и по этой причине не могли фигурировать в документах в качестве серьезного юридического аргумента. – Очень зря, – сказал Дэйл. – Очень даже напрасно. – Почему? – насторожился Гарри.

Дэйл, поднявшись со стула и пройдясь по комнате, – беседа проходила в гостиничном номере, – набрал в легкие побольше воздуха (Трумен понял, что рассказ предстоит долгий) и, подойдя к окну, начал свое повествование:– Прежде, Гарри, я не обращал на сны почти никакого внимания… Ну, спится и снится, как говорила одна моя далекая родственница из Нью-Йорка… Я даже презирал сны и все, что с ними связано. Может быть, скорее из прихоти, а не потому, что этого заслуживали те или иные сновидения. Я не доверял снам, как чему-то обманчивому, манящему своей поверхностной глубиной, а на деле оказывающемуся всего только абсурдной, мутной, начисто лишенной смысла, игрой. Я с необычайным презрением относился ко всем, кто верит в сны, кто верит, что из сновидений можно извлечь какой-то смысл, наставление, предостережение или истину. Я всегда потешался с шарлатанских пояснений фрейдистов, вроде этого вашего доктора Джакоби… – Купер, обернувшись к Гарри, сделал несколько шагов к тумбочке и, открыв стоявший на ней термос, налил в чашечку кофе и сделал несколько небольших глотков. – Я испытывал отвращение ко сну; отвращение, подобное тому, которое внушает болото, подернутое прелой ряской… Гарри, именно такие ассоциации у меня возникали: черная, лоснящаяся вода подземного водоема; сумрачное место, в котором вас подстерегают страшные, уродливые твари и многочисленные опасности, невидимые вашему взору… Я сравнивал сон – правда, скорее инстинктивно, чем осмысленно, – со средневековьем. С тем жутким и одержимым средневековьем, которое даже в самом ясном и счастливом сне не в состоянии разродиться большим, чем какая-нибудь готика. Я воспринимал возобновление снов во время моего ежедневного сна как периодический и обязательный возврат в средние века, как периодический приговор к чему-то ужасному: темноте, пустоте, абсурду… А главное – я отказывался признать глубину сна, его черную глубину. Я, который всегда искал глубину в ясности и превращал тайны в сверкающую игру. Сны, и все, что с ними связано, занимали меня настолько мало, что я вообще перестал о них думать и в конце концов вовсе о них забыл. И хотя я знал, что сна без сновидений не бывает, я жил как человек, который никогда не спит, а только перекидывает своеобразный мостик из ничего между одной явью и другой…

Трумен несмело прервал рассказчика. – А что же теперь?.. Дэйл, скажи, теперь ты веришь в сновидения?..

Купер вновь отошел к окну. – Теперь, – после непродолжительной паузы произнес он, – теперь, Гарри, мои сны пробуждаются, они во многом противостоят бденной жизни, обращают на себя внимание. Они, Гарри, наступают на меня и пользуются моей немотой, чтобы занять господствующее положение в этом моем молчании… Мои сны, Гарри, охраняют меня, словно почетный караул. Мои сны разнообразны: случается, они являются мне в виде высоченных конических персонажей, очень выразительных и разговорчивых; случается, они лишены и лица, и дара речи. Раз от разу они становятся все радушнее, все убедительнее, в их манерах нет и тени навязчивости; они ведут себя исключительно по-дружески. Да, Гарри, теперь я уже с нетерпением жду мои сны, жажду их, не могу без них.

Трумен, затаив дыхание, слушал рассказ Купера. – Дэйл, а что все это значит?

Дэйл опустился в кресло. – Сны, которых раньше я так старательно избегал, которые порой с такой легкостью отгонял от себя, теперь нежно льнут ко мне и с любовью напоминают о себе… Гарри, ты не поверишь, но иногда бывает, что и во сне я вижу сон… У тебя случается что-нибудь подобное?.. – Купер вопросительно посмотрел на шерифа.

Тот как-то неопределенно пожал плечами. – Я вообще очень редко вижу сны, Дэйл, – ответил он.

Дэйл с нескрываемым сочувствием посмотрел на него и продолжил:– Чтобы понимать сны, нужно свыкнуться с мыслью, что не всегда шкала ценностей и значений жизни наяву соответствует той же шкале ценностей сна. Наоборот: во сне эта шкала зачастую оказывается совершенно иной. Чтобы понимать сны, нужно допускать, что во сне «А» может и не быть первой буквы алфавита, а дважды два не обязательно дает в сумме четыре. Чтобы понимать сны, Гарри, нужно уважать… – Дэйл запнулся, подыскивая нужное определение, – как бы это поточней выразиться… уважать самостоятельность снов, нужно научиться особой азбуке снов; точно так же, как нужно выучить какой-нибудь язык, чтобы научиться на нем читать. Чтобы понимать сны, Гарри, мы должны принять их собственные ценности и значения. Нужно, кроме всего прочего, уважать независимость сна. Чтобы понимать сны, – Купер сделал какой-то жест, значения которого Трумен так и не понял, – мы не должны привносить в сон наш разум, но давать возможность сну привнести в нас свой. Чтобы понимать сны, нужно очистить их от всего, что не входит в их собственное знание – я достаточно понятно объясняю, Гарри?..

Трумен, который понимал не более половины из монолога Дэйла, тем не менее утвердительно кивнул. – Да… – …а является как бы осколком нашего собственного знания, но ошибке перешедшего в сон. Чтобы понимать сны, – Куперу почему-то очень понравился этот рефрен, – нужно отказаться понимать сны… Воспоминание бденной жизни, переходящее в сон, суть примеси сна, некая мимикрия сна. Загадки сна, однако, не в этом, или не только в этом. Не в этом подлинный смысл. Ты, наверное, спросишь – «каковы исконные воспоминания сна?» Я отвечу: у языка может быть двойное значение – одно для жизни, а другое – для сновидений. Впрочем, это слишком примитивное предположение. К тому же, оно противоречит мысли, в которой я утверждаюсь все больше и больше, что во сне все исконно а, значит, и язык или языки, на которых говорят его персонажи…

Трумен, который почти ничего не понял, тем не менее поинтересовался – скорее, из вежливости, чем потому, что ему действительно был интересен предмет разговора:– А для чего нужны сны?..

Дэйл ответил вопросом на вопрос:– А для чего нужны мысли?.. Для чего нам дана способность мыслить, то есть создавать то, чего нет во времени? Сны воплощают то, что моя мысль – мысль бодрствующего человека – не в состоянии воплотить. Теперь я начинаю понимать, почему сны окружают меня такой необыкновенной любовью и нежностью. Несмотря на мою враждебность к ним, несмотря на все то отвращение, которое я всегда испытывал к снам. Теперь я начинаю понимать, почему сновидения так настойчиво взывают во мне. Для того, чтобы я сумел к ним привыкнуть, чтобы я смог переместиться в сны. Они делают это в преддверии моего полного перемещения в сновидения. Иногда мне кажется, что во снах мои мысли куда естественнее, чем в окружающей меня действительности. Во сне я, как мне иногда кажется, уже вполне могу назвать все факты и воспоминания моей реальной жизни, о которых вне сновидений порой не могу дать отчета. Мне, как никому другому, будет легко умирать – а это случится рано или поздно… – Купер сделал небольшую паузу. – Если сны – это и есть та жизнь, что ждет нас потом. И если бы жизнь наяву не была такой рассеянной, суетной, а, главное – такой скоротечной, возможно, мы смогли бы с помощью небольшого усилия и соответствующей тренировки легко и непринужденно переноситься в сны, как куда-нибудь в Майами-Бич, на курорт или на отдых, и проводить там в общении с самим собой часть отпущенной нам жизни, назначать там встречи с далекими и близкими друзьями, в том числе – теми, которых уже давно нет среди нас, и собираться всем вместе под сенью радушия снов… Под сенью бессмертия снов, – Дэйл нашел более удачное, на его взгляд, определение, – как собираются в уютной, теплой и светлой комнате, когда за окном мороз, а в ночи вас поджидают дымящиеся клыки и горящие злобой глаза волков… – Дэйл немного помолчал, словно оценивая впечатление, которое произвела его речь на шерифа. – Знаешь, Гарри, иногда мне кажется, что в одном из снов я узнаю разгадку смерти Лоры Палмер… Во всяком случае, если и не узнаю, то какое-нибудь сновидение мне в этом поможет…

Идя по коридору «Одноглазого Джека» в обнимку с Андерсеном, Бенжамин Хорн предвкушал предстоящие удовольствия – Блэкки заверила, что культурная программа в предстоящую ночь будет по высшей категории.

«Интересно, кто это может быть, – думал Хорн. – Блэкки утверждает, что застенчивая и неопытная… Наверняка говорит правду. Блэкки очень редко ошибается… Кто-кто, а уж она наверняка знает толк в женщинах…»

Размышления Бенжамина прервал лакей. – Мистер Хорн, – произнес он шепотом. – Мистер Хорн, извините за беспокойство – вас срочно к телефону…

Хорн поморщился. – А кто это?.. – Говорит, – по очень сложному делу, – доложил лакей. – Что-то насчет лесопилки…

Тяжело вздохнув, Хорн с полуулыбкой обратился к Андерсену:– Извините… У меня тут очень деловой разговор… Буквально несколько минут.

Андерсен согласно кивнул. – Пожалуйста, мистер Хорн.

Бенжамин, шепнув что-то на ухо лакею, скрылся в кабинете напротив. – Господин Хори распорядился проводить вас к девочкам, – улыбнулся лакей, – чтобы вы в его отсутствие не скучали…

Норвежец, понимающе заулыбался.

Хорн, взяв со стола отложенную лакеем трубку, огляделся по сторонам и, убедившись, что комнатка пуста, полушепотом произнес:– Слушаю…

С того конца послышалось:– Это Хэнк…

Бенжамин заулыбался. – А, Хэнк?… Ну, привет… У тебя что-то срочное или просто так?..

Хэнк несколько обиделся. – Мистер Хорн, вы же знаете – я никогда не звоню просто так…

Бенжамин насторожился. – Значит, что-то случилось?..

После не очень длительной паузы Хэнк коротко ответил Хорну только одно слово:– Да.

Бен нахмурился – этот вечер он намеривался как следует расслабиться, и поэтому сообщение Хэнка было для него неприятным. – Что же именно… – Я весь вечер следил за коттеджем Джонсонов… – И что же?.. – Только что Лео привез оттуда на лесопилку Пэккардов связанную Шейлу… У меня впечатление, что он хочет сжечь свою жену вместе с лесопилкой…

Бен впервые за весь этот телефонный разговор улыбнулся. – Сжечь?.. Какая приятная неожиданность… А почему ты так решил?..

В трубке послышалось:– Несколько минут назад он зашел в сушилку номер три с большой канистрой…

Это сообщение необычайно развеселило Бенжамина Хорна. Он воскликнул:– Вот и отлично!.. Неплохо было бы отправить на тот свет и этих жучков-короедов…

Хэнк осведомился:– Это приказ?.. – Нет, – ответил Бенжамин. – Нет, Хэнк, это не приказ. Это скорее, просьба… – Хорошо.

После этих слов в трубке послышались короткие гудки.

Положив трубку на рычаг телефона, Хорн в отличном расположении духа прошелся в общий зал – Андерсен, который за это время успел набраться так сильно, что едва держался на ногах, изумленно, будто бы впервые видя, посмотрел на своего партнера. Хорн не обратил на него никакого внимания, только подмигнул девушке, одетой в полупрозрачный купальник:– Займись!..

Та, усевшись рядом с норвежцем, обвила ему шею рукой и, глядя в глаза, томно спросила:– Ты меня хочешь?.. Дорогой, я буду сегодня ночью делать все, что ты мне скажешь…

Бенжамин, довольно потирая руки, все время повторял:– Отлично, отлично.

Неожиданно он вспомнил о самом главном. Пройдя и сторону комнаты Блэкки, он зашел. Поставщица девушек, сидя в глубоком кресле, просматривала астрологический журнал. По пустому одноразовому шприцу, валявшемуся на полу, Хорн понял, что она успела как минимум один раз уколоться героином. Приобняв Блэкки, Хорн произнес:– Ну, где обещанная девочка?.. Стеснительная и неопытная?.. У меня как раз появилось время ее кое-чему обучить…