Текст книги "Аристос"

Автор книги: Джон Роберт Фаулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

28. Но самое типичное убежище, где человек пытается укрыться от немо, – это брак, семья, дом. Дети, затерянная в будущем капля твоей крови, – вот подлинное страхование жизни. Но и в этой ситуации немо норовит все испортить. Оно может заставить индивида исполнять дома такую роль, которую он или она на публике играть не в состоянии – разве только в своих фантазиях. Рожденный с задатками диктатора становится деспотом у себя в доме – и таким останется в памяти, в пределах вот этой комнаты. Немо может заставить родителей стать тиранами, а мужа или жену толкнуть к неверности. Самая проторенная дорожка, по которой люди бегут от немо, ведет в запретную постель.

29. Обычные мужчина и женщина живут в удушающем смоге навязанных обществом мнений. Они утрачивают всякую независимость суждений и всякую свободу действия. Чем дальше, тем больше они воспринимают себя некими узкоспециальными функциями, винтиками, у которых нет ни потребности, ни права претендовать на что-то еще, кроме выполнения отведенной им роли в экономической машине – структуре общества. Гражданское чувство попросту атрофируется. Пусть с преступностью борется полиция, это их дело, а не ваше и не мое; пусть отстаивают свои права обделенные, это их дело – не ваше и не мое; пусть городским управлением занимается глава муниципалитета, это же его забота – не ваша и не моя. Вот и получается, что городское население все прибывает, а настоящих граждан в городах становится все меньше. То, что некогда началось в пригородах, доползло уже до самого сердца города.

Немо политическое

30. Атрофия гражданского чувства – одно из самых поразительных социальных явлений нашего столетия. Человек – существо политическое; и атрофия эта вызвана тем, что, каких бы успехов в отношении немо мы ни добивались на других поприщах, в политической машине все мы едва ли больше, чем жалкие шестеренки.

31. У нас нет ровным счетом никакой политической власти. Такое положение дел не ново, но осознали мы его на глубоком, почти экзистенциальном уровне только теперь.

32. В мире, какой он есть, демократия – право любого психически здорового взрослого свободно отдавать свой голос за свободно избираемого кандидата от свободно созданной партии со свободно разработанной программой – лучшая из возможных систем. Лучшая не потому, что непременно обеспечивает лучший режим, но потому, что предоставляет наибольшую свободу выбора существам, чья наиболее насущная потребность и состоит в свободе выбора. Ни один электорат, будь у него право выбора, не выберет единогласно один и тот же политический курс. Эта ключевая политическая реальность, основанная на том, что нигде во всем мире нет экономического равенства, означает, что всякий режим, полагающий правильный выбор политического курса чем-то настолько очевидным, что электорату незачем и попросту вредно давать возможность голосовать за какой-то иной курс, – такой режим представляет опасность как национальную, так и международную; это верно даже в том случае, когда режим безусловно прав в своем выборе курса. Это опасность национальная – главным образом потому, что это опасность также международная.

33. Платонова республика могла сколько угодно предписывать своим гражданам гуманность и благородство помыслов, но самый факт предписания того, что могло бы стать свободным волеизъявлением со стороны тех, кому дана была бы возможность свободно изъявлять свою волю, мгновенно создает напряженность, которая сводит на нет всякую теоретическую правильность предписанных мер. Я могу утыкать искусственными цветами хоть все дерево, никак не желающее зацвести, – либо я могу создать условия, при которых дерево, по всей вероятности, даст цвет естественным образом. Возможно, ждать настоящих цветков мне придется несколько дольше, но только эти цветки и будут настоящими.

34. Демократия старается предоставить выбор как можно большему числу людей, и в этом ее спасительная добродетель; но чем шире предоставляется избирательное право и чем больше численность населения, тем разительнее проступает ирония.

35. Действуют десятки – миллионы же прозябают в бессилии и бездействии.

36. Когда у каждого есть право голоса – это общая гарантия некой свободы; но само по себе это ровным счетом ничего не значит. Мой голос ни на что не влияет, ничего не решает. Голосую я или нет – абсолютно несущественно.

37. Я голосую, потому что не голосовать – значит демонстрировать отказ от самого принципа права голоса; но не потому, что участие в голосовании хотя бы в малой степени избавляет меня от ощущения, что я просто пешка – пешка, которая становится все меньше и меньше по мере того, как растет электорат.

38. Политически подкованный пятидесятилетний мужчина у избирательной урны выступает на равных с девчонкой-продавщицей, выпорхнувшей из школы лет в пятнадцать и разбирающейся в реальных проблемах, вынесенных на голосование, не больше, чем говорящий попка. Они и должны, во имя демократии, выступать у избирательной урны на равных; и подкованный пятидесятилетний господин, скорее всего, сам же первый это подтвердит. И все же есть в этой ситуации какая-то беспощадность, ирония и даже абсурдность. Интеллигентный человек все-таки не то же самое, что полный невежда; однако избирательная урна утверждает обратное.

39. Тривиальный результат этого необходимого и безжалостного равенства: у меня нет реальной возможности влиять на то, как управляют обществом и страной, в которой я живу; я исполню для них то, что меня по закону вынуждают исполнить; но вся остальная моя энергия и потенциал будут направлены в русло личных интересов. Это ощущение тотального не-участия, ощущение, что ты пешка в руках Шахматистов – правителей и министров, – находит как бы параллельное отражение в ситуации космической; и наше видение этой ситуации окрашивается в мрачные тона видения нашего не-участия в управлении нашей собственной страной.

40. Мой голос – жалкий клочок бумаги, брошенный в большую реку; и моя жизнь кажется каким-то жалким атомом, затерянным в нескончаемом потоке. И вот уже обида становится прагматичной, эгоцентризм логичным, а проявление политического чувства посредством противозаконных и опасных методов – анархии, бунта, подрывной деятельности – неотвратимым.

41. Есть только один практический способ уменьшить этот «пешечный комплекс» – присовокупив к обычному определению демократии (право всех взрослых граждан свободно отдавать свой голос) уточнение «и делать это так часто, как только возможно в разумных пределах». Мы сегодня, безусловно, в состоянии решить все технические и социальные сложности, которые могут возникнуть в связи с более частым проведением всеобщего голосования по проблемам общенационального значения; и в большинстве западных стран мы можем, или могли бы, обеспечить необходимые меры для свободной прессы и непредвзятой службы информации вкупе с достаточно высоким уровнем образования, позволяющим эту информацию усваивать и оценивать.

42. Единственная группа людей, которая наверняка воспротивилась бы этой идее, – сами политики, хотя они и уделяют все более пристальное внимание тому, что по сути является формой неофициального (и подверженного манипулированию и потому опасного) плебисцита: опросам общественного мнения. Их аргументы давно и хорошо известны: переменчивая и эмоциональная природа общественного мнения, невозможность управлять государством, если нарушается принцип политической преемственности, необходимость держать в тайне определенные факторы, сказывающиеся на принятии решений, и так далее. Но власть предержащие не бывают абсолютно свободны от личной заинтересованности в том, чтобы свою власть удержать. Как бы резко ни расходились они с оппонентами по вопросам стратегии и тактики, и те и другие сходятся во взглядах на правила политической игры: тот, кто одержал верх, будет, само собой разумеется, держаться за власть руками и зубами.

43. Публика – что женщина до эмансипации. Если раньше женщина была переменчива и эмоциональна в своих решениях, то происходило это потому, что ей никогда прежде не позволяли быть иной – иной ее просто не мыслили, иной она не могла быть уже в силу существовавших условий; тогда сложилась опасная для общества ситуация – и сейчас ситуация не менее опасна из-за нынешнего тотального не-участия подавляющего большинства взрослого населения в управлении страной.

44. Система, основанная на более частом голосовании, не облегчит заметно индивидуальной проблемы, которая сводится, собственно, к цифровой величине. Один-единственный голос ничего не значит, и так и должно быть, всегда. Но это первый шаг к ситуации меньшей изолированности. А до тех пор нам суждено оставаться все теми же бессильными миллионами.

Необходимость немо

45. И тем не менее немо, как и случайность, как индифферентность процесса к индивиду, для человека жизненно необходимо. Это внутреннее следствие знания, что человеческое существование характеризуется неравенством. Это одновременно и пассивный ужас перед этим обстоятельством, и активный источник энергии для его исправления.

46. Немо – эволюционная сила, такая же необходимая, как и эго. Эго – уверенность: что я есть; немо – потенциальная возможность: что я не есть. Но вместо того, чтобы использовать немо в своих целях, как мы использовали бы любую другую силу, мы пасуем перед ним, испытываем страх – совсем как первобытный человек перед молнией. Мы с воплями бежим прочь от таинственного призрака, поселившегося в самом центре нашего обиталища, хотя на самом деле весь ужас не в нем самом, а в нашем ужасе перед ним.

IV
Относительность компенсации

1. Если мы позволим себе оказаться в тисках между нашим воображением и нашей реальностью – между тем лучшим миром, о котором мы грезим, и тем худшим, в котором живем, – мы, вероятно, сочтем наше состояние весьма и весьма неудовлетворительным; а один из привычных для нас способов компенсации – глядеть сверху вниз на все так называемые «низшие» формы жизни, по сравнению с которыми мы полагаем себя куда как счастливее. Наш человеческий мир может показаться, пожалуй, жестоким и недолговечным; но, по крайней мере, в остальной природе дела обстоят еще хуже. Такое утешение при ближайшем рассмотрении рассыпается в прах, поскольку становится ясно, что нашему взору открывается отнюдь не вселенная, где по воле случая кому-то дарованы большие или меньшие привилегии и где человек стоит на верхней ступеньке лестницы удачи, но вселенная, где – за одним-единственным исключением – царит таинственное равновесие и равенство всех форм живой материи. Я называю это равенство в существовании относительной компенсацией.

2. Можно вывести следующее определение: Относительность компенсации заключается в том, что позволяет на любом этапе эволюции любому наделенному чувствами существу получать при сравнительно нормальных условиях такое же сравнительное удовольствие от существования, какое получают все прочие наделенные чувствами существа одной с ним или любой другой эпохи. Два фактора обеспечивают это равенство среди всех наделенных чувствами форм жизни – независимо от того, относятся они к прошлому или настоящему, простые они или сложные и какова протяженность их жизни – один час или несколько десятков лет. Первый – это то, что все они способны чувствовать удовольствие и боль; второй – то, что ни одна из форм не способна сопоставлять свой собственный опыт удовольствия и боли с опытом любого другого существа. Единственное исключение из этого счастливого неведения – человек.

3. Но если человек и составляет исключение, то только по отношению к прошедшим или будущим эпохам. Представление, будто бы в эволюции есть какие-то «совершенные» и «несовершенные» этапы, с точки зрения удовольствия, получаемого от существования, – не более чем мираж. Безосновательно утверждать, что в общем и целом человечество нашей с вами эпохи счастливее или несчастливее, чем человечество любой другой или некой другой эпохи, прошедшей или будущей. У нас нет способов оценить уровень удовольствия от существования, который был или будет доступен в иные эпохи; и нет сомнений в том, что какие-то источники удовольствия и способы чувствования, как и какие-то биологические виды, могут исчезнуть навсегда. А раз так, всякие попытки рассчитать абсолютную специфическую компенсацию заведомо несостоятельны.

4. Наш мир может, допустим, показаться более безопасным, зато другой – более увлекательным. Наш мир может показаться более сведущим, а другой – полным тайн. В нашей эпохе нет ни одного очевидного специфического преимущества, которое нельзя было бы уравновесить каким-либо иным специфическим преимуществом другой эпохи.

5. Все формы жизни располагаются параллельно в каждый конкретный момент времени. На шкале счастья эволюция имеет горизонтальную, а не вертикальную протяженность.

6. Все собаки в прошлом, настоящем и будущем счастливы одинаково. Нам, людям, совершенно ясно, что это не так; но ни одна собака об этом не знает. Выходит, человек отлучен от современной ему относительности компенсации наличием у него сознания. Гигантская цена познания – это способность к воображению и, как следствие, способность проводить сравнение. «Золотой» век – эпоха до появления способности сравнивать; и если сады Эдема и изгнание из рая имели место, они должны приходиться, соответственно, на то время, когда человек еще не умел сравнивать и когда он этому научился: вот что случилось между Бытием 3:6 и Бытием 3:7.

7. Всякий человек как объект зависти возбуждает сомнения двоякого рода. Так ли он счастлив в своих обстоятельствах, как мне подсказывает мое воображение? Был бы я так же счастлив в его обстоятельствах, как мне представляется? Такие сомнения должны были бы ослабить последствия неравенства. Но капиталистическое представление, что условия счастья для всех одинаковы, склоняет и в первом и во втором случае сомнения отмести.

8. Миллионер покупает роскошную яхту; служащий покупает новую машину; рабочий покупает новую удочку; бродяга раздобывает себе пару крепких башмаков. В капиталистическом обществе считается аксиомой, что бродяга завидует рабочему, тот – служащему, а этот – миллионеру. Сторонникам общества такого типа очень повезло, что нам неведомы ни разнообразные градации удовольствия, ни место каждого из нас по отношению к ним. Но человек еще цепляется за давнюю память о животной относительности компенсации. И хотя мы – если говорить об индивидуально ощущаемом нами удовольствии, – возможно, не так далеко ушли от нее, как нам внушают в обществе, где царит культ денег, путь все-таки пройден немалый.

9. Человечество, хоть оно и отлучено от относительности компенсации развитием сознания и воображения, обладает, в силу этого же самого развития, способностью восстановить эту компенсацию сознательно и рационально на современном уровне. Для нас отсутствие относительности компенсации, то самое хорошо всем известное неравенство, и есть первопричина прогресса. Нам позволено видеть, что мы получаем компенсацию не на равных – далеко не на равных. Но мы единственный организм, которому дано знать, с этим знанием уживаться и находить нужное решение.

10. У животных нет того, что даровано нам, но мы утратили то, что по-прежнему есть у них. И любить их нам следует не за те качества, которые роднят их с человеком, а за их неискушенность. С ними мы все еще пребываем в райском саду; а сами с собой мы что ни день переживаем изгнание из рая.

11. Посмотрите, как существуют все формы нечеловеческой, животной жизни – словно бригада строителей в кромешной тьме, когда никто не способен разглядеть ни свою работу, ни работу своих товарищей. Нам же дарован свет, позволяющий видеть; и мы тотчас увидели, что кое у кого работа легче и приятнее, чем у других, – и началась долгая эпоха зависти. Но теперь мало-помалу мы постигаем, должны постичь, что мы все заслуживаем, даже если и не получаем, доступа к равному счастью. Глубинный смысл нашей ситуации совершенно ясен: мы должны создать такое же равенство при новом свете, какое было нам дано в прежней тьме.

12. У нас нет гарантии, что человечество – не какой-то сбой в эволюции, не обреченная на вымирание побочная линия. Возможно, мы, самое большее, всего-навсего эксперимент, одно из вероятных направлений в общем процессе. Сознание наделило нас способностью не только сохранять, но и уничтожать себя. Именно это со всей очевидностью показывает, что принадлежность к человеческому роду – не привилегия, а несообразность для всего сущего, кроме самого человеческого рода.

Счастье и зависть

13. «Количество» неравенства в нашей личной и общественной жизни мы измеряем, ориентируясь на шнятия счастья и зависти. Эти два состояния руководят нашим поведением, и след их уходит в незапамятные времена, в самые примитивные формы жизни. Счастье значит обладание средствами выживания – «территорией», «укрытием», партнером, пищей, эффективными средствами защиты от хищников и паразитов и так далее; зависть значит отсутствие всего этого. Коротко говоря, счастье – это безопасность, но безопасность, определяемая опытом ее отсутствия, то есть пассивной завистью.

14. Счастье, в сущности, есть желание продлить жизнь точно такой, какая она есть; зависть – желание изменить ее. Таким образом, с точки зрения эволюции, счастье – главное, что препятствует прогрессу, а зависть – главное, что его питает. В то же время счастье – своего рода доказательство того, что стоило выживать до настоящего момента, точно так же, как зависть – своего рода намерение выжить начиная с настоящего момента. Оба состояния для эволюции необходимы. Одно – это отдел пропаганды, рекламирующий прошлые и настоящие достижения правительства, а другое – постоянно действующий комитет по критике.

15. По определению Платона, справедливо такое общество, в котором каждый счастлив быть тем, кто он есть; иными словами, это общество без зависти. В наших же несправедливых обществах всякое политическое и социальное противостояние происходит между партией счастья и партией зависти; и все наши сегодняшние беды идут от нашей неспособности воспринимать эти две партии иначе, как взаиморазрушающие противоположности, для которых немыслима иная позиция, кроме откровенно агрессивной.

16. Счастье по сути своей антисоциально. Оно всегда подразумевает некое сравнение, некое знание, что и другие могли бы наслаждаться, но не наслаждаются тем конкретным счастьем, которым наслаждаемся мы. Это справедливо в отношении как счастья частного, так и общественного. Зрители в театре, болельщики на стадионе, даже целая нация счастливы, потому что кроме них есть другие – те, кто не присутствует и не разделяет этого счастья.

17. Счастье – это то, что происходит со мной, и счастье даже беднейшего из бедных уникально; ему можно только позавидовать. Оно его и только его и ничьим больше быть не может. Мы все Робинзоны Крузо: никто не знает наше счастье – и несчастье – так, как знаем его мы.

18. Следовательно, в самой природе счастья создавать мир неравенства. Источник счастья, равно доступный всем, становится чем-то вроде доступной женщины; и обладание все менее и менее способно принести счастье. С настойчивой повторяемостью мы видим после очередной революции парадоксальную метаморфозу – превращение элиты революции в новый привилегированный класс, привилегированный прежде всего в смысле доступа, который они же сами себе даровали, к удовольствиям, недоступным для многих; и хотя в этом, вероятно, можно усмотреть какой-то элемент подражательства, такие элиты по сути своей – жертвы исконной человеческой потребности в счастье и его, счастья, антисоциальной природы.

19. Завистники выводят весьма характерный ложный силлогизм: счастье – спутник привилегированности, привилегии – зло, следовательно, счастье – зло. Отсюда проистекает пуританство, столь типичное для начальных этапов многих революций, и заведомо обреченные попытки многих и многих левацких теоретиков обнаружить новые источники счастья, скажем, в труде, общественном самопожертвовании и благе государства. Эти попытки обречены вовсе не потому, что подобные вещи не могут принести счастья, а потому что каждому предписывается черпать счастье из одних и тех же источников. Государственное, или идеологическое, или еще какое-либо навязываемое всем и каждому счастье – это терминологический нонсенс.

20. Такое навязываемое счастье (чистая пародия на право человека выбирать то, что сделает его счастливым) тоталитарно по своей сути: это зависть в ее извращенной форме, образующая порочный круг зависти, разрушающей счастье, разрушающее зависть… и так пока человечество не попадет в такую же жестокую зависимость от заданных условий, как подопытные животные в стенах научной лаборатории.

21. Истина в том, что обе партии правы: партия зависти, провозглашая, что общество обязано обеспечить равный для всех доступ к главным источникам счастья – более справедливые экономические условия и все остальное, и партия счастья, утверждая, что общество обязано предоставить индивиду максимум свободы в выборе таких источников. Ни капитализм, ни коммунизм не приспособлены совмещать в себе обе эти истины, то есть сформировать общество, которое обеспечило бы равный доступ ко всем источникам счастья.

22. Обе крайние политические доктрины пришли к осознанию того, что зависть создает условия для более легкого манипулирования Многими. Правые находят в ней оправдание репрессиям, цензуре и деспотии; левые – революциям и подрывной антиправительственной деятельности. Разбушевавшаяся толпа – это оправдание военной диктатуры, и наоборот.

23. Зло не в личном счастье, а в особой личной привилегии, порожденной несправедливой социальной привилегией. Величайший порок капитализма даже не в том, что при капитализме у нас нет одинакового доступа к источникам счастья, а в том, что при этом создается мир, в котором главным источником счастья становится именно доступ к нему. Предметом зависти служат не просто яблоки в саду для тех, кому вход туда заказан; еще больше обделенные завидуют самому праву беспрепятственно входить в сад. Они жаждут стать членами эксклюзивного клуба именно потому, что он эксклюзивный, а не потому, что их так уж привлекают предоставляемые им блага.

24. Тем не менее в лучших своих проявлениях капиталистические общества, хотя они и уродуют подлинную природу счастья, привязывая его к экономическим условиям, отстаивают правильную концепцию счастья; точно так же, как коммунистические общества, в лучших своих проявлениях, отстаивают правильную концепцию зависти. Великое благо капиталистической системы в том, что она допускает свободу в поисках счастья, и это согласуется с основополагающей потребностью человека; а великое благо коммунистической системы в том, что она может позволить зависти выражать себя такими средствами, которые не ведут к окончательному разрушению. Она вынуждает богатых делиться тем, что было бы уничтожено, если бы богатые были полностью истреблены; даже в самых легковесных и эгоистичных кастах и культурах есть один положительный элемент – право быть нерегламентированно счастливым.

25. Перед нами стоит задача воссоздать относительность компенсации, имевшую место в нашем до-сознательном прошлом; взять то благое, что есть как в зависти, так и в счастье: из первой убрать разрушительную агрессивность, из второго – разрушительный эгоизм, и после заставить их взаимодействовать. И самое главное, делать это нужно с опорой на науку, разум и милосердие, а не на эмоции, кровь и шантаж.