Текст книги "Уинтер-Энд"

Автор книги: Джон Рикардс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Глава 5

Я просыпаюсь в постели, в голове моей клубятся обрывки мыслей и воспоминаний, в ушах отдается стук сердца. Горло пересохло, но сам я весь в поту и наволочка под моей головой влажная. Я поворачиваюсь к часам у кровати: 2.30, а сна ни в одном глазу. Пройдя в ванную комнату, я выпиваю стакан воды, снова наполняю его, возвращаюсь и сажусь на краешек кровати – подождать, когда организм успокоится.

Так я сижу, прихлебывая воду, полчаса. Снова ощутив усталость, пытаюсь заснуть. Не получается. Часы показывают три, потом четыре. Под моими закрытыми веками разгорается точка яркого света, предвестница мигрени. Я нахожу в шкафчике ванной комнаты две старые таблетки парацетамола и проглатываю их в странной надежде, что они мне как-то помогут. Не помогают, как всегда.

Пять часов переходят в шесть, шесть в семь. Я провожу эти два часа, лежа в кровати, точно выброшенный на берег дельфин, и оглядывая то, что меня окружает – пока от мигрени в глазах у меня все не расплывается и не начинает ходить кругами. Тогда я быстро принимаю душ, – закрыв глаза и стараясь по возможности не двигать головой, – одеваюсь и иду вниз.

Я снова поглощаю в пустой столовой одинокий завтрак, однако моя изнуренная система чувств отказывается воспринимать вкус того, что я ем. Покончив с завтраком, я выхожу в город. Первый визит я наношу в «Садик Марты», закусочную, в которой обычно обедала Анджела. Довольно приятное место, простое и без претензий. Я заказываю кофе, спрашиваю у работников закусочной, знали ли они Анджелу и видели ли когда-нибудь медальон. Спрашиваю и о том, знакома ли им женщина с фотографии в медальоне. Нет, незнакома.

В офисе доктора Валленса я появляюсь почти сразу после его открытия. Показываю медсестре значок шерифа.

– А, вы расследуете смерть Анджелы, – говорит медсестра, вглядываясь в мое измученное лицо. – Я работаю… работала с ней.

Я показываю ей медальон:

– Вы когда-нибудь видели его на Анджеле?

– Нет, я вообще его ни разу не видела.

– А женщина на фотографии? Ее вы узнаете?

– Нет. Простите.

– Да не за что. Доктор Валленс у себя?

Она нажимает на кнопку переговорного устройства и сообщает доктору о моем приходе.

У Натана Валленса седые волосы, морщинистое лицо и длинный, надменный нос.

– С добрым утром, помощник Рурк, – произносит он. У него суховатый выговор образованного человека, но голос слегка подрагивает. – Чем могу быть полезен?

Я прикрываю за собой дверь, усаживаюсь в кресло для посетителей, стоящее у стола.

– Я расследую обстоятельства смерти Анджелы Ламонд. Скажите, вы видели у нее вот этот медальон?

– Я полагал, что человек, совершивший это преступление, уже арестован, – говорит доктор, разглядывая потертую золотую вещицу, которую я выложил перед ним на стол. – Нет, я никогда не видел, чтобы Анджела носила нечто подобное.

– А женщина, изображенная внутри, вам знакома?

Он смотрит на портрет, сглатывает, затем отодвигает медальон ко мне и качает головой:

– Боюсь, что нет.

– Вам известен кто-нибудь, с кем у Анджелы возникали конфликты здесь, на работе, и у кого могли иметься причины, пусть даже ошибочные, ненавидеть ее? Вам приходилось лечить людей с душевными расстройствами или чем-то вроде них?

– Редко, да и расстройства были несерьезные. Остальных я обычно отправляю в Хоултон, там есть специалисты и все необходимое оборудование. Что до врагов Анджелы… – Он снова качает головой. – Нет, не припоминаю.

Я пожимаю плечами, встаю:

– Спасибо, что уделили мне время, доктор. Если вдруг что-то вспомните, свяжитесь со мной.

Я направляюсь к двери, однако доктор Валленс окликает меня:

– Осмелюсь заметить, вы плохо выглядите, помощник Рурк. Не могу ли я чем-то помочь вам – как врач?

– Вообще-то можете, – обрадованно говорю я и, вернувшись к столу, сажусь снова. – Бессонница иногда донимает меня, и мой бостонский врач выписывает мне средство от нее. А сейчас у меня еще и жуткая мигрень, а таблетки я оставил дома.

– Дайте мне телефон вашего врача, я позвоню ему и выясню, что смогу для вас сделать.

Я отбарабаниваю телефон доктора Хансена, Валленс звонит ему. И после короткого разговора выписывает мне пару рецептов.

– Спасибо, – говорю я и протягиваю ему мою визитку. – Если вспомните что-то, позвоните. Тут есть номер моего мобильного.

Через пятнадцать минут я выхожу из аптеки обладателем двух наборов таблеток. Первый – это эрготамин, помогающий от головной боли, его следует принимать каждые полчаса, пока не пройдет мигрень. Во втором пузырьке – лоразепам, средство от бессонницы.

Направляясь к отелю, где оставил машину, я глотаю первую из антимигреневых таблеток. А потом еду на юг, в Хоултон.

Проезжая по городу, я вижу в конце боковой улочки церковь Святого Франциска. Здание ее, приснившееся мне, именно таким и было, а вот кладбище при нем гораздо меньше и проще. Вообще-то я мог бы его и запомнить, однако точность воспроизведения – качество для сна редкое.

– Господи, Алекс, – говорит Дейл, когда я вылезаю из машины возле здания суда. – Ну и вид у тебя.

– Спасибо, Дейл, – отвечаю я. – Искреннее сочувствие – именно то, что мне сейчас требуется.

– Я серьезно. Ты не боишься свалиться, а?

– Просто еще одна плохая ночь. А утром и мигрень навалилась. Доктор Валленс выписал мне кое-что и от того, и от другого.

– Ты уверен, что тебе стоит разговаривать сейчас с Николасом? Если хочешь, мы допросим его насчет медальона завтра.

– Нет. Сигарета, кофе – и я буду в полном порядке. – И я меняю тему, потому что обсуждать мое здоровье мне не хочется. – Я поговорил о медальоне с коллегами Анджелы. Никто не помнит, чтобы она его носила. И женщина с фотографии никому не известна.

– Ладно, может, тут просто совпадение и медальон к нашему делу не относится, – говорит, помрачнев, Дейл.

Я закуриваю сигарету, с наслаждением затягиваюсь и говорю:

– Не думаю. Знаешь, чем мне все это представляется? Одной большой театральной постановкой. Все, что мы смогли узнать о преступлении, нам словно бы подбросили. Черт возьми, у нас и арестованный-то имеется только потому, что он дожидался, когда его возьмут. Мы пытаемся понять, что он сделал, и его следы приводят нас к детскому дому. Кто-то там взламывает дверь, чтобы это выглядело попыткой проникновения, однако внутрь войти труда себе не дает. Кто-то подвешивает на ветку украшение, которое выглядит многообещающей уликой, но о котором нам ничего не удается узнать, и подвешивает именно там, где следы выходят из леса. – Я затягиваюсь еще пару раз и бросаю окурок в сточную канаву. – Мы, как голуби, идем по дорожке из хлебных крошек, а куда она ведет, не знаем.

Дейл пожимает плечами, а я направляюсь к комнате для допросов, в которой меня уже дожидается Николас. Если бы я не видел, как помощники шерифа уводят его оттуда, то, пожалуй, мог бы подумать, что он вообще этой комнаты не покидает.

После обмена обычными юридическими любезностями я начинаю наш разговор:

– С добрым утром, Николас. Как вы себя чувствуете?

Он без всякого выражения глядит на меня.

– Я себя чувствую хорошо, мистер Рурк. А вот у вас вид нездоровый. Надеюсь, вы ничем не заразились.

– Бессонница. Иногда, если что-то меня донимает, я не могу заснуть.

– И что же вас донимает сейчас, мистер Рурк? – спрашивает Николас. Голос его звучит немного выше обычного, похоже, его что-то почти забавляет.

Я закуриваю еще одну сигарету.

– Вы. Я не могу понять, почему вы не желаете назвать свое имя – если, конечно, за вами не числятся какие-то преступления. И не могу понять также, почему вы стояли посреди ночи на шоссе над телом убитой.

– Ну у вас же, наверное, имеется какая-то теория.

– На мой взгляд, это выглядит так: вы похитили Анджелу Ламонд, привели ее лесом к бывшему детскому дому «Святой Валентин», а оттуда на дорогу. И убили. – Я выдыхаю дым в сторону светильников, висящих над нами. – Эта версия соответствует фактам, пусть даже я и не понимаю причин, по которым вы это сделали. Возможно, я ошибаюсь. Возможно, вы просто пошли прогуляться и наткнулись на труп и ножи. Но, если вы так и будете молчать, моя теория приведет вас к приговору за убийство.

Николас даже не моргает.

– Я сам прогулялся вчера к «Святому Валентину», Николас.

– Правда? – произносит он. Глаза его кажутся еще более темными и пустыми, чем обычно.

Я достаю из кармана пластиковый пакетик и кладу его на стол.

– Я нашел это на опушке леса. Вы узнаете эту вещь или изображенную на фотографии женщину?

Николас улыбается:

– Да, я знаю, кто она.

– Кто?

– Я сказал «знаю, кто она», однако мне следовало, пожалуй, сказать «знаю, кем она была». Она была жертвой, мистер Рурк.

– Вашей?

И тут Николас проделывает нечто неожиданное. Он начинает хохотать и хохочет громко и долго. А успокоившись, вытирает глаза и смотрит на меня.

– Прошу прощения, мистер Рурк, – говорит он. – Если бы вы сидели по мою сторону стола, то знали бы, насколько смешон этот вопрос. Нет, не моей.

– Так что же с ней случилось?

Лицо его снова каменеет, он меняет тему:

– Расскажите мне немного о своем детстве, мистер Рурк. Мальчик, выросший в маленьком городке, поступает в ФБР, чтобы ловить преступников, – мне это интересно.

– Медальон, Николас, – напоминаю я.

– Сын адвоката и учительницы, работавшей на полставки, не так ли? А папочка состоял в добровольной пожарной дружине Уинтерс-Энда, так?

Мне очень хочется спросить, откуда он это знает, но я не спрашиваю. Я стараюсь сосредоточиться на главной теме нашего разговора. И, сохраняя бесстрастное выражение лица, поправляю его:

– Мама не была учительницей, она работала в детском саду. И что же?

– Детские впечатления формируют нашу дальнейшую жизнь, мистер Рурк. Это элементарное положение психологии. Вашему отцу случалось когда-нибудь совершать при тушении пожара серьезные промахи? Стресс, пережитый в детстве, мог определить вашу взрослую подверженность стрессам.

Я гашу окурок:

– Нет, ничего такого не было.

– А где сейчас ваши мать и отец?

Во мне вскипает злость, я чувствую, как напрягаются мышцы шеи. Возможно, причина в тоне, которым был задан вопрос, возможно, я просто устал, однако в следующий миг я чувствую непреодолимое желание схватить этого умника за загривок и бить его лицом об стол, пока нос не сломается, а рот не наполнится кровью. Три года назад, как раз перед нервным срывом, я вполне мог проделать это. Сегодня же я довольствуюсь тем, что бросаю на него яростный взгляд и подавляю гнев.

– Вас это не касается, Ник, – отвечаю я, стараясь, чтобы мой тон остался ровным.

– Если я угодил в больное место, мне очень жаль, – говорит он, но я совершенно ясно вижу: нисколько ему не жаль. – Однако вы ошибаетесь, меня это касается, поскольку мне действительно интересно, что случилось с вашими родителями.

Я словно слышу визг покрышек седана за долю секунды до оглушительного удара. Осколки стекла осыпают меня, пока моя машина скользит по дороге, опрокинувшись набок. Я еще не знаю этого, но боковую дверцу вдавило внутрь и разнесло вдребезги. Что-то брызжет мне на лицо – возможно, кровь.

– Они мертвы, – отвечаю я. – Умерли три с лишним года назад.

Похоже, что-то в моем ответе обрадовало Николаса, ибо его отстраненность заканчивается – он вздыхает и слегка расслабляется.

– Женщина, чья фотография находится в медальоне, – жертва преступления, которое долгое время оставалось безнаказанным, – произносит он. Произносит не так, как говорил прежде, а четко, сосредоточенно, словно мы покончили с пустяками и перешли к серьезному делу. – Я ведь уже говорил: иногда дьявол приходит за душами людей. Именно это случилось и в данном случае. Однако в архивах полиции вы, мистер Рурк, никаких сведений о ней не найдете.

– Так какое же отношение имеет она к смерти Анджелы Ламонд?

– Некоторые религии утверждают, что наши действия связаны одно с другим мириадами тончайших нитей. За мисс Ламонд пришел дьявол, мистер Рурк. А он никогда не приходит без причины.

– То есть медальон – это некая метка, так? И оставили ее вы.

– Мне не хотелось бы говорить об этом.

– Стало быть, вы?

Николас хранит молчание. Его поза, то, как он сидит, откинувшись на спинку стула и крепко сжав губы, показывает, судя по всему, что он считает разговор законченным. В другое время я, пожалуй, попытался бы надавить на него, но сейчас ощущаю слишком большую усталость. И я вызываю помощников шерифа, чтобы они увели Николаса.

А потом выхожу из комнаты и отправляюсь на поиски Дейла – и нахожу его в наблюдательной, перед прозрачным только с одной стороны стеклом.

– И что ты об этом думаешь? – спрашивает он.

Я пожимаю плечами:

– Похоже, Николас считает, что у него имелась причина убить Анджелу, и готов рассказать нам все, если мы установим эту причину. Давай сделаем копии фотографии из медальона и разошлем ее по всему штату – вдруг кто-нибудь опознает эту женщину. Наверное, неплохо было бы порыться в архиве городского врача, выяснить, не случались ли в городе странные смерти в то время, когда у него работала Анджела. Не исключено, что эта женщина лечилась у нее и умерла, а Николас винит в ее смерти медиков. И поищи также сведения о родителях, у которых власти отобрали детей, чтобы поместить их в «Святой Валентин». Может быть, она была плохой матерью – что-нибудь в этом роде.

– Она могла погибнуть и под машиной, водитель которой скрылся.

– Мысль интересная. Запроси полицию штата обо всех случаях со смертельным исходом за последние несколько лет, а я пороюсь в местных архивах. Возможно, ее лицо где-нибудь всплывет. – Дейл встает и собирается уйти, но я задерживаю его: – Как ты думаешь, не мог кто-нибудь из тюремных охранников наговорить Николасу лишнего?

Он нахмуривается:

– О чем это ты?

– Да просто я не понимаю, откуда он так много обо мне знает. Кое-что из того, что он говорит, очень близко к правде.

– Сомневаюсь, чтобы кто-то из наших мог рассказать о тебе так много, даже если бы он болтал с заключенными. Но никто из них не болтает.

Пока я копаюсь в старых записях о несчастных случаях, пытаясь найти женщину с фотографии в медальоне, проходит и время ланча, и первые послеполуденные часы. Фотографии, сделанные на местах аварий, номера водительских прав, подробности, касающиеся жертв. Ее в этих записях нет.

В половине четвертого я уезжаю в Уинтерс-Энд. Голова у меня какая-то легкая и пустая – как будто я накурился травки или получил сотрясение мозга. В чем тут причина – в общей усталости или в таблетках от мигрени, – я не знаю. Я стараюсь по возможности сосредоточиться на вождении и благодарю судьбу за то, что дождя нет и можно не бояться, что меня занесет на скользкой дороге.

Решив, что мне не помешает нечто тонизирующее, я останавливаюсь у «Садика Марты», захожу внутрь и прошу официантку принести мне чашку кофе. Какой-то старичок с густыми седыми волосами и бородкой присаживается рядом со мной. Одет он в красную клетчатую куртку и поношенные джинсы, что придает ему сходство с престарелым лесорубом или сельским музыкантом. Лицо его кажется мне отдаленно знакомым.

– Привет, – говорит он и, подозвав взмахом руки официантку, просит принести ему кофе. – Ты, случаем, не Алекс Рурк?

– Он самый.

– Бен Андерсон. – Он протягивает мне руку, я пожимаю ее. – Когда я видел тебя в последний раз, ты еще в школе учился.

– Вы были другом моего отца?

– Ну конечно. Когда я был сильно моложе, мы с ним, Джошем и еще парой ребят вместе ловили рыбу.

Я закуриваю, предлагаю ему сигарету и говорю:

– По-моему, я вас помню. Вы пару раз бывали в нашем доме на День благодарения.

– Верно. И новую веранду твоему отцу строить помогал.

– Ну да. Теперь вспомнил точно. Вы слышали о том, что случилось с моими родителями?

Бен кивает, отпивает кофе.

– Ужас. Такие хорошие были люди, оба. – Он кивает сам себе. – Вообще-то они, когда уезжали, оставили у меня кое-что. Пару коробок – скорее всего, со всяким ненужным хламом. Хочешь, забери их.

– Конечно.

Он допивает кофе, шарит по карманам в поисках мелочи.

– Давай я подвезу тебя к моему дому, и ты их возьмешь.

– Если вас это не затруднит.

– Я на пенсии, сынок, – говорит он, когда мы выходим на улицу. – Мне теперь спешить некуда. А ты чем занимаешься?

– Вы разве не слышали? – спрашиваю я. – Слухи здесь расходятся быстро, может, вы единственный, кого они миновали. Сейчас я помогаю шерифу расследовать убийство Анджелы Ламонд. Но вообще-то я частный детектив – работаю в Бостоне.

– Я нынче слухов почти и не слышу, – говорит Бен. – Все больше свой фургончик чиню. – Он указывает на стоящий у обочины старенький, но ухоженный жилой фургон. – Или рыбу ужу. Вот доживешь до моих лет, обнаружишь, что времени у тебя на слухи хоть пруд пруди, да только интересны тебе лишь те, которые тебя самого касаются.

Я усмехаюсь:

– Мне казалось, что старшее поколение только и знает что сплетничать, сидя на крылечке.

– Ко мне это не относится, сынок. Я, если что и услышу, при себе держу.

Двухэтажный дом Бена стоит на проселке, что тянется от северного конца Олтмейер-стрит. Когда мы подъезжаем к нему, я вижу свисающую с дверной ручки картонку, на которой написано от руки: УЕХАЛ НА РЫБАЛКУ. Глядя на табличку, я лишь качаю головой, а Бен вылезает из фургончика, отпирает дверь. В городе побольше Уинтерс-Энда и не таком спокойном эту табличку можно было бы заменить другой: ГРАБИТЕЛЬ, В ДОМЕ НИКОГО. БЕРИ ЧТО ХОЧЕШЬ.

Внутренность дома отличается условной опрятностью холостяцкой обители. Впрочем, у него имеется и свое, особое лицо – жилья, в котором многие годы прожил одинокий человек.

– Не бог весть что, – говорит, словно прочитав мои мысли, Бен. – Но мне хватает.

– Мне нравится, – отвечаю я. – Здесь лучше, чем у меня в Бостоне.

Мы поднимаемся на второй этаж, и, как это бывает со мной в чужих домах, я вдруг чувствую, что утратил способность ориентироваться в пространстве. А Бен, вскарабкавшись на чердак по приставной лестнице, дергает за шнурок, включает лампочку и говорит:

– Коробки где-то тут.

Тени рассеиваются и разбегаются по углам, как тараканы, потревоженные внезапным ярким светом. Они прячутся за мешки и коробки, ожидая, когда весь пол чердака снова будет отдан в их распоряжение, а мы бродим среди обломков жизни Бена, отыскивая то, что оставил здесь мой отец.

В конце концов Бен находит две покоробившиеся картонные коробки. Я кладу на них ладони, и в груди у меня что-то сжимается. Мне очень хочется узнать, что в них находится, однако я не позволяю себе вскрыть их сразу. Может быть, там лежит что-то очень личное. И я говорю себе, что лучше спустить их с чердака вниз, где больше света.

В первой коробке, более тяжелой, я обнаруживаю два школьных ежегодника, стопки юридических документов, связанных с работой отца, и несколько руководств, посвященных ловле рыбы на мормышку. Когда я вскрываю вторую, над ней поднимается облачко пыли. Я обнаруживаю в ней парочку фотоальбомов с пустыми белыми окошками – видимо, любимые снимки родители вынули и забрали с собой, а также несколько стопок фотографий, перевязанных бечевками. Они попахивают плесенью, я быстро просматриваю их – просто из любопытства. Какие-то неизвестные мне люди – дальние родственники или друзья, и пара снимков, сделанных, судя по всему, на рыбалке.

Я погружаюсь в воспоминания об озере Клэй и иных местах, в которых бывал с отцом. Прошло столько лет, а я все еще помню, как он в первый раз взял меня с собой на рыбалку.

Я вижу плещущую под моими ногами воду в солнечных бликах. Искорки света играют на каждой волне, ударяющей в старенький деревянный причал. Я сижу на нем, прислонясь спиной к сумке-холодильнику.

– Тебе тут не скучно?

Я оборачиваюсь к отцу. На его лице смесь заботы с надеждой, что рыбалка, продлившаяся пока всего лишь день, еще не успела надоесть мне до смерти.

– Мне хорошо, – отвечаю я и для вящей убедительности слегка взмахиваю удочкой, которую держу в руках. – Просто на воду загляделся.

Отец улыбается:

– Она завораживает, верно? Мне нравится смотреть на озеро под солнцем. Здорово успокаивает.

– Угу.

– Так хорошо иногда удрать сюда от всего.

– А мама почему с нами не поехала? – спрашиваю я, демонстрируя присущее шестилетнему мальчишке понимание тонкостей супружеской жизни.

Папа улыбается:

– Для нее это не такой отдых, как для меня. А что, одного меня тебе мало?

– Да нет. Слушай, а на обед мы себе что-нибудь наловим?

– Это не так уж и важно. Я с собой два стейка прихватил. – Он с заговорщицким видом склоняется надо мной. – Только маме об этом не говори. Предполагается, что я должен питаться правильно.

Я улыбаюсь, довольный тем, что у нас появилась общая тайна.

– Конечно, пап.

– В этом ящике за твоей спиной есть пиво. Достань-ка мне бутылку.

Я кладу удочку на деревянный настил, встаю, чтобы открыть сумку-холодильник. Дергаю за ручку, она не поддается, а когда поддается, я теряю равновесие – мгновение покачиваюсь на пятках, стараясь устоять, а после падаю навзничь в воду.

Холодно. От давления воды у меня гудит в ушах.

Потом мои ступни ударяются в каменистое дно и я встаю, пошатываясь, вода плещет мне в грудь, мокрая одежда кажется внезапно отяжелевшей. Я поднимаю взгляд и вижу на мостках папу, встревоженно склонившегося ко мне.

– Алекс! Как ты? – говорит он испуганно, едва удерживаясь, чтобы не закричать.

– Ничего, – отвечаю я, чувствуя, как мокрые волосы липнут к моему лбу.

С мгновение он стоит, глядя на меня, потом подавляет смешок и, увидев, как на моем лице вспыхивает детская обида, говорит:

– Прости, Алекс. Просто… видел бы ты свое лицо.

Он становится серьезным и повторяет, прищурившись:

– Прости.

И я проделываю то, что сделал бы на моем месте любой ребенок: плещу в отца водой. Он якобы в ужасе заслоняется руками, а я плещу снова и снова.

Отец, захохотав, спрыгивает прямо в одежде с причала, и у нас начинается настоящее водное сражение.

Вечером мы сидим в свитерах у костра и едим жаренное на углях мясо. А потом я засыпаю на софе, свернувшись рядом с папой.

Так, во всяком случае, я все это помню. Так мне нравится помнить это.

Годы спустя я сижу в своей комнате, в общежитии университета, прижав к уху телефонную трубку. На другом конце линии отец спрашивает, не приеду ли я на лето домой. Спрашивает очень вежливо, поскольку до моего отъезда мы с ним постоянно спорили относительно моего будущего. Мне тогда удалось настоять на своем, но с тех пор я на каникулы домой не приезжал ни разу.

– Прости, пап, – говорю я. – Курт пригласил меня и Говарда пожить у его тетки в Рочестере. У нее там закусочная, мы проработаем в ней все лето, деньги получим.

– То есть домой ты летом не попадешь?

Ответ таков: «нет». С родителями я лажу, однако время предпочитаю проводить с друзьями.

– Не знаю. Может быть, попаду. Посмотрю, как все сложится.

– Ладно, если у тебя появится возможность проведать меня и маму, позвони. Да нет, позвони в любом случае, чтобы мы знали, как ты.

– Конечно, пап.

Пауза, которую я использую, чтобы глотнуть пива из банки, зажатой в другой моей руке. Потом отец говорит:

– Ты только знай, что я горжусь тобой. Ты – мой единственный сын.

Домой я в то лето не вернулся. Я вообще туда больше не возвращался. Родители приезжали ко мне на День благодарения – в том году и в следующем. А ко времени, когда я сам поехал в Майами, чтобы навестить их, прошло еще четырнадцать лет.

Я вздыхаю, закрываю коробки, мы сносим их вниз, к фургончику. Бен подвозит меня до центра, помогает переложить коробки в багажник моего «корвета».

– Спасибо, – говорю я. – Вещи, доставшиеся мне от родителей после аварии, я так и не разобрал. А эти разберу обязательно.

– Да не за что, сынок. Как не оказать услугу старым друзьям? Знаешь, я еду рыбачить на реку Маклин, если у тебя будет время, приезжай. К северу от Эшленда от одиннадцатого шоссе уходит на север проселок, проедешь по нему пару миль и увидишь меня. Ну, в общем, захочешь отдохнуть, приезжай, я только рад буду.

– С удовольствием, – отвечаю я кивая. – Если появится такая возможность, приеду. Я не рыбачил с тех пор, как отец возил меня мальчишкой на озеро Клэй.

По его лицу пробегает непонятное выражение – печали, что ли. Потом он записывает на клочке бумаги номер своего мобильного.

– Если не найдешь мой фургончик, позвони. Рад был снова увидеть тебя, Алекс. Будь осторожен.

– И вы тоже.

Бен забирается в фургончик и уезжает. Я тоже почти усаживаюсь в мой «корвет», но тут слышу, как кто-то окликает меня. И, оглянувшись, вижу быстро идущего ко мне мэра Сэвилла.

– Мистер Рурк, – говорит он, слегка отдуваясь. – Как дела?

– Да вроде ничего. Чем могу быть полезен, господин мэр?

Сэвилл приглаживает волосы:

– Я направляюсь на встречу – неофициальную – с деловыми людьми нашего города. Им не дает покоя это убийство – было бы хорошо немного успокоить их. Ну, знаете, сказать, что все схвачено, что скоро о нем никто уже и не вспомнит. Вот я и подумал, может, вы поговорите с ними?

Я сейчас способен думать только о своем номере в «Краухерст-Лодже». О том, чтобы вернуться в него и завалиться спать.

– Знаете, я немного устал, – отвечаю я. – Может быть, завтра, а?

– Я был бы страшно благодарен вам, если бы вы смогли поговорить с ними сегодня, – настаивает он.

Я вижу в его глазах что-то вроде отчаяния, похоже, переизбрание, представлявшееся ему прежде делом простым и легким, основательно осложнилось. В маленьком городе вроде Уинтерс-Энда жестокое убийство воспринимается совсем не так, как в большом.

– Ну хорошо. Но только полчаса, не больше, – говорю я.

В «Лесопилке» тихо, музыкальный автомат молчит. Серьезные бизнесмены городка, – их насчитывается меньше дюжины, – сидят за столиками в углу бара. Больше здесь никого нет. Сэвилл подводит меня к ним, представляет. Кто-то предлагает мне пиво. Кто-то еще спрашивает:

– Так когда вы, ребята, покончите с этим делом и позволите нам вернуться к нормальной жизни?

Я улыбаюсь, киваю, стараюсь выглядеть уверенным в себе. Да, мы взяли подозреваемого прямо на месте преступления. Да, он сядет в тюрьму на долгий срок. Нет, в том, что происшедшее сократит число приезжающих в город туристов, я сомневаюсь.

Разговор переходит на другие дела, и я, пользуясь этим, спрашиваю у Сэвилла, нельзя ли задать ему пару вопросов, – вдруг он скажет мне нечто полезное.

– Каких, мистер Рурк? – спрашивает он, отступая от стола и понижая голос.

– Вы знали Генри Гарнера? – спрашиваю я.

Он кивает:

– Да, мы познакомились за несколько лет до пожара. Он был не из местных. А я был тогда юнцом.

– То есть для директора детского дома он был, я так понимаю, довольно молод. Что он собой представлял – как человек?

Сэвилл ненадолго задумывается, потом отвечает:

– Очень организованный, я бы так сказал. Любил, чтобы все было правильно, четко – независимо от того, деловой ли это разговор или просто дружеский завтрак.

– Человек строгих правил?

Сэвилл кивает:

– Помню, он как-то счел слишком большим счет одной из коммунальных компаний, так дело чуть до суда не дошло. В конце концов компания пошла на попятный.

– Он и с детьми был таким же строгим? – Я задаю вопрос быстро и прямо – это своего рода неожиданный выпад.

– Не знаю, – не успев подумать, выпаливает он. И, помолчав, добавляет: – Кое-кто из них прогуливал уроки, ну, сами понимаете, дети там были сложные. Но на меня он производил впечатление человека, с которым лучше не шутить.

– Скажите, а никаких намеков на то, что в «Святом Валентине» творится нечто неподобающее, никогда не возникало?

– Никогда и никаких. – Он пожимает плечами. – Простите, но тут я вам ничем помочь не могу. Эта мысль появилась у вас после вчерашнего посещения «Святого Валентина»?

– Более-менее, господин мэр, – отвечаю я. – Мне просто требуются сведения относительно общей обстановки, вот и все. Полагаю, эта женщина вам неизвестна?

Он заглядывает в медальон, который я держу перед ним раскрытым. Какое-то время смотрит на фотографию, насупясь и покусывая нижнюю губу.

– По-моему, нет, – говорит он. – Простите.

Еще примерно через десять минут я извиняюсь перед собравшимися и ухожу. Великие и достойные люди городка бормочут нечто прощальное, и я плетусь к своему «корвету».

Белый фасад «Краухерст-Лоджа» выглядит под серыми небесами грязноватым. Я направляюсь через пустой отель в свой номер, раздеваюсь, принимаю две таблетки снотворного. Потом забираюсь в постель, прислушиваясь к легкому шелесту деревьев снаружи. И через пятнадцать минут отключаюсь.

Меня вырывают из блаженного сна приглушенные звуки голосов, доносящиеся снизу, из вестибюля. С трудом проморгавшись, я смотрю на часы – два часа ночи. Я проспал почти восемь часов и не отказался бы ни от единой минуты следующих пяти, после которых задребезжит будильник. Какое-то время я лежу в постели, надеясь, что звуки стихнут. А когда эта надежда умирает, вылезаю из-под одеяла, надеваю джинсы, рубашку, ботинки и отправляюсь посмотреть, что происходит внизу.

На лестнице темно, однако я вижу яркий свет под дверью на нижней площадке. Из-за этой двери и доносится шум.

Я стучу в нее и изумляюсь, когда дверь открывает одетая в черное вечернее платье Рона Кохрэйн. За ее спиной я вижу в комнате Мэтта, Дейла, Лору, доктора Валленса, аптекаря и других малознакомых мне людей, все они держат в руках бокалы с выпивкой и все одеты как для званого ужина. За ними висят на стене портреты Анджелы Ламонд и женщины из медальона.

– Алекс! – вскрикивает Рона и втаскивает меня в толпу. – А мы боялись, что ты не появишься. Время уже на исходе.

– Время?

Доктор Валленс вкладывает в мою вялую ладонь бокал с мартини.

– Заимствованное время, – говорит он, глядя мне в глаза.

– Заимствованное?

– Ну да, потому мы здесь и собрались.

Люди вокруг движутся, увлекая меня в глубь комнаты, как ни пытаюсь я воспротивиться этому. Я вижу слегка размазанные лица обитателей города, каждое из которых кажется мне отдаленно знакомым.

– У тебя есть сигарета? – спрашивает Рона.

Я шарю по карманам, чувствуя себя окончательно запутавшимся и каким-то не вполне одетым. И отвечаю:

– Нет. Должно быть, оставил их в номере.

– Ну ничего, возьми мою.

За ее плечом я различаю Софи Донеган в платье из изумрудного жатого бархата, глаза ее обведены темными кружками макияжа. Увидев, как Рона протягивает мне белую сигаретку, Софи пронзает ее полным ревности взглядом.

– Если хочешь, – говорит Рона, – давай подождем на балконе. Когда придет время, нас позовут.

Она стоит так близко ко мне, что я ощущаю тепло ее тела. Лицо Роны тянется к моему лицу. Наш поцелуй пробивает меня, точно электрический разряд. Язык Роны приплясывает вокруг моего, словно танцуя танго.

Я отрываюсь от нее, отступаю на шаг.

– Это безумие какое-то, – говорю я.

Я проталкиваюсь через толпу туда, где висят портреты. Перед ними стоит, разглядывая их, точно искусствовед, Джемма Ларсон.