Текст книги "Аристос"

Автор книги: Джон Роберт Фаулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

Иного не дано

31. Одним из следствий нашего нового осознания смерти должен был стать и стал тревожный размах как национального, так и индивидуального эгоизма – какая-то лихорадочная погоня за удовольствиями, будь то товары или ощущения, пока всё не прикрылось раз и навсегда. История, без сомнения, отметит, что эта погоня и точно была наиболее поразительным явлением третьей четверти нашего столетия: ведь не экономические условия спровоцировали нынешнюю неутолимую жажду тратить и наслаждаться, невзирая на историческую ситуацию, а вдруг, во всей ее наготе открывшаяся взору смерть: именно в этом причина экономических условий, девизом которых стал лозунг «Мы завтра все умрем».

32. Такие понятия, как «общество изобилия» и «престижные расходы», – эвфемизмы, которые в контексте нашего страдающего от нищеты и изнывающего от голода мира служат для обозначения эгоизма.

33. В свое время меня учил плавать один тренер старой школы. Он провел с нами два занятия. На первом нам разрешили надеть спасательные жилеты, и он показал нам, как выполнять движения при плавании брассом; на втором занятии он забрал жилеты и столкнул нас в воду в глубокой части бассейна. Вот где находится нынешний человек. Его первый инстинктивный порыв – скорей повернуть назад к бортику, ухватиться за поручни; но ему надо – хочешь не хочешь – заставить себя оставить борт позади и плыть.

34. Неизбежное в конце концов небытие равно ожидает всех нас. Как только человечество это осознаёт, ему сразу подавай мир справедливый здесь и сейчас – другой его не устраивает. Пытаться же, вслед за некоторыми религиозными и политическими учениями, убеждать людей в том, что все происходящее в этом мире принципиально несущественно, поскольку присущие ему несправедливости будут все исправлены в следующем мире – в форме ли загробной жизни или некой политической утопии, – значит быть заодно с дьяволом. И немногим лучше молчаливо поддерживать эту убежденность, цепляясь за агностицизм.

35. Водитель грузовика, перевозящего взрывчатые материалы, ведет машину осторожнее, чем тот, у которого в кузове кирпичи; и водитель грузовика со взрывчаткой, если он не верит в жизнь после смерти, ведет машину осторожнее, чем тот, кто верит.

36. Убедите человека в том, что у него всего только эта жизнь, – и он будет относиться к ней так, как относится большинство из нас к дому, где мы живем. Вероятно, они, эти наши дома, не предел мечтаний – могли бы они быть побольше, покрасивее, поновее, постариннее, – но что же делать: это дом, в котором нам жить, и мы не жалеем сил, чтобы сделать его как можно более удобным для жизни. Я не временный арендатор, не случайный жилец в моей нынешней жизни. Вот он, мой дом, этот и только этот. Иного не дано.

Миф о душе

37. Когда я был маленьким, моя корнуэльская бабушка говорила мне, что дочиста отмытые белые скорлупки каракатиц, которые иногда попадались мне в прибойном мусоре, – это души затонувших моряков; и если не такой, то какой-то другой конкретный образ, пришедший к нам из многовековых народных поверий, сидит где-то глубоко в каждом из нас, пусть даже умом мы понимаем то, что в конце концов я выяснил насчет этих самых скорлупок: что рано или поздно они желтеют и рассыпаются в прах.

38. Человеку приходится признать, что его тело не способно одолеть смерть. И вот он берет самую недоступную и загадочную его часть, головной мозг, и возглашает, что некоторые из его функций смерти неподвластны.

39. Нет такой мысли, восприятия, осознания восприятия, осознания осознания, которое нельзя было бы вывести из той или иной электрохимической реакции в мозге. «У меня бессмертная и нематериальная душа» – это мысль или, если угодно, утверждение; это, кроме того, регистрация активности определенных клеток, произведенная другими клетками.

40. Машина такой сложности, как человеческий мозг, конечно, должна породить и самосознание, и совесть, и «душу». Она должна получать удовольствие от собственного сложного устройства; она должна взрастить метафизические мифы о себе самой. Все, что есть, может быть сконструировано и, соответственно, разрушено: ничего магического, «сверхъестественного», «парапсихологического» тут нет.

41. Машины делаются из «мертвой» материи; мозг создается из «живой». Но граница между «живым» и «мертвым» размыта. Никто не может сконструировать машину, не уступающую по сложности мозгу, из «мертвой» материи; но отчасти сложность мозга (как доказывает невозможность воспроизвести его технически) в том и состоит, что это устройство сработано из «живой» материи. Наша неспособность соорудить механический, но и в полной мере человеческий мозг лишь демонстрирует нашу научную и техническую несостоятельность, но никак не действительную разницу между машиной и мозгом – между механическими функциями и мыслями с их якобы «духовной» природой.

42. После смерти остается механизм – остановленный, разлагающийся. Сознание – это зеркало, отражающее зеркало, отражающее зеркало; все, что попадает в эту комнату, может до бесконечности отражаться и снова отражаться уже в виде отражений отражений. Но если комната разрушена, в ней уже нет ни зеркал, ни отражений – ничего.

43. Миф об отделенности сознания отчасти произрастает из весьма вольного нашего обращения с местоимением «я». «Я» становится неким предметом – третьей вещью. Мы постоянно оказываемся в ситуациях, где чувствуем себя несостоятельными и где мы думаем либо: «Я не виноват, потому что я не такой, каким хотел бы быть, будь у меня выбор», либо: «Я виноват». Такие самоосуждения и самооправдания создают у нас иллюзию объективности, способности судить себя. И значит, мы изобретаем нечто, выносящее суждения, – отдельную от нас «душу». Но «душа» эта – не более чем способность наблюдать, запоминать и сравнивать, и еще создавать и хранить идеальные образцы поведения. Это механизм, а не спиритуальная эманация; человеческий мозг, а не Святой Дух.

44. Жизнь – та цена, которую мы платим за смерть, не наоборот. Чем хуже наша жизнь, тем больше мы платим; чем лучше, тем меньше. Эволюция – это накопление опыта, интеллекта, знаний, и это накопление порождает моменты прозрения, моменты, когда нам открываются цели более глубокие, точки приложения сил более истинные, результаты, более совпадающие с нашими намерениями. Мы сейчас стоим на пороге такого прозрения: нет жизни после смерти. Недалек тот день, когда для всех это будет так же очевидно, как очевидно для меня (сейчас, когда я сижу и пишу), что в соседней комнате никого нет. Верно и то, что я не могу с абсолютной точностью доказать, что там никого нет, пока я туда не войду; но все косвенные доказательства поддерживают меня в моей убежденности. Смерть – вечно пустая комната.

45. Великие взаимосвязанные мифы о загробной жизни и бессмертной душе своей цели послужили изрядно, втиснувшись между нами и реальностью. С их исчезновением все изменится – в том и смысл, чтобы все изменилось.

Изоляция

46. Старые религии и философии служили своего рода прибежищами, благими для человека в мире, не слишком к нему благорасположенном, в силу его, человека, научно-технического невежества. Бойся взойти нас стороной, твердили они ему, ибо там, за Нами, ничего кроме скорби и ужаса.

47. За порогом холодно и неприютно, твердит мать; но в один прекрасный день ребенок все-таки переступает порог дома. Нынешний век – это все еще наш первый день за порогом, и нам очень одиноко; у нас прибавилось свободы и прибавилось одиночества.

48. Наши построенные на стереотипах и стереотипы плодящие общества вынуждают нас чувствовать себя все более одинокими. Они навязывают нам маски и отлучают от наших подлинных сущностей. Мы все живем в двух мирах: в старом, обжитом, антропоцентричном мире абсолютов и в суровом реальном мире относительностей. Эта последняя, относительная, реальность вселяет в нас ужас, изолирует и уничижает нас.

49. Неусыпная опека со стороны общества, возможно, парадоксальным образом только усиливает эту изолированность. Чем больше общество вмешивается и надзирает и играет роль доброго самаритянина, тем менее востребованным и более одиноким становится индивид с его потаенным «я».

50. Мы все больше и больше постигаем, как далеки мы от идеала, на который хотели бы походить. Все меньше и меньше мы верим в то, что человек может быть иным, чем он есть в силу своего рождения и окружающих условий. Чем больше наука обнажает нашу механическую природу, тем больше затравленный «свободный» человек, Робин Гуд, притаившийся в каждом из нас, прячется в лесные дебри индивидуального сознания.

51. Однако все эти одиночества – часть нашего взросления, нашей первой вылазки за знакомый порог в одиночку, часть нашей свободы. Ребенка от страха и одиночества в подобном случае оберегает воздвигнутый вокруг него ложно добренький и простенький мираж. Взрослея, он идет за порог – в одиночество и реальность, и там он уже сам строит для себя реальную защиту от одиночества – из любви, и дружбы, и своего неравнодушия к ближним.

52. И вновь индифферентный процесс бесконечности, как может показаться на первый взгляд, загоняет нас в угол. Но в угол мы загнаны исключительно нашей собственной глупостью и слабостью. Выход очевиден.

Тревоги

53. Тревогой мы называем переживание, для каждого из нас очень личное, всеобщей необходимости случая. Все тревоги в определенном смысле – подхлестывающие стимулы. Слабый таких подхлестываний может в конце концов не вынести, но человечеству в целом без них не обойтись.

54. В счастливом мире все тревоги были бы игрой. Тревога – это нехватка чего-либо, вызывающая боль; игра – это нехватка чего-либо, вызывающая удовольствие. Вот два разных человека в идентичных обстоятельствах: то, что одним ощущается как тревога, для другого игра.

55. Тревога – это напряжения между полюсами: один полюс в реальной жизни, другой в той жизни, какую в нашем воображении нам хотелось бы вести.

56. Есть тревоги эзотерические, метафизические, а есть практические, повседневные. Есть тревоги фундаментальные, вселенские, а есть специфические, индивидуальные. Чем более восприимчивым становится человек, чем больше он сознает себя и принимает в расчет других, тем все более беспокойным он становится в его нынешнем, худо организованном мире.

57. Что же его тревожит?

Тревожит неведение: в чем смысл жизни.

Тревожит незнание будущего.

Тревожит смерть.

Тревожит опасение сделать неправильный выбор. К чему приведет меня такой выбор? А другой? И есть ли у меня выбор?

Тревожит инакость. Для меня все иное, включая по большей части и меня самого.

Тревожит ответственность.

Тревожит неспособность любить и помогать другим – родным, друзьям, родине, людям вообще. Это усугубляется нашей набирающей силу способностью принимать в расчет других.

Тревожит нелюбовь других.

Тревожит жизнь общественная (respublica) – социальная несправедливость, водородная бомба, голод, расизм, политика балансирования на грани, шовинизм, и прочая, и прочая.

Тревожит честолюбие. Такой ли я, каким хочу быть? Такой ли я, каким меня хотят видеть другие (начальники, родственники, друзья)?

Тревожит общественное положение. Сословие, происхождение, достаток, общественный статус.

Тревожат деньги. Обеспечены ли мои жизненные потребности? В иных ситуациях личная яхта и коллекция картин старых мастеров могут казаться настоятельной жизненной потребностью.

Тревожит время. Успею ли я сделать то, что мне хочется?

Тревожит секс.

Тревожит работа. Тем ли делом я занимаюсь? Так ли я делаю его, как следовало бы?

Тревожит здоровье.

58. Это как оказаться одному в офисе – десятки телефонов, и все звонят одновременно. Общие тревоги должны нас объединять. Мы все их испытываем. Но мы позволяем им разъединять нас, как если бы все граждане страны взялись защищать ее, забаррикадировавшись каждый в своем собственном доме.

Случай

59. Относительно своей жизни я могу с уверенностью утверждать только, что рано или поздно я умру. С уверенностью утверждать что-либо еще относительно собственного будущего я не могу. Нам либо удается уцелеть (а до сих пор огромному большинству в человеческой истории уцелеть удавалось) – и, уцелев вопреки тому, что мы могли бы и не уцелеть, мы испытываем то, что называем счастьем; либо нам уцелеть не удается и мы об этом не знаем.

60. Случайность жизненно необходима для процесса эволюции. Некоторые ее следствия делают лично нас несчастными, поскольку случай по определению чужд уравнительности. Он безразличен к закону и справедливости в том смысле, какой мы вкладываем в эти термины.

61. Цель случайности – вынудить нас, как и всю прочую материю, развиваться, эволюционировать. Только развиваясь и совершенствуясь, мы можем в процессе, который сам и есть эволюция, продолжать выживать. Цель человеческой эволюции, таким образом, отдавать себе в этом отчет: чтобы продолжать существовать, нам надо эволюционировать. И то, что следует искоренить всякое не вызванное необходимостью неравенство – другими словами, ограничить случайное в человеческой сфере, – прямо отсюда вытекает. А значит, сетовать на судьбу, оттого что в общем и целом нам приходится жить, полагаясь на случай, так же нелепо, как оплакивать свои руки, потому что их могут отрубить, – или как не использовать все доступные меры предосторожности, чтобы их не лишиться.

Зависть

62. Никогда прежде сведения относительно того, чем обладают те, кто богаче нас, и чем не обладают те, кто беднее, не были так широко распространены, как сейчас. Вот почему никогда прежде не были так распространены и зависть, то есть желание получить то, что имеют другие, и ревнивое недоброжелательство, то есть нежелание, чтобы другие получили то, что есть у тебя.

63. У каждого века есть свой мифический счастливый человек – наделенный мудростью, гениальностью, святостью, красотой и каким угодно еще редким достоинством, которым не могут похвастаться Многие. Счастливый человек двадцатого века – это человек при деньгах. Поскольку наша вера в загробную жизнь, когда всем воздастся по заслугам, рассыпалась гораздо быстрее, чем успела развиться наша способность творить воздаяния в жизни нынешней, решимость дотянуться до идеала стала поистине безудержной.

64. Мы можем быть от рождения сообразительными, красивыми, даже с задатками величия. Но деньги – это кое-что иное. Мы говорим: «Он родился богатым», но это как раз совершенно исключено. Возможно, он родился в богатой семье, у богатых родителей. Родиться можно умным и красивым, но только не богатым. Короче говоря, распределение денег, в отличие от распределения ума, красоты и прочих достойных зависти человеческих качеств, может быть подправлено. И здесь для зависти открывается обширное поле деятельности. Человеческая ситуация, с точки зрения Многих, и так вопиюще несправедлива, чтобы можно было проглотить еще и это, уж вовсе вопиющее, неравенство в распределении богатства. Как смеет сын папаши-миллионера быть «сынком миллионера»?

65. Вот три великих исторических неприятия:

а) неприятие ограничений в политической свободе;

б) неприятие иррациональных систем социальной кастовости;

в) неприятие вопиющего имущественного неравенства. Первое неприятие появилось на свет вместе с Французской революцией; второе сейчас в развитии; третье нарождается.

66. Свободное предпринимательство, как мы его понимаем, заключается в том, что человеку позволено стать настолько богатым, насколько ему хочется. Это не свободное предпринимательство, это свободное вампирство.

67. Великое уравнение двадцатого века состоит в том, что я = ты. Великая зависть двадцатого века: я меньше тебя.

68. Как и всё вообще, эта неотступная зависть, это страстное желание уравнять богатства мира, находит вполне утилитарное применение. Применение совершенно очевидное: она вынудит и уже вынуждает, в форме «холодной войны», наиболее богатые страны исторгать из себя свое богатство, как в буквальном смысле, так и в метафорическом.

69. Порок всякой утилитарности в том, что она несет в себе зерна вчерашнего дня. В теперешней зависти два главных изъяна. Первый – то, что она исходит из посылки, будто иметь деньги и быть счастливым суть синонимы. И это почти так – в капиталистическом обществе; но это не в природе вещей. Это всего-навсего в природе капиталистического общества; это исходный постулат, что богатство – единственный билет к счастью, постулат, который капиталистическое общество обязано поощрять, если хочет и дальше существовать, и который в конце концов и окажется тем, что приведет к глубочайшим переменам в обществах этого типа.

70. Капиталистическое общество ставит своих членов в такие условия, когда они и завидуют, и одновременно служат объектом зависти; но сама эта обусловленность – одна из форм движения; и движение, вырвавшись вовне капиталистического общества, приведет к иному, лучшему обществу. Я не повторяю вслед за Марксом, что капитализм содержит в себе ростки собственной гибели; я говорю, что он содержит в себе ростки своей собственной трансформации. И что давно пора бы ему начать их культивировать.

71. Второй изъян теперешней зависти в том, что она уравнительна; а всякое уравнительство ведет к стагнации. Нам необходимо уравнивание, но нам совсем не нужна стагнация. Этот аргумент, отталкивающийся от идеи застоя, стаза, – что неравенство есть резервуар эволюционной энергии, – один из главных козырей защитников неравенства, богатых. Глобальное имущественное неравенство (наше нынешнее состояние) явно неудовлетворительно; и относительное имущественное равенство (ситуация, к которой мы мучительно и неуклюже продвигаемся) чревато многими опасностями. Нам нужна какая-то иная ситуация.

72. Что есть эта зависть, эта кошмарная попытка костлявых пальцев бедных мира сего нашарить тот образ жизни, и знания, и богатство, которыми мы на протяжении многих веков усердно набивали закрома Запада? Это человечество. Человечество и есть эта зависть – желание, с одной стороны, удержать, с другой стороны, взять. Когда толпа неистовствует перед зданием посольства, когда бесстыдная ложь заполняет волны эфира, когда погрязшие в пороках богатые все больше коснеют в своем эгоизме, а одичалые, обезумевшие бедные доходят до грани отчаяния, когда одна раса питает ненависть к другой, когда тысячи разрозненных инцидентов, кажется, вот-вот вспыхнут огнем последнего противостояния человека с человеком, – складывается впечатление, что зависть эта поистине ужасна. Но я верю, а это тот случай, где изначально верить важнее, чем резонерствовать, что великое благоразумное ядро человечества сумеет разглядеть в этой зависти ее подлинную суть – могучую силу, способную сделать человечество более человечным, ситуацию, у которой может быть только одно решение – агветственность.

73. То, перед чем мы оказались сейчас, – это как пролив, или опасная тропа, или горный перевал, и чтобы одолеть этот путь, нам потребуется мужество и благоразумие. Мужество идти вперед не отступая; и благоразумие руководствоваться благоразумием – не страхом, не ревностью, не завистью, а благоразумием! Благоразумие должно быть нашим кормчим, нашим непреклонным (поскольку многое в пути придется бросить за борт) капитаном.

74. Мы сейчас там, где некогда стоял Колумб: стоял и глядел в открытое море.

III Немо

1. Все перечисленные тревоги я возвожу к некоему главному источнику мучительных терзаний – немо.

2. Фрейд, руководствуясь не бесспорным, но удобным принципом, разделил человеческую психику, как Цезарь Галлию, на три части, или типа деятельности: суперэго, которое пытается контролировать или подавлять две другие части; эго – область осознанных желаний; и ид – темный хаос бессознательных сил. По Фрейду, исходная энергия, которая требует взаимодействия и объясняет функционирование всех трех частей психики, – это либидо, сексуальное желание, вызревающее в бессознательном или из него вырывающееся, утилизированное нашим эго и более или менее регулируемое нашим суперэго. Сегодня большинство психологов, признавая сексуальное желание важным компонентом стихийной энергии, которая направляет и стимулирует наше поведение, считает его все-таки одной из, но не единственной составляющей. Так, другим примитивным побуждением является потребность чувствовать себя в безопасности.

3. Но я убежден, что в психике каждого человека есть и четвертый элемент, который, воспользовавшись словом, подсказанным фрейдистской терминологией, я называю немо. Под этим я разумею не просто «никто», но и само пребывание никем, «никточность». Короче говоря, вслед за современными физиками, постулирующими антивещество, мы не можем не допускать вероятности существования в человеческой психике некоего антиэго. Это и есть немо.

4. Если это понятие не привлекло пока большого внимания психологов, причина, вероятнее всего, в том, что, в отличие от двух поистине примитивных побуждений – сексуального желания и потребности в безопасности (самосохранении), – этот компонент присущ человеку уже не с таких незапамятных времен. Желания получить сексуальное удовлетворение и обрести безопасность даже нельзя отнести к специфически человеческим: они присущи почти всей одушевленной материи. Тогда как немо – специфически человеческая психическая сила – функция цивилизации, общения, уникальной человеческой способности проводить сравнения и выдвигать гипотезы. Более того, это сила негативная. Ведь, в отличие от сексуального желания и чувства безопасности, она не притягивает нас, но отталкивает. Суперэго, эго и ид воспринимаются как нечто в общем и целом благотворное для нашего «я» и помогают сохранить как индивидуальность, так и вообще весь человеческий род. А немо – враг в собственном стане.

5. Все дело в том, что мы не только способны вообразить прямо противоположные состояния – как, скажем, не-существование сущего; мы способны вообразить бесчисленные промежуточные состояния. И наше немо до такой степени обретает власть над нашим поведением, что мы уверены: если бы не изъяны в нынешнем состоянии человека, общества, образования или экономического положения, мы могли бы быть тем, кем мы видим себя в своем воображении. Иными словами, немо растет в строгом соответствии с нашим ощущением и знанием общего и личного неравенства.

6. С некоторыми основополагающими аспектами немо ничего нельзя поделать – с ними приходится мириться. Мне никогда не стать историческим Шекспиром или исторической Клеопатрой; мне никогда не стать и неким современным их эквивалентом. Мне никогда не жить вечно… и так далее. Я могу сколько угодно воображать себя всем тем, чем я никогда не стану; ведь мне никогда не избавиться от физических и психологических недостатков, исправить которые не в моей власти – и не во власти науки. И хотя, с точки зрения логики, сетовать на неизбежность, называя ее неравенством, просто абсурдно, мы именно так в действительности и поступаем. Это и есть перманентное метафизическое ощущение немо в каждом из нас.

7. Немо – присущее человеку ощущение собственной тщетности и эфемерности; собственной относительности, сопоставимости: собственной, в сущности, ничтожности.

8. Мы все в проигрыше: все умрем.

9. Никто не хочет быть «никем». Все наши деяния отчасти и рассчитаны на то, чтобы заполнить или закамуфлировать ту пустоту, которую мы чувствуем в самой своей сердцевине.

10. Нам всем хочется, чтобы нас любили или ненавидели: это знак того, что нас запомнят, что мы не «не существовали». Вот почему многие, не способные вызывать любовь, вызывают ненависть. Тоже способ заставить о себе помнить.

11. Индивидуальное перед лицом целого: моя ничтожность перед лицом всего, что существовало, существует и будет существовать. Мы почти поголовно все карлики, и у нас типичные для карликов комплексы и особенности психологии – чувство неполноценности, компенсирующееся хитростью и злобой.

12. У нас разные представления о том, что в сумме делает человека «кем-то»; однако некоторые общепризнанные требования перечислить все-таки можно. Необходимо, чтобы мое имя стало известным; я должен обладать властью – физической, общественной, интеллектуальной, художественной, политической… но властью! Я должен оставить после себя памятники, должен остаться в памяти. Пусть мною восхищаются, пусть мне завидуют, пусть меня ненавидят, боятся, вожделеют. Короче говоря, я не должен кончаться, должен продолжаться – за пределы тела и телесной жизни.

13. Вера в загробную жизнь – это в каком-то смысле страусиная уловка: попытка обвести немо вокруг пальца.

14. Новый рай подразумевает вхождение после смерти в тот мир незабвенных мертвецов, куда продолжают наведываться живущие. В старый рай пропуском служили праведные поступки и божья благодать; в новый же рай пропуском служат просто поступки, праведные ли, неправедные, неважно, лишь бы о них помнили. В новом раю избранные – это знаменитости: те, кто сумел прославиться, самые выдающиеся в своем роде, а что это за род, никакой роли не играет.

15. В принципе есть два способа одержать верх над немо: путь конформизма и путь конфликта. Если я приспосабливаюсь к обществу, в котором живу, я неизбежно пользуюсь общепринятыми символами успеха, или статуса, стремясь доказать, что я кто-то. Одни униформы подтверждают, что я достиг успеха; другие скрывают мое поражение. Одна из самых притягательных сторон униформы в том, что человек благодаря ей оказывается в ситуации, когда вина за неудачу всегда может быть частично возложена на всю группу. Униформа уравнивает всех, кто ее носит. Они сообща терпят поражение, а в случае успеха они все к нему причастны.

16. Я могу противостоять моему немо, идя ему наперекор: вырабатывая для себя свой собственный особый стиль жизни. Я строю себя как сложную уникальную persona, я презираю толпу. Я богемный человек, денди, аутсайдер, хиппи.

17. Искусство последних лет слишком часто оказывалось обусловленным настоятельными требованиями немо. Какие отчаянные поиски уникального, неповторимого стиля – и как часто поиски эти ведутся в ущерб содержанию! Гений, конечно, способен убедительно решить обе задачи сразу; но множество умеренно одаренных современных художников пали жертвой своей собственной «торговой марки». Этим и объясняется невероятное изобилие стилей и техник в нашем столетии – и столь красноречивое соединение экзотичного способа подачи и тематической банальности. В былые времена художники устремлялись к центру; теперь они отлетают к периферии. Результат: наше новейшее рококо.

18. Это можно было бы назвать положительным порочным влиянием, которое оказывает на искусство немо; но есть ведь и отрицательное порочное влияние. Целые джунгли пастиша разрастаются вокруг всего, что считается подлинным «творчеством» (будь то какой-нибудь художник или какое-нибудь произведение) – подлинным, то есть убивающим немо.

19. Все романтическое и постромантическое искусство насквозь пронизано страхом перед немо – безоглядным бегством индивида прочь от всего, что угрожает его индивидуальности. Умиротворенность классических статуй, классической архитектуры, классической поэзии хотя и дышит благородным достоинством, но кажется бесконечно отрешенной; и гам, где оно не отмечено вдохновением гения, классическое искусство кажется нам теперь пресно-пустым и удручающе обезличенным.

20. С другой стороны, еще никогда прежде великое искусство не было столь доступно столь многим– Шедевры куда ни глянь. Чем более ничтожными мы себя ощущаем, тем менее способны мы к творчеству. Вот почему мы пытаемся выкарабкаться с помощью бесплодных новых стилей, бесплодных новых веяний: словно насмерть перепуганные дети в горящем доме, мы очертя голову кидаемся в первую попавшуюся дверь.

21. Мы живем в эпоху недолговечных товаров. Большинство из нас так или иначе связаны с производством таких товаров. Мало кто теперь производит вещи, способные прослужить хотя бы лет пять, не говоря о том, чтобы пережить нас самих. Мы – звено в цепи. Мы жертвы тирании немо.

22. С ростом населения люди, которым, как нам представляется, удалось одержать верх над немо, завораживают нас все больше, – причем вне всякой зависимости от их человеческих достоинств.

23. Ли Харви Освальд убил президента Кеннеди, чтобы разделаться со своим действительным врагом – собственным немо. Он отнюдь не был невосприимчив к реальной действительности: он, напротив, обладал к ней сверхчувствительностью. На убийство его толкнула тлетворная несправедливость конкретного общества, в котором он жил, и всего процесса в целом. Из раза в раз террористы-анархисты девятнадцатого века упрямо отстаивали этот принцип: они делали то, что делали, чтобы приравнять себя к жертвам своих покушений. Один из них так прямо и сказал: «Меня будут помнить, покуда будут помнить его».

24. По этой же самой причине немцы позволили Гитлеру подчинить себе их жизни. Подобно индивидам, нации и страны могут утратить ощущение своей значимости, своего предназначения. Великий диктатор играет роль униформы: для всех, кого он попирает, он создает иллюзию, что немо повержен.

25. На более безобидном уровне мы наблюдаем то же самое в массовом преклонении перед знаменитыми и преуспевающими – кинозвездой, «именем», «знаменитостью»; в популярности журнала, напичканного сплетнями из жизни известных людей, в культе кумира, чьи растиражированные портреты украшают жилища, в тяге к дешевой книжонке-биографии, в женских журналах, пропагандирующих модные замашки и образ жизни. Мы наблюдаем это в том внимании, которым щедро награждается любая внешне эффектная посредственность, любой успех-однодневка. Не только ведь сам Голливуд именует все, что он ни производит, «выдающимся» – публике тоже необходимо это дутое величие.

26. Немо сильнее всего проявляется у самых развитых и образованных и слабее всего – у самых примитивных и невежественных. И значит, сила его будет возрастать не только с ростом общего уровня образования, но и с ростом населения на планете. По мере того как времени для досуга будет все больше, а информация станет доступнее, возрастут к тому же еще скука и зависть. И тут в силу вступают страшные цепные реакции: чем больше индивидов, тем меньше индивидуальности ощущает в себе каждый из них; чем яснее они видят несправедливость и неравенство, тем они, похоже, беспомощнее перед их лицом; чем больше они знают, тем больше они хотят, чтобы знали их; и чем больше они хотят, чтобы их знали, тем менее вероятно, что их желание сбудется.

27. И поскольку все труднее становится одолеть немо, переключая внимание на явления внешнего мира, мы все больше поворачиваемся к камерному личному миру, в котором мы живем, – к друзьям, родственникам, соседям, коллегам. Удастся нам победить немо хотя бы здесь – это уже что-то; вот откуда берется нынешняя одержимость потреблением напоказ, стремлением ни в чем не отстать от Джонса или Смита, постоянным доказыванием нашего превосходства, пусть даже на самом абсурдном и ничтожном уровне – в умении управляться с клюшкой для гольфа, в приготовлении итальянских блюд, в разведении роз. Отсюда наше маниакальное пристрастие к азартной игре во всех ее видах и формах и даже наша чрезмерная защищенность на вещах, которые сами по себе прекрасны и замечательны, – как, например, более высокая оплата труда или более здоровое и образованное подрастающее поколение.